CC BY-NC-ND
262
ИДЕАЛ ЛЮБВИ В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
К.В. Зенин
Статья посвящена определению роли Любви в жизни человека, какой ее видел Ф.М. Достоевский, подчеркивается фундаментальность этого состояния. Из рассмотренных произведений следует, что Ф.М. Достоевский видел в Любви полноту человеческой жизни. Именно Любовь, в самом глубоком смысле этого слова, оказывается проводником человека к собственному Бытию и к Богу.
Ключевые слова: деятельная любовь, бытие, счастье, осознание, грусть, встреча.
Большинству читателей Достоевский известен как исследователь глубин человеческой души, вынесший на поверхность сознания все то зло, которое прячется в ее тайниках, заставивший своих героев признать свою ответственность за собственные преступления и не перекладывать ее на внешние обстоятельства жизни («среда заела»). Но, на мой взгляд, самая большая заслуга Достоевского была не в той критике человека, которую он так тщательно разработал и завершил в своей «нелепой поэмке», а в глубинном прозрении созидательных сил человека, мощь которых до сих пор остается загадкой. Если и был человек, способный возразить великому инквизитору и представить в защиту человека средства, достаточные для преодоления его врожденных слабости и несовершенства, то в первую очередь это сам Достоевский с его гимном Любви. Именно этому Богу он посвятил всего себя, пронеся через все испытания жизни самый, казалось бы, хрупкий и уязвимый идеал. Я использую слово Любовь, а не Христос, например, потому что оно одно полностью подходит для выражения идеи писателя. Это ничуть не противоречит известному символу веры Достоевского
© Зенин К.В., 2010
1854 г.1, если под Христом понимать не историческую личность, а пример для подражания, которым и хочет руководствоваться Достоевский. Вера его отличается от традиционной религиозной, связанной с определенной конфессией, так как он - единица - не нуждался в единомышленниках, поддержке обществом, а одиноко нес свой крест. Его можно назвать христианином, но нельзя - православным или католиком, потому что он, как мы увидим позже, вышел за рамки церковных догм, законов и ограничений. Достоевский не ставил своей целью реформирование церкви, не строил проектов по спасению отечества или всего человечества. Он хотел разобраться в себе, но, выбрав именно этот путь, он, быть может, сильнее всего помог каждому из нас.
Приступая к чтению Достоевского, нам прежде всего надо понять, о какой любви он говорит, а для этого - отказаться на время от привычных многим ограничений, как то: любовь между мужчиной и женщиной, любовь только к Богу, любовь к отечеству, любовь к своему-родному... У Достоевского любовь предстает максимально широко, он рассматривает и оценивает ее саму по себе, как возможность любить в принципе. Любовь к человеку - вот как можно это описать. Более того, человек «рождается» (в смысле Бытия) только в любви, и как же много тех, кто умер, «не родившись» на свет. Что называет счастьем Достоевский и как возможно быть счастливым вполне в нашем ужасном мире - вот еще один очень важный вопрос, на который предстоит ответить. Забегая вперед, скажу, что в любви человек вдруг обнаруживает, находит себя бы-тийствующим. А прорвавшийся в Бытие человек одним этим счастлив, несмотря ни на какое горе или беду. У Достоевского Бытие и есть Царствие Божие, которое, как известно, силою берется, ибо это не просто - полюбить: «Братья, любовь учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и чрез долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок»2, - говорит старец Зосима.
Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Раз в бесконечном бытии, неизмеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным3.
Кант говорил, что мы не можем узнать, есть ли Бог, но надо жить так, как будто Он есть. Что-то подобное имеет в виду и Достоевский: он утверждает, что надо жить так, как будто ни до, ни после этой жизни не будет ничего столь же яркого, важного и осмысленного, как наша жизнь с ее возможностью любить сейчас. Достоевский возвращает нас в настоящее, именно в нем ищет «живую жизнь». Кроме того, такой человек воспринимает способность любить не как данность, но как бесценный дар, который надо успеть употребить. Это обстоятельство, на мой взгляд, отражено и в притче о талантах4, когда господин похвалил слугу, приумножившего данное ему, а у того, кто всего лишь сберег полученное, отобрал и это, укорив за нерадение и лень.
Рассуждая об аде, Достоевский попытался представить самую страшную судьбу для человека. Это страдание из-за потери возможности любить деятельно, ужаснее которого нет ничего. Люди, пережившие смерть любимых, страдают не только и, быть может, не столько от самой потери, сколько от невозможности что-либо еще сделать для ушедшего человека теперь, когда этого так хочется, когда вдруг-осознанная любовь жаждет вырваться, родиться... и не может. Достоевский пережил смерть двух своих детей, и ужас этого страдания был, несомненно, знаком ему. Он пережил этот ад сам и потом описал его в образе матери, потерявшей сына, в главе «Верующие бабы» своего последнего романа. И старец Зосима возвращает ее к жизни не утешением, а указанием на возможность деятельной любви к сыну через заботу о его отце. В этом же ключе Достоевский рассматривает образ самого загадочного и непостижимого, после Авраама, ветхозаветного героя - Иова: не вопрошание Иова к Богу, не мучительный поиск смысла во всех его страданиях и лишениях интересует Достоевского; он обращает внимание на чудо любви, которое не смогли уничтожить все ужасы жизни человека в этом мире. На вопрос обывателя, как можно любить новых детей и быть счастливым в полноте, вспоминая старых, Достоевский тихо отвечает, что это возможно: «Старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость»5. Какое горе может быть значительнее любви сейчас? Достоевский не умозрительно ставит любовь на первое место, это - его внутренний опыт, так он чувствует самого себя, так он видит Иова. Девятилетний Илюша Снегирев, прощаясь с отцом, говорит ему: «Папа, не плачь. а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого. сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня. <...> А меня, папа, меня не забывай никогда.»6 Вот как сам Достоевский приоткрывает «великую тайну жизни человеческой»: любовь сына и пожелание счастья дают отцу - капитану Снегиреву
или Иову - смысл жить дальше. Илюша не просто позволяет отцу любить кого-то, кроме себя, а, наоборот, завещает ему эту любовь. А какой завет дает Зосима Алеше: «В горе счастья ищи»7. Почему? Горе смывает все мелкое и незначительное, обнажая тот фундамент, на котором стоит наша жизнь. Потому-то «подпольный человек» и восклицает: «Страдание - да ведь это единственная причина сознания»8. Может быть, оттолкнувшись от страдания, вызванного потерей конкретного человека, Достоевский смог обобщить его причину и таким образом понять, что есть ад. Но тогда жизнь с ее возможностью любить здесь и сейчас становится для него раем. «Разве я теперь не в раю?»9 - восклицает он устами Маркела.
Что же такое счастье, по Достоевскому? Я бы сказал так: счастье - это прежде всего то, что надо осознать. Известно высказывание Кириллова о счастье: «Человек несчастлив, потому что не знает, что он счастлив. <...> Кто узнает, тотчас же станет счастлив, сию минуту»10. Значит, проблема не в том, чтобы стать счастливым, а в том, чтобы осознать себя таковым. Поэтому-то в рассуждении об аде Достоевский и называет человека «счастливым существом». А раз для счастья требуется осознание, то время и даже жизненный опыт перестают играть решающее значение для этого скачка в бытие. Здесь как никогда ярко проявляется любимое понятие Достоевского, характеризующее человека, оно выражается словом вдруг. Наглядным примером этих идей становится Маркел, семнадцатилетний юноша, угасающий от чахотки и отчаянно пытающийся найти что-то самое важное в так поспешно покидающей его жизни. Достоевский не показывает, как он пришел к осознанию ценности любви, это осталось личной тайной, но гораздо важнее сам факт. И Достоевский использовал весь свой творческий потенциал, чтобы описать несколько дней из жизни такого человека в нашем мире. Он борется с самим временем, с подступающей смертью, наполняя смыслом каждую минуту. Чем меньше у него возможностей соприкоснуться с миром, тем шире становится круг любимых им людей: семья, прислуга, знакомые, наконец весь божий мир. «Да чего годы, чего месяцы! - воскликнет, бывало, - что тут дни-то считать, и одного дня довольно человеку, чтобы все счастие узнать (курсив мой. - К. З.). Милые мои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды помним: прямо (курсив мой. - К. З.) в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять»11, - говорит нам Маркел. А что значит «прямо в сад пойти»? Значит простить всем, отказаться от справедливого возмездия за преступления, от ока за око, и многие ли согласятся принести такую страшную жертву на алтарь любви? Вот Иван Карамазов уже поспешил отказаться,
для него не существует ничего важнее страдания и боли. А как же Маркелу удалось разом перескочить все эти естественные преграды? Он, может быть, сказал в сердце своем: «Можно любить!» - и больше ничего не потребовал от жизни. Он не только обнаружил эту возможность, но и каким-то образом почувствовал, что она превосходит собой все несчастья, скверную среду, все несовершенство и слабость человека. Еще один важный штрих к портрету человека, добавленный Маркелом, это - ошеломляющая свобода становления. Человек - это такое существо, которое свободно любить; раз узнав о такой цели, он может сразу устремиться к ней. Так и Маркел любит не просто окружающих его близких, он любит саму Любовь. По сути, весь роман «Братья Карамазовы» является обширным комментарием к нескольким идеям Маркела, которые уместились на двух страницах: что значит «жизнь есть рай»; как может быть так, что я во всем за всех виноват; почему «все должны один другому служить»; почему мы счастливы; почему красота спасает мир; что значит жить после кого-то прекрасного? Гений Достоевского в первую очередь проявился в том, что он смог сотворить этот комментарий из картин настолько жизненных и убедительных, что даже дети могут понять его.
Тема любви, или богоискательства, пронизывает все творчество Достоевского, по-разному отражаясь в жизни человека: любовь как свобода и полнота жизни в «Братьях Карамазовых»; любовь как личная истина в «Сне смешного человека»; любовь как судьба человечества в «Подростке»; любовь как счастье, без которого жизнь теряет всякий вкус и смысл, в «Бесах»; любовь как сила, воскрешающая Лазаря, в «Преступлении и наказании», любовь как призвание и действительное, а не мнимое присутствие человека в мире в романе «Идиот». Для того чтобы составить более или менее полную картину представления Достоевского о любви, нужно собрать вместе все части головоломки, рассеянные автором по страницам своих произведений.
«Смешной человек» проходит через ужасные испытания, через «опыт зла», как говорил Бердяев12, чтобы родиться как человек. Начало и конец его пути знаменуются одной и той же фразой: «Мне все равно!» Но Достоевский полностью переворачивает ее смысл: от тотального безразличия к жизни и людям до полного пренебрежения разъедающим воздействием «среды», когда истина уже найдена им. Фантастичность рассказа заключается лишь в специфических условиях, в которые помещает своего героя Достоевский, чтобы тот не мог отрицать своей вины, а, наоборот, взял ответственность за падение мира, начавшееся с одного «атома чумы». Какова же эта истина? «А между тем ведь все идут к одному и тому же, по крайней
мере все стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорогами. <...> Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей»13. Над этим ли смеяться?
Еще один изгой или, лучше сказать, отшельник, непонятый, -князь Мышкин - так говорил к человеку:
... и неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать. а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся (курсив мой. - К. З.) человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...14
Кто это говорит? Откуда он пришел? Почему говорить с человеком - значит любить его? Для чего вообще человеку речь? Почему я смотрю в глаза любви и не узнаю ее? Мышкин видит окружающий мир в тысячах оттенков прекрасного, которое прячется за каждой мелочью и в каждой душе. Для него не существует незначительных носителей прекрасного, все они слишком дороги ему, чтобы проходить мимо. Как же он научился так тонко видеть мир? Представьте себе человека, долгие годы скитающегося в унылой пустыне, где не на чем остановить взор, нечем утолить жажду жизни. И вдруг вдалеке он замечает идущего ему навстречу человека, впервые за много лет. Какое же чувство охватит его целиком? Какая надежда загорится в сердце? Какие слова поднимутся из глубины? Здесь, в этой голой пустыне, мне как никогда ясно, что этот первый прохожий может оказаться моим последним шансом творчества деятельной любви, а с ней и обретения самого себя, и восполнения жизни. Я не спрашиваю: «Кто ты?» - но я ждал именно тебя. Перед лицом жажды любви никакое прошлое не имеет решающего значения, но это поймет лишь тот, кто дошел до предела, кто сумел возжаждать. Христос спрашивал своих учеников: «Что смотреть ходили вы в пустыню?»15 Зачем вообще уходить в пустыню? На этот вопрос многие бы ответили: чтобы умертвить свою плоть и стать свободным от нее. Но есть и другая причина: чтобы обрести жажду любви, которая научает человека ценить все мельчайшие ее, любви, проявления, помогает усмотреть в каждом человеке образ Божий, готовит его ко встрече с «Ты».
Устами Заратустры Ницше советует: «Беги, мой друг, в свое уединение!»16 - чтобы остаться самим собой. Князь Мышкин делает еще более тяжелый выбор: он «бежит» в пустыню, чтобы встретить хоть кого-нибудь в своей жизни. Отчасти это проявляется в его болезни, но интенция его взаимодействия с людьми свидетельствует о сознательном движении навстречу каждому. Часто о нем говорят, что он не от мира сего. А если все наоборот: это мы думаем, что живем, а на самом деле еще и не начинали? Князь прошел через пустыню, чтобы войти в жизнь, а что сделали мы? Кого мы встретили и полюбили? Мир с его миллиардами жителей старается обесценить в наших глазах каждого конкретного человека, трактуя его как раздражитель и помеху, а не проводника к нашему бытию. В результате тот внутренний мир, в котором мы живем, оказывается пустым и холодным, в нем люди не присутствуют по-настоящему, а проплывают мимо, как призраки. Кто из нас, отправляясь в час пик на работу, в метро хоть раз избежал раздражения от толпы, духоты и давки? Как бы вы смотрели на этих людей? А теперь посмотрите на них «из пустыни» глазами Мышкина, «смешного человека», Маркела или ребенка, и, может быть, в каждом из них увидите затаившуюся возможность деятельной любви, встречи с дорогим вам человеком. Разве те, кого мы полюбили однажды, жены и мужья, друзья и учителя, не были такими же прохожими, лишь чудом не прошедшими мимо? Кто может похвастать, что с первого взгляда узнал свою возлюбленную? Но Достоевский подсказывает нам, что чаще всего мы не видим или не хотим видеть того богатства, которое таится в каждом из нас. «Посмотрите в глаза, которые на вас смотрят.» - говорит он именно потому, что мы этого не делаем. Иначе для нас не была бы тайной та любовь, которая за ними скрывается. Чтобы увидеть малое, надо захотеть многого от любви. Достоевский сам называл Мышкина неудавшейся попыткой представить Христа в наше время, и многие критики так же о нем отзывались, так как он ничего не добился, не предотвратил катастрофу, не спас от уныния стоящего на пороге смерти Ипполита, не вдохновил к новой жизни окружающих его людей, казалось бы, потерпел полное поражение и от этого опять провалился в свою болезнь. Но разве он не остался самим собой? Это ли не величайшая победа? Разве она не потребовала от него напряжения всех духовных сил? Или он пожалел о своих усилиях, оставшихся тщетными? Одно только чудо явления в слове откровения Достоевского о любви оправдывает Мышкина целиком и делает его бесценным наследием на пути в очеловечивания личности. Теперь выбор за нами: воспользоваться или нет его примером.
Нам остается рассмотреть последний, самый трудный аспект в понимании Достоевским любви, а именно проблему любви и вре-
мени, отношения «я» и «мы». Для этого рассмотрим глубочайшую по силе интуиции антиутопию Достоевского, представленную в «картине» Версилова:
Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, -что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле - ему как отец и мать. «Пусть завтра последний день мой, - думал бы каждый (курсив мой. - К. З.), смотря на заходящее солнце, - но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их (курсив мой. - К. З.)» -и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть...17
Опять попытаемся услышать, кто и откуда это говорит? Важно, что Версилов рассказывает не о каком-то бесконечно далеком и чуждом ему времени или эпохе - он сам по-настоящему живет
лишь там, как бы пытается докричаться до нас. Везде, где он говорит «они», прежде всего он имеет ввиду самого себя. Это не мир вокруг него изменился, а он сам так пересмотрел свою жизнь. Но, выражаясь так обо всех людях, Достоевский подчеркивает свою веру в то, что этот путь - тщетность борьбы, одиночество, сиротство, великая грусть и, наконец, любовь, утоляющая ее, - онтологически присущ каждому человеку. Так он верит, что его личная истина может быть истиной и для кого-то еще, иначе не было бы смысла вообще говорить о ней, но он не отказался бы от нее, оставшись одиноким, непонятым и непринятым. Каков же этот последний день человечества? Какой бой уже закончился и какая борьба улеглась? Всякий, говорит Достоевский, его сарказм в описании борьбы подчеркивает ее бессмысленность, мелочность, неоправданность, мол, только дети могут серьезно относиться к проклятьям, комьям грязи и свисткам, что есть суть любой борьбы или войны. Но, к сожалению, нельзя просто перестать бороться по чьей-то подсказке, надо самим дойти до тщеты и пустоты этих усилий, надо «устать в бессмысленном труде»18 и достигнуть его цели - остаться одним, как мы сами того хотели. И это происходило уже в XIX в., что Ницше констатировал как «смерть Бога». Достоевский же подчеркивает, что Бог «умер» именно как великая идея, как знамя борьбы, как предмет дележа и толкования, как надежда и гарантия будущего бессмертия. И вот, оставшись на этой земле здесь и сейчас, люди впервые ощутили сиротство и великую грусть, но они явились не бессмысленным страданием, а экзистенциальным, уже в них люди ощутили себя живыми и через них впервые посмотрели друг на друга как на проводников своего бытия. Они не от слабости какой-то стали бы прижиматься друг к другу, как может показаться, ибо любить конкретного человека всегда тяжелее, чем лелеять великую идею. Здесь растворяется иллюзия и открывается исход к бытию. Бог не просто умер, Он ушел из мира как застывшая объективация, как слово, имя или тайна, которую, как заметил великий инквизитор, все трактуют по-своему, исходя из своих интересов. Но уйдя, Он родился и поселился в сердцах людей19, через великую грусть проведя их к живой любви. Замечу, что Достоевский не отрицает бессмертие как возможность, просто он не рассчитывает на него, его цель - показать все богатство и полноту жизни здесь и сейчас, вернуть ей самоценность, отнятую иллюзиями великих идей. Осознание смерти как абсолютного конца открыло для людей ценность минуты. Более того, жажда бытия, доведенная до предела и нашедшая выход в любви, как бы останавливает само время: этот последний день человечества длится вечно, есть только настоящее. Ведь каждый день, торопясь любить, они проживают как последний - вечное возвращение. Не надо полагать,
что оно так происходит само собой, это тяжелый труд и подвиг человека, так как не бывает любви невыношенной, не рожденной в муках. Образ этого дня сам Достоевский передал в заходящем зовущем солнце, которое вот-вот скроется за горизонтом, но солнце это - солнце любви, и, провожая его взглядом, человек как никогда остро ощущает в себе его зов и боится его потерять, а с ним и себя самого, и грусть его так велика, что солнце застывает, пока его созерцание полно живого чувства прекрасного и горечи от его потери. Сама возможность любви в этом мире оказывается настолько фундаментальной и значимой, что ее сохранение в жизни людей после меня становится для меня же дороже собственного бессмертия, ее одной довольно для моего счастья, говорит Достоевский. «А знать (курсив мой. - К. З.), что есть солнце - это уже вся жизнь», - восклицает Митя Карамазов в «трагическом гимне Богу, у которого радость!»20
Таким образом, Достоевский представляет любовь, как вечное прощание, в котором и состоит вся жизнь, а счастье - абсолютно естественным состоянием для «некоего духовного существа», появлением которого на свет была дана возможность сказать самому себе: «Я есмь. И я люблю!»
Примечания
1 См.: Достоевский Ф.М. Полное академическое собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 28 (I). С. 175-177.
2 Цит. по: Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы: В 4 ч. М.: Правда, 1991. Ч. 2. С. 404.
3 Там же. С. 409.
4 См.: Евангелие от Матфея (25:14-30).
5 Цит. по: Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. С. 373.
6 Там же. Ч. 4. С. 276.
7 Там же. Ч. 1. С. 116.
8 Цит. по: Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Повести и рассказы: В 2 т. М.: Художественная литература, 1979. Т. 2. С. 312.
9 Цит. по: Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Ч. 2. С. 370.
10 Цит. по: Достоевский Ф.М. Бесы. Роман в трех частях. М.: Художественная литература, 1990. С. 232.
11 Цит. по: Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Ч. 2. С. 369-370. См.: Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. М.: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006. 254 с.
Цит. по: Достоевский Ф.М. Сон смешного человека // Достоевский Ф.М. Повести и рассказы. Т. 2. С. 442.
12
Цит. по: Достоевский Ф.М. Идиот. М.: Художественная литература, 1998. С. 367-368.
См.: Евангелие от Луки (7: 24-28).
См. притчу «О базарных мухах», например, здесь: Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. / Сост., ред. и авт. примеч. К.А. Свасьян. М.: Мысль, 1996. Т. 2. С. 37-39. Цит. по: Достоевский Ф.М. Полное академическое собрание сочинений. Т. 13. С. 378-379.
См.: Достоевский Ф.М. Сон смешного человека. С. 441.
Ср.: «Вот завет, который завещаю дому Израилеву после тех дней, говорит Господь: вложу законы Мои в мысли их и напишу их на сердцах их, и буду их Богом, а они будут Моим народом. И не будет учить каждый ближнего своего и каждый брата своего, говоря: познай Господа; потому что все, от малого до большого, будут знать Меня. Потому что Я буду милостив к неправдам их и грехов их и беззаконий их не воспомяну более» (Послание к Евреям. 8: 10-12). Цит. по: Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Ч. 4. С. 311-312.
17
18
19
20
