CC BY
140
УДК 882.091-1
Н.П. Жилина
ИДЕЙНАЯ СТРУКТУРА ПОЭМЫ А.С. ПУШКИНА «БРАТЬЯ РАЗБОЙНИКИ»^
Рассмотрение идейной структуры через фабульный, сюжетно-композиционный и символический уровни выводит автора к нравственной проблематике пушкинской поэмы. Анализ мифопоэтических и христианских образов, воплощающих символику смерти, показывает, что в изображении Пушкина разбойничество, даже как противодействие человека социальному злу и несправедливости, становится отступлением от нравственного закона и в конечном итоге приводит к духовной гибели.
The analysis of the conceptual structure of the plot and symbols of the poem allows the author to clearly describe moral problems, raised in A. Pushkin's poem. The analysis of mythopoetical and Christian images, and the symbolism of death show that brigandage, as A. Pushkin depicts it, even when perceived as a man's struggle with social vices and injustice, is still a violation of moral laws and, in the end, leads to spiritual destruction.
Замысел поэмы «Братья разбойники», работа над которой велась в 1821 — 1822 годах, в период южной ссылки, не был реализован в полной мере, а основной ее текст, сожженный Пушкиным, не дошел до читателя. Сохранившийся отрывок, напечатанный автором в 1825 году в «Полярной звезде», в 1827 году был издан отдельной книжкой [1, с. 555], и это дает основания полагать, что сам Пушкин считал его законченным произведением. Тема разбойничества, именно Пушкиным введенная, как заметил В.М. Жирмунский, «в поэзию высокого стиля, и в частности в русскую байроническую поэму» [2, с. 284], имеет две ассоциативные параллели: евангельский сюжет о раскаявшемся и нераскаявшемся разбойниках и пьесу Шиллера «Разбойники», к тому времени хорошо известную в России.
В художественном образе, открывающем пушкинскую поэму, использован фольклорный по происхождению прием, получивший название психологического параллелизма. Суть его заключается в создании прямой или обратной (отрицательный параллелизм) «параллельной формулы», где «картинка природы протягивает свои аналогии к картинке человеческой жизни» [3, с. 122]:
Не стая воронов слеталась На груды тлеющих костей, За Волгой, ночью, вкруг огней Удалых шайка собиралась [1, с. 167].
Излишне подчеркивать, что выбор природного образа для сопоставления с человеком является семантически небезразличным: именно он определяет коннотативную направленность всей символической фигуры. В данном случае это особенно отчетливо видно. Дело в том, что ворон — в народных представлениях нечистая (дьявольская, проклятая) и зловещая птица, связанная с миром мертвых. «Хтоническая природа этих птиц проявляется в их связи с подземным миром — с мертвыми, душами грешников и преисподней» [4, с. 434; см. также: 5, с. 116]. Так уже в самом начале поэмы возникает аксиологическая установка, определяющая дальнейшее восприятие всего изображаемого.
Поэма имеет двухчастную композицию: исповедь главного героя, занимающая основной объем в общем сюжетно-композиционном пространстве, предваряется вступительной частью, где рассказ ведется от лица повествователя, который дает «собирательный портрет» — не столько разбойников, сколько разбойничества как явления. В описании разбойничьей шайки прежде всего бросается в глаза, что, составленная из людей самых разных народностей и вероисповеданий, она выглядит как модель целой страны (или даже всего человечества):
Какая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний! <...>
Меж ними зрится и беглец С брегов таинственного Дона, И в черных локонах еврей, И дикие сыны степей, Калмык, башкирец безобразный, И рыжий финн, и с ленью праздной Везде кочующий цыган! [1, с. 167]
Стремление к свободе без каких-либо внешних ограничений, привлекшее сюда таких разных людей, оборачивается другой стороной: этической вседозволенностью, полным отрицанием каких-либо моральных принципов («Здесь цель одна для всех сердец — // Живут без власти, без закона» [1, с. 167]). Повествователь отмечает самое главное, что связывает их всех: «Опасность, кровь, разврат, обман — // Суть узы страшного семейства» [1, с. 167]. Мотивы, которые могли бы послужить оправданием или хотя бы объяснением действий разбойников, не указываются, и в сознании читателя остается лишь изображение того, на что способны члены «страшного семейства» — объектом их нападений становятся самые слабые, беспомощные и беззащитные:
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;
Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье [1, с. 167].
В этом обобщенном «психологическом портрете» важнейшую роль играет метафора «каменной души», непосредственно связанная с христианской антропологией, где раскрывается ее глубинное значение. Когда человек совершенно отходит от духовной жизни и тем самым отдаляется от Бога, усугубляется пленение его души страстями, в сердце — главном органе души — иссякает любовь, результатом чего становится ожесточение и окаменение, или паралич духа. t 6, с. 172—173].
Из характеристики повествователя читатель ясно видит, что не социальный протест лежит в основе поведения пушкинских «удалых», не стремление восстановить справедливость и покарать общественное зло, а совершенно иные причины, среди которых и аномалия чисто психического свойства — у тех, «кого убийство веселит». Так происходит разрушение традиционного образа благородного разбойника, привычного в
произведениях мировой литературы и фольклора. Если среди разбойников Шиллера можно выделить различные психологические типы, от высоко духовных до самых низких, то Пушкин не оставляет читателю никаких сомнений в вопросе о нравственной природе своих персонажей — именно с этим было связано замечание В.Г. Белинского: «Ег< разбойники очень похожи на Шиллеровых удальцов третьего разряда (курсив наш. — Н.Ж.) из шайки Карла Моора» [7, с. 322].
В той прямолинейности и одноплановости, с которой рисуется собирательный портрет пушкинских персонажей, проявляется со всей определенное! ью нравственно—эттическая позиция повествователя, в сознании которого абсолютно безусловна четкая граница между стороной добра и стороной зла. Вся «деятельность» разбойников однозначно определяется повествователем как «злодейство», а сами они как «преступники»: «И сны зловещие летают / / Над их преступной головой» [1, с. 168]
Такая характеристика разбойников как «особого племени», данная в одном — негативном — изобразительном ключе, проецируясь на вторую часть поэмы, высвечивает прежде всего «низкое» начало и в главных героях поэмы. Глубинные причины ухода братьев в разбойничью шайку вскрываются в аналитически беспощадной исповеди старшего брата — главной из этих причин становится зависть к людям, награжденным лучшей долей, и желание хотя бы и ценою преступления изменить свою судьбу: «Уже мы знали нужды глас, / / Сносили горькое презренье, // И рано волновало нас / / Жестокой зависти мученье» [1, с. 168].
Мотив зависти в европейской литературе традиционно возводится к известной библейской притче о Каине и Авеле. Старший сын Адама и Евы, первый человек, родившийся на земле, позавидовав своему брату и будучи не в силах вынести его превосходства, полученного от Бога, становится и первым убийцей [Быт. 4:1 — 22]. Именно через этот мотив в поэме Пушкина разбойничество как явление психологически соотносится со страшным грехом братоубийства, запечатленным в Библии. Так, тема греха и нравственного закона, возникающая уже в самом начале поэмы, находит свое воплощение и во второй ее части. Важнейшую смысловую нагрузку в этом плане имеет образ леса. Обращая внимание на двузначность этого образа, Ю. Манн пишет: «То "лес" соотносится с "волею', "воздухом полей" и противостоит "душным стенам" тюрьмы, "цепям", — то оказывается в одном ряду с "опасным промыслом», "ночью", "убийством", "пляской мертвецов" и противостоит "мирным пашням". То лес — убежище от погони, то — источник кошмарных видений. То страстная мечта "алчущего" воли, то — мучительное видение больной совести. "Лес" двузначен, как двузначна "разбойничья вольность"» [8, с. 61].
Учитывая все уже сказанное ученым, необходимо все же обратить внимание на еще одну немаловажную деталь: в мифопоэтических представлениях древних «лес — одно из основных местопребываний сил, враждебных человеку— через лес проходит путь в мир мертвых» [9, с. 49]. Не случайно в сознании младшего брата лес связан с соблазном, а в своих болезненных грезах, думая, что брат покинул его, он высказывает упреки и жалобы: «Не он ли сам от мирных пашен / / Меня в дремучий лес сманил // И ночью там, могущ и страшен, // Убийству первый научил?» [1, с. 170]. Мотив соблазна, увлечения чистой, неопытной души и склонения ее ко греху имеет свое соответствие в Евангелии, запечатленный в известных словах Христа: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жернов на шею и потопили его в глубине морской.
Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» [Мф. 18: 6—7].
Самое мучительное воспоминание из разбойничьей жизни, возникающее в болезненном бреду младшего брата, — убийство старика. В символико-метафорическом плане этот образ может быть интерпретирован как воплощение отца, утерянного братьями-сиротами в раннем детстве. В таком случае становится понятно, почему это преступление более других отягощает душу юноши — речь идет о грехе отцеубийства. Больное воображение снова и снова воспроизводит образ старика, «давно зарезанного» братьями. Обращаясь к старшему брату с просьбой его пощадить, юноша объясняет: «Не мучь его— авось мольбами / / Смягчит за нас он божий гнев!..» [1, с. 171]. Так обнаруживает себя мотив совести, напрямую связанный с темой греха.
В научной литературе уже высказывалось мнение, что «романтическая проблематика поэмы определена двумя мотивами — стремлением разбойников к свободе в самом общем смысле слова и забвением совести, т. е. нравственной испорченностью». Продолжая свои размышления, исследователь пишет: «Свобода и своеволие в их связях с человечностью — вот драматический узел поэмы» [10, с. 223]. Принимая эту мысль, невозможно, однако, не учитывать, что и свобода, и своеволие воплощаются в поэме не безотносительно к их этическому содержанию, не в качестве абстрактных величин, а именно и прежде всего как категории христианской философии. По словарю Даля, где это понятие определяется в точном соответствии с христианскими представлениями, «совесть — нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка, чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда, в различной степени развития» [11, т. 4, с. 256 — 257]. «Докучной совести мученья» [1, с. 170], овладевшие юношей в тюрьме во время болезни, становятся проявлением высшего нравственного закона, в свое время отвергнутого им. Однако понятие совести обладает реальным содержанием в сознании не только младшего, но и старшего брата: рассказывая, как решили они переменить свою долю, он замечает: «Забыли робость и печали, // А совесть отогнали прочь» [1, с. 168].
Первоначальное отчуждение главных героев от мира, вызванное как социальными, так и психологическими причинами, не было абсолютным — окончательный разлад в душе старшего брата наступает после смерти младшего, внешне проявляясь в полном равнодушии к прежним радостям: «Пиры, веселые ночлеги // И наши буйные набеги — // Могила брата все взяла» [1, с. 173]. Потеря любимого существа, единственного в мире родного человека не только лишает главного героя той жизнерадостности, которая была присуща ему ранее («Влачусь угрюмый, одинокий»), но ставит перед ним проблему смысла жизни, поднимая его сознание на иной уровень мировосприятия, осмысления действительности. Именно теперь, уже в признании героя, вновь появляется метафора «окаменения»: «Окаменел мой дух жестокий, // И в сердце жалость умерла» [1, с. 174]. Но нравственный закон продолжает жить в его сердце, воплощенный в представление о грехе: «... грешную молитву // Над братней ямой совершил» [1, с. 173].
Рассматривая гибель младшего брата как центральное событие поэмы, М. Каган приходит к заключению: «Все дано в поэме так, будто покаяние требуется от нас, — покаяние за отсутствие братства как основы исторической жизни» [12, с. 109]. Этому верному по своей сути выводу предшествует другая мысль, с которой трудно согласиться: «Погибший — уже не разбойник, а жертва. С него снимается обвинение: так снимается обвинение со всей стихии разбойничества, и требуется раскрыть причины того, что ее питает» [12, с. 108]. Излишне доказывать, что к героям Пушкина неприменимо представление о тотальной социальной детерминированности, это свободные и внутренне сильные личности, совершающие свободный выбор и поэтому в полной мере несущие за него ответственность. Причастность младшего брата греху убийства (главным свидетельством чего становится его больная совесть) заставляет рассматривать его не только как жертву, но и как преступника.
Авторская позиция, отчетливо проявляющаяся в изображении разбойничества, становится доказательством того, что Пушкина интересуют прежде всего не социальные причины этого явления (они лежат на поверхности), а нравственно-психологические. Весь художественный строй поэмы, все ее сюжетное развитие подводит к определенному итогу: разбойничество даже как противодействие человека социальному злу и
несправедливости обрекает его на отступление от нравственного закона и в конечном итоге приводит к духовной гибели.
Символика смерти (воплощенная в образах ворона, леса, каменной души) имеет самое непосредственное отношение к явлению разбойничества, которое предстает в поэме как грех братоубийства. Слово брат имеет в русском языке не только значение прямого, кровного родства («каждый из сыновей одних родителей, друг другу»), но и другой, общечеловеческий смысл — «ближний, все мы друг другу» [11, т. 1, с. 124].
Рассматривая под этим углом зрения название произведения, можно обнаружить в нем новые, скрытые ранее, смысловые грани. Если первый семантический уровень заглавия ограничивается непосредственно сюжетно-фабульным ядром произведения, обращая внимание читателя прежде всего к его главным героям, кровным братьям, ставшим разбойниками, к их жизни, их судьбе, то на втором семантическом уровне происходит расширение диапазона до масштабов всего человечества. Именно здесь заглавие обретает оксюморонное звучание (братья — родные люди, разбойники — враги), создавая колебание и игру смыслов: люди, будучи изначально друг другу братьями, превращаются в разбойников, становятся врагами. Возникает образ человечества, зараженного всеобщим недугом, исцеление от которого возможно лишь при одном условии: отказа от рабства греха и возвращения к высшему нравственному закону — закону любви, заповеданному Спасителем.
Список литературы
1. Пушкин А.С. Полное собр. соч.: В 10 т. М., 1957. Т. 4.
2. Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Л., 1978.
3. Веселовский А.Н. Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 101 — 154.
4. Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. М., 1995. Т. 1.
5. Славянская мифология: Энциклопедический словарь. М., 1995.
6. Иерофей (Влахос), митрополит. Православная психотерапия: Святоотеческий курс врачевания души. Сергиев Посад, 2004.
7. Белинский В.Г. Собрание соч.: В 9 т. М., 1981. Т. 6.
8. Манн Ю.В. Поэтика русского романтизма. М., 1976.
9. Мифы народов мира: В 2 т. М, 1991. Т. 2.
10. Коровин В. И. Романтизм в русской литературе первой половины 20-х годов XIX века. Пушкин // История романтизма в русской литературе: Возникновение и утверждение романтизма в русской литературе (1790 — 1825). М., 1979.
11. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1955.
12. Каган М. О пушкинских поэмах // В мире Пушкина: Сб. статей. М., 1974.
Об авторе
Н.П. Жилина — канд. филол. наук, доц., РГУ им И. Канта, [email protected].
УДК 882.091 (438)
И. Мяновска
ПРОЗА РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ ТРЕТЬЕЙ ВОЛНЫ В ПОЛЬСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ (ИЗВЕСТНЫЕ И НОВЫЕ ИМЕНА)
Автор характеризует современное состояние изучения русской эмигрантской прозы последних тридцати лет в Польше, особое внимание уделяя именам, мало известным польскому читателю и недостаточно изученным. Среди них И. Мяновска выделяет живущего в США Александра Минчина, создателя эро-тико-философских романов и двух книг интервью. Дается подробная характеристика творчества Минчина и исследовательской литературы о нем.
The author presents a survey of contemporary research on Russian immigration prose in Poland during the last thirty years, paying special attention to the names, little known to the Polish reader. Among them the author distinguishes Alexander Minchin, the author of erotic and philosophical novels, who has also written two books of interviews. A. Minchin now lives in the USA. A detailed analysis of A. Minchin's works and related research literature is presented in the article.
Русская зарубежная литература стала в Польше предметом серьезных исследований лишь с конца 1980-х годов. В 1990 году исследовательская группа «Литература русского зарубежья» в Ягеллонском университете начала разработку долгосрочной программы, итогом которой стали три книги, вышедшие в 1993 — 1997 годах [1—3]. Все они изданы под редакцией профессора Л. Суханека, предложившего специальный термин «эмигрантология». Ныне исследования, связанные с литературой русской эмиграции, и третьей волны в частности, ведутся на кафедре россиеведения Ягеллонского университета.
Л. Суханек считает, что третья волна русской литературной эмиграции берет начало в 1966 году, когда за политические убеждения и за публикацию произведений за границей был выдворен из СССР Валерий Тарсис [1, с. 16]. Русская критика (В. Агеносов, Б. Ланин, Д. Мышалова, Е. Зубарева и многие другие) начало этой волны относит к 70-м годам [4 — 7].
Исторические, политические и личные судьбы, эстетические взгляды, глубина таланта, количество переводов определили относительно большую или меньшую известность писателей-эмигрантов третьей волны в Польше. Из числа известных прозаиков еще в 1994 году удостоен монографии Александр Солженицын [8]. В книге И. Ковальской-Пашт, рассматривающей третью волну эмиграции в типологическом аспекте, многие страницы посвящены автобиографической и документальной прозе автора книги «Двести лет вместе» [9]. Л. Суханек в обзорной статье, посвященной третьей волне эмиграции и разнообразию взглядов писателей-эмигрантов на Россию, также уделяет внимание А. Солженицыну ^10]. Среди польских «эмигрантологов» непременно должны быть названы А. Дуда — работы о В. Максимове [11], а также Л. Суханек —исследования о А. Зиновьеве и Э. Лимонове [12; 13], Л. Янковский — Э. Севеле [14], К. Петшицка-Богусевич — о Г. Владимове [15], А. Возняк — о А. Терце-Синявском [16].
Одной из первых книг о прозаиках третьей волны русской эмиграции в Польше было исследование Алиции Володьзко, обратившейся к прозе В. Максимова, З. Зиника, Ф. Горенштейна, С. Довлатова,
Ю. Милкславскогк, Ю. Алешкквсккгк и менее известных М. Гиршина и А. Львова [17]. Продолжает данную тематику ее монография к современном развитии русской прозы; предметом внимания исследовательницы становятся произведения А. Солженицына 1990-х годов [18], С. Дквлаткв как литературная личность, Ю. Дружниккв, разоблачающий мифы к Павлике Морозове и А. Пушкине. Творчество ^Э. Дружникква вообще вызывает большой интерес в Польше. В серии «Россия и Польша на пороге XXI века» выпущен совместный сборник «Феномен Юрия Дружникква». Его авторы считают главной задачей эмигрантклкгии «воссоединение разрозненных звеньев, различных фрагментов и отдельных направлений той или иной национальной литературы на межнациональном, интеллектуальном уровне» [19, с. 6]. На международной конференции в Кракове, посвященной картине мира и человека в произведениях третьей литературной волны, творчеству В. Максимова и Ю. Дружникква было уделено особое место [20].
Свое место в польских исследованиях заняла и Дина Рубина, эмигрантка с 1990 года. К последнему десятилетию XX века советские диссиденты и инакомыслящие уже успели уехать из СССР. Эмиграция Дины Рубинкй, как отмечается в посвященной ей монографии [21], была продиктована ее самосознанием и чувством национальной идентичности, отъезд был продуман, выношен годами. В культурологическом аспекте автор книги рассматривает повесть Рубинкй «Высокая вода венецианцев», роман «На оерхней Масловке», рассказ «Один интеллигент уселся на дороге». По словам одного из рецензентов, «проведенный анализ остропроблемен, так как не уклоняется от прямого обсуждения описываемых Рубиной поворотов истории; эстетичен, поскольку сосредоточен на вопросах мастерства, стиля, художественных традиций; диалогичен, потому что исследование ведется в постоянном сопряжении с мнениями других; богат контекстами разных эпох и культур...» [22, с. 159].
Большинство писателей третьей волны нашло свое место в польских словарях и указателях [23 — 25]. Однако отдельного энциклопедического издания, посвященного эмигрантам 1970—80-х годов пока нет, если не считать небольшого по объему справочника, вышедшего в 1995 году в Быдгкще [26]. В нем представлены имена семнадцати прозаиков третьей волны в публикациях на русском языке. Сведения к каждом писателе включают три раздела: «Книги», «Публикация в периодике» и «Литература к творчестве писателя». В указатель включены данные по июнь 1994 года. Так как справочник уже устарел, целесообразно было бы составить следующий, включающий новые имена, охватывающий новые архивные материалы.
Писатели-эмигранты третьей литературной волны заслуженно вошли и в польские учебники 90-х годов ХХ века и начала XXI века. В России и Польше русская литература ХХ века рассматривается как единый процесс, имеющий несколько «ветвей» [27—29]. В учебных пособиях под редакцией А. Дравича, С. Пкрембы и Г. Пкрембины, И. Мянквсккй, Б. Мухи в меньшей или в большей степени нашла отражение литература третьей волны исхода [29; 30, с. 5; 31, 32], проведен выборочный анализ творчества ряда писателей 1970 — 80-х годов. Особого упоминания заслуживает книга, вышедшая под редакцией профессора Л. Суханека в 2004 году, комплексно освещающая географию, историю, религию, язык, культуру, искусство, театр, кино, музыку, а также литературу России с XI по конец ХХ века. Это первая в Польше публикация академического характера, охватившая столь широкий спектр ркссиеведческих исследований, в том числе литературу и культуру русской эмиграции [33]. Хочется верить, что благодаря открывшемуся в последнее время доступу к мемуарам и архивным материалам в Польше появится наконец учебник по русской литературе ХХ века, учитывающий бКгатый опыт эмиграции, удовлетворяющий запросам не только исследователей, но прежде всего студентов, которые будут охотно изучать творчество русских эмигрантов.
Остался, однако, большой круг авторов третьей волны, мало изученных или не изученных вообще. В числе неизвестных в Польше прозаиков стоит назвать Эдуарда Тополя, упомянутого лишь в переведенном на польский язык «Лексиконе» немца В. Казака [34, с. 660], а также Бориса Сичкина. Жаль, что книги Тополя и Сичкина (а юмор последнего без преувеличений можно сравнить с бабелевским) остались без внимания переводчиков. Мало известен в Польше Сергей Юрьенен, удостоившийся пока что лишь одной статьи с анализом «имперской» темы в его творчестве 1351.
Среди неизвестных (думается, не только в Польше) прозаиков третьей волны эмиграции стоит назвать и Александра Минчина (он же Александр Мирчев, он же Александр Невин), ставшего известным сначала в Америке, а в 1990-е годы и в России. Его имя отсутствует в справочниках, словарях или указателях — как российских, так и польских. Выпускник двух вузов — МГПИ им. Ленина и Мичиганского университета — в эмиграции он находится с 1977 года. В 1981 году он дебютировал с романом «Псих» (1981) об ужасах советской
репрессивной психиатрии и вскоре продолжил тему в нашумевшем романе «Факультет патологии». Творчество Минчина обстоятельно рассматривается в посвященной ему монографии [36], автор которой выделил две основные темы творчества писателя: «патология жизни» и «женщина в жизни мужчины», которые, по словам И. Сккркпанквой, Минчин обычно направляет на критику тоталитарных порядков [37, с. 194].
Минчин «болеет» Набоковым, что очевидно во всем его творчестве. Он именует себя «американским русским писателем», так как книги его написаны на русском и английском языках. Несколько его романов названы женскими именами: «Наталья», «Юджиния», «Лита» (усеченное «Лолита»), а один из персонажей наделен фамилией Сирин. Цель Минчина, по мнению рецензента, «.не апология разврата, а утверждение философии гедонизма» [37, с. 194]. В то же время Минчин, как отмечается в монографии, не смог ни в изображении психологии своих героев, ни в других аспектах хотя бы приблизиться к виртуозной нюансировке великого романиста ХХ века. Однако он вписал свою собственную страницу в книгу русской зарубежной литературы и заслуживает того, чтобы эта страница не была забыта.
В этом смысле нельзя пройти мимо книги Минчина «Двадцать интервью», изданной в Москве в 2001 году. Она частично основана на материале нью-йоркской книги «Пятнадцать интервью» (1989), изданной под псевдонимом А. Мирчев и включившей в себя беседы с крупнейшими деятелями культуры ХХ века — О. Ефремовым (его памяти посвящена книга), Ю. Любимовым, Н. Михалковым, Л. Наврозовым, И. Бродским, Э. Неизвестным, у. Стайроном, К. Воннегутом, Жаклин Биссет.
Отметим, что в художественных произведениях Минчин отводит много места русской и зарубежной литературе. Интерес к русской литературе проявляют в его прозе и русские герои, и американцы. Этот своеобразный трактат о русской литературе продолжен Минчиным в «Двадцати интервью». В автоинтервью он представляется знатоком русской и зарубежной литературы. Нельзя не заметить, что Минчин вновь приближается к любимому им Набокову, автору лекций по русской литературе. Но Набоков никогда не писал о выдающихся фигурах своей эпохи (Ахматовой, Булгакове, Мандельштаме и других), Минчин же в своих интервью обращается к писателям-современникам. Самой главной ценностью, которую в итоге находит Минчин, оказывается свобода: «Я за нее дорого заплатил: близкими, языком, культурой, друзьями, миром моей юности, самым сладким в воспоминаниях» [38, с. 350].
Основной сюжет последних романов Минчина («Актриса», «Лита», «Девушка с экрана») — это секс, рафинированная эротика, со стремлением к оригинальности, переходящей в цинизм и грубость. Следуя за О. Дарком, называющим три вица эротизма — метафорический, романтический и культуркксккрбительный (направленный против норм поведения), мы можем определить эротизм «Девушки с экрана» как рафинированный и извращенный. «Второй американский Сирин», позер, выражающий презрение к бытовой морали, объявляя своим предшественником Набокова, пародирует, прежде всего, самого себя. Описания
наготы, половых актов, сводящихся к телесной механике, насыщенность обсценной лексикой угнетает читателя. Герои его произведений нередко кончает самоубийством («Псих», «Юджиния», «Девушка с экрана»). Психическая Одиссея Mинчина продолжается; каждый новый его роман становится рискованным экспериментом. Но ведь объектом анализа могут быть не только шедевры, но и просто тексты, отражающие современную жизнь в зеркале писательского таланта. А там уж, говоря словами Б. Окуджавы, «каждый пишет, как он дышит».
На международной конференции в Оломунце в 2005 году прозвучало имя еще одного представителя русской эмиграции — жившего в Израиле Славы Курилова. Русскоязычная литература Израиля является немаловажным феноменом, но исследована она очень мало. Курилов, по словам В. Аксенова, «принадлежал к малому племени смельчаков, дерзавшему против подлой власти» [39, с. 5]. Этот «очарованный странник» (определение С. Игнатовой), автор документального романа «Один в океане», в поисках духовной свободы задумывает побег во время путешествия на советском туристическом лайнере. «Духовный странник», «духовидец», мистик пытается в своем произведении оправдать человека, познать его онтологически, сохранить баланс между духовным, астральным и эфирным телами. Все, о чем он пишет — это аллегория духовного странствия. В своем романе Курилов показал, как происходит сознательный уход из мира повседневности в эзотерику, в которой душа человека приобщается к своей прародине — мировой космической стихии.
Таким образом, польская «эмигрантология» продолжает охватывать всё более широкий круг неизвестных имен литературы третьей волны русской эмиграции, памятуя о том, что только в соотношении известного и неизвестного можно действительно оценить многогранность творческих устремлений писателей разных судеб и творческих индивидуальностей.
Список литературы
1. Emigracja i tamizdat: Szkice o wspólczesnej prozie rosyjskiej Z Pod red. L. Suchanka. Kraków, 1993.
2. Dac swiadectwo prawdzie: Portrety wspólczesnych pisarzy rosyjskich Z Pod red. L. Suchanka. Kraków, 1996.
3. Realisci i postmodernisci: Sylwetki wspólczesnych rosyjskich pisarzy emigracyjnych Z Pod red. L. Suchanka. Kraków, 1997.
4. Агеносов В. Литература русского зарубежья. M., 1997.
5. Ланин Б. Проза русской эмиграции (третья волна). M., 1997.
6. Мышалова Д. Очерки по литературе русского зарубежья. Новосибирск, 1995.
7. Зубарева Е. Проза русского зарубежья (1970 — 80-е годы). M., 1998.
8. Suchanek L. Aleksander Solzenicyn. Pisarz i publicysta. Kraków, 1994.
9. Kowalska-Paszt J. Proza niefikcjonalna trzeciej fali emigracji rosyjskiej. Model typologiczny. Szczecin, 2001.
10. Suchanek L. Emigracyjne wizje Rosji. Trzecia fala emigracji Z Z Emigracja rosyjska. Losy i idée Z Pod red. R. Bäckera i Z. Karpusa. Lódz, 2002. С. 17 — 28.
11. Duda K. Wiara i naród: Twórczosc Wladimira Maksimowa. Kraków, 2001.
12. Suchanek L. Homo sovieticus. Swietlana przyszlosc, gnjcy Zachód: Pisarstwo Aleksandra Zinovieva. Kraków, 1999.
13. Suchanek L. Parias i heros: Twórczosc Eduarda Limonowa. Kraków, 2001.
14. Jankowski А. Проза Эфраима Севелы. Из истории русской литературы третьей эмигрантской волны. Kielce, 2004.
15. Pietrzycka-Bohosiewicz K. W poszukiwaniu autentyzmu: Twórczosc prozatorska Georgija Wladimowa. Kraków, 1999.
16. Wozniak A. Uluda i cud w swiecie sztuki Andrieja Siniawskiego — Abrama Terca. Lublin, 2004.
17. Wolodzko A. Pasierbowie Rosji. O prozaikach trzeciej emigracji. Warszawa, 1995.
18. Wolodzko-Butkiewicz A. Od pieriestrojki do laboratoriów netliteratury: Przemiany we wspólczesnej prozie rosyjskiej. Warszawa, 2004.
19. Феномен Юрия Дружникова Z Под ред. Л. Звонарева. Варшава; M.; Рязань, 2000.
20. Картина мира и человека в литературе и мысли рус. эмиграции Z Pod. red. A. Dudek. Kraków, 2003.
21. Mianowska J. Дина Рубина вчера и сегодня. Торунь, 2003.
22. Ивинский П. [Рецензия] ZZ Literatura. Rusistica Vilnensis. Vilnius, 2004. Рец. на кн.: [21].
23. Slownik pisarzy rosyjskich Z Pod. red. F. Nieuwazny. Warszawa, 1994.
24. Klimowicz T. Przewodnik po wspólczesnej literaturze rosyjskiej i jej okolicach (1917 — 1996). Wroclaw, 1996.
25. Drawicz A., Nieuwazny F., Olbrych W. Literatura rosyjska: Leksykon. Warszawa, 1999.
26. Mianowska J. Писатели русского зарубежья (третья волна эмиграции). Проза: Библиогр. указатель. Bydgoszcz, 1995.
27. Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1996.
28. Михайлов О. В рассеяньи — целостная ZZ Русский литературоведческий журнал. 1993. № 1. С. 184 — 250.
29. Historia literatury rosyjskiej XX wieku Z Pod. red. A. Drawicz. Warszawa, 1997.
30. Porçbina G., Porçba S. Historia literatury rosyjskiej 1917 — 1991. Katowice, 1996.
31. Mianowska J. Литература русской эмиграции и возвращенная в образцах и с комментариями. Быдгощ, 1998.
32. Mucha B. Historia literatury rosyjskiej. Wroclaw, 1989.
33. Rosjoznawstwo: Wprowadzenie do studiów nad Rosj^: Podrgcznik akademicki Z Pod red. L. Suchanka. Kraków, 2004.
34. Kasack W. Leksykon literatury rosyjskiej XX wieku od pocz^tku stulecia do r. 1996 Z Przeklad, opracowanie, bibliografia polska i indeks osób B. Kodzie. Wroclaw, 1996.
35. Mianowska J. Неизвестные страницы третьей волны русской эмиграции: Сергей Юрьенен («Сын империи — инфантильный роман») Z Z Новое в теории и практике описания и преподавания русского языка. Варшава, 2000. C. 209 — 216.
36. Mianowska J. Неизвестные страницы литературы третьей волны русской эмиграции. Александр Mинчин. Проза жизни. Быдгощ, 2001.
37. Скоропанова И. [Рецензия] ZZ Реферативный журнал. Литературоведение. 2003. № 4. Рец. на кн.: [36].
38. Минчин А. Двадцать интервью. M., 2001.
39. Аксенов В. Предисловие Z Z Курилов С. Один в океане. M., 2004.
Об авторе
И. Mяновска— д-р филол. наук, Университет им. Казимира Великого, Быдгощ (Польша), [email protected]
— Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект 07-04-44401 а/3.
