CC BY
18
В.Д.Соловей,
кандидат исторических наук, эксперт Горбачёв-фонда ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ И ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЯ ФУНДАМЕНТАЛИЗМА
Последние 20 лет термин «фундаментализм» с нарастающей частотой используется для обозначения разнообразных феноменов политического, идеологического, религиозного, интеллектуального, культурного и морального порядка. Чаще всего их объединяют радикальная критика модерна и попытка вернуться к истокам, восстановить аутентичность — религиозную, культурную, идеологическую, моральную. Подобное расширительное понимание фундаментализма, под который нередко подверстывается даже идеологическая целостность и стойкость убеждений, ведет к инфляции понятия и размыванию стоящего за ним концепта, утере сущностного своеобразия этого социального явления.
Трактовка фундаментализма как стремления вернуться к первоосновам мало что дает для его понимания: в любой традиции — светской или религиозной — подобные попытки нередки на протяжении истории; между тем большинство исследователей рассматривают фундаментализм как порождение новейшего времени, детище модерна. Но из признания, что «конституирующим для фундаментализма является ... конфликт с модерном», «его идентичность связана с отношением к модерну»1, вовсе не следует тождественность фундаментализма критике модерна. В противном случае следовало бы признать, что фундаментализм имеет преимущественно негативное измерение, представляя не более чем анти-модерн. Сведение же фундаментализма к сугубо внутрицерковному, внутрирелигиозному течению необоснованно ограничивает масштабы, значение и амбиции этого явления.
Фундаментализм обладает четкой позитивной идентичностью и выраженной идеологической самостью, которую составляет синтез религиозной и политической идеологий. Гибрид двух различных типов идеологии может быть определен как политическая религия. Утверждая приоритет религиозных, метафизических ценностей над мирскими, сохраняя традицию экзегезиса, ритуала и духовного руководства, фундаментализм облекает религиозный импульс в формы
1 Костюк К.Н. Православный фундаментализм // Полис. 2000. №5. - С 138, 151.
идеологического конструкта и политического проекта. Это — политика, направляемая религиозным мировоззрением, попытка реализации метафизических принципов в земной юдоли, соединение божественного откровения с разумом. Такое понимание фундаментализма ограничивает сферу применения этого термина. Для характеристики сугубо светских явлений и политических идеологий достаточно категорий «консерватизм», «реакция», «традиция» и производных от них. Изначальным источником вдохновения и авторитета для фундаментализма авраамических религий выступает Книга — священный текст, содержащий систему норм, воспринимающихся в качестве
социально-политических целей. В религиозных традициях, где основополагающий текст отсутствует — например, в буддизме и индуизме, — возможность фундаментализма изначально выглядит слабее, и, вероятно, за этим термином чаще всего скрываются культурная исключительность и национализм. Также важным источником фундаментализма служит абсолютизация и сакрализация культурно-политических традиций и определенных исторических периодов: в исламском фундаментализме — раннемусульманской общины, времени пророческой миссии Мухаммеда и правления четырех праведных халифов; в том явлении, которое квалифицируется (на мой взгляд, необоснованно) как русский православный фундаментализм, — самодержавия, общинности и правления Ивана Грозного. Миф о «золотом веке» — непременная составляющая фундаментализма.
С фундаментализмом нередко смешивают еще один идеологический феномен —религиозную политику. Ее основания и конечные цели исходят не из метафизики, а из области политического, или, другими словами, ее повестка формулируется людьми и на земле, а не предзадана Абсолютом. Однако для своей легитимации эта разновидность политической идеологии прибегает к религиозной аргументации; это — политика, парадоксально рационализирующая себя в религиозных терминах. Причем ее религиозный камуфляж нередко выглядит сомнительным (если не откровенно еретическим) с точки зрения канонической религиозной традиции2. Хотя границы между политической религией, т. е. фундаментализмом, и религиозной
2 Понятия «политическая религия» и «религиозная политика» использованы Г.Роджером (см.: Griffin Roger. The Nature of Fascism. London and New York, 1993. Р. 29-30).
политикой зачастую размыты, это не означает их тождества. Несмотря на центральную роль иудаизма в сионизме, мощный католический импульс в Action Francaise, бельгийском Rex и хорватском усташизме, заметную православную струю в русской «черной сотне» и румынской «железной гвардии», не возникает сомнений, что в данном случае мы имеем дело не с фундаментализмом, а с секулярными политическими движениями, провозглашающими верность традиционным религиозным ценностям. В свою очередь, в этих движениях нередко присутствуют фундаменталистские группы или секты, придающие политике радикальную динамику и окрашивающие ее в эсхатологические цвета. Это хорошо заметно на примере соотношения сионизма и иудаистского фундаментализма; для последнего догматы о богоизбранности народа Израиля и о даровании Всевышним земли Палестины в вечное владение евреям являются устоями идеологической и политической программы. Равным образом присущая протестантскому фундаментализму идея бого избранности Америки («США — новый Израиль»), существенно повлияв на идеологию и программы не оконсерваторов и «новых правых», опосредованным образом актуализировалась в американской внешней политике.
Пытаясь реализовать небесное в земном, фундаментализм в своей интенции революционен, подразумевая под революционностью не методы прихода к власти, а радикальное изменение коренных оснований человеческого бытия в современном ему мире. В этом смысле он представляет собой утопию, как ее понимал К.Мангейм. Однако возможность реализации этой утопии, глубина и масштабы влияния фундаментализма на политику зависят от ряда обстоя-тельств — структурных особенностей инспирирующей его религии и программы конкретного фундаментализма, его способности вызвать социально-политическую динамику, характера общества, в котором он возникает, степени сопротивления, внешнего контекста и т.д. Хотя в каждом отдельном случае перспективы фундаментализма определяются уникальной констелляцией множества факторов, наличествующий исторический опыт позволяет составить довольно полное представление о спектре его проявлений. Наивысшим воплощением радикальной динамики стала исламская революция в Иране, где фундаменталистское движение, придя к власти, учредило соответствующий режим, осуществивший программу масштабных преобразований. За исключением кратковременного правления фундаменталистов в Судане, подобного опыта, кажется, в мире больше не было.
Современный режим в Саудовской Аравии нельзя назвать фундаменталистским — первоначальный революционный ваххабитский импульс полностью исчерпал себя; вероятно, именно катастрофический разрыв между деградировавшей реальностью и нормативной утопией побуждает Саудитов проводить стратегию экспорта исламской революции, направляя вовне угрожающую королевству пассионарную энергию. Что касается афганского движения «Талибан», еще сравнительно недавно контролировавшего 90% территории страны, то его можно охарактеризовать скорее как традиционалистское, отстаивающее патриархальные нормы общественной организации и имеющее неопределенные политические воззрения, в том числе на государственное устройство страны. Наилучшие шансы реализоваться во всей своей полноте фундаменталистская утопия имеет именно в исламских странах, что определяется следующими обстоятельствами: неразрывной и несравненно более тесной, чем в других религиях, связью ислама с политикой; наличием наиболее полной и проработанной фундаменталистской идеологии и программы; вдохновляющим опытом победы исламской революции в Иране; несравненно менее секулярным и гораздо более традиционным, чем в странах христианства, характером исламских обществ; комплексом неполноценности и стремлением к реваншу; мощной демографической динамикой и нарастающими социальными проблемами и т.д. В секуляризованном и модернизированном западном мире вопрос о сколько-нибудь масштабной актуализации утопии не стоит уже давно. В современной Европе католический фундаментализм не способен вызвать даже массовой динамики, пребывая в качестве узких антимодернистских внутрицерковных (хотя и имеющих «внешнюю» программу) групп и течений, наподобие «Общества св. Пия X» французского архиепископа М.Лефевра. В сравнительно недавнем прошлом он ограничивался интеллектуальным и духовным окормлением
светских авторитарных режимов, прибегавших к религиозной политике: склонный к фундаментализму католический орден Opus Dei пытался влиять на политику Перона, Пиночета, Салазара, Стресснера, Франко.
В христианской ойкумене наиболее влиятельным выглядит фундаментализм харизматических протестантских церквей и сект США. Это связано с тем, что, в отличие от центрированного на традиции фундаментализма классических религий, секта обходится без опосредований, без обширной и разработанной традиции, напрямую сопрягая начала и концы — сакральный исток и модерн. Поэтому она
более адекватна современности, предлагая «такой тип религиозности (рациональная проповедь, современный язык, эффектное эмоциональное воздействие), который соответствует именно "современному человеку" и легко накладывается на культурно-психологическую структуру его личности». Активность этого фундаментализма, давшего, напомню, название самому явлению и имеющего миллионы сторонников, породила такое явление, как «библейский пояс» США — территории, где фундаментализм пользуется преобладающим влиянием на культурную и образовательную политику. В то же время вектор революционной утопии оказался направлен не внутрь, а вовне, наложившись на мессианский миф (США — богоизбранная страна, призванная спасти другие народы) и, как уже отмечалось, ощутимо повлияв на внешнюю политику страны. (В сущности, само возникновение Соединенных Штатов было актуализацией революционной утопии.)
Парадоксальную способность фундаментализма, выступающего от имени меньшинства — «остатка праведников», инициировать грандиозную социальную динамику, нельзя объяснить влиянием одних лишь социальных и экономических обстоятельств. Идеология овладевает массами (становится «материальной силой», по Ленину) лишь тогда, когда интеллектуальные концепции, транслированные в политические программы, в грубый и наглядный язык лозунгов, «сцепляются» с выраженными в мифах архетипами и национальными стереотипами, пробуждая к жизни коллективное бессознательное. В этом смысле принципиальная возможность фундаменталистской мобилизации заложена в ее мифологическом ядре, которое составляет неразрывно сопряженная пара — миф о «золотом веке» и палингенетический3 миф, где первый миф указывает цель, а второй характеризует образ действий для ее достижения. Архетипический характер данных мифов предполагает, что к ним в равной степени апеллируют религиозные и светские идеологии, пытающиеся пробудить и канализировать энергии коллективного бессознательного. В фундаментализме, как гибриде религиозного и светского принципов, их усилия аккумулируются и дополняют друг друга. Понятно, что в «остывающих» обществах, где традиционные структуры массового сознания основательно разрушены, мифологический призыв фундаментализма имеет исчезающе малые шансы на отклик.
3 Палингенезис — идея радикально нового, революционного начала, неизбежно следующего за периодом упадка и деградации.
В общесоциологическом плане возможность фундаментализма открывается в ходе столкновения модерна и традиции, новое измерение которому придает процесс глобализации. Причем именно внутренний конфликт — между модернизированным меньшинством и «отставшим» большинством — имеет критическое важное значение для генезиса фундаментализма, в то время как внешний фактор вызывает дополнительное напряжение. Однако, хотя защита традиции и традиционных ценностей составляет пафос полемики фундаментализма, он стремится не к реставрации традиции, а, руководствуясь ее духом — метафизическими основаниями и религиозным импульсом, дает собственный ответ на вызовы модерна. Фундаментализм можно сравнить со стрелком из лука, который смотрит назад в поисках мишени, но посылает стрелу вперед. Сочетание религиозной идеологии со светской, нацеленность на актуальную политику, разработка рациональных программ преобразования основных сфер жизни, готовность использовать технические и организационные достижения цивилизации — все это наглядно свидетельствует, что фундаментализм играет на поле модерна и не может быть квалифицирован как «религиозная реакция», «средневековье» и т.д. Хотя политические практики фундаментализма дают основание для подобного рода определений, построенная на них негативистская концептуализация ощутимо пропитана евроцентристским духом, подразумевая нормативным образцом современности ее антропоцентристский вариант. Но он не является единственным; равное право на существование имеет воплощаемый фундаментализмом теоцентрический вариант. В этом смысле фундаментализм как идеальный тип представляет не альтернативу модерну, а именно альтернативный модерн. Более того, более чем 20-летний опыт фундаменталистского режима в Иране наглядно демонстрирует его размягчение и постепенную эволюцию в направлении того же варианта модерна, в радикальном отрицании которого режим утверждался. Объясняя эту рационализацию влиянием вызовов современности, воздействием внешнего контекста и неизменной природой человека, следует помнить, что деградация — путь любой революционной утопии, радикальную динамику которой в длительной перспективе может поддерживать лишь внешняя экспансия.
На мой взгляд, в России не существует православного фундаментализма. Этот термин неискушенные наблюдатели используют для обозначения реально существующей причудливой смеси естественного консерватизма традиционной религии с внешним традиционализмом (так называемым «обрядовым благочестием»,
защищающим неизменность формы и буквы) и религиозной политикой, проводимой православными братствами и религиозно-общественными организациями. Интеллектуально-идеологические основания последних зиждятся на доморощенной мифологии, сакрализации некоторых периодов национальной истории и отдельных политических фигур, а не на Писании; в то время как их цели вполне политические и земные. Ввиду преобладающей обмирщенности современного русского общества религиозная политика не способна вызвать серьезную «внешнюю» социальную динамику, хотя на внутрицерковную ситуацию эта политика, несомненно, влияет.
Теоретическая возможность православного фундаментализма была утеряна со смертью митрополита Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского (Снычева), а то, что ныне претендует на это самоназвание, представляет собой парафундаментализм — имитационное, подражательное явление, проявляющееся исключительно в экзальтированном жесте. Тем самым парафундаментализм становится участником охватившей пространство российской культуры постмодернистской игры. Подлинность своего существования, серьезность своих намерений он может доказать, лишь прорвавшись к экзистенциальным смыслам.
Не служит ли экстремальность политических практик фундаментализма конечным доказательством его метафизической аутентичности?
Из предложенного мною понимания фундаментализма как идеологического гибрида следует, что в общетеоретическом плане его утопия имеет наилучшие шансы реализоваться в обществах традиционных и религиозных. В то время как в обществах все еще традиционных, но уже основательно обмирщенных значительную социальную динамику скорее способны вызвать политические идеологии, возможно, в форме религиозной политики.
Из выступления на семинаре в Московском центре Карнеги, проходившем 29 апреля 2003 г.
