CC BY
397
С. Г. Липецкий
ИДЕЯ МЕСТИ В ТВОРЧЕСТВЕ ФРИДРИХА НИЦШЕ
Говоря об Артуре Шопенгауэре — предшественнике Фридриха Ницше по пост-классической немецкой философии — обыкновенно не забывают подчёркивать его «вселенский», всепронизываюгций пессимизм. А вот «герой» нашего рассмотрения (да и не простой герой, а сам величающий себя антихристом) — Фридрих Ницше — хоть и злой, но оптимист. В творчестве и личной судьбе Фридриха Ницше наиболее отчетливо запечатлен драматизм переходной эпохи рубежа XIX-XX вв. С одной стороны, Ницше — идейный наследник философской классики, профессионально и творчески осмысливший как истоки западной культуры (античность), так и другие важнейшие ее этапы (христианство, Возрождение, Новое время). С другой стороны, он — первый декадент, «поэт-безумец», пророк, силой своего таланта всколыхнувший долго дремавшие иррациональные пласты европейской культуры. Столкновение этих двух тенденций во многом и обусловило многоплановость и противоречивость как самого творчества Ницше, так и его последующего влияния. Кстати, на развитие философских идей самого Фридриха Ницше и на его концепцию «воли к власти» существенным образом повлияло творчество не кого-нибудь, а именно Артура Шопенгауэра. Вот они нити преемственности, так сказать.
В своем очень неслучайном одноимённом произведении «Антихрист», рассуждая в стиле и ракурсе хорошо знакомой нам дихотомии: «что такое — хорошо? и что такое — плохо?», Ницше пишет: «Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть. Что дурно? — Всё, что происходит из слабости. Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия. Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от морали). Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нищей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом. Что вреднее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым — христианство»1. А что? До сих пор модный, веками проверенный, «протестантский» социал-дарвинизм.
1 Ницше Ф. Антихрист. — Мн., 1997. — С. 299-300.
56
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 1
Хорошо, кстати говоря, адаптируется к капиталистическим «каменным джунглям» и уживается с капиталистическими «ужёвыми вёртками» в этих самых «джунглях».
Весьма оптимистично Фридрих Ницше публикует книгу «Так говорил Заратустра», которая для всех и ни для кого. Богатство ницшеанского словаря поражает, хорош и лексико-семантический слой: бесконечные неологизмы, игра слов, охота за корнесловием, мстительные подоплёки смысловых обертонов и выдающаяся заумь. Грезит в ней Ницше о сверхчеловеке, но зло грезит, жестоко, обзывается «обезьяной»: «...Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором. Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас осталось от червя. Некогда вы были обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяна, чем иная из обезьян»2.
Аристократичен Фридрих Ницше тоже как-то люто, с надрывом, не по-аристо-кратичному. Мораль, определяющими понятиями которой испокон веку были «добро» и «зло», возникает, по его мнению, как реализация чувства превосходства одних людей, «аристократов», «господ», над другими — «рабами», «низшими». В основе морали господ лежат, по Ницше, следующие положения. Во-первых, «ценность жизни» есть единственная безусловная ценность, и она совпадает с уровнем «воли к власти». Во-вторых, существует природное неравенство людей, обусловленное различием их «жизненных сил» и «воли к власти». И, в-третьих, сильный человек, «прирождённый аристократ», абсолютно свободен и не должен сковывать себя никакими нравственными нормами. Он выше них. Это и есть «сверхчеловек» — субъект морали господ. Ницше определяет такой тип человека следующим образом: это люди, которые проявляют себя по отношению к себе подобным весьма сдержанными, чуткими, верными, честными, дружелюбными и т.д., но по отношению к внешнему миру, там где начинается чужое, чужбина, они немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей (чем-то мне сие до боли напоминает речь рейхсфюрера Генриха Гиммлера в напутствие элите арийской расы, отборным частям СС, перед их отправкой на восточный фронт; кстати, его же распоряжением в ранце бойца СС непременно должна быть именно эта книга Ницше — «Так говорил Заратустра»). Он — эта заветная мечта Ф. Ницше — «великолепная, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и славы «белокурая бестия». А мы ещё добавим: ... а когда идущая к женщине, держащая плёточку за пазухой на всякий случай.
В главе «О высшем человеке» Ф. Ницше сокрушается и одновременно полон надежд: «Человек зол» — так говорили мне в утешение все мудрецы. Ах, если бы это и сегодня было правдой! Ибо зло есть лучшая сила человека. «Человек должен становиться всё лучше и злее» — так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека... Но всё это сказано не для длинных ушей. Не всякое слово годится ко всякому рылу. Это тонкие, дальние вещи: копыта овцы не должны топтать их»3.
Ницше продолжает обзываться, но мы как бы не замечаем. В главе «О любви к ближнему» находим такие строки: «Вы жмётесь к ближнему, и для этого есть у вас
2 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. — Мн., 1997. — С. 7-8.
3 Там же. С. 260.
прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самому себе. Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие»...Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить дальнего!.. Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите; и вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением»4. Не обижаемся мы на Ф. Ницше, в первую очередь потому, что уж больно он нам нужен в русле нашего анализа по причине общего с нами неравнодушия к слову «месть» и его производным. В главе «О сострадательных» мы вместе с автором проникаемся чувством аристократической брезгливости по отношению к нищим материально и духовно: «Поэтому умываю я руку, помогавшую страдающему, поэтому вытираю я также и душу. Ибо когда я видел страдающего страдающим, я стыдился его из-за стыда его; и когда я помогал ему, я прохаживался безжалостно по гордости его. Большие одолжения порождают не благодарных, а мстительных; и если маленькое благодеяние не забывается, оно обращается в гложущего червя»5. Провозвестник идеи сверхчеловека гнушается слабыми и убогими, он подумывает о том, что нищих было бы неплохо совсем уничтожить. Его раздражает, злит до белого каления то чувство неудовлетворенности, которое поселяется в душе независимо от того, откликнулись ли мы на призыв просящего или прошли мимо, не удостоив его взглядом. Сам вид нищих возбуждает в том, кто претендует на сверхчеловечество, ненависть и здоровую агрессию, отвлекает от радостных мыслей и высоких чувств — но и эта прямая благородная злоба неизмеримо выше слюнявой сострадательности.
Нищих надо давить и грызть, а заодно с ним и всех бездомных, бродяг, уличных проституток, олигофренов, психически нездоровых, туберкулёзных и онкологических больных, цыган и так далее по списку. В общем «выродков», «неполноценных», — «балласт» общества. В своё время юрист Биндине и психиатр Гохе как раз и предлагали понимать под бэконовской «эвтаназией» именно это. Гитлеровская Германия блестяще, с успехом, воплотила данное начинание в жизнь: быстро, легко и безболезненно провела через «душегубки» и газовые камеры миллионы людей. Так что сие человечеству, увы, знакомо и известно, и оно уже успело его по достоинству оценить. Равно, собственно, как и ницшеанский принцип «совестливых грызунов»: или всех грызи, или лежи в грязи.
В главе «О священниках» Ницше лихо, размашисто проходится — что логично — именно по священникам: «Вот священники; и хотя они также мои враги, но вы проходите мимо них молча, с опущенными мечами! Также и среди них есть герои.. ,»6 Ницше знает, что многие из них хотят заставить других страдать не по какой иной причине, а потому, что сами настрадались сполна. В священниках он видит врагов злейших, опаснейших и, в то же время, врагов достойнейших, знающих толк в борьбе. И в главе «Об укусе змеи» Ницше сам применяет военную хитрость, не желая уступить священникам ни в злобе, ни в коварстве. Разматывая антихристианские идеи, он выворачивает наизнанку Нагорную проповедь Христа. Змея, кстати, вот так же, чулком, блестя новой кожей, меняет старую, стягивая её изнанкой. Многохитрый пророк, сознавая уязвимость традиционных здравомысленных возражений против
4 Там же. С. 52.
5 Там же. С. 76.
6 Там же. С. 78.
истин, возвещенных в Нагорной проповеди, призывает отойти от прямолинейных столкновений, показывает, как действовать исподтишка и наверняка: «Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе. И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного! И если случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно смотреть, когда кого-нибудь одного давит несправедливость... Маленькое мщение более человечно, чем отсутствие всякой мести»7. Замечательно, что Ницше, выступающий против Христа со справедливостью на своем боевом стяге, гроша ломаного не дает за рассудочную справедливость — истинная справедливость должна быть густо напитана страстью и радостью мщения!
В главе «Об избавлении» Ф. Ницше не может избавиться от искушения заумно говорить о сокровенном — о воле. Прежде поставивший богатую радостями волю на пьедестал и воскуривший у ее алтаря благовония безнравственности и бессовестности, теперь он открывает своим последователям другую тайну и призывает их принять участие в новой мистерии. Оказывается, сама воля — пленница! Она пленница памяти и сожалений, путающаяся в сетях прошлого, того, что было сделано ею же или в ее присутствии и что уже не может быть исправлено. Возможно ли бежать из плена, есть ли плененной воле избавление от острых терзаний? Да! И это избавление мстительный пророк видит в безумии: «Что время не бежит назад, — в этом гнев её; «было» — так называется камень, который не может катить она. И вот катит она камни от гнева и досады и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады. Так стала воля, освободительница, причинять страдания; и на всём, что может страдать, вымещает она, что не может вернуться вспять. Это и только это есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его «было»... Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание»8. За эту сладкую фразу, что, мол, дух мщения до сих пор был лучшей мыслью людей — многое может проститься Ф. Ницше из его изысканной, переливчатой, мизантропической лексики. В главе «О старых скрижалях» Ницше только тем и занимается, что трудово, бойко, звеня налево и направо, разбивает привычные, устоявшиеся «скрижали» человечества. Обратим внимание на две из них: «Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!» — такие слова назывались некогда священными; перед ними преклоняли колени и головы, и к ним подходили разувшись. Но я спрашиваю вас: когда было на свете больше разбойников и убийц, как не тогда, когда эти слова были особенно священны? Разве в самой жизни нет грабежа и убийства? И считать эти слова священными, разве не значит — убивать саму истину? Или это не было проповедью смерти — считать священным то, что противоречило и противоборствовало всякой жизни? — О, братья мои, разбейте, разбейте старые скрижали!»9 Как ладно он танцует на этом диком пиршестве, назначенном смертью человечеству, какие коленца выделывает зловеселый пророк! Разве может сравниться с этой пляской сухая наука Макиавелли, разве может — набивший оскомину драматизм пира во время чумы? А поправ заповедь ненасилия, с каким удовольстием он затем погружает свою мозолистую пяту странника в беззащитную мякоть целомудренного брака! Вторая святая скрижаль
7 Там же. С. 59.
8 Там же. С. 125-126.
9 Там же. С. 182.
была выдолблена Гименеем и олицетворяет его узы под аккомпанемент «марша Мендельсона», но пора ее разбить: «Заключение ваших браков: смотрите, чтобы не вышло оно плохим заключением! Вы заключили слишком быстро: отсюда следует осквернение брака! И лучше ещё осквернить брак, чем изогнуть брак, изолгать брак! — говорила мне одна женщина: «Да, я осквернила брак, но сперва брак осквернил меня». Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно»10. Про супругов, конечно, замечено по-житейски складно и верно. Столько за совместную жизнь пережито-перемолото-перетерплено, столько всякого разного накоплено, столько всякого разного съедено и проглочено (одной соли, поди, не один пуд), что для более или менее адекватного выброса мести и, в самом деле, целого мира мало. Можно, правда, было бы поболее поупражняться, пожонглировать смысловыми обертонами слова «брак». Позабавиться, попикировать «бракоделами», к примеру. Посокрушаться о «брачных» контрактах, покаламбурить, что, мол, «брак» по расчёту перспективнее, предпочтительнее «брака» по любви, и что, мол, «браки» совершаются на небесах. И так далее, и так далее. Поразительно, сколько смертельного яда растворено в как будто вовсе не безумных, а вполне здравомысленных словах пророка. Этот треклятый эгоизм вдвоем, кого он не погружал в уныние, чей бодрый дух не размягчал и чью волю не пленял? Во всяком браке воля хоронит себя, крепко спеленатая, едва не задушенная. Всякий это знает. И простой, нормальный, уравновешенный и уравномеренный человек соглашается на это рабство. Но безумцу можно не знать семейной психологии, можно с водой и с хохотом выплескивать младенца разумной истины — и он этим правом пользуется.
В другом своём незабвенном произведении — «К генеалогии морали» — Ницше выступает в роли не только глубокого, системного, увлечённого и утончённого «антихриста», но и не менее глубокого, системного, увлечённого и утончённого антисемита. Его аристократический антисемитизм похож на месть; да и вообще его неприятие иудаизма не столько покоится, сколько бурлит и пышет в связи с его, по всей видимости, не менее искренним уважением, почтением и преклонением перед образцово-классической, непревзойдённейшей, изысканнейшей, авторитетнейшей и победоносной еврейской местью. Духовной местью — высшей из возможных. Это не просто сквозит, а очень сквозит, слышится и чувствуется из текста: «Вы угадали уже с какой лёгкостью может жреческий способ оценки ответвиться от рыцарски-аристократического и вырасти в его противоположность; повод для этого в особенности случается всякий раз, когда каста жрецов и каста воинов ревниво сталкивается друг с другом и не желает столковаться о цене»11. Ницше указывает, что предпосылкой рыцарски-аристократических суждений о ценности вещей выступает мощная телесность, цветущее здоровье, укрепленное и беспрестанно закаляемое через войну, авантюру, охоту, танец, турниры и вообще любую свободную и радостную активность, между тем как у жрецов способ оценки другой. Неспособные к сражениям, обреченные на поражение в честном поединке, священники при помощи изощреннейших проповедей уклоняются от войны. Бессильная злоба ищет, как бы ослабить противника, и для достижения этой цели до сих пор не было в человечестве придумано лучшего средства, чем сотовый мед со змеиным ядом. Проницательный предтеча сверхчеловека называет священников величайшими ненавистниками в мировой истории, а также и остроумнейшими ненавистниками
10 Там же. С. 191.
11 Ницше Ф. К генеалогии морали. — Мн., 1997. — С. 318-319.
и при этом замечает: «в сравнении с духом священнической мести, всякий иной дух едва ли заслуживает вообще внимания. Человеческая история была бы вполне глупой затеей без духа, который проник в неё через бессильных, — возьмём сразу же величайший пример. Всё, что было создано на земле против «знатных» и «могущественных», «господ», не идёт ни в малейшее сравнение с тем, что содеяли против них евреи, евреи — этот жреческий народ, умевший, в конце концов, брать реванш над своими врагами и победителями лишь путём радикальной переоценки их ценностей, стало быть путём акта духовной мести»12. Ницше с нескрываемым восхищением и завистью взирает на своих противников. Такая афера в сфере духа не снилась другим народам. Только евреи могли так последовательно поставить все с ног на голову в мире человеческих ценностей. Назвать хорошее плохим, прекрасное безобразным, счастливое несчастным, богоугодное нечестивым — и веками, веками с собачьим остервенением держаться за эти порождения болезненной фантазии! Коварство еврейского духа настолько утонченно, что разглядеть его практически невозможно. Смертоубийственная ненависть слабых обрядилась в одежды христианства, этой самой рабской из всех религий. Здесь, как и в работе «По тусторону добра и зла», Ницше не упускает возможности уточнить свою мысль: «с евреев начинается восстание рабов в морали, — восстание, имеющее за собой двухтысячелетнюю историю и ускользающую нынче от взора лишь потому, что оно было победоносным...»13 Как тут не согласиться с Фридрихом Ницше: духовная месть — и впрямь напасть несокрушимая, сила страшная, мощь неодолимая. Дай только волю этим жрецам! Ущучат, охмурят, застращают, голову затуманят, так всё взболтнут, так всё перевернут, так всё поставят, что развенчают не только венценосный, сиятельнейший лоб, но и самые устои, жизненные приоритеты, мировоззренческие ориентиры, фундаментальные нравственные ценности. Мало того, эстетические идеалы могут выхолостить, осмеять, скомпрометировать. Что было любо, станет худо. И не заметишь даже, как из признанного аристократа «синих кровей» превратишься в краснощёкого плебея да ещё неизвестно, какой национальности.
Далее Ф. Ницше высказывает чрезвычайно любопытную, преинтересную гипотезу, совершенно безумную по своей правдоподобности. Зачастую так и бывает: чем немыслимей идея, тем она более притягательна. Да и потом, что может быть более интригующим, более завораживающим, более магнетичным, нежели размышления на тему сионистского заговора. Только представьте: христианство как глубочайшая по замыслу, великолепнейшая по исполнению, утончённейшая и прельстительнейшая по силе усыпляющего «опиумного» дурмана, долгосрочная, триумфальная программа хитроумнейшего еврейского жречества. Держу пари — сразу и не догадаешься: «Но вы не понимаете этого? У вас нет глаз для того, чему потребовалось две тысячи лет, дабы прийти к победе?.. Здесь нечему удивляться: все долгосрочные вещи с трудом поддаются зрению, обозрению. Но вот само событие: из ствола того дерева мести, ненависти, еврейской ненависти — глубочайшей и утончённейшей, создающей идеалы и пересоздающей ценности, ненависти, никогда не имевшей себе равных на земле, — произросло нечто столь же несравненное, новая любовь, глубочайшая и утончённейшая из всех родов любви, — из какого ещё другого ствола могла бы она произрасти?... Но пусть и не воображают, что она выросла как прямое отрицание
12 Там же. С. 318.
13 Там же. С. 318-319.
той жажды мести, как противоположность еврейской ненависти! Нет, истинно как раз обратное! Любовь выросла из этой ненависти как её крона, как торжествующая, всё шире и шире раскидывающаяся в чистейшую лазурь и солнечную полноту крона, которая тем порывистее влеклась в царство света и высоты — к целям той ненависти, к победе, к добыче, к соблазну, чем глубже и вожделеннее впивались корни самой ненависти во всё, что имело глубину и было злым»14. Для Ницше Иисус из Назарета, этот бескорыстный божественный спаситель, доставивший сирым и убогим блаженство и победу, — величайший соблазнитель, какого только знало человечество, самая жуткая разновидность соблазна, окольным путём ведущая к искривленным, болезнетворным иудейским ценностям. Повергнув позорным крестом славу древнего Израиля, не только хитростью крепкого, но и своею рукой взявшего владение свое, христианский спаситель совершил небывалую подтасовку смыслов. В лице Иисуса Израиль как будто умертвил себя, но на самом деле таким образом иудаизм продлил свое существование в истории, более того, обеспечил себе первенство в ряду остальных, детски-наивных мировоззрений. «Разве не тайным чёрным искусством доподлинной большой политики мести, дальнозоркой, подземной, медленно настигающей и предусмотрительной в расчётах мести, является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудия собственной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы «весь мир» и, главным образом, все противники Израиля могли, не моргнув и глазом, клюнуть как раз на эту приманку? Да и слыханное ли дело, с другой стороны, при всей изощрённости ума измыслить вообще более изощрённую приманку? Нечто такое, что по силе прельстительности, дурмана, усыпления, порчи равнялось бы этому символу «святого креста», этому ужасному празднику «Бога на кресте», этой мистерии немыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинанию Бога во спасение человека?.. Несомненно, по крайней мере, то, что Израиль sub hos signo до сих пор всё наново торжествовал своей местью переоценкой всех ценностей над всеми прочими идеалами, над всеми более преимущественными идеалами»15.
Ницше с горестным сожалением констатирует победу подлых рабов над прямодушными господами. Весь мир покорился обаянию бессильных проповедников. Сила и веселье остались в меньшинстве, им не рады, их стесняются, сторонятся, против них сообща ополчаются: «Спасение» рода человеческого (именно от «господ») на верном пути; всё заметно обиудеивается, охристианивается, оплебеивается (что проку в словах). Ход этого отравления по всему телу человечества выглядит безудержным, отныне темп его и течение могут даже позволить себе большую медлительность, тонкость, невнятность, осмотрительность — во времени ведь нет недостатка...»16 Едки, язвительны, злы, полны неприкрытого сарказма следом идущие строки Ницше о символах победившего христианства. Это не трактат под названием «Антихрист», но то, что в нём излагается — чистейшее по своей выработке, без всяких там «примесей», антихристианство. Тугое, рассудительное, правда. «Только теперь и слышу я, что они столь часто уже говорили: «Мы добрые, — мы праведные», — то, чего они требуют, они называют не возмездием, но «торжеством справедливости», то, во что они верят и на что надеются, есть не надежда на месть, не упоение сладкой местью («сладкой, как мёд» — называл её уже Гомер), но победа Бога, справедливого Бога над
14 Там же. С. 320.
15 Там же. С. 320-321.
16 Там же. С. 321.
безбожниками; то, что остаётся им любить на земле, это не их братья в ненависти, но их «братья во любви», как говорят они, все добрые и праведные на земле.
— А как называют они то, что служит им утешением от всех жизненных страданий, — свою фантасмагорию оговорённого будущего блаженства?
— Как? Не ослышался ли я? Они именуют это «Страшным судом», пришествием их царства, «Царства Божия», — а пока что они живут «в вере», «в любви», «в надежде»...
В вере во что? В любви к чему? В надежде на что? — Эти слабые когда-нибудь и они захотят быть сильными, — это, бесспорно, когда-нибудь грядёт и их «Царствие» — как сказано, оно называется у них просто «Царствие Божие»: на то ведь и предстаёшь во всём столь смиренным! Уже для того, чтобы пережить это, потребна долгая жизнь, сверх смерти — потребна даже вечная жизнь, чтобы можно было вечно вознаграждать себя в «Царствии Божьем» за ту земную жизнь «в вере, в любви, в надежде». Вознаграждать за что? Вознаграждать чем?.. Данте, сдаётся мне, жестоко ошибся, когда он с вгоняющей в оторопь откровенностью поставил над вратами христианского ада надпись: «и меня сотворила вечная любовь», — над вратами христианского рая с его «вечным блаженством» могла бы, во всяком случае, с большим правом стоять надпись: «и меня сотворила вечная ненависть.. ,»17 Вернёмся, однако, к проницательнейшей книге «К генеалогии морали». Подводя итоги, Ф. Ницше, будучи антисемитом и не скрывая этого, тем не менее делает и почтительный, глубокий «реверанс» в адрес еврейской, жреческой, нации. Хоть и не любима, но названа им не просто «одарённой», но и «беспримерно гениальной». И этого, кстати, не требовала элементарная атеистическая рассудительность. Вот чувство элементарной справедливости — наверное. Ницше с азартом не болельщика, а запасного игрока взирает на длящуюся от века борьбу противоположных ценностей, хорошего и плохого, добра и зла, Рима и Иудеи. Ему больно от того, что в целом худое и злое одерживает верх. И он с надеждой здорового сердца, не готового смириться с поражением даже у последней черты, отмечает, что где-то когда-то и в наши дни крепкая человеческая порода сводит игру в ничью, а, значит, бороться с духом лжи можно, и можно рассчитывать на победу. В себе Ницше задушил слабака, способного искренне возрадоваться чужой победе и своими руками надеть венок на голову удачливого противника. Но он возродил в себе утраченную европейцами широту натуры и благородство, он в какой-то степени благодарен противнику за упорство и волю к борьбе. Ему как будто внятно давно остающееся без употребления определение благородного человека: тем выше и достойнее ты сам, чем сильнее твой враг. Описывая продолжающееся противостояние, Ницше пишет: «В еврее Рим ощутил нечто вроде самой противоестественности, как бы своего монстра — антипода, в Риме еврей считался «уличённым в ненависти ко всему роду человеческому»: и с полным правом, поскольку есть полное право на то, чтобы связать благополучие и будущность рода человеческого с безусловным господством аристократических ценностей, римских ценностей. Что же, напротив, чувствовали к Риму евреи? Это угадывается по тысяче симптомов; но достаточно и того, чтобы снова принять во внимание иоанновский Апокалипсис, этот наиболее опустошительный из всех приступов словесности, в которых повинна месть.. ,»18 Дрожащая злоба иудея, ждущего, когда же, наконец, небо и земля свернутся подобно его несгорающему свит-
17 Там же. С. 334.
18 Там же. С. 336-337.
ку, обращена против тех, кому принадлежит земля и кто не боится жить под родным небом. Затаенной завистью и ненавистью продиктована вся евангельская проповедь, но в четвертом евангелии и в Апокалипсисе они просачиваются на поверхность. Как раб Иоанн ненавидит своих хозяев, можно понять по описанию грядущих, и близко уже стоящих, бедствий, по любовно выполненным портретам всадников из карательного легиона. По словам Ницше, в Иоанне, как во всяком его сородиче, «жила беспримерная народно-моральная гениальность; достаточно лишь сравнить с евреями родственно-одаренные народы, скажем, китайцев или немцев, чтобы почувствовать, что есть первого ранга, а что пятого. Кто же у них победил тем временем, Рим или Иудея? Но ведь об этом не может быть и речи: пусть только вспомнят, перед кем преклоняются нынче в самом Риме как перед воплощением всех высших ценностей — и не только в Риме, но почти на половине земного шара, всюду, где человек стал, либо хочет стать ручным, — перед тремя евреями, как известно, и одной еврейкой (перед Иисусом из Назарета, рыбаком Петром, ковровщиком Павлом и матерью названного Иисуса, зовущейся Марией). Это весьма примечательно: Рим, без всякого сомнения, понёс поражение»19. На констатации ницшеанского счёта беспрецедентного исторического поединка, противоборства, «Рим — Иудея: 0-1» мы, пожалуй, и закончим философский «экзерсис» творчества Фридриха Ницше в фокусе его взгляда на месть вообще и духовную месть, в частности. Взгляд этот, как выяснилось, пристальный, понимающий и восхищённый. Подытоживая, вполне правомерно констатировать: видение Фридрихом Ницше мести и возмездия в человеческой истории и их будущем воплощении является логическим следствием и гармонично встраивается в его «новую мифологию» — учение о сверхчеловеке.
ЛИТЕРАТУРА
1. Ницше Ф. Антихрист. — Мн., 1997.
2. Ницше Ф. К генеалогии морали. — Мн., 1997.
3. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. — Мн., 1997.
19 Там же. С. 336-337.
