CC BY
100
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2005. № 3
Б.В. Бирюков, И.С. Верстин
ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ СОРОКОВЫХ ГОДОВ ПРОШЛОГО СТОЛЕТИЯ И ПРОБЛЕМА РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ
Постановление ЦК ВКП(б) по третьему тому «Истории философии» и «философская дискуссия» 1947 г.: роль Зиновия Яковлевича Белецкого1
Немецкая классическая философия в лице разных ее представителей привлекала внимание наших мыслящих соотечественников в самые разные исторические времена. Для второй половины XIX и почти всего XX в. особенно значимой была философия Гегеля, так как гегельянство было «родимым пятном» марксизма. Поэтому естественно, что в острых идеологических коллизиях 40-х гг. прошлого столетия многое связано именно с именем этого философа.
До войны с Германией вышли в свет первые два тома известной «Истории философии», явившиеся событием в отечественной философской и культурной жизни. В 1943 г. был издан третий том2. Но экземпляры этого тома в очень незначительном количестве поступили в книжные магазины или были распределены по особым спискам. Большая часть тиража была уничтожена. Причиной была резко негативная реакция на его содержание официальных идеологических инстанций. Она вылилась в Постановление ЦК ВКП(б) «О недостатках и ошибках в освещении истории немецкой философии конца XVIII — начала XIX вв.». Его квинтэссенцией было объявление немецкой философской классики (особенно, философии Гегеля) «аристократической реакцией» на французский материализм и французскую буржуазную революцию.
Следует сказать, что в самом томе не указано, кто был автором либо соавтором тех или иных его глав и параграфов. «В личном архиве Каменского сохранился экземпляр тома, где частично расписаны авторы глав и параграфов»3. З.А. Каменский опубликовал в 1991 г. статью о философской дискуссии 1947 г. — данные о ней можно найти в книге «Философия не кончается», вышедшей под редакцией Г. Батыгина и И. Девятко, откуда названные авторы и извлекли соответствующие сведения. Редакторами тома числились Г. Александров, Б. Быховский, М. Митин и П. Юдин. О Гегеле писали Борис Степанович Чернышев и Бернгард Эммануилович Быховский; Валентину Фердинандовичу
Асмусу принадлежали главы о Канте, а также, по свидетельству З.А. Каменского, главы о так называемой «пореволюционной немецкой философии», представленной такими именами, как И. Гербарт, А. Шопенгауэр, Ф. Бенеке, Б. Больцано, Г. Фехнер, Г. Лотце и др.7
Сведений об авторстве остальных глав и параграфов тома мы приводить не станем: для наших целей это не столь важно. Но существенно, что редактирование тома в целом, придавшее ему целостность и общую идейную направленность, осуществил Б.Э. Быховский. В рассказе З.А. Каменского это выглядит так: «Помню, как работал Б.Э. Быховский5 над III томом этого издания. В трудные, тяжелые 1942—1943 гг. он получил огромную кипу глав тома и кабинет в здании тогдашнего Института Маркса — Энгельса — Ленина на Советской площади, напротив Моссовета. Он засел за редактирование, было запрещено его тревожить и отвлекать, он работал напряженно, сосредоточенно, долго...»6
В числе главных фигурантов последующих событий были, с одной стороны, Б.С. Чернышев, писавший о Гегеле, и Б.Э. Быховский, редактировавший весь том, а также В.Ф. Асмус, с другой же стороны — авторы Постановления ЦК партии, имена которых, насколько нам известно, пока не установлены, и П.Н. Федосеев, апологет данного партийного решения. В тексте Постановления, помимо редакторов тома, названы имена только Асмуса и Быхов-ского. О Чернышеве прямо ничего не говорилось, но именно он особенно остро пережил партийное вмешательство в философскую историографию: заболел и умер от инфаркта миокарда7. Быховский был уволен из Института философии, но без работы не остался. Асмус пересидел это тревожное время в МГУ на кафедре логики, считавшейся более «удаленной» от идеологии, чем история философии, которая была основной областью его научных интересов.
Задача данной статьи — показать, что в идеологических коллизиях 1944 г. и последующих лет нашла отражение (пусть подспудное и искаженное партпропагандой) глубинная тяга русского народа к самосознанию вопреки десятилетиями господствовавшей коминтерновской установке.
Учение Г.В.Ф. Гегеля, создавшего «классическую» модель философии истории, в которой всемирно-исторический процесс трактовался в контексте конечной точки его развития, было в целом положительно оценено авторами третьего тома. Но пиетет перед Гегелем не всеми читателями был поддержан. Основным «смутьяном« выступил З.Я. Белецкий — «борец за справедли-
вость» в философском сообществе. Его взгляды получили отражение в упомянутом выше Постановлении высшей партийной инстанции. Вспомним, это было тяжкое время — шла война с немцами. Да и последующие годы четвертого десятилетия были не намного легче.
Послевоенное время обернулось годами, страшными для творческой интеллигенции. Одна идеологическая кампания сменялась другой. На философском факультете МГУ происходили жаркие дискуссии с выраженной политической окраской, и одной из центральных фигур на них был тогдашний заведующий кафедрой диалектического и исторического материализма профессор З.Я. Белецкий.
Горбун от природы, Зиновий Яковлевич, видимо, был снедаем комплексом неполноценности; отсюда его напористо-агрессивные выступления на дискуссиях, которые для многих тогдашних полуобразованных философов делали его взгляды убедительными. Существует гипотеза, что он некогда обучался в духовной семинарии8 — это объясняет отчетливо запомнившуюся многим манеру Белецкого вещать не допускающую возражений истину. Во всяком случае имя Белецкого гремело на факультете, вокруг него группировалась часть философской молодежи (в их числе были, например, М.Я. Ковальзон и В.Ж. Келле). Не труды по философии — их у Белецкого было очень мало9 (защиту им кандидатской диссертации заблокировали его недоброжелатели), а то, что к его мнению прислушивались в Центральном комитете компартии, делали Зиновия Яковлевича весьма влиятельной фигурой в философских кругах; более того: его просто боялись. Ведь именно личное письмо Белецкого Сталину, где он резко критиковал вышеназванный том, — по отзыву В.В. Соколова, лучшую книгу трехтомника10, — послужило одним из толчков к упомянутому Постановлению ЦК ВКП(б), приведшему к объявлению немецкой философской классики «аристократической реакцией» на материализм французских мыслителей и буржуазную революцию во Франции конца XVIII в. Можно с уверенностью сказать, что подобная трактовка отвечала идеологическим установкам компартии периода войны с Германией11.
Постановление ЦК партии отменяло решение о присуждении Сталинской премии третьему тому, оставляя ее только за первыми двумя (после XX съезда ВКП(б) премия, переименованная в Государственную, была этому тому возвращена). Третий том является ныне библиографической редкостью, так как большая часть тиража была пущена под нож. Ломались и человеческие судьбы. Вспомним, что один из главных авторов «крамольной» книги — Борис Степанович Чернышев не выдержал критики своего труда, заболел и вскоре скончался.
Происхождение текста Постановления ЦК партии скрыто в глубинах аппарата ЦК. В литературе высказывается предположение, что его автором был член Центрального комитета партии, главный редактор газеты «Правда» П.Н. Поспелов. Но он мог выступать только создателем первоначального варианта Постановления, наверняка подвергавшегося многочисленным согласованиям, а главное — одобренного Сталиным. Нам не удалось разыскать аутентичный текст Постановления12, но его изложение опубликовано в журнале «Большевик» и принадлежит оно П.Н. Федосееву13. Мы будем опираться как на публикацию Федосеева, так и на текст Постановления ЦК от 1—2 мая 1944 г.
В современной философско-историографической литературе относительно этого Постановления господствуют стереотипные негативные оценки. Прочитаем же его внимательно — так, как оно изложено упомянутым партийно-философским функционером. В оценке третьего тома «Истории философии», содержащейся в Постановлении, можно выделить, с одной стороны, стандартную философско-политическую критику, говорить о справедливости либо о несправедливости которой не имеет смысла, а с другой — вполне здравые замечания. Смысл последних заключался в необходимости отступления от утвердившегося в марксизме пиетета перед гегельянщиной и поворота в сторону русского патриотизма, вызванного войной.
Марксистско-ленинская традиция истолкования Гегеля исходила из прямолинейной задачи: разработать материалистическую трактовку его учения. Этот поиск «рационального зерна» в гегелевских сочинениях превращал его философский образ в «портрет "еще не" сложившегося марксиста»14. Но если марксисты так долго читали Гегеля по-своему, то это же делали и немецкие национал-социалисты. И суть различия в двух интерпретациях не была простым разночтением в трактовке гегелевских положений. Тут была замешана политика. Авторы вступительной статьи к упомянутым «Лекциям» немецкого философа приводят слова историка Э. Карра о том, что «в битве под Сталинградом сошлись в смертельной схватке две школы гегелевской философии»15 — ко-минтерновско-советская и националистически-немецкая. Комментируя эти слова, А.В. Гулыга писал: «Любое массовое движение нуждается в мифе, а гегелевские конструкции гибких понятий — благодатная для них почва — и для мифа о классовой борьбе, и для мифа о расовом превосходстве. Гитлер и Сталин Гегеля не знали, но благосклонно взирали на то, что их приспешники клялись его именем»16.
Ныне, когда после тяжких десятилетий духовного порабощения душа русского народа с трудом освобождается от гибельных оков вульгарного диамата, важно вернуть утраченное за советские годы здравое понимание основ философии Гегеля.
В самом деле, к числу «серьезных ошибок» в изложении и оценке немецкой философии конца XVIII — начала XIX в. (преимущественно гегелевской) в Постановлении ЦК ВКП(б) было отнесено то, что философия Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля изображалась в третьем томе преимущественно как прогрессивная, ввиду чего консервативность их философских систем «затушевывалась»; авторы тома упрекались в смазывании противоречия между прогрессивным диалектическим методом Гегеля и его консервативной догматической системой, в том, что они не учли сути противоположности гегелевской идеалистической диалектики и марксистского диалектического метода — того, что здесь отражается «противоположность буржуазного и пролетарского мировоззрения»17. И так далее в том же духе.
Но будем объективны. Вряд ли можно оспорить содержащуюся в Постановлении критику взгляда, будто создание «новой, диалектической логики было великой исторической заслугой Гегеля», будто он углубил понятие истории и утвердил новую концепцию развития. Ведь, согласно Гегелю, основой развития является дух, для которого всемирная история есть арена его деяний, и в истории происходит реализация духа. Развитие общества, согласно Гегелю, находит выражение в ряде последовательных определений свободы, причем диалектическая природа понятия духа в истории выясняется в логике.
Всякая ступень в истории имеет, по Гегелю, определенный принцип — особый дух народа. Всемирная история есть проявление духа во времени, в отличие от природы, где дух проявляется в пространстве. Дух народа воплощается в его государственном устройстве. Индивиды и народы, утверждал Гегель, умирают естественной смертью, а всеобщий дух естественной смертью не умирает, так как он принадлежит всемирной истории. Поэтому, обозревая прошедшее, мы имеем дело «лишь с настоящим, потому что философия как занимающаяся истинным [бытием] имеет дело с тем, что вечно наличествует»18. Бесспорен исторический оптимизм гегелевской конструкции философии истории, но держится он на спекулятивных допущениях, резюмированных Гегелем в афоризме: «Разум правит миром».
Очевидно, что подобные воззрения шли вразрез с историческим материализмом Маркса—Энгельса, хотя, с современных позиций, в них великим немцем было многое угадано. Но философско-историческая мысль после Гегеля выдвинула ряд интереснейших концепций; в их числе, например, системы взглядов О. Шпенглера и А. Тойнби, а до них — нашего соотечественника Н.Я. Данилевского; в начале XX в. со своим историософским видением выступил выдающийся русский логик Н.А. Васи-
льев19. Но не их, конечно, имели в виду авторы Постановления, когда писали: «Взгляды Гегеля на историю нельзя ныне рассматривать иначе, как совершенно устаревшие»20. Впрочем, здесь гласом «философских младенцев» от политики глаголила истина.
Дело в том, что коренным пороком философии истории Гегеля был ее телеологический характер. «Цель поставлена в конец всемирной истории, и одновременно она же осуществляет саму себя в процессе, является истинно деятельным началом в нем, двигателем. <...> Насквозь телеологичен и механизм перехода от одной исторической ступени к другой: дух народа гибнет, и народ сходит с исторической сцены потому, что он реализовал свое предназначение...»21 Заложенная во всемирной истории телеология, по Гегелю, объективна в том смысле, что цель исторической динамики коренится в логическом развитии понятий, первичном по отношению к природе и обществу.
Всерьез относиться к философии истории Гегеля, согласно которой исторический процесс представляет собой саморазвитие «абсолютного духа», невозможно. Из гегелевских «Лекций по философии истории» мы узнаем, что всемирная история есть завершение развития объективного духа — переход к духу абсолютному. На этом высшем логическом этапе мировой дух познает свою свободу, в чем и заключается цель истории. Таков, по Гегелю, смыслообразующий аспект исторического движения.
Гегелевское объяснение истории, основанное не на ее конкретных фактах и формах, а на ее мнимой телеологичности, было отвергнуто уже учеником Гегеля — И. Дройзеном. Вместе с Л. Ранке он отбросил историческую телеологию. «Материалом» истории, по Дройзену, является лишь исторически ставшее. Но в его воззрениях на историческое исследование, в котором он различает «эвристику», «критику» (исторических источников) и «интерпретацию» исторических событий, нетрудно обнаружить влияние его учителя. Это проявляется в том, что и для него во всемирной истории существенны прежде всего события, происходящие в области духа.
Конечно, «интерпретация идей» Дройзена отлична от гегелевского понимания истории, главное в котором — «рассмотреть ту форму, которая является полной реализацией духа в наличном бытии, — государство»22; поскольку «во всемирной истории мы имеем дело с такими индивидуумами, которые являются народами, с такими целыми, которые являются государствами», надо серьезно заняться «выяснением путей [божественного] провидения, применяемых им средств и его проявлениями в истории...»23 Однако государственное целое приобретает жизненность в личностях. Их совокупность составляет «дух единого народа»24.
Марксизм полностью отбросил гегелевскую идею «духа народа» и тем самым обеднил взгляд на исторический процесс. Дух народа есть реальность, властно проявляющая себя в критические моменты народной жизни. И развивавшиеся параллельно с материалистическим пониманием истории, придуманным Марксом и Энгельсом, а потом усвоенным Плехановым и Лениным, упомянутые выше философско-исторические концепции Данилевского, Шпенглера, Тойнби и других мыслителей не могли обойти духовный компонент исторического процесса, только они представляли его в терминах своеобразия разных культур. Марксизм же воспринял из гегелевской концепции самое уязвимое в ней — ее финалистический, телеологический характер. А на место самопознания абсолютного духа он поставил иную историческую цель — химеру коммунистического общества, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»25.
В начале XX в. в русском переводе была издана восьмитомная «История человечества», написанная коллективом немецких ученых под руководством редактора этого многотомника Г. Гель-мольта26. В пятом томе этого издания («Юго-Восточная Европа. Славянство») мы находим раздел «Россия со времен ее вступления в ряд европейских государств». И что же мы там обнаруживаем? — Резкий клеветнический выпад против России, русского народа и его правительства. «Русский» раздел тома оканчивается параграфом «Взгляд на прошлое и выводы», и суть последних сводится к пункту «Русская неприязнь к цивилизации». Утверждается, будто «некультурность» есть национальная черта русских, будто Россия «враждебна культуре», почему ей, по словам немецкого автора, грозит «денационализация в своей же стране»27.
Редакторами русского издания этого тома были А.Л. Погодин и А.А. Кизеветтер. Первый — известный историк и филолог после октябрьского переворота эмигрировал из России, второй — специалист по русской истории, публицист и общественный деятель, член ЦК партии конституционных демократов, депутат Второй Государственной думы в 1922 г. в числе ряда выдающихся деятелей русской культуры и науки был выслан из страны28. А.Л. Погодин отвечал в данном издании за освещение истории славянства («славянских племен», как сказано в книге), А.А. Кизеветтер — за историю России. Погодин был либералом-западником, противником славянофильства, и подобных же взглядов придерживался Кизеветтер. Как и все русские либералы кадетско-октябристского толка, они, по-видимому, были внутренне согласны с оценкой русского народа и российского государства, столь ярко явленной в восьмитомнике немецких авторов.
Вспомним Пушкина, который в записке «О народном воспитании» (написана в 1826 г., т.е. когда Александру Сергеевичу было 27 лет, опубликована посмертно в 1884 г.) высказал убеждение: «...со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения»29. Но редакторы выпущенного в Петербурге перевода «Истории человечества» Гельмольта, а среди них, «избранных русских ученых», помимо упомянутых Погодина и Кизеветтера, были выдающиеся специалисты (В.В. Бартольд, И.М. Гревс, Н.И. Кареев, В.И. Ламанский, В.В. Радлов, Б.А. Тураев и др.), не сочли нужным как-то дополнить либо прокомментировать то, что было сказано о русском народе и его правительстве в немецком оригинале30. В этом проявилась антирусская установка отечественного либерализма, которая была в резкой форме явлена в ленинско-сталинском большевизме и которая уступила место русскому («советскому») патриотизму лишь в военные годы. Тут уместно припомнить диагноз, поставленный митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном: падение «превеликой Руси» началось с того, что русский народ уклонился от православной веры и польстился на «прогресс», «цивилизацию» и ложно понятое просвещение; начало этому пагубному процессу было положено задолго до революции 1917 г., которая стала лишь «закономерным и страшным итогом вероотступничества интеллигенции и части народа»31.
Вернемся, однако, к Гегелю. Его антиславянская и, в частности, антирусская установка очевидна. В своей «Философии истории» он выделяет следующие этапы развития мирового духа во всемирной истории: «Восточный мир», «Греческий мир», «Римский мир» и «Германский мир»; эта же мысль повторяется в гегелевский «Философии права», где ступенями «самопознания» мирового духа объявляются «четыре всемирных царства» — восточное, греческое, римское и германское32. На Востоке мировой дух находился в состоянии «детства», в Греции и Риме он мужает, а в Новое время, особенно в «христианско-германском мире», достигает «самопознания». «Германский дух есть дух нового мира, цель которого заключается в осуществлении абсолютной истины как бесконечного самоопределения свободы. <...> Назначение германских народов состоит в том, чтобы быть носителями христианского принципа»33 — принципа духовной свободы; восточные народы знали только, что один свободен, а греческий и римский мир знал, что некоторые свободны, мы же знаем, что свободны все люди в себе, т.е. человек свободен как человек. Однако осуществить эту свободу было предназначено северной ветви германских народов34. Из этого, рассуждает Гегель, вытекает деление всемирной истории и это определяет ее цель, которая и придает смысл историческому процессу.
В соответствии со своей концепцией Гегель полностью игнорирует славянские народы и Россию; последняя оказывается вне всемирной истории, и поэтому ее бытие лишено исторического смысла. Кратко упомянув «огромную славянскую нацию», Гегель выносит категорический вердикт: она «исключается из нашего обзора потому, что она до сих пор не выступала как самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире»35.
Но Гегель идет дальше. Рассматривая славянские народы как народы, отстающие «в субстанциальных моментах государства», он противопоставляет им «цивилизованные нации»; последние смотрят на «отстающие» народы как на «варваров и неравноправных» цивилизованным нациям. Он объявляет самостоятельность этих народов чем-то «формальным», оправдывающим «соответствующее отношение к ним», которое, как следует из его слов, проявляется в «войнах и спорах», представляющих собой борьбу «за признание по отношению к определенному содержанию»36. За этой витиеватой фразой скрывается оправдание агрессивных действий «цивилизованных наций», направленных против «отсталых народов».
Исключая историю России и славянства из контекста истории человечества, Гегель вполне последовательно не упоминает в своей «Философии истории» ни одного политического либо культурного деятеля славянского мира. А ведь во время Семилетней войны Восточная Пруссия в течение четырех с половиной лет была присоединена к России, и предшественник Гегеля по «классической немецкой философии» И. Кант обратился к «само-державнице всех россиян, всемилостивейшей императрице» Елизавете Петровне с письмом, которое много говорит о гордом «германском духе». Он просил российскую государыню соблаговолить определить его на вакантный пост ординарного профессора Кёнигсбергского университета. «Умолкаю в глубочайшем уничижении», — писал Кант; и подписался: «Вашего Императорского] Величества верноподданнейший раб»37. Отправляя это письмо, Кант, видимо, рассчитывал, что в решении императрицы России, говоря словами Гегеля, «обнаружится разум» и она удовлетворит его просьбу38.
Нет спору, философия истории Гегеля оказала большое влияние на мировую философско-культурологическую мысль. Глобальное влияние философско-исторического учения Гегеля прослеживается на протяжении добрых полутора столетий, превалируя над иными концепциями философии истории. Это, конечно, не делает его воззрения мало-мальски убедительными. Хотя, как мы видели выше, отдельные его «находки» в истолковании истории человечества поражают образной меткостью. Но, конечно, не они, а гегелевский исторический оптимизм (за вычетом его
одиозного «германизма») явился той главной чертой, которую воспринял Маркс. Суть совершенного последним «переворота» во взгляде на историю состояла в том, что на место шествующего во вселенской истории мирового духа он поставил пролетария, а на место гегелевского самопознающего Разума (с большой буквы) как цели истории — коммунистический идеал, понимаемый вполне «по Гегелю» — как царство свободы.
Гегелю и Марксу в XIX в. противостоял исторический пессимизм, который пронизывал философию А. Шопенгауэра, и исторический нигилизм, исповедовавшийся Ф. Ницше. Конечно, и у Гегеля «история не мыслилась без исторического зла, без пороков, насилия и преступлений. Там, где нет всего этого, нет и истории». Когда зло исчезнет, исчезнет и история; «периоды счастья, гармонии, благополучия народов и индивидов, бесконфликтности, — считал Гегель, — не интересны для историка»39.
Гегелевское отвержение «исторической бесконфликтности» нашло в марксизме с его учением о классовой борьбе и коммунистической революции свое наиболее последовательное и катастрофическое по последствиям воплощение.
Возвращаясь к Постановлению ЦК ВКП(б) по третьему тому «Истории философии», отметим, что наиболее важным в нем было решительное отвержение присущего многим немецким мыслителям враждебного отношения к славянским народам и прежде всего — к русскому. Авторов тома упрекали в том, что в нем «не подвергнуты критике такие реакционные социально-политические идеи немецкой философии, как восхваление прусского монархического государства, возвеличение немцев как "избранного" народа, пренебрежительное отношение к славянским народам, апологетика войны, оправдание колониальной, захватнической политики и т.д.»40 Фразеология Постановления, конечно, достаточно груба, а слова об «избранном народе», как говорится, не из той оперы. К тому же сделанная перед этим ссылка на Маркса и Энгельса — ярых противников России и русского народа — просто кощунственна. Но главный акцент верен. Кстати, он не был нов: еще в начале первой войны с Германской империей русский философ Владимир Францевич Эрн выступил с нашумевшим докладом «От Канта к Круппу».
Доклад В.Ф. Эрна41 стоит того, чтобы о нем здесь хотя бы кратко рассказать. В этом докладе, произнесенном на заседании Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева в октябре 1914 г., т.е. после начала войны с Германией, Владимир Францевич осудил «магистраль» Экхард—Кант—Крупп, в рамках которой «Гегель воскурил фимиам диалектического признания перед прусской государственностью». Под «мягкой шкуркой» немецкой культуры, писал Эрн, война обнаружила ее
«хищные кровожадные когти». «Германский дух», явленный в немецкой философии, обернулся пушками Круппа, которые, по словам Эрна, «полны глубочайшей философичности». Эта «транскрипция» немецкой философии в агрессивный милитаризм может, на первый взгляд, показаться странной, но она подтверждается, когда мы осмысляем вторую войну России (уже советской) с Германским рейхом. Вспомним приведенные выше слова западного автора о том, что в смертельной схватке под Сталинградом сошлись две разные интерпретации философии Гегеля...
В годы войны с германским национал-социализмом в действующей армии и в ковавшем победу тылу только и слышалось о «братьях-славянах»: «В землянке вечером обсудишь, с друзьями возлежа на нарах, вопросы мира и войны — на философских семинарах», — писал сводный брат одного из авторов данной статьи72. Надо быть совершенно замороченным марксизмом с его родимым пятном гегельянства (именно таким был Б.Э. Быхов-ский, на которого легла главная тяжесть редактирования тома), чтобы не уловить общественные настроения военного времени. Ведь это русский народ положил миллионы жизней для спасения советского государства и в числе прочего предотвратил гибель значительной части того этноса, к которому принадлежал сам Бернгард Эммануилович. Было бы неплохо, если бы редактор тома нашел время отвлечься от своего сидения за редактированием в храме «марксистской науки» на Советской площади и хотя бы на короткое время окунулся в борения русского народа. Впрочем, что взять с Быховского, который, по характеристике хорошо знавшего его З.А. Каменского, был убежденным диалектическим материалистом (и впоследствии критиком кибернетики)73.
Заметим, что патриотический компонент упомянутого Постановления ЦК не всеми философами, по-видимому, был принят, о чем можно заключить по некоторым выступлениям на «философской дискуссии» 1977 г., о которой речь пойдет ниже. Это и не удивительно: десятилетия пропаганды «пролетарского интернационализма» и поношения прошлого русского народа и его государства (достаточно упомянуть хотя бы воззрения М.Н. Покровского, отрицавшего сам факт существования «русской истории») сделали свое дело.
Вернемся, однако, к З.Я. Белецкому. Его взгляды сводились к выраженной социологизации и политизации историко-философского процесса, и, можно полагать, именно это привлекало к нему многих начинающих советских философов: если, как ут-
верждал Зиновий Яковлевич, новые идеи в философии возникают не столько на основе созданного ранее культурологического материала, сколько на базе существующих социально-экономических отношений, то изучение историко-философских фактов (и отсюда знание иностранных языков) не столь уж важно. Пусть «буржуазные спецы» копаются в идеях прошлого, мы будем изучать их социальные корни...
Но притягательность Белецкого имела, по-видимому, и иное основание, тогда не очень осознававшееся. Ее раскрыл Ф.Х. Кес-сиди в своей краткой статье о нем в издании П.В. Алексеева и в более обширной публикации, которую он поместил в своей книге «Идеи и люди». По мнению Кессиди, «Белецкий оказался единственным советским философом, осмелившимся подвергнуть негласной критике некоторые идеи Ленина и Энгельса». Исходя из взгляда, согласно которому новые идеи определяются прежде всего конкретно-историческими условиями жизни общества, он считал, что научный социализм не вносится в среду рабочего класса «извне», как утверждал Ленин, а вырабатывается в ней как выражение коренных интересов трудящихся44. Кессиди даже высказал мысль, что «возбуждение самостоятельности мышления было самое ценное в этом незаурядном человеке»45. С этим взглядом можно согласиться, только если сделать одну существенную оговорку: поощряемая им «самостятельность мышления» была зажата в узких рамках марксистских рассуждений о «базисе и надстройке». Правда, Феохарий Харлампиевич высказал предположение, что Белецкого можно считать фактически «родоначальником социологического знания в советской философии»46. Как бы то ни было, а неординарность философских установок Зиновия Яковлевича и его непоколебимая убежденность в своей правоте позволяют понять, почему к нему тянулись начинающие марксистские философы, иные из которых (М.Я. Ковальзон, В.Ж. Келле) со временем стали видными специалистами по социальной философии.
О письме Белецкого Сталину на факультете ходили легенды. Это письмо долгое время было недоступно для ознакомления. Создатели книги «Философия не кончается...» пишут, что «оригинала письма Белецкого обнаружить не удалось»47. Однако А.Д. Косичев сумел его найти в архиве ЦК ВКП(б), и в его книге оно публикуется полностью48.
Письмо Белецкого — это, по существу, законченная статья, хотя и начинается оно со слов «Дорогой Иосиф Виссарионович!». В письме дается резкая критика концепции истории философии, представленной в третьем томе «Истории философии», а также излагаются взгляды автора, на которых основывается эта критика. Цель письма — показать, «насколько велика разница в оценке
философии немецкого классического идеализма, даваемая, с одной стороны, классиками марксизма, а с другой — редакцией третьего тома»79. (Редакцию, напомним, составляли Г.Ф. Александров, Б.Э. Быховский, Б.М. Митин и П.Б. Юдин.)
Упрощая вопрос, Белецкий обвиняет редакцию третьего тома в том, что она изображает немецкий идеализм «революционной идеологией», в то время как он стремился «примирить интересы прусской феодальной монархии со своими собственными интересами и тем избежать революции»50. Что касается стиля письма, то для него характерно изобилие инвектив политического рода. Говоря о В.Ф. Асмусе, Белецкий напоминает, что это бывший «меньшевиствующий идеалист», о Б.Э. Быховском говорит, что тот использует «теоретическую разболтанность нашего философского руководства для того, чтобы задним числом оправдать свои прошлые идейные и политические убеждения», о А.Ф. Лосеве пишет, что он «небезызвестный гегельянец и мистик», несущий «бред и глумление над марксизмом»51. Письмо оканчивается обращением к адресату: «Необходима серьезная помощь с Вашей стороны».
На письмо Белецкого от 27 января 1977 г. была наложена резолюция: «т. Маленкову», датированная 2 февраля. Ответ Белецкому попытался дать Г.Ф. Александров, возглавлявший Управление пропаганды и агитации при ЦК партии. Он составил соответствующее письмо, адресовав его секретарям ЦК — Г.М. Маленкову и А.С. Щербакову, поскольку, как предполагает Косичев, они получили от Сталина задание разобраться в вопросе. В своем письме Георгий Федорович по пунктам старается опровергнуть аргументацию Белецкого. А.Д. Косичев цитирует основные положения этого письма, но не приводит его полностью, так как оно, судя по всему, еще объемнее письма Белецкого. Анатолий Данилович считает это письмо содержательным и документированным. Александров разбирает в нем «выкрутасы» Белецкого и приходит к выводу: «Было бы ошибкой считать выступление т. Белецкого просто заблуждением. Речь здесь идет о том, чтобы отделить китайской стеной марксизм от всей прогрессивной истории философии, от мировой культуры. <...> Распространение точки зрения Белецкого означало бы серьезное разоружение нашей партии»52.
С этим трудно согласиться. Не думал так и товарищ Сталин. Правда, его интересовала не истина, а политика. А в годы войны эта политика была патриотической и антинемецкой. Поэтому он поддержал не Александрова, а Белецкого, результатом чего и явилось упомянутое выше закрытое Постановление ЦК ВКП(б) от 1 мая 1977 г. «О недостатках в научной работе в области философии»53, а потом его изложение в открытой печати. Как
6 ВМУ, философия, № 6
уже говорилось, оно было дано в журнале «Большевик» за подписью П. Федосеева, и когда этот номер вышел, всем стало ясно, что точка зрения Зиновия Яковлевича восторжествовала.
На философском факультете МГУ в 40-х гг. данное Постановление было всем известно. Но только впоследствии стало понятно, почему Белецкий был такой силой на «философском фронте». Секрет заключался в личности Зиновия Яковлевича. Как считают Г.С. Батыгин и И.Ф. Девятко, в Белецком «явил себя дух отчаянного марксистского философствования», который и объясняет, почему Зиновий Яковлевич мог терроризировать «философскую общественность своей бесстрашной критикой»54.
Вполне последовательно Белецкий обрушился на переизданную в 1945 г. книгу Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии»55. Он пишет новое письмо Сталину, в котором старается доказать, что автор этой книги игнорирует Постановление ЦК партии по третьему тому «Истории философии»56. Белецкий обвиняет Александрова в том, что в его книге история философии излагается как «чистая филиация идей», что автор «погружается в сферу чистой мысли и конструирует там мир»57.
Решением Секретариата Центрального комитета партии в конце декабря 1946 г. принимается рекомендация провести в Институте философии АН СССР обсуждение этой книги с широким приглашением философов из других организаций, партийных работников и работников министерств, занимающихся вопросами просвещения и культуры. Обсуждение состоялось в январе 1947 г. в конференц-зале гуманитарных институтов на Волхонке, д. 14 (в здании, где ранее размещался Институт красной профессуры) и длилось три дня. Это обсуждение не удовлетворило Сталина, и было принято решение провести по книге Александрова широкую дискуссию под руководством секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Жданова.
Дискуссия проходила в июне 1947 г., причем не в Институте философии, а в ЦК ВКП(б). Никаких сообщений о подготовке и проведении этой дискуссии ни в средствах массовой информации, ни в партийной печати не было. Впервые о ней было сказано в статье, опубликованной в «Правде» в конце августа 1947 г. в связи с выходом первого номера журнала «Вопросы философии», содержавшего стенограмму дискуссии58. Но философский мир полнился слухами. К тому же толстенный первый номер журнала «Вопросы философии» (созданного по решению этого «философского форума») вышел сразу же после дискуссии; он содержал не только выступления «диспутантов», но и тексты тех лиц, которые не выступали, но пожелали представить свои материалы для публикации. В этом номере была напечатана стенограмма дискуссии, причем почти полностью, с небольшими изъятиями, одобренными Сталиным.
В числе лиц, не выступавших на дискуссии, но представивших тексты своих выступлений, был и Белецкий. Зиновий Яковлевич утверждал, будто «у нас имеют хождение две точки зрения» на философию и ее историю: точка зрения меньшевист-вующего идеализма и точка зрения исторического материализма. Согласно первой из них, историю философии следует излагать лишь как историю философских школ и учений, что противоречит «партийно-политическому подходу», являющемуся «единственно научным и единственно правильным». Задача историка-марксиста, писал Белецкий, сводится к тому, чтобы показать, «как и почему возникли в те или иные эпохи определенные идеи и философские учения, какую общественную роль они играли и в чем был их политический и научный смысл», а не в том, чтобы описывать, «как двигались философские идеи от одной школы к другой»59.
Надо сказать, что подобная трактовка историко-философского процесса выглядела, если подходить к делу с последовательно марксистских позиций, достаточно убедительно. Ее конкретизация Зиновием Яковлевичем могла бы показаться странной (например, он утверждал, будто философия Канта «защищала немецкую реакцию против французской революции»), если бы не обоснование сходного тезиса В.Ф. Эрном. Вместе с тем, согласно взгляду Белецкого, отстаиваемый им подход к анализу философских учений «отнюдь не исключает гносеологических и логических проблем». И, как оказалось, на его кафедре философская логика нашла в МГУ свое первое прибежище.
Приглядимся внимательнее к позиции Зиновия Яковлевича и постараемся выделить в ней вполне здравые мысли. Это помогает сделать упомянутая статья Ф.Х. Кессиди в его книге. В самом деле, приведенное выше высказывание Белецкого содержит положение, против которого возражать невозможно, даже если не принимать марксистского учения о «базисе и надстройке»: философские идеи действительно зависят от социальных условий, в которых они возникли. И против слов Зиновия Яковлевича, продолжавших процитированную выше фразу: «Мы обязаны всякую теорию понять и объяснить относительно к своему времени и своему обществу»60, нечего возразить.
Суть дела, однако, в том, что выявление социальных корней тех или иных философских учений отнюдь не исключает изучения их связей с предшествующим развитием философии: «филиация идей» действительно имеет место, и ее нужно изучать. Отказ от значимости такого изучения, на чем настаивал Белецкий, действительно означал стремление подвергнуть сомнению марксистское положение об «относительной самостоятельности» надстройки61.
Но главное, чем обязан Зиновию Яковлевичу советский «философский фронт», так это тезис о марксизме как «революционном перевороте» в философии. Этот тезис был подхвачен (без указания имени его подлинного автора) А.А. Ждановым, руководившим дискуссией 1947 г. и выступившим на ней с большим заключительным словом. Результатом явилось то, что в программы курсов диалектического и исторического материализма, а также курсов историко-философского цикла был включен раздел «Возникновение марксизма — величайший революционный переворот в философии»62.
Противники З.Я. Белецкого попытались одолеть его, когда на философском факультете МГУ и в Институте философии началась кампания против «космополитов», носившая явно юдофоб-ский характер. Многие теперь старались отомстить Зиновию Яковлевичу, который, согласно характеристике Г. С. Батыгина и И.Ф. Девятко, в течение многих лет не только «терроризировал философскую общественность своей бесстрашной критикой», но и держал в напряжении «столичный Институт философии и философский факультет МГУ»63.
Белецкий был объявлен не только «космополитом», но и «сионистом» — намек был достаточно прозрачен. Как пишет Ф.Х. Кессиди, национальность Зиновия Яковлевича была «не совсем ясна». «Себя он относил к белорусам, а его многочисленные противники <...> были уверены в его еврейском происхождении. Национальному происхождению Белецкий не придавал никакого значения» — он стремился лишь к тому, чтобы члены кафедры были его единомышленниками, а это позволяло «лицам еврейской национальности поступать на работу на возглавляемую им кафедру». В результате на ней из девятнадцати преподавателей семь были евреями64.
В ходе кампании против «космополитизма» противники Белецкого использовали Ученый совет, деканат и партком философского факультета; они были поддержаны парткомом и ректоратом МГУ. Партсобрание факультета, посвященное обличению «безродных космополитов», открылось 17 марта 1949 г. и продолжалось шесть дней (вечеров). На этом собрании, где критики Белецкого старались вовсю, Зиновий Яковлевич отсутствовал65. В это же время (март 1949 г.) воззрения Белецкого подверглись критике и на партсобрании Института философии. Зиновия Яковлевича обвиняли в «немарксистских» взглядах, сообщали, что он подбирает кадры «по национальному признаку» (указывали на М. Ко-вальзона, Д. Кошелевского, Ш. Германа); его сняли с ряда должностей (кроме заведования кафедрой он входил в редколлегию журнала «Вестник Московского университета»).
Между «университетскими силами» и Белецким развернулась, как выразился А.Д. Косичев, «затяжная война», в которой обе
стороны апеллировали к верховным партийным инстанциям. В ЦК доносили, будто на факультете разоблачена группа преподавателей во главе с профессором Белецким, которая «извращала» марксистско-ленинскую теорию, и в качестве конкретного примера приводили отождествление Белецким объективной истины и материального мира. Зиновий Яковлевич писал письма, оправдываясь. В апреле 1979 г. он направил Сталину большое теоретическое послание, в котором изложил свой взгляд на объективную истину. Как реагировал на это «великий кормчий», мы не знаем. Но известно одно: секретариат ЦК не дал в обиду строптивого профессора, и летом 1979 г. решением Центрального комитета партии большая часть обвинений против Зиновия Яковлевича была отметена, а касающиеся его «оргвыводы» дезавуированы66.
С Белецким справились только после смерти Сталина: Зиновия Яковлевича сначала вынудили уйти с факультета, а потом и из МГУ; он стал профессором (по иным сведениям, — заведующим кафедрой философии) в Московском инженерно-экономическом институте, и его имя на философском факультете забылось. В 1969 г. З.Я. Белецкий скончался, и группа его учеников проводила его в последний путь.
Полагаем, что мы вправе говорить о трагичности судьбы этой неординарной личности. Поставив вопрос об ошибках, имевших место в третьем томе «Истории философии», главной из которых было принижение исторической роли русского народа, З.Я. Белецкий не смог подняться до осознания важности проблемы восстановления в правах русского национального сознания — он оставался «интернационалистом» в политизированном марксистском смысле. В результате его имя быстро забылось, и из всего его «теоретического наследия» остался только мифический «революционный переворот в философии», который, впрочем, с его именем не связывался.
Что касается кампании против «космополитов», то ее издержки хорошо известны. Названные выше члены кафедры Белецкого — Д.И. Кошелевский, В.Ж. Келле, Ш.М. Герман, Е.А. Куражков-ская — не раз оказывались в опасных ситуациях, равно как и В.Ф. Асмус с С.Л. Рубинштейном, которых одним из решений факультетского партсобрания предлагалось снять с работы. Вся эта история подробно описана в имеющейся литературе, и мы на ней задерживаться не станем. Заметим только, что кампания против «космополитов» в начале апреля 1979 г. была пресечена секретарем ЦК партии М.А. Сусловым, который на совещании главных редакторов центральных газет и журналов указал на
недопустимость антисемитизма. Вопрос повис в воздухе, чтобы в конце жизни Сталина ожить в связи с мрачным делом «врачей-убийц».
Г.С. Батыгин и И.Ф. Девятко в серии статей, рассмотревших идеологические перипетии событий сороковых годов в советском философском сообществе, изображают их как перечень конфликтов разных его групп. Мы думаем, что архивный материал, поднятый этими авторами, был столь велик, что за подробностями они не увидели главного, не смогли вписать его в контекст русской истории.
Раздумывая сейчас над смыслом осуждения третьего тома «Истории философии», борьбы с «низкопоклонством» перед Западом и кампании против космополитизма, мы приходим к выводу, что это было уродливыт проявлением объективной потребности великой страны в восстановлении десятилетиями попиравшегося чувства русского национального сознания. Многие «фигуранты» этой кампании, например Б.Э. Быховский и З.А. Каменский, этого до конца своих дней, по-видимому, так и не поняли, оставаясь чуждыми русскому самосознанию «интеллектуалами»-атеистами в западном смысле. В этом отношении характерны высказывания Каменского о статьях в «Философской энциклопедии», посвященных русским философам-идеалистам Серебряного века и русской эмиграции, которые десятилетиями замалчивались «специалистами» типа Иовчука и Щипанова и недооценивались историографами типа Б.М. Кедрова и З.А. Каменского. Захар Абрамович прямо признает себя материалистом и атеистом, берет фактически под защиту марксистскую философию, в творениях титанов отечественной мысли видит «религиозно-идеалистическую реакцию», а в освещении их идей — «ретроградную тенденцию». В писаниях же советских марксиствующих авторов после-сталинского времени усматривает «постепенное освобождение мысли» и с порога отметает требование «очищения и покаяния»67.
Сегодня в отечественной философской и православной литературе развиваются взгляды, продолжающие тот ход мысли, который был представлен у В.Ф. Эрна. Здесь надо назвать имена И.Р. Шафаревича и митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна. Игорь Ростиславович резко выступил против пессимистической точки зрения на отечественную историю, исключающую для русских перспективу какого-либо осмысленного существования, будто истории у них вообще не было, а имело место лишь «бытие вне истории». Это прямо гегелевская мысль: русские объявляются мнимой величиной, а Россия обрекается на
распад. Эта точка зрения, пишет Шафаревич, «полностью рассыпается при любой попытке сопоставить ее с фактами»68. Приходится признать, продолжает современный ученый, что мы имеем дело не с искренним желанием понять смысл истории, не с «историософскими размышлениями», а с пропагандой. И если национальное сознание их впитает, то это окажется «равносильно духовной смерти: народ, так оценивающий свою историю, существовать не может»69.
Мы убеждены, что этого можно не опасаться. Ибо коллективный дух русского народа (вспомим терминологию Гегеля!) столь крепок и живуч, что, как говорил митрополит Иоанн, «никакие беды и напасти за десять веков нашей истории не смогли разрушить его и истребить», и он хранит свои религиозные святыни и традиционные гражданские, государственные идеалы70. Думается, что так понимаемый смысл русской истории ясно просвечивает в описанных нами событиях шестидесятилетней давности и выходит далеко за национальные рамки.
ПРИМЕЧАНИЯ
4Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 05—03—03522а.
История философии. Т. III. Философия первой половины XIX века. М., 1943.
3Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Советское философское сообщество в сороковые годы: почему был запрещен третий том «Истории философии»// Вестник РАН. 1993. Т. 63. № 7. С. 628-639.
4См: В.Ф. Асмус — педагог и мыслитель. Материалы круглого стола // Философия не кончается: Из истории отечественной философии XX века. 1930—1950 гг. / Под ред. Г.С. Батыгина, И.Ф.Девятко. М., 1998. Кн. 2. С. 310.
5Бернгард Эммануилович Быховский в мае 1941 г. принял в свой сектор З.А. Каменского, и туда же под руководство того же Быховского Захар Абрамович возвратился после фронта, где получил ранение.
6Каменский З.А. Философской энциклопедии 25 лет // Вопр. философии. 1996. № 1. С. 161.
7См.: Яхот И. Подавление философии в СССР (20—30-е годы) // Вопр. философии. 1991. № 10. С. 129.
8Эта гипотеза высказана в статье Г. Батыгина и И. Девятко «Дело профессора З.Я. Белецкого. Эпизод из истории советской философии» (Свободная мысль. 1993. № 11. С. 88) и повторена в петербургском издании: Логика. Биобиблиографический справочник (Россия — СССР — Россия). СПб., 2001. С. 51. Статья в «Свободной мысли» — преемнике журнала «Коммунист» — основана на архивных материалах, но упомянутая выше гипотеза не подтверждена документами. Достоверно известно, что З.Я. Белецкий (1901—1969) окончил медицинский факультет 1-го МГУ (1925 г., когда наряду с первым, основным, существовал 2-й МГУ, который был создан на базе бывших Высших женских курсов и
впоследствии дал начало трем разным вузам), а затем со скрипом — Институт красной профессуры. Биография З.Я. Белецкого описана в упомянутой статье Г. Батыгина и И. Девятко, к которой мы и отсылаем читателя.
9Из них заслуживают упоминания его «Лекции по историческому материализму» (М., 1954).
10 Соколов В. В. Некоторые эпизоды предвоенной и послевоенной философской жизни // Вопр. философии. 2000. № 1. С. 77.
41Детали событий, связанных с Постановлением ЦК ВКП(б) по третьему тому «Истории философии», подробно, на архивном материале освещены в статье Г.С. Батыгина и И.Ф. Девятко «Советское философское сообщество в сороковые годы...» (см. прим. 3), и мы не будем на них останавливаться.
12Его номер 1143/110, и датируется оно 2 мая 1944 г. (см.: Алексеев П.В. Философы России XIX—XX столетий. Биографии, идеи, труды. 4-е изд. М., 2002. С. 157). В книге «Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). 1922—1952» (сост. В.Д. Есаков. М., 2000. С. 294—298) напечатан извлеченный из архива (РГАСПИ) проект: «Постановление ЦК ВКП(б) о недостатках в научной работе в области философии», датированный 1 мая 1944 г. Как комментирует издатель текста, на машинописном экземпляре Постановления зачеркнуто слово «проект» и имеется роспись — За / Сталин. Очевидно, на следующий день этот текст и стал Постановлением ЦК за приведенным выше номером. Оба документа — и проект от 1 мая, и само Постановление от 2 мая — носили закрытый характер: рассылались по списку, приведенному в комментарии к документу от 1 мая. В дальнейшем при ссылках: Постановление ЦК 1944.
13 Федосеев П. О недостатках и ошибках в освещении немецкой философии конца XVIII и начала XIX веков // Большевик. 1944. № 7—8; эта статья издана также отдельной брошюрой, следующие ниже ссылки даны именно по этой публикации.
14Перов Ю.В., Сергеев К.А. «Философия истории» Гегеля: от субстанции к историчности // Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 7.
15Там же. Эти же слова цитирует А.В. Гулыга в своей книге «Гегель» (2-е изд., испр. и доп. М., 1994. С. 250).
19Эти слова приводятся в книге А.В. Гулыги «Гегель».
"Постановление ЦК 1944. С. 295; Федосеев П. Указ. соч. С. 17—18.
18Гегель Г.В.Ф. Указ. соч. С. 125. Курсив Гегеля.
19Имеется в виду малоизвестный до сих пор его труд: Васильев H.A. Вопрос о падении Западной Римской империи и античной культуры в историографической литературе и истории философии в связи с теорией истощения народов и человечества // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. Казань, 1921. Т. III. Вып. 2—3.
20Федосеев П. Указ. соч. С. 17.
21Перов Ю.В, Сергеев К.А. Указ. соч. С. 31—32.
22Гегель Г.В.Ф. Указ. соч. С. 70.
23Там же. С. 68.
24Там же. С. 101.
25Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 447. Для логика очевидна бессмысленность игры слов каждый и все.
26История человечества. Всемирная история / Под общ. ред. Г. Гель-мольта. Полный пер. с значительными доп. для России избранных русских ученых. Т. I—VIII. СПб., 1902—1910 [было много изданий].
27История человечества. Т. V. С. 599—601.
28Александр Львович Погодин (1872—1947), доктор славянской филологии, находился в эмиграции с 1919 г. Александр Александрович Кизеветтер (1866—1933) в России был профессором Московского университета, за границей стал профессором Карлова университета в Праге. В эмиграции он остро полемизировал с так называемыми евразийцами, возражая против их тезиса о евро-азиатской природе русского культурного синтеза.
29Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1978. Т. 7. С. 185.
30Это тем более удивительно, что восьмитомник Г. Гельмольта был официально рекомендован для комплектования библиотек учебных заведений, в том числе и военных!
31 Митрополит Иоанн (Снычев). Одоление смуты. Слово к русскому народу. СПб., 1996. С. 325.
32Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990. С. 375.
33Гегель Г.В.Ф. Философия истории. СПб., 1993. С. 361; см. также с. 371.
34См.: Гегель Г.В.Ф. Философия права. С. 374.
35Гегель Г.В.Ф. Философия истории. С. 368. Впрочем, у Гегеля встречаются и иные оценки России. А.В. Гулыга приводит его высказывание (из письма к одному его ученику), что Россия «уже теперь, может быть, сильнейшая держава среди прочих, в лоне своем заключает небывалые возможности развития своей интенсивной природы» (Гулы-га А.В. Гегель. С. 102). Но в трудах Гегеля эта мысль не получила развития.
36Гегель Г.В.Ф. Философия права. С. 373.
31 Кант И. Трактаты и письма. М., 1980. С. 505.
38Этого не случилось, и должность ординариуса в Кёнигсберге получило другое лицо.
39Перов Ю.В., Сергеев К.А. Указ. соч. С. 41—42.
40Постановление ЦК 1944. С. 296; Федосеев П. Указ. соч. С. 19.
41Владимир Францевич Эрн (1882—1917), философ и публицист, не принимал прозападного либерализма, распространенного в части образованного русского общества начала XX в. Он отстаивал положение о самобытности исторического развития России в духе славянофильства. Считая православие духовным стержнем русского народа, он был решительным противником социализма.
42Белаш Ю.С. Окопные стихи. Казань, 2001. С. 39.
43См.: Каменский З.А. Указ. соч. С. 163.
44Алексеев П.В. Указ. соч. С. 100—101. См. также: Кессиди Ф.Х. Идеи и люди: историко-философские и социально-политические этюды. М., 2003. С. 198—199.
45Кессиди Ф.Х. Указ. соч. С. 208.
46Это предположение, высказанное в статье, помещенной в словаре-справочнике П.В. Алексеева, в книге Кессиди не повторяется.
47Философия не кончается. Кн. 1. С. 182.
48Косичев А.Д. Философия, время, люди. Воспоминания и размышления декана философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. М., 2002. С. 55—78 (со ссылкой на РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 886. Л. 14—96). Вообще, книга Александра Даниловича — ценный вклад в историю советской общественной мысли именно потому, что в ней обильно используются архивные материалы.
49Там же. С. 59.
50Там же. С. 64. Здесь и далее — подчеркивания Белецкого.
51Там же. С. 70, 73—75.
52Там же. С. 100.
53В литературе это Постановление иногда называют «секретным». Это неверно: грифа секретности на нем не было. Просто оно осталось неопубликованным и было разослано сначала секретарям ЦК партии и руководителям «философского фронта», а затем по списку, который состоял из партийной номенклатуры.
54Батыгин Г.М., Девятко И.Ф. Дело профессора З.Я. Белецкого. С. 89.
55См.: Александров Г.Ф. История западноевропейской философии. 2-е изд., доп. М.; Л., 1946 (редактором книги был Г.С. Васецкий). Первое издание этой книги увидело свет в 1939 г., и для второго издания книга подверглась лишь незначительной переработке. В предисловии автора говорилось, что читателю предлагается лишь «сжатый очерк развития философских теорий», отражающий лекционные курсы по истории западноевропейской философии, читанные в МГУ (1933—1935), в МИФЛИ — на философском факультете (1932—1938) и в Высшей партийной школе (1939—1944).
56Это второе письмо Белецкого Сталину кратко изложено в кн. А.Д. Косичева и более подробно — в статьях: Батыгин Г.М., Девятко И.Ф. Дело академика Г.Ф. Александрова: эпизоды 40-х годов; Еса-ков В.Д. К истории философской дискуссии 1947 года («Философия не кончается...» Кн. 1. С. 199 и далее и с. 243 и далее); в обоих случаях используются архивные источники.
57Философия не кончается. Кн. 1. С. 204.
58См. статью В.Д. Есакова в книге «Философия не кончается». Кн. 1.
59Вопр. философии. 1947. № 1. С. 319.
60Там же. С. 320.
61Кессиди Ф.Х. Указ. соч. С. 209.
62И один из авторов этой статьи — Б.В. Бирюков — в бытность свою старшим научным сотрудником кафедры философии естественных факультетов МГУ (1960—1962) написал для методического пособия по философии главу на эту тему. Выбор был определен ясностью вопроса, а изложение строилось по форме: «...с точки зрения диалектического материализма...», которая хотя бы отчасти снимала с автора ответственность за содержание текста. Отказаться же от участия в данном издании члену кафедры было невозможно.
63Батыгин Г., Девятко И. Дело профессора З.Я. Белецкого. С. 89.
64Эти данные Ф.Х. Кессиди приводит, ссылаясь на статью Г. Баты-гина и И. Девятко, которые пользовались «социологической таблицей», составленной отделом пропаганды! и агитации ЦК ВКП(б). Между прочим, на философском факультете было только две кафедры, на которых не было ни одного еврея: кафедра истории русской философии (что, в общем, понятно) и кафедра логики; область философско-логических исследований и по сей день остается одной из наименее «сионистских».
65Приводимые нами сведения почерпнуты из книги Ф.Х. Кессиди. С. 201—202. К сожалению, у данного автора могут фигурировать и непроверенные вещи. Так, в статье, помещенной в его книге непосредственно после публикации о Белецком, ошибочно утверждается, будто слияние МИФЛИ с МГУ произошло не в начале, а в конце войны; будто золотые медали для выпускников — отличников средней школы — существовали еще в 1939 г., тогда как они были учреждены много лет позже. Наконец, немецкое слово Parteigenosse изображено в виде «partai genösse». См.: Кессиди Ф.Х. Указ. соч. С. 211—212.
66Тем не менее парторганизация философского факультета продолжала гонения на Белецкого и членов его кафедры, и только новое вмешательство высшего партийного руководства их остановило. Однако освещение этого вопроса выходит за рамки нашей темы.
67См.: Каменский З.А. Указ. соч. С. 163, 168, 172—173.
68Шафаревич И.Р. Соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 95.
69Там же. С. 99.
70Митрополит Иоанн (Снычев). Посох духовный. СПб., 2002. С. 217.
