CC BY
73
УЧЕПЫЕ ЗАПИСКИ
Н.В. НОВИКОВА
кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской литературы и фольклора Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского E-mail: novikovanv@mail.ru Тел. 8 905 38713 78
ИДЕЯ ПУТИ В ПОЭТИЧЕСКОМ СОЗНАНИИ» КОНСТАНТИНА ЭРБЕРГА
В поле зрения автора - цикл стихов К. Эрберга «Ненависть-любовь», увидевший свет в журнале «Заветы.» в 1914 году и до сих пор не ставший предметом специального рассмотрения. Выявляются особенности художнической философии К. Эрберга, отразившиеся в композиции и поэтике цикла, в движении чувств и сознания лирического героя, в его мироотношении.
Ключевые слова: К. Эрберг, стихотворный цикл «Ненависть-любовь», журнал «Заветы», «Цель творчества», Б. Энгельгардт, Иванов-Разумник.
Константин Эрберг (Сюннерберг) (1871-1942)
- художественный критик, переводчик, теоретик искусств, поэт символистского круга, вольфило-вец, один из ревнителей культуры с первых лет советской власти - оригинальная художническая личность несуетной известности, полученной в 1900-е годы и сохранившейся по начало 1920-х. В условиях нарастающей несообразности установлений она предаётся забвению, в научный оборот и «читательский обиход», благодаря трудам С. Гречишкина и А. Лаврова1, входит в семидеся-
1 Статей о К. Эрберге нет в КЛЭ, двухтомных биобиблиогра-фических словарях под ред. П. Николаева и Н. Скатова, в двадцатитомном «Русском биографическом словаре» 1999 года; не нашлось места К. Эрбергу и в антологии «Русская поэзии “серебряного века”, 1890-1917», составленной под ред. М. Гаспарова в 1993 году. В фундаментальном двухтомнике «Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920-х годов)», выпущенном ИМЛИ РАН в 2001 году, имя К. Эрберга появляется несколько раз, преимущественно в примечаниях. См. вступительную статью С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова к публикации воспоминаний Конст. Эрберга об А. Белом, А. Блоке, В. Брюсове, Вяч. Иванове, Ф. Сологубе и др. [2, с. 99-115]; вступительную статью тех же авторов к публикации писем А.А. Блока к Конст. Эрбергу [2, с. 147-150]; их переиздание [4, с. 173192; с. 244-248]. Сведения о К. Эрберге можно найти в: Переписка с Р.В. Ивановым-Разумником / Вступ. ст., публикация и комм. А.В. Лаврова // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга вторая. Лит. наследство. Т 92: В 4-х книгах. М., 1982. С. 371, 380-381; Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга третья. Лит. наследство. Т. 92: В 4-х книгах. М., 1982. С. 131; Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898-1921) // Там же. С. 428-429, 483, 486; Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. Публикация, вступительная статья и комментарии А. В. Лаврова и Джона Мальмстада. СПб, АШепеиш; Феникс, 1998 (см. именной указатель); Собрание автобиографий Анастасии Чеботаревской / Предисл., публ. и коммент. О.А. Кузнецовой // Писатели символистского круга. Новые материалы / Ред. коллегия В. Быстров, Н.Ю. Грякалова, А.В. Лавров. СПб.: ИРЛИ (Пушкинский Дом), 2003. С. 411-453; Недошивин В.М. Прогулки по Серебряному веку: Дома и судьбы. - СПб.: Издательский дом «Литера», 2005. - 448 с.; Дворяшина Н.А. Феномен детства в творчестве русских символистов (Ф. Сологуб, З. Гиппиус, К. Бальмонт): монография. Сургут: РИО СурГПУ, 2009. С. 260-261.
тые годы. Накопленный материал и «запасники» дают возможность локального и фронтального изучения творческого наследия К. Эрберга. Обратимся к одному звену лирической составляющей этого наследия.
Философско-эстетические эссе - «опыты по теории творчества и эстетике», ряд которых открывает статья «Красота и свобода», - К. Эрберг собрал в книге «Цель творчества», начало которой было положено в 1905 году, свет она увидела в апреле 1913-го и после 1919-го целиком не переиздавалась. С 1905 же года периодически публиковались и стихи К. Эрберга. Под пером человека, выработавшего свой взгляд на мир, имеющего свои критерии ценности бытия и своё понимание нацеленности художнического самовыражения, они получили особый отпечаток, хотя и не претендовали на соперничество с творениями первых поэтов. В 1914 году, стараниями Иванова-Разумника, соредактора и ведущего литературного критика журнала «Заветы», стихотворный цикл К. Эрберга «Ненависть-любовь» появился в этом издании2. «Заветовская» публикация была извлечением из сборника «Плен», который отдельной книгой вышел всего один раз3. Предисловие к нему, написанное в августе 1912 года, даёт понять, что стихи для их автора - тоже своеобразные «опыты по теории творчества и эстетике». С основополагающим его трудом они связаны «исследованием <...> интуитивных переживаний человеческого духа», причём в стихах, в отличие от книги статей, «преобладает
2 Пути Иванова-Разумника, К. Эрберга и А. Блока пересекаются с конца 1911 года.
3 Эрберг К. Плен. Стихотворения. - Пб., 1918. Как отмечают С.С. Гречишкин и А.В. Лавров, книга была подготовлена к изданию ещё в начале 1910-х годов, набрана в издательстве «Алконост» в 1918 году, но увидела свет лишь весной 1920 года. В неё вошло семьдесят стихотворений [4, с.187].
© Н.В. Новикова
ФИЛОЛОГИЯ
<...> трагический момент интуиции» («творческому» была посвящена книга). «Оба эти момента,
- объясняет поэт, - объединяются пафосом “ преодоления преград”, почему сборник стихов и является дополнением к “Цели творчества”» [4, с. 187-188. Курсив здесь и далее автора. - Н.Н.].
Итак, стихи расцениваются самим автором только как отражение его художественно-философских воззрений, в постижении психологии творчества «им уготована сугубо зависимая роль - проповедовать взгляды автора на мир при помощи “гипноза ритма” и “магии стиха”» [4, с. 188]. Однако, «не являясь литератором первой величины» и при этом будучи причастным «к многим исканиям искусства и философско-эстетической мысли своего времени» [4, с. 173], К. Эрберг заслуживает прочтения его поэтических «опытов». Попытка такого рода актуальна как для воссоздания более полной картины индивидуальной творческой жизни, так и для нюансировки общекультурной, текущей под разными знамёнами, но совместно насыщающей атмосферу эпохи. К этим присоединим вопрос о месте К. Эрберга, с присущим ему миросозерцанием, в контексте «эсеровского» журнала и соответственно - о литературной политике «Заветов».
Что же представляет собой «заветовский» цикл К. Эрберга? В броском антонимическом названии, на наш взгляд, - кристаллизация его напряжённодраматического сюжета, квинтэссенция мысли о том, что лирическому герою предстоит пережить бурю чувств, пройти, утрачивая и обретая, драматически сложный путь испытаний. Обращаясь к структурно-содержательному и образно-тематическому планам, рассмотрим характер лирического героя, раскрывающийся в его движении к цели. В первом из одиннадцати стихотворений -«Виденье» - лирический герой «скован грёзою ночной», «виденьем в пламени и вихре» [3, с.1]. В его воображении - «смертный бой могучих двух» [3, с.
2] - «гордого Льва» и «Орла небесного» [3, с. 1]. Лев преисполнен «ненависти и гнева», оттого что ему назначена судьбой «низина», тогда как Орлу -«горние престолы». То, что они неколебимо «взнеслись» над его узким, ограниченным пространством, заставляет Льва, ранясь о «стрелы злые» «острого гранита», яростно рваться ввысь. Лев способен на титанические усилия в отвоёвывании своего права на беспредельное: он «порождает в муках крылья / На золотой своей спине, / И, обагрённый, вверх взлетает, / И в бой вступает в вышине» [3, с.2]. В устрашающую схватку, достигшую апогея, вовлекаются космические стихии: здесь и «львиный рёв», и «клёкт орлиный», и «ветер, тучами несущий / Златую шерсть и чёрный пух», и «потоки крови зо-
лотой», «громов разящие удары / И копья молний». А заканчивается эта беспримерная битва тем, что «бескрылый Лев приполз, изранен, / И лижет раны у Орла». Лев неожиданно, утратив гордость, презрев своё внутреннее превосходство - силу духа, которая и стремила его «ввысь», признал превосходство Орла, необоримость его силы.
На этом история, похожая на притчу, не заканчивается: повержен и лирический герой, который во сне был свидетелем противоборства титанов («Как труп, я падаю на землю»). Всё внимание героя было приковано к небывалому зрелищу. До изнеможения он следил за тем, как отважно сражался Лев, как «пал» он, «предчувствуя» бесславный ко -нец. Гордый Лев и его трагическая судьба - персонификация «я» лирического героя и его судьбы: он обречён быть в вечном подчинении у надмирной силы, олицетворённой в образе Орла. Ощущение неотвратимости подчёркивается кольцевой композицией стихотворения: первая и последняя строфы начинаются одинаково: «Судьбы предчувствую десницу» [3, с. 1-2].
Но дорисованная воображением лирического героя картина нравственного падения, добровольного рабства Льва становится импульсом к накоплению сил для нового противостояния: «Судьбы предчувствую десницу, / Но ей навстречу не пойду. / Грядите, времена и сроки! / Я - весь огонь и лёд. Я жду» [3, с. 2]. Ключом к пониманию этого противостояния является излюбленная авторская мысль, «одно из главных положений, выдвинутых К. Эрбергом,- о гордости как об основном начале деятельности свободолюбивого человеческого духа: “Если лев - олицетворение гордости, то <.. .> надо, чтобы человек человеку был не волком и не богом, но львом. Ното ЬотШ 1ео - вот формула общественности будущего» [4, с. 226-227]. Этот дух будет падать, прижатый к земле роковой тяжестью непреложных мирозданческих законов, и вновь и вновь будет устремляться из-под их гнёта. Не случайно именно дерзновенное свободолюбие человеческого духа передают в «Виденье» и гиперболизация образов, и динамика глаголов, и экспрессивный поэтический синтаксис (риторические восклицания, умолчание, инверсии, анафоры), и поэтика контрастов (пространственных, цветовых, звуковых, психологических). Последние растворены в мотивах свободы - плена; ненависти к тому, что сдерживает, - любви к тому, что окрыляет; борьбы - отступничества, жизни - смерти, гордости - пресмыкательства, огня - льда. Эти мотивы, съединяясь в лейтмотив судьбы, проходят через весь цикл, образно конкретизируя мироотношение лирического героя. В фарватере первого стихотво-
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
рения - все остальные.
В следующем - «Растрогать камни»4 - символическое пространство по-прежнему в контрастных тонах, но уже не столь условно; в нём значимы элементы пейзажа: «облаков закатные опалы» - «розовые ризы», уносясь, оставляют после себя «сумрачные скалы», «сумрак тёмносизый», «глухую тьму» [3, с. 3-4] надвигающейся ночи. Таким мрачным видит лирический герой обступающий его мир. Обострённое чувство одиночества и бесприютности заставляет его искать опоры. Подобие себе он открывает в камнях, которые лежат, «распластавшись тяжкою грядою» [3, с.
3]. Он так же, как они, придавлен к земле «злой долей», обречён на «неподвижность»: «О, сыны земли моей унылой, - / Братья-камни! - та же полонила / Нас одна могучая судьба». Сродство с камнями, интуитивно найденное героем, не случайно: ведь в их незыблемости - подвластность законам природы. В зависимости от её «равнодушия» находится и лирический герой. Его ощущение плена рельефно материализуется образом камней. Но это сугубо «земное», как ни парадоксально, для него дороже «небесного»: «Вы камней небесных драгоценней, / Для меня, земного, несомненней, / Чем опалов горних ворожба». Варьируется мысль о родстве лирического героя с «землёй»: и он, как «братья-камни», её «сын», который обременён причастностью к «земному» и вместе с тем готов в нём искать отклик своей душе, поэтому «земное» не перестаёт быть притягательным. И «родственные» узы как «несомненное» дарование «земного» мира противопоставляются им «небесной» красоте «горнего». Но в то же время «земное» для него «уныло», потому что безотзывно.
Однозначно-прямолинейного отношения к «земле» у лирического героя нет. В отличие от «неподвижно спящих» камней, он мучится сознанием вынужденной приземлённости, жаждет порыва, избавляющего от пут. Протест против мировых основ чреват гибелью, и герой ждёт сострадательного отклика с «братской» стороны: «Вы меня, как брата, пожалейте, / Хоть одну печальную пролейте / За меня слезу...» [3, с. 4]. Он интуитивно чувствует, что горизонты жизни расширяются для тех, чья устремлённость ввысь неостановима, что силы прирастают у того, кто открыт высокому. Он ищет понимания, сердечного участия в своей судьбе: «Кто исторг из вас слезу печали, / Все близки
4 Обратим внимание на едва ли не всеобщее обращение к этому образу в поэзии Серебряного века и на его разнооттеночную метафорическую наполненность у И. Анненского, В. Брюсова, Ю. Балтрушайтиса, З. Гиппиус, К. Бальмонта, А Блока, О. Мандельштама, М. Зенкевича, Н. Гумилёва, М. Цветаевой, А. Ахматовой и др.
тому земные дали, / Мир тому уж больше не тюрьма». Герой воодушевлён настолько, что поднимается до желания бросить вызов враждебной стихии, помериться с ней силой: «Уплывайте, розовые ризы, / Надвигайся, сумрак тёмно-сизый, / Поглоти меня, глухая тьма!» Однако, веря в спасительное, укрепляющее сочувствие, он наталкивается на равнодушие: «Я к груди прижал скалы осколок. / Камень сух»,- и это ещё больше обессиливает героя. Невозможность обрести духовную свободу, тяготение к которой лирический герой испытывает, внушает ему ощущение скованности, почти осязаемого плена. Любя свободу, он ищет связей с миром, пестует «братские» чувства к нему, но мир отторгает героя. Будучи покинутым, он не в состоянии выдержать натиск вызванных для противоборства сил («Ночь идёт, влача свой звёздный полог.») и обесценивает, ненавидит уже вселенскую красоту: «О, звёздная тюрьма!» Оксюморонный образ финала свидетельствует о том, что герой оказывается в тотальном плену: не только в «земном», но и в мирозданческом.
Ещё более ограничен «огненный дух» героя в стихотворении «Костры», где доминирует оксюмо-ронный образ «огня окаменевшего», «каменного ко -стра» [3, с. 5]. В очертаниях камня, за «бесцветным, блёклым, серым», «косно-спящим», что узнаваемо по предыдущему стихотворению, лирическому герою видятся огненные сполохи. «Застывший пламенный узор» напоминает ему о «днях былых», когда «свободный пламень» «грел», «жёг», «цвёл», «жил». Герой словно реконструирует предысторию неподвижности, в которой затвердели камни, то есть пытается найти объяснение их нынешней безучастности, безжизненности. Горение, равносильное самой жизни, прекратилось под напором «чуждых сил», «угрюмым пленником» которых делается огонь, застывая и становясь бескрылым. Утяжеление, овеществление огня с проекцией на состояние души лирического героя вновь призвано наглядно воплотить трагические катаклизмы его судьбы и метаморфозы духа. Красноречиво признание, адресованное камню: «Твоя судьба, она близка мне: / И я был пламень, но потух. / И вот, коснея в теле-камне, / Томится огненный мой дух». Субъективно-личностное ощущение разрастается до обобщения: «Мы, пленники природы, все мы / Окаменевшие костры». Мотив плена, предугадываемый в «Виденье», образно воплощённый затем в тщетных усилиях «растрогать камни», здесь выражен поэтически точной формулой. В ней - бездна, разделяющая эмпиреи человеческого духа и мир косной, немилосердной природы, который полагает предел этим свободным порывам.
ФИЛОЛОГИЯ
Четвёртое стихотворение - «В пыли» - поворачивает лирического героя неожиданной стороной. Он вновь признаёт себя «пленником природы», но на сей раз его пленяет неведомая ранее земная красота: «От золотого дня / Очей моих не отвращаю, / И опаляет день меня» [3, с. 6]. От такого очарования «силы нет освободиться», настроение лирического героя достигает кульминационной точки: «Мне сладко в солнечной пыли». Но тот, кто создан для дерзаний, кто привык искать одухотворённого смысла в надмирных сферах, потому что земные, в его представлении, достойны только отвержения, не способен безотчётно наслаждаться невымышленной красотой. Любование «земным» ощущается как слабость, отступничество от идеала («Опять надвинулись обманы»). Не в первый раз доверившись земной красоте («опять.»), лирический герой помнит о её расслабляющем воздействии на его свободолюбивый дух. Расплата, как предугадывает лирический герой, неминуема: «Над душой заворожённой / Свершиться скоро должен суд». Мотив расплаты оттеняется здесь кольцевой композицией. Наперекор чувствам, усилием воли герой повелевает: «Срывайся с тетивы, стрела!» Обратим внимание на повелительную форму глагола, к которой он уже прибегал до этого в самые ответственные моменты своего пути, отваживаясь на поступок, вступая в спор с судьбой: «Грядите, времена и сроки!», «Поглоти меня, глухая тьма!» Призывное обращение к стреле предваряет встречу с «обманами» в начале стихотворения, тем более оправданным воспринимается этот призыв после «проклятья солнечной улыбке». Рассчитанное волевое усилие направлено на то, чтобы вернуть ощущение ясности стержневой цели взамен утраченного: «Душа дневной песчаник сыпкий / Агатам ночи предпочла». По мысли героя, расцветающая душа должна поплатиться за призрачность и зыбкость жизненных мечтаний на путях земных, не освящённых идеалом творческого долженствования. Не становится ли пленом идея, довлеющая над героем сильнее, чем невинное искушение красотой? Безусловно, цель аскетизирует героя, поскольку в жертву ей сознательно приносится извечно прекрасное. В этой жертвенности - драматическая сторона порываний.
Вслед за этим стихотворением следующее-«Сила» - не даёт усомниться в твёрдости лирического героя, более того - мы воочию убеждаемся в его неустрашимости перед лицом «грозной силы» [3, с. 7] природы: «Скалы с морем снова в дружбе,
- / Крепко за руки взялись / И меня не пропускают, / Угрожают: - Берегись! / Мы тебя волною смоем, / Об утёсы разобьём.» Переносный смысл картины очевиден - это олицетворение преград, не срав-
нимых по опасности с земной красотой. Сила духа лирического героя превосходит любую другую, поэтому он не сломлен, не уничтожен даже разбушевавшейся стихией, которая для него - узаконенное природой буйство: «Нет, не вашей рабской силе / Своевольный дух убить». Традиционно романтический образ моря как свободной стихии в контексте этого стихотворения выступает своей противоположностью. Но как бы то ни было, устремлённость лирического героя от этого не меняется. Акценты расставлены отнюдь не «бессильной», а дерзновенной рукой. На смену бессилию, безысходности, томлению приходит энергия желания, настроя, рывка, равносильная напору извне.
Опять перед нами противоборство свободы и необходимости. Во всём мире лирический герой слышит только свой голос, подчиняется только своему «хотению» (трижды повторяется анафорическое «захочу»), «презирает» «полусвет и полумглу» как неопределённые, размытые состояния природы, половинчатые, несовершенные состояния духа. Совсем недавно лирический герой корил себя за то, что поддался очарованию, теперь же он, чеканя, утверждает: «Сила в крайности дерзаний, / В ярком свете, в чёрной мгле». Такая сверхзадача обнаруживает в лирическом герое едва ли не сверхчеловека: он не ищет для самораскрытия безопасных торных путей; ему впору соперничать с планетарными силами, он вровень с ними; готов выдержать испытание и убаюкивающе-прекрасным («золотым днём»), и яростно-страшным; взыскует поистине героического поприща. Дух его выковывается «ненавистью»: «Только в ненависти крайней / Одоленье на земле». Только с «ненавистью» ко всему, что «угрожает» свободе творческого бытия гордой, самодостаточной души, возможна победа подлинных сил жизни: с «ненавистью» к вялости ума и сердца, бездуховности, обезличенности, заполонившим мир. Внутренний императив лирического героя, о чём свидетельствует финал стихотворения, по-прежнему духовно аскетичен: «Тем силён мой дух, что верит / В безусловность бытия». Он верит в победу духовного начала и чувствует в себе силы превозмочь преграды: «Волны, скалы! Вашу силу / Сломит ненависть моя».
В стихотворении «Судьба», после такого пафосного подъёма иные, - поначалу вкрадчивые -интонации, иная - безбурная - образность, иной -камерный - масштаб. Налицо - спад в настроениях лирического героя, только что смотревшего на мир с вершины. Сейчас ему как раз недостаёт уверенной «силы». Он вновь в земном круге и, кажется, к нему вернулось непозволительно-счастливое чувство растворения в неторопливом потоке земной
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
жизни, частной, всечеловеческой и всеприроднои. Целостность полотна подчёркивается анафорой: «Внемли глухим речам судьбы / Под лёгкий шорох штор, / Под дальний звон степной арбы, / Под пенье ветра с гор, / Под вздохи влажные земли / Судьбе внемли» [3, с. 8]. В мировой гармонии должно найтись место и тихой пристани, и странствиям земным, всевидению и всеведению, которые питают и насыщают духовно. Однако повелительная форма глагола предназначена здесь отнюдь не для манифестирования внутренней гармонии, а, напротив,
- для самовнушения разрушающих её настроений. Спустившись на землю, герой не только охватывает протяжённость её пространства, но различает и его крупицы: «росу в полях», «колдовство в росистых хрусталях». Вполне естественная, применительно к человеку другого склада, поэтизация мира уступает место его поруганию: роса блестит «блёкло и мертво», колдовство её «злое». Эти эмоции распространяются и на судьбу, довершая абрис неприязненного отношения к тому, что сбивает с пути: «Судьбы холодные персты / Тебя везде найдут». Скорее всего, причиной такого противоестественного восприятия вновь оказывается «контроль» над чувствами, потребность «поддержать осанку».
Лирический герой не забывает о воле и драгоценной свободе и боится их утратить, признав над собой власть «росы-судьбы»: «Но ты не будь, как все рабы / У злой судьбы». Он не позволяет себе вновь оказаться заворожённым, пытается отгородиться от мира, мучительно сознавая, что «ворожбе росы-судьбы» он «обречён навеки». Для лирического героя, мечтающего достичь необозримой высоты, «колдовство» земли, «низины»- тоже преграда, и не меньшая, чем необузданная стихия, потому что не укрепляет, а обезволивает. Остаётся сделать последнее усилие над собой, чтобы, заглушая голос сердца, «святую ненависть призвав», поддержать самоощущение путника, неуклонно идущего к цели: «Презреньем медленным своим / Ты ворожбу росистых трав / И колдовство глухих речей / Преодолей». Энергия духа лирического героя, который любой ценой рвётся в многообещающую высь от заповедной земной красоты, передана с помощью глаголов повелительного наклонения и разомкнутого композиционного кольца: в первой строфе
- «Внемли глухим речам судьбы <.. .> Судьбе внемли», в последней - «колдовство глухих речей / Преодолей». Нескрываемая перекличка с финалом «Силы» свидетельствует о неизменности устремлений героя, какие бы испытания ни назначались ему. В очередной раз лирический герой готов отбросить то, что могло бы вдохновлять его душу, вовсе не тесня свободу, даже преумножая её. Энергия «нена-
висти» направлена на «одоленье» красоты, на принесение её в жертву умозрительному абсолюту.
В седьмом стихотворении - «Знаю» - логическое развитие стержневой мысли «Судьбы», неверие, доведённое до скепсиса: «Ты о любви говоришь небывалой, / Хочешь, чтоб мир любовь всколебала. / Неисполнимые сны!» [3, с. 9]. Герой отказывает любви в мощи преобразовательной энергии, в таинственной способности «солнцу жгучих лучей прибавить, / В вольную волю мир переплавить». «Колдовство» любви, как самая утончённая разновидность плена, приводит к забвению мира и творчески-созидательного подвижничества. «Нет, не любви свободу восставить», - убеждённо произносит лирический герой. Любви, он «знает», не дано пересоздать столь несовершенный мир, воцарить в нём духовный порядок - «Ненависть мир подожжёт / И переплавит». «Ненависть», как и до этого, к отпугивающей серости земного удела и к увлекающей яркости «золотого дня», «росы-судьбы», поскольку то и другое, атрофируя волю, влечёт за собой остановку. «Светлую ненависть я призываю», - как заклинание твердит лирический герой, прозревая пути к идеальному бытию, «к вольному раю»: «Ненависть та, без конца и без краю, / Та небывалая ненависть - знаю! - / Нас приведёт».
Единоличное «я» лирического героя уступает место множеству, человечеству. После «Костров» это - второй случай на всём его пути. Но там он
- как все - «пленник природы», «окаменевший ко -стёр», здесь - «свободный пламень»: «огненный дух» лирического героя вырвался на простор. Он один, «призывая» ненависть, провидит пути для всех, не отделяя и не выделяя себя («Нас приведёт»). «Ненависть», которой его «сердце <...> сожжено», впечатляет своей безграничностью. По убеждению лирического героя, энергия «светлой», «небывалой» ненависти несопоставима с силой «небывалой» любви. Иначе и быть не может, поскольку эта «ненависть» должна «переоборудовать» мир: из «тюрьмы» с «пленниками», в «теле-камне» которых заперт огонь, - в мир «свободы», «в вольную волю», в «вольный рай». Её действенное начало побуждает героя во имя грандиозной цели отринуть всё земное, оборвать с ним все нити, перечеркнуть все привязанности. Для такого «одоленья на земле» требуется особое посвящение. Лирический герой всей душой охвачен поистине революционной идеей глобального переустройства.
Короткое «знаю» лирического героя как человека посвящённого - вектор его пути, внутренняя потребность, путеводная «мечта». Само по себе это «знание», интуитивное предвидение не сулит скорого «одоления» соблазнов и преград, не означает по-
ФИЛОЛОГИЯ
бедного шествия к осиянным «вольным» рубежам. Выбор, который сделал лирический герой, драматичен, путь к духовному «раю» непредставимо труден, гибелен: «В колеях дороги проторённой, / В колеях, глубоких, как гробы, / Мы с тобой мечты о воле схоронили» [3, с. 10]. С этого трагического признания начинается восьмое стихотворение - «Гряди». За вдохновенным, самоотверженным взлётом - катастрофическое падение. Вновь - резкий перебив настроения лирического героя и сужение его кругозора от мирового до обытовлённо-прозаического. Опять «недругом» оборачивается для него судьба, «слепая и злая», но на сей раз она - в обличье «жизни сонной», «торного пути». Герой познаёт на себе, что тяжелее всего противиться повседневному, заурядному. Мотив смерти с его пугающе-предметной образностью усугубляет ощущение хрупкости, гибельности «мечты о воле». Но герой находит в себе силы восстать из праха и возродить «мечты», опять-таки вкладывая энергию в призыв: «О, гряди, свобода, мне навстречу. / Поднимайтесь из гробов, мечты!» Торжественное «гряди» возвращает к «грядите» «Виденья». Вновь экспрессия повелительной формы в обращении становится для лирического героя способом восстановления, казалось бы, безвозвратно утраченных сил и выражением готовности к новым испытаниям.
В девятом стихотворении - «Баркас» - лирический герой меняется на глазах: его призыв услышан («Скорей, скорей! Мой пробил час. / Я слышу, слышу зов!») [3, с. 11]. Он чувствует себя на пике судьбы, поистине призванным и оттого небывало взволнованным. Его «радостный баркас» охвачен «тревогой парусов». Он целиком отдаётся этой «тревоге»: «Взвились, раздулись паруса, / И снасти напряглись, / И все земные голоса / Куда-то унеслись». Точно подобранная метафора как выразительная примета лирических откровений К. Эрберга передаёт «кардиограмму» чувств лирического героя, ритмически зримо - его взлёты и падения, подъёмы и провалы, обретения и разочарования: «Какая радостная жуть
- / Взлететь на край волны, / Помедлить миг и соскользнуть / В объятья глубины. / И вновь взлетать, и падать вновь». С каким романтическим восторгом переживается им состояние раскрепощённого полёта: «О, радость вызова судьбе! / О, сладкая тоска! /
О, сердце! В этот миг тебе / И ширь морей узка!»
Гордо споря с судьбой, упиваясь воспаре-ньем, лирический герой сейчас как никогда близок к достижению цели, к пиршеству духа. Но в этом всепоглощающем чувстве соприкосновения с многообещающими высями появляется непредсказуемый, на первый взгляд, штрих. Герой останавливается перед незримой границей между жизнью и
«мечтой» и не решается её переступить: «Ты здесь, ты близок, синий рай! / Я буду твой сейчас: / Лишь помоги мне невзначай / Перевернуть баркас». В таком случае, может показаться сомнительной искренность всех прежних порываний лирического героя к свободному изъявлению духа. Он признаётся, что «радостной жутью» оборачивается для него не только мятежное волнение в унисон со стихией, движение, таящее опасность, но и - благодаря этому - предвосхищение идеала, приближение к нему: «И ждать, и ждать: вот, вот - / Святая ненависть-любовь / В свой рай тебя возьмёт». «Трагическая интуиция» сдерживает его желание во что бы то ни стало осуществить «мечту». Психологически достоверно то, что герой интуитивно опасается достижения цели, на что уже положено немало сил. От неуверенности в насущности её, абсолютной значимости? От трепетного отношения к идеалу, который должен оставаться маяком, освещающим путь? В любом случае это - нечто новое, нарушающее целостность, определённую романтическую заданность характера лирического героя.
В этом стихотворении впервые в цикле встречается приложение «ненависть-любовь» как единый образ, причём того «рая», в который устремлён герой. Грустная самоирония, с которой об этом говорится, позволяет наделить этот образ узнаваемыми чертами. «Ненависть» ко всему «ближнему» не только во имя «любви» к «дальнему», но и ради «любви» к «ближнему» же присуща, как мы видели, лирическому герою стихотворения «Знаю». В его нравственных категориях «ненависть» равноценна идеальной, «святой любви», он избрал «ненависть» как путь водружения «любви» в духовно обделённом мире. И в этом он - идеалист. Такой опыт не сохранён героем «Баркаса», «я» которого не для мира, не против мира, а отдельно от него, самостийно.
Следующее стихотворение подхватывает эту нить, неслучайно называется оно «Полёт»: «Знаю,
- вечно сердце просится / В высь просторов зачарованных» [3, с. 12]. Для кого-то этот «полёт»
- «златые сны»: «Счастье Тихое зову в страну, / К ней летим мы от земных долин, / Прилетим сейчас в страну-весну / И укроемся от злых кручин». Чьё-то сердце «зажигается» другой мечтой: «Бытия хочу иного я. / <...> Я достичь страны иной хочу: / Воля вольная зовут её». Вновь оказываясь перед нравственным выбором, лирический герой противопоставляет две разнонаправленных «мечты» как два несопоставимых жизненных предназначения. При этом он не отделяет свою судьбу от судьбы «всех пламенных», оторвавшихся от земли «взмахом буйных крыл». Герой сочувственно наблюдает
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
за смельчаком, который «вознёсся над долинами», потому что ему тоже чужд покой. Трагичен исход летевшего в страну «Воля-вольная». «Безумство храбрых», трагически обречённых, но не ищущих тихой пристани, внушает лирическому герою преклонение перед их гордой внутренней силой: «На груди земных долин почил / Он в объятьях острокаменных». Крылатый, пламенный, непокорный Лев «Виденья», обречённый на такую гибель, странным образом - ценой моральной уступки - её избежал, герой «Баркаса» - едва не переступил грань между смелым дерзанием и сомнением, между одухотворённым и целесообразным.
Наконец, последнее стихотворение цикла -«Ностальгия» - тоже даёт ассоциативный повод вернуться к финалу «Виденья»: и здесь «полёт» обрывается духовной смертью, опустошённостью героя. С одной стороны, он «устал» в безуспешном поединке с судьбой, исчерпал себя. Лирическому герою недостаёт сил бороться с трагической несовместимостью двух миров: волею судеб он принадлежит к обоим. Наступает жесточайшая апатия: «Ничего мне, ничего не надо. / Я мертвец, - душа моя пуста. <...> / Пал, лежу в пыли, ещё горячей» [3, с. 13]. «Темнота» и «пыль дороги» (была в его судьбе и «солнечная пыль» дня), «глубокая колея», к которой «приник» лирический герой, выстраиваются в цепочку образов, связанных со смертью («в колеях»- «мечты о воле схоронили»): «Вольный ветер воет надо мной, / И хоронит в колеях глубоких, / Погребальной занося землёй». Он уничижённо чувствует себя «падалью дорожной», «бездомным бродягой». С другой стороны, напрашивается мысль о нежизнеспособности, чрезмерной отвлечённости идеала, который так преданно культивировал лирический герой, принося в жертву ему всё земное без изъятья. Оказывается, что воля, к которой он так горячо стремился, за которую так страстно ратовал,
- не более чем «златые сны». Грубая реальность, вторгаясь в них, убивает «полёт мечты». Всё, чему были посвящены высокие, аскетические порывы души лирического героя, как духовное пристанище оказывается непригодным. «Вольным», в отличие от него, может быть только ветер, и это - что так и не дано было ощутить лирическому герою -его естественное состояние: «Вольный ветер, гость надземных стран! / Ты не пой о том, что невозможно, - / Эти песни - злой земной обман».
Нехватка внутренних сил или сомнительность абсолюта, не выдержавшего напора жизни, приводят лирического героя к гибели? Только ветер, который прилетел «из звёздных стран далёких», связывает его с недавним прошлым. Но именно «вольный ветер» становится его могильщиком
(«воет», «хоронит»), именно его вести из экзотических уже пространств не внемлет герой. Однако в нём, вместо прежнего ожидания, готовности к «полёту» - не только скепсис, разочарование, бессилие, надломленность, но и трагический опыт духовного мужания.
Что же не «обман» для лирического героя, преодолевшего соблазн оторваться от земли? Подлинное открывает он без всякого пафоса буквально рядом с собой и вокруг. Это степь, её лоно, та же дорожная пыль, где он впервые ощущает отклик своей поверженной душе: «Хорошо мне, хорошо в пыли. / Надо мной цикады тихо плачут / И кадят степные ковы-ли». Сейчас «врачующий простор» степи для героя по-настоящему целителен - в противовес «надземным странам», которые ему так и не суждено было обжить, и по сравнению с исходным его ощущением земного. Степной мир помогает преодолевать страдание и незаметно заполняет «пустоту», придавая сил. В душе героя происходит медленный «поворот к правде», кульминационно подчёркнутый опять-таки повелительной формой глаголов в обращении к ветру: «не вой», «не пой» и, наконец, «принеси»: «Не хочу я, ветер, звёздной саги, / Принеси ты скрип земных колёс, / Чтобы мне, бездомному бродяге, / Побывать на родине пришлось». Открывшееся духовное зрение побуждает лирического героя сделать единственно верный шаг к возвращению в жизнь. Любовь, доселе для него не представимая, им не испытанная, призвана довершить начавшийся процесс духовного возрождения. Оно оказывается возможным только на пути к родине: «Ненавидящей земной любовью / Мне наполни душу до краёв. / Ветер, ветер! Я последней кровью / Заплатить за родину готов» [3, с. 14]. В этой готовности отдать себя без остатка «ненавидящей земной любви» - истинное «вочеловеченье» героя, его «дерзновенный» взлёт к вечным ценностям бытия, к обретению духовно-творческой свободы. На самое одухотворённое из всех «дерзаний» поднимает его тоска по родине, что запечатлено уже в названии стихотворения.
Действительная смерть героя органически закономерна в его нравственной эволюции. Миг её исключает всякую позу, гордое самовозвеличение, требует от него собирания сил, небывалого напряжения: «Сколько сил, о, сколько сил мне надо / В этот страшный, в этот светлый миг!» Не отрываясь от земли, а буквально смешиваясь с ней, он съеди-нится с исконным, настоящим, судьбоносным, как бы жестоко ни происходил этот переход: «Да свершится жертвенное дело / Окровавленных колёс земных, / Чтобы я, земное кинув тело, / Дерзновенно Родины достиг!» Лев повержен, распластан, но не в
ФИЛОЛОГИЯ
унижении он предстаёт, а в последней возможности обрести действительную опору, в рождении нового.
«Ненависть-любовь» лирического героя отступает перед «ненавидящей земной любовью». «Ненависть» и «любовь» на протяжении цикла эмоционально окрашивают сначала разноуровневые миры: первая - внешний, «земной», вторая -внутренне востребованный, идеально-творческий, «горний». Затем появляется «ненависть-любовь», образ-сращение, когда «земное» балансирует на грани, побуждая к взаимоисключающим впечатлениям, когда отторжение перевешивается-таки сердечным теплом и когда, наконец, для воцарения в человеческом мире такой любви требуется сметающая преграды ненависть. «Ненавидящая земная любовь» окончательно переводит чувство в осязаемо-конкретное русло: к родной земле, родине. Движимый «гордостью», лирический герой ощущал себя «пленником природы». Пережив трагическую разобщённость с миром, не чувствуя его отклика, а потом и подавляя живые движения души, он в предсмертии возвращается к благодатным истокам.
Принципиально важный момент: К. Эрберг издалека, драматически изломанным путём, подводит своего героя к интуитивному постижению духовнонравственных ценностей, которые завещаны русской классикой и внятны самым чутким из со-временников5. Таким образом, К. Эрберг, с лирической честностью воссоздавая в стихотворном цикле «Ненависть-любовь» путь своего героя, тем самым воссоздаёт самые характерные, ключевые для начала века умонастроения и предстаёт художником отнюдь не периферийным, не второстепенным: ему дано было почувствовать нерв духовных исканий эпохи, драматизм испытаний жаждущей полного творческого раскрытия личности. Ведь «цель», к которой поначалу так безоглядно, «ценою утраты части души», рвался его лирический герой, не достигнута и, можно сказать, опровергнута финалом. Другое дело - почему: как требующая особого посвящения и неколебимости, как нечто головное, как
5 Рассматриваемый стихотворный цикл К. Эрберга напитан классической традицией, насыщен реминисценциями с современной поэзией. Не считая допустимой скороговорку, только назовём художников, с которыми обнаруживаются самые узнаваемые, на поверхности лежащие переклички: А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Языков, Ф. Тютчев, Н. Некрасов, Ф. Салтыков-Щедрин, Ф.Достоевский, Л. Толстой, А. Чехов, М. Горький, И. Анненский, З. Гиппиус, Ю. Балтрушайтис, В. Маяковский, более всех, пожалуй, А. Блок с его, по точному определению Д. Максимова, «идеей пути». То, что она имела для обоих первостепенную важность, подтверждает поразительная надпись, сделанная автором на экземпляре «Двенадцати»: «Константину Эрбергу на память о “нашем пути”. Страшный декабрь 1918» (Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга третья. Лит. наследство. Т 92: В 4-х книгах. М., 1982. С. 131).
объективно несоизмеримое с тем, что открывает человеку и художнику чувство родины? Собственно художническая практика, лирическая правда стихов К. Эрберга, по словам И. Анненского - «проникновенного испытателя творчества» [4, с. 194]
- оказались богаче его теории. Вместо назначенной «режиссёром» вспомогательной роли они начали исполнять свою самостоятельно партию.
К разгадке этого явления в какой-то степени приближает Б. Энгельгардт, рецензия которого на «Цель творчества» [5] была продуманно опубликована в том же номере «Заветов», что и «Ненависть-любовь». Поскольку К. Эрберг, по мнению критика, исходит из превратного понимания свободы личности как «индивидуалистического самоутверждения» (Вяч. Иванов), то и акт творчества, «судя по всей его книге», «совершается под тем же знаком “я хочу”, как и свободное бытие <...> и “я” в процессе творчества остаётся прежним, только желающим “я”» [5, с. 2]. «Это большое заблуждение»,
- резюмирует Б. Энгельгардт, убеждённый в обратном: «Если творчество и освобождает личность от чего-либо, так это именно от “я хочу” <...> Цель творчества не только в создании прекрасного, но и в преображении “я”» [5, с. 3]. Добротная лоция, ко -торую вкладывает в руки читателя рецензент, освещая философско-эстетическое кредо К. Эрберга, помогает понять образно-поэтический язык стихотворного цикла. Проходя с лирическим героем путь от «ненависти» к «любви», автор приводит его к той цели, о которой Б. Энгельгардт говорит как об отсутствующей в системе эрберговских воззрений - к «преображению “я”», «желающего, страдающего, напуганного загадками жизни “я”, которому приходится так плохо на земле», в явление «чистого духа самоотречения во имя абсолютно ценного» [5, с.
4]. Совершенно справедливым оказывается одно из итоговых наблюдений рецензента: «Строго говоря, г. Эрберг недооценивает свои силы» [5, с. 5].
В свою очередь Иванов-Разумник здесь же, в заметке о стихах К. Эрберга [1], заявляет о своём отношении к его взглядам, изложенным в известной книге. Он определяет их как «цельное мировоззрение человека, не приемлющего мир и жизнь в их данности и борющегося не только с тёмным ликом их, а с самим миром, с самой жизнью в их сущности. Мировоззрение это - наиболее чуждое, наиболее враждебное нам из всех возможных; но именно потому и интересно выслушать врага,- особенно когда он эти свои мысли пытается передать “магией стиха”, “заражающей силой поэзии”» [1, с. 57]. Оценки критика направлены из стана, противоположного К. Эрбергу не философски, а идеологически. Иванов-Разумник не приемлет «пафос»
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
опубликованных им же стихов, отразившийся в них «взгляд на жизнь, который завладел поэтом всецело и который он хочет внушить всем нам “гипнозом ритма”. Взгляд этот - ненависть ко всем оковам внешнего мира и любовь ко всему, избавляющему от этих оков». Критик задаётся вопросом: «Путём какого же дерзновения ненависть-любовь может спасти поэта из вечного плена?» - и различает в эрберговском поэтическом сознании «только один путь последнего дерзновения - путь отчаяния» [1, с. 59]. Однако он признаёт, что «лучшие и наиболее искренние стихотворения К. Эрберга написаны на эту тему о последнем дерзновении. Но не в этом ли приговор всему его мировоззрению?» - опять вопрошает критик. Начальные «безнадёжные слова» «Ностальгии» являются, с его точки зрения, «приговором всякому человеческому мировоззрению», «если приходишь к ним в конце пути, то это - приговор над пройденной дорогой» [1, с. 60]. Предъявляя поэту мировоззренческий счёт, критик, пользуясь словом Б. Энгельгардта, «недооценивает» существенный момент «перерождения» лирического героя на пороге смерти, чем он сам неизменно вдох-
новлялся в «текущей» литературе6.
«Заветы» осмысленно предоставили свои страницы «чуждому» К. Эрбергу. Даже то, что он никогда не был на поэтическом Олимпе, сыграло свою роль. Создатели журнала стремились объективно представить панораму литературной жизни, отбирали наиболее значимые явления, независимо от исповедуемых авторами идей. Выработанный Ивановым-Разумником метод критики и в рассмотрении дюжинного таланта, к тому же далёкого от позиции журнала, помогает «от противного» утвердить «заветовский» подход к истолкованию новейшей литературы. Живой эмпирический материал пропущен Ивановым-Разумником сквозь призму духовно-нравственных «заветов» худож-ников-соотечественников. Это и поныне обеспечивает жизнеспособность разумниковских взглядов на современную ему поэзию начала 1910-х годов.
6 Подробнее о «заветовском» контексте стихов К. Эрберга см.: Поэт в журнале (Константин Эрберг в «Заветах») //
Междисциплинарные связи при изучении литературы: Сборник научных трудов / Под ред. проф. А.А. Демченко. Саратов: Научная книга, 2006. С. 141-153.
Библиографический список
1. Иванов-Разумник. Стихи о плене, о ненависти и о дерзновении (Стихотворения К. Эрберга) // Заветы. 1914. № 7. Отд. III. С. 57- 60. См. также: Литературно-критические выступления Р.В. Иванова-Разумника в журнале «Заветы»: Учеб. пособие для студ., обучающихся по напр. 031000 и спец. 031001 «Филология» / Сост., автор вступ. ст. и примеч. Н.В. Новикова; Под ред. Е.П. Никитиной, И.А. Книгина. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2007. С. 191-195.
2. Конст. Эрберг (К.А. Сюннерберг). Воспоминания. Публикация С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 99-146; А. Блок. Письма к Конст. Эрбергу (К.А. Сюннербергу). Публикация С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова // Там же. С. 147-158.
3. Конст. Эрберг. Ненависть-любовь. Стихотворения // Заветы. 1914. № 7. С. 1-14.
4. Лавров А.В., Гречишкин С.С. Символисты вблизи. Очерки и публикации. СПб.: Издательство «Скифия», ИД «ТАЛАС», 2004. С. 173-259.
5. Энгельгардт Борис. Конст. Эрберг. «Цель творчества» // Заветы. 1914. № 7. Отд. III. С. 1-5.
N.V. NOVIKOVA
«THE IDEA OF A PATH IN THE POETIC CONSCIOUSNESS» ... OF KONSTANTIN ERBERG
The article considers Konstantin Erberg’s poetical cycle “Hate - love” which was published in “Zavety” magazine in 1914 and has never before been the subject of a speci al study. The author examines distinctive features of Erberg’s artistic philosophy that influenced the structure and poetics of the cycle and shaped feelings, consciousness and worldview of the cycle’s lyrical subject.
Key words: Konstantin Erberg, poetic al cycle “Hate - love”, “Zavety” magazine, “The aim of creation”, Boris Engelgardt, Ivanov-Razumnik.
