CC BY
39
УДК 1:316.75
Н. М. БРОВЧУК,
младший научный сотрудник, Институт социологии НАН Беларуси, г. Минск, e-mail: [email protected]
А. А. СТАШКЕВИЧ,
магистрант, Белорусский государственный университет, г. Минск, e-mail: [email protected]
ИДЕНТИЧНОСТЬ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ В ОБЩЕСТВЕ ПОЗДНЕЙ СОВРЕМЕННОСТИ
В статье исследуется специфика практик идентификации в обществе поздней современности. Выявлено значение исторической памяти для современной исторической идентичности. Проведен анализ феномена забвения как неотъемлемой части исторической памяти, а также обоснована необходимость рационального регулирования процессов памяти и забвения для сохранения исторической идентичности.
Ключевые слова: идентичность, идентификация, историческая идентичность, историческое забвение, историческая память, рефлексивность, поздняя современность, глобализация, типы исторического забвения, кризис исторической памяти.
N. M. BROVCHUK,
Junior Researcher, Institute of Sociology of NAS of Belarus, Minsk, e-mail: [email protected]
A. A. STASHKEVICH,
Master's Degree Student, Belarusian State University, Minsk, e-mail: [email protected]
IDENTITY AND HISTORICAL MEMORY IN LATE MODERN SOCIETY
The article explores the specifics of identification practices in the late modern society. The significance of historical memory for modern historical identity is revealed. The analysis of the phenomenon of oblivion as an integral part of historical memory is carried out, and the necessity of rational regulation of the processes of memory and oblivion for the preservation of historical identity is substantiated.
Keywords: identity, identification, historical identity, historical oblivion, historical memory, reflexivity, late modernity, globalization, types of historical oblivion, crisis of historical memory.
Вопрос об исторической идентичности является важным и болезненным не только для гуманитарного знания, но и для всего современного мирового сообщества. Человеческая идентичность, заключающая в себе то общее и отли-
чительное, что делает того или иного индивида самим собой и определяет его отношение к другим людям, не покидала область интереса ученых и интеллектуалов с момента зарождения рефлексии о человеке и его сущности. Однако следует признать, что в последние десятилетия проблема идентичности приобрела особое звучание за счет процессов, сопутствующих становлению общества «поздней современности». Одним из таких процессов, безусловно, является глобализация, выступающая общей рамкой всех разнообразных и противоречивых тенденций, которые ощущает на себе культура поздней современности и предлагаемые ею формы идентификации.
Среди характеристик современного общества, которые, на наш взгляд, позволяют охарактеризовать его как общество «поздней современности» и которые важны для исторической идентификации индивидов, можно выделить следующие: развитие информационных технологий и средств коммуникации и, как следствие, информатизация всех сфер общественной жизни, размывающая традиционные рамки жизненного пространства и опыта; экспансия стандартизирующей технической рациональности и пролиферация абстрактных систем, появление «массы» и «анонимного большинства»; массовизация культурного производства; прагматизация всех сфер социальной жизни, превращение «конкуренции в общую форму производящих видов деятельности, и в частности тех, где оказываются нерыночные услуги, и даже социальных отношений за пределами производственной сферы», распространение «логики рынка» на неэкономические виды человеческой деятельности, вызванные глобализацией экономики [1, с. 105].
Социальную идентификацию невозможно представить без определенной формы рефлексии о себе и своих действиях, о связи, существующей между прошлым, настоящим и будущим человека. Эта связь определяет его тождество самому себе и его уникальность, раскрывает, какие отношения человек образует с другими людьми.
Американский социолог Э. Гидденс в своей работе «Последствия современности» указывает на особый характер рефлексивности, отличающий современные общества от традиционных или премодерных.
В до-современных обществах рефлексивный мониторинг действий ведется с оглядкой на традицию. Традиция несет в себе «память предков» и ценнейший опыт прошлого, связанный со специфическим локальным контекстом. Она выступает принципом организации и воспроизводства социальных практик, является основой для самоопределения индивида. Согласно Э. Гидденсу, традиция - «это способ обращения с пространством и временем, который включает любое действие или опыт в непрерывную последовательность прошлого, настоящего и будущего, которые, в свою очередь, структурированы циклическими социальными практиками» [2, с. 154]. Традиция в премодерных обществах является тем знанием, которое обеспечивает единообразие и предсказуемость социальной жизни, а «рефлексивность <...> во многом сводится к повторным толкованиям и разъяснению традиции» [2, с. 155].
В обществе высокой современности рефлексия о человеческой деятельности не опирается на традицию, но «включается в самую основу воспроизводства системы» [2, с. 155]. Социальные практики постоянно исследуются и реформируются на основании полученной о них информации, а эта информация, в свою очередь, проверяется и пересматривается. Таким образом, знания изменяют практики, а общество нуждается в новых знаниях об этих реформированных практиках. Э. Гидденс утверждает, что в современном мире нет абсолютно достоверного знания, сама рефлексия как социальная практика и рациональность как ее основа также оказываются поставлены под сомнение, что влияет на механизмы идентификации. Рефлексивность современности подрывает традиционные основания идентичности и «высвобождает» ее из специфического пространственно-временного контекста. Таким образом, современному индивиду приходится испытывать чувство неуверенности в целостности своей идентичности, связь между его прошлым, настоящим и будущим носит относительный, неустойчивый характер, а социальные взаимодействия оказываются связаны с рисками, вызванными непредсказуемостью их последствий.
Социальные науки, которые представляют собой формализованную версию рефлексии и позволяют осуществить критический пересмотр социальных практик, образуют ключевые институты современности. Этот тип экспертного знания лежит в основе абстрактных систем, призванных ликвидировать характерную для поздней современности глобальную неопределенность и связанные с ней риски. Абстрактные экспертные системы социального знания вырабатывают универсализируемые понятия и концептуальные модели, которые оказывают влияние на реальное поведение людей, в частности, на практики идентификации.
Так, например, французский философ М. Фуко удачно отразил формы такого взаимодействия между научным дискурсом и социальными практиками в своей работе «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы», описав генеалогию «нынешнего научно-судебного единства» [3, с. 31]. В этом исследовании М. Фуко рассматривает становление объектов познания гуманитарных наук в одном ряду с историей практик и институтов уголовного наказания, обозначая контуры единого диспозитива власти и знания. Согласно М. Фуко, знание производит отношения власти, которые, в свою очередь, предполагают выработку определенного типа знания. Это значит, что само понятие идентичности оказывается вплетено в эти отношения, ведь оно является продуктом рефлексивных институтов современности.
Таким образом, в сегодняшнем обществе «поздней современности» абстрактные экспертные системы социального знания, вовлеченные во властные отношения, предлагают различные концептуальные модели идентификации и формы идентичности, которые претендуют на общечеловеческую значимость в условиях глобального мира. Мы видим, как в настоящее время темы гендер-ной, расовой, исторической и других идентичностей пользуются особенной популярностью не только в академической среде, но и в массовой культуре,
что свидетельствует о расширении экспертной системы идентификации. Идентичность становится предметом профессиональной деятельности не только ученых, но и многих других специалистов, задействованных в производстве знания: журналистов, политиков, маркетологов и т. д.
Экспертные системы социального знания сделали возможной политику идентичности, создав сам объект исследования-экспертизы (идентичность) и корпус знаний о ней, используемых в качестве инструментов властных практик. Британская исследовательница М. Калдор в своей работе «Новые и старые войны» отмечает, что порождением современного глобализирующегося мира стали «новые войны» - особый тип организованного насилия, возникший в последние десятилетия ХХ века, цели которого лежат в области «политики идентичности». В отличие от войн предшествующих эпох, которые развязывались из-за геополитических интересов или идеологических разногласий, общей чертой современных конфликтов «является способ использования ярлыков в качестве основания для политических притязаний» [4, с. 167]. Под словосочетанием «политика идентичности» М. Калдор понимает «движения, которые мобилизуются вокруг этнической, расовой или религиозной идентичности с тем, чтобы претендовать на государственную власть», однако не стоит забывать, что существует и иной его смысл - консолидация угнетенных социальных групп вокруг сознательно сконструированной идентичности с целью продвижения своих политических интересов [4, с. 167].
Мы увидели, как благодаря глобализации и появлению абстрактных экспертных систем социального знания с их механизмами «высвобождения», идентичность оказывается вовлеченной в процессы производства и потребления, выступает средством и целью ведения политической борьбы.
Современная культура предоставляет индивиду определенную свободу выбора в деле самоопределения. Рефлексивность высокого модерна «высвобождает» субъекта идентификации от локальных контекстов, традиций и «предрассудков», позволяет совершать постоянный критический пересмотр своей идентичности, относить себя к различным социальным общностям на глобальном уровне. Таким образом, идентичность в эпоху поздней современности предстает как «рефлексивный» проект.
Однако у данных процессов есть и «темная» сторона. Выходя на глобальный уровень, уровень массового производства, они все более отдаляются от конкретного индивида с его уникальными экзистенциальными параметрами. По мере расширения абстрактных экспертных систем участие в них пользователя и его возможности в их преобразовании уменьшаются, так как они становятся все более сложными и непрозрачными. Рефлексивные институты современности, основанные на социальном знании, включаясь в политические и экономические отношения, оказывают все большее властное, принуждающее воздействие, а последствия их функционирования становятся все более непредсказуемыми. Внедряясь во все сферы общественного бытия знание приносит вместе с собой «подрывной эффект» рефлексивности.
Действие экспертных систем подобно работе паноптикума, описанного М. Фуко в качестве иллюстрации матрицы дисциплинарной власти. Сама экспертная система располагается на месте центральной башни, а индивиды, вступающие во взаимодействие с ней, - на месте заключенных. Индивиды не знают достоверно принципов действия абстрактной системы, как не могут видеть своего обезличенного надсмотрщика люди в камерах паноптикума, и во избежание рисков предпочитают ей довериться. В свою очередь экспертная система обладает возможностью объективации индивидов, она видит их насквозь, заставляет их действовать по тем правилам, которые она задает, в соответствии со стратегией, которую она предполагает. Чем хуже видно надсмотрщика, чем выше риски и неопределенность, связанные с непредсказуемостью тотально рефлексивной современности, тем сильнее властное воздействие экспертных систем.
Таким образом, в условиях «поздней современности» рефлексивный проект идентичности может быть лишен той творческой свободы самоопределения, о которой говорилось ранее. Модели идентификации, предлагаемые современной культурой, могут оказаться частью властной стратегии, узкими стандартами и костными идеологемами, которые слишком тесны для отдельного индивида с его уникальной историей. Поэтому следует внимательнее рассмотреть формы исторической идентификации, тактики, которые субъект проводит как бы в обход властной стратегии, способы, какими он «играет» с порядком, находясь внутри его.
Французский философ М. де Серто, определяет стратегию как «подсчет соотношений сил, который становится возможным с того момента, когда субъект, обладающий волей и властью, может быть вычленен из "окружающих условий"» [5, с. 50]. Экспертная система социального знания «высвобождает» субъекта идентификации из «окружающих условий», делая возможной стратегию, утверждающую «место, которое может быть очерчено как собственное и тем самым может стать основой управления этими отношениями, возникающими с отличным от него внешним пространством» [5, с. 50]. Так институты современности создают свое собственное «глобальное» пространство, в котором действуют специфические отношения власти и знания. Страте -гия стремится опровергнуть собственную историчность, стать безличным универсальным принципом, оправдав производимое ей символическое насилие.
Субъект сопротивляется стратегиям с помощью тактик, которые не имеют собственного места, но зависят от времени. Речь идет о неоднородном времени, которое не есть просто вместилище исторических фактов и «собственных» мест - его сущность «в том, чтобы реализовывать себя, а не в том, чтобы быть конституированным» [6, с. 214]. Оно таит в себе возможности изменения соотношения сил, выгодный момент, подлинное историческое событие. Таким «антимузеем», который «нельзя локализировать», вложить в пространственную схему стратегии выступает память [5, с. 208]. «Нет такого места, которое бы не населяли всевозможные призраки, прячущиеся там в тишине, - призраки, которые удается "вызвать" или нет. Люди могут жить лишь в местах с привидениями - и это выворачивает схему "Паноптикона" наизнанку» [5, с. 208].
Историческая память - одна из наиболее актуальных и дискуссионных исследовательских проблем в области социогуманитарных наук. На протяжении уже многих десятилетий она привлекает внимание представителей самых разных областей социального знания: истории, философии, психологии, социологии, культурологии, антропологии, музееведения и др. Как пишет российский историк Л. Репина, «историческая память - не только один из главных каналов передачи опыта и сведений о прошлом, но и важнейшая составляющая самоидентификации индивида, социальной группы и общества в целом, ибо оживление разделяемых образов исторического прошлого является таким типом памяти, который имеет особенное значение для конституирования социальных групп в настоящем» [7, с. 10].
По ее мнению, в формировании исторической памяти важную роль играют три основных процесса:
• «забвение прошлого» (утрата возможности сохранять и воспроизводить ранее запомненную информацию);
• различные интерпретации событий и фактов;
• актуализация прошлого в связи с современными проблемами [8, с. 11-19].
Особый интерес здесь представляет такое понятие, как «забвение прошлого»,
или, как его часто называют, «историческое забвение». На наш взгляд, нельзя не согласиться с утверждением, согласно которому историю и память так или иначе сопровождает забвение: ведь человеческая память, равно как и память целого общества, не имеет способности хранить исключительно точную информацию обо всем, что встречается человеку в течение жизни. Какие-то моменты он помнит ярко, какие-то забывает, преднамеренно или непреднамеренно. То же самое верно и для исторической памяти общества: одни события становятся ее содержанием, другие - нет. Со временем, в силу самых разнообразных причин, существующая память о прошлом может видоизменяться, иногда полностью стираться. Историческое забвение - это явление утраты обществом и людьми исторической памяти о своем прошлом.
Феномен забвения, как и феномен исторической памяти, наиболее ярко проявляет себя в переломные моменты жизни целых обществ, народов, государств или цивилизаций, когда происходит смена идеологии, религии, общественного строя, культурных парадигм, что влечет за собой уничтожение одних ценностей и создание новых. Н. А. Кочеляева пишет о том, что «тема памяти в культуре неизменно сопряжена с темой забвения, сопровождающей всякое практическое действие, направленное на увековечение образов событий, людей и т. д. Процесс создания одних культурных ценностей всегда неотделим от процесса разрушения других, и в этом смысле ценность намеренного уничтожения обладает особыми смыслами и значениями» [9, с. 59]. Многие исследователи-философы сходятся во мнении, что человек способен помнить, потому что способен забывать.
Немецкий мыслитель Ф. Ницше в «Несвоевременных размышлениях: "О пользе и вреде истории для жизни"» упоминал, что для здоровья челове-
ка, народа и культуры одинаково важны как историческое, так и неисторическое [10, с. 164], под последним он подразумевал именно способность к забвению, желание человека дистанцироваться от прошлого, жить настоящим, чтобы реализовывать свой творческий потенциал. С точки зрения Ф. Ницше, тот, кто увлекается прошлым, неспособен жить настоящим, а изучение истории ведет к утрате человеком способности ее творить. Однако, как указывает Ю. Сафро-нова [11, с. 152], отрицательные взгляды Ф. Ницше на историю не были чем-то из ряда вон выходящим: в его время к излишней памятливости относились как к болезни и не поощряли ее, потому что считалось, что помнить все почти так же плохо, как не помнить ничего. В психологии и психиатрии того времени также не видели в хорошей памяти ничего позитивного и занимались поиском средств, которые помогали бы пациентам забывать.
Смена взглядов на проблематику исторического забвения произошла в ХХ веке. Австрийский философ Р. Бургер в книге «Малая история прошлого» соотносит этот момент с окончанием Второй мировой войны [12]. Забвение, он полагает, выступает основой существования человечества, а долг помнить о страшных, бесчеловечных событиях - преступление. В результате в обществе и в социальных науках был порожден конфликт - разгорелась борьба памяти против забвения. С одной стороны, память - хранительница социально-исторической идентичности и каждый индивид несет ответственность как за нее, так и за свою роль в исторических событиях, а забвение - область ее потери; с другой стороны - не может ли слишком хорошая память нести еще более разрушительный посыл?
По мнению французского исследователя П. Рикера, забвение в «обычном режиме», если можно так выразиться, трудно поддается исследованию, поэтому исследовательскими объектами должны стать «искаженные формы забвения» [13, с. 619]. Забвение памяти имеет двойственную натуру, связанную с целенаправленным формированием «удобного» нарратива: он часто применяется различными социальными акторами (часто властными структурами) и одновременно необходим для конструирования удобной картины мира, направленной на избегание плохого, на устранение травмы, вреда. Историческому забвению чаще всего подвергаются тяжелые, травмирующие исторические события, связанные с чувствами страха, тревоги, горечи, стыда, вины или отвращения, а также приносящие значительный ущерб социально-политическому, культурно-историческому благосостоянию общества и идентификации его членов. В связи с этим в исследованиях исторического забвения, как и в исследованиях травмы, всегда присутствует сильный этический компонент.
Существуют различные типы исторического забвения. Английский социолог П. Коннертон выделял семь типов, три из которых можно считать практиками позитивного забвения, а оставшиеся четыре - негативного:
• предписанное забвение (официально утверждается государственными структурами во имя соблюдения интересов всех заинтересованных сторон, чтобы не допустить разрастания конфликта до бесконечности);
• учредительное забвение (способствует формированию новой идентичности посредством создания новых поведенческих паттернов, которые, в свою очередь, определяются нарративами исторической памяти; в результате некоторые старые нарративы переходят в латентное состояние, а новая память формируется на основе не только общих воспоминаний, но и общих умолчаний);
• аннулирование (в результате пресыщения информацией возникает необходимость отсеять ненужную информацию);
• репрессивное уничтожение (развенчание и забывание объектов прошлого, характерно для тоталитарных режимов);
• запланированное устаревание (характерно для капиталистических систем, предполагает вывод из потребления старого товара и замену его новым, более лучшим, более совершенным продуктом);
• молчание унижения и стыда (замалчивание исторических фактов, которые относятся к позорным страницам истории);
• амнистия («освобождение» от «плохой» памяти в качестве особой милости, амбивалентный тип исторического забвения с позитивными и негативными моментами) [14].
Свою типологию исторического забвения предлагает Ф. Анкерсмит, выделяющий следующие типы забвения:
• первый тип характеризуется тем, что информация забывается без вреда для идентичности;
• второму присуще забывание важной для индивида или группы информации, при этом значимость ее часто не осознана, иначе она не была бы забыта;
• третий тип соответствует ситуациям, когда память становится слишком болезненной;
• четвертый предполагает обретение новой идентичности через отказ от предыдущего травматического опыта, сопряжен с тяжелыми ощущениями потери, упадка [15, с. 438-442].
Существует также широкий спектр социальных практик (многие из которых носят ярко выраженный политический характер), направленных на вытеснение из рамок общественного дискурса определенных событий и процессов прошлого: замалчивание исторических фактов, уничтожение документальных свидетельств, архивов и памятников истории, разработку и использование новой интерпретации тех или иных исторических событий с последующим распространением ее при помощи доступных средств коммуникации и т. д. В качестве агентов могут выступать самые различные акторы, начиная от отдельного человека и заканчивая целым обществом (или государством). Последствия исторического забвения воспринимаются обществом и социальными науками неоднозначно: с одной стороны, общество таким образом старается залечить пережитый травмирующий опыт, а с другой - лишается возможности уберечь себя от повторения прошлых ошибок и создает почву для возникновения конфликтов в восприятии исторического прошлого.
Следует также разграничивать понятия исторического забвения и исторической амнезии. Историческое забвение - это в большей степени целенаправленный и контролируемый процесс, который способен сосуществовать с исторической памятью. Это достаточно закономерное явление. Амнезия же - это всегда нарушение естественного течения памяти, нарушение ее базовых функций, в отличие от исторического забвения всегда непосредственно связанное с культурно-историческими травмами. Последствия исторической амнезии всегда гораздо более тяжелые, столкнувшиеся с нею общества с большим трудом возвращаются на путь развития (иногда этого не происходит совсем).
В связи с этим интересной представляется оценка понятия исторической памяти, данная немецким историком Й. Рюзеном, с позиций культурно-антропологического подхода. Он объяснял суть процесса изменения коллективного самосознания как результат «кризиса исторической памяти». Кризис исторической памяти, согласно Й. Рюзену, наступает, когда происходит столкновение сформировавшихся общественных представлений о прошлом с опытом, который не укладывается в привычные схемы восприятия исторического прошлого. По критерию глубины и тяжести кризисов, Й. Рюзен выделял такие кризисы:
1. Нормальный кризис - может быть преодолен собственными силами общества без особых изменений в образовании смыслов.
2. Критический кризис - ставит под сомнение возможности общества и человека воспринимать и адекватно интерпретировать прошлый опыт, закрепленный в исторической памяти; следствием данного кризиса выступает изменение внутреннего содержания исторической памяти, основ идентификации и способов сохранения.
3. Катастрофический кризис - разрушение групповой идентичности, обесценивание прежних морально-ценностных ориентиров культуры, невозможность нового смыслообразования, восприятие предыдущего исторического опыта как катастрофичного, его замалчивание или фальсификация ведут к пагубным последствиям для социально-исторического развития общества [16, с. 41-42].
Данные рассуждения позволяют говорить о том, что историческая память приобретает особую ценность для трансформирующихся обществ, или же в периоды острых социальных и исторических перемен. Соответственно, для любого общества в достаточно высокой степени важно сохранить внутреннюю устойчивость исторической памяти, чтобы удержать свою национальную и ци-вилизационную самобытность.
Таким образом, вопрос исторической идентичности и исторической памяти приобретает особенную важность в условиях современного глобализирующегося мира. Рефлексивность, положенная в основу воспроизводства всех социальных институтов современности, связана с отказом от традиции и высвобождением идентичности от локальных контекстов. В то же время процессы идентификации в обществе высокого модерна связаны с опасностью вовлечения в глобальные властные стратегии, которые не всегда предполагают благоприятный для индивида и общества путь развития. Способом противодействия вы-
зовам и проблемам глобального мира может выступать историческая память и связанные с нею практики формирования и поддержания исторической идентичности. Но при этом необходимо учитывать тот факт, что память является весьма противоречивым социальным феноменом, и в силу того, что общества поздней современности довольно часто предпочитают подвергать забвению опасные, неудобные, травмирующие стороны, процессы и явления своей жизни, необходимо стремиться к рациональному регулированию процессов памяти и забвения с целью минимизации рисков для идентичности как отдельного человека, так и всего общества в целом.
Список использованных источников
1. Дардо, П. Неолиберализм и капиталистическая субъективация / П. Дардо, К. Лаваль // Логос. - 2011. - № 1. - С. 103-117.
2. Гидденс, Э. Последствия современности / Э. Гидденс ; пер. с англ. Г. К. Ольховикова; Д. А. Кибальчича; вступ. статья Т. А. Дмитриева. - М. : Издат. и консалтинг. группа «Праксис», 2011. - 352 с.
3. Фуко, М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / М. Фуко ; пер. с фр. В. Наумова. -М. : Ад Маргинем Пресс, 2015. - 416 с.
4. Калдор, М. Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху / М. Калдор ; пер. с англ. А. Апполонова, М. Дондуковского ; ред. перевода А. Смирнов, В. Соф-ронов. - М. : Изд-во Ин-та Гайдара, 2015. - 416 с.
5. Серто, М. де. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать / М. де Серто ; пер. с фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. - СПб. : Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2013. - 330 с.
6. Наливайко, И. М. Роль повседневных практик в примирении исторических памятей / И. М. Наливайко // Культура примирення: нова юторична сввдомють в Украш. - Одеса : Фешкс, 2015. - С. 211-221.
7. Репина, Л. П. Культурная память и проблемы историописания (историографические заметки). Препринт WP6/2003/07 / Л. П. Репина. - М. : ГУ ВШЭ, 2003. - 44 с.
8. Репина, Л. П. История исторического знания : пособие для вузов / Л. П. Репина, В. В. Зверева, М. Ю. Парамонова. - 2-е изд. - М. : Дрофа, 2004. - 288 с.
9. Кочеляева, Н. А. Проблемы взаимодействия механизмов памяти и забвения в формировании гражданского общества / Н. А. Кочеляева // Культурная память в контексте формирования национальной идентичности России в XXI веке : коллект. моногр. / Нов. ин-т культурологии ; отв. ред. Н. А. Кочеляева. - М. : Совпадение, 2012. - С. 58-72.
10. Ницше, Ф. В. Несвоевременные размышления: «О пользе и вреде истории для жизни» : Сочинения : в 2 т. / Ф. В. Ницше. - М. : Мысль, 1990. - Т. 1 : Литературные памятники. - С. 158-230.
11. Сафронова, Ю. А. Историческая память: введение : учеб. пособие / Ю. А. Сафронова. -СПб. : Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2019. - 220 с.
12. Burger, R. Kleine Geschichte der Vergangenheit. Eine pyrrhonische Skizze der historischen Vernunft / R. Burger. - Österreich : Styria, 2004. - 127 S.
13. Рикер, П. Память, история, забвение / П. Рикер. - М. : Изд-во гуманитар. лит., 2004. - 728 с.
14. Connerton, P. Seven Types of Forgetting / P. Connerton // Memory Studies. - 2008. - Iss. 1(1). -P. 59-71.
15. Анкерсмит, Ф. Р. Возвышенный исторический опыт / Ф. Р. Анкерсмит ; пер. с англ. А. А. Олейников [и др.] ; науч. ред. А. А. Олейников. - М. : Европа, 2007. - 609 с.
16. Рюзен, Й. Кризис, травма и идентичность / Й. Рюзен // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания / под ред. Л. П. Репиной. - М., 2005. - С. 38-63.
Поступила 18.12.2020 г.
