CC BY
14
© 2007 г.
М.М. Полехина
«ИБО РАЗ ГОЛОС ТЕБЕ, ПОЭТ, ДАН, ОСТАЛЬНОЕ - ВЗЯТО»
«...возвысь голос твой подобно трубе и укажи народу моему на беззакония его.»
(Исайя, 58:1)
Русская художественная традиция, опирающаяся прежде всего на духовность Святого Писания, взыскующая инобытие и страдающая от невозможности обретения покоя в собственной душе и в собственном отечестве, навсегда определила социальную значимость литературы в России и характер отношений между поэтом и его народом. Поэт здесь был всегда поборником справедливости, «совестью нации», обличителем и провидцем. Вера в мессианское предназначение России, поиски путей к преображению мира на основах высшего нравственного императива, готовность принести личные интересы на алтарь служения обществу стали элементами профетического сценария русского поэта. Зовом высших сил, одухотворяющих человека и одновременно низвергающих его в пучину отчаяния от ощущения бренности земного бытия, стала поэзия Державина. Патетикой библейских текстов, боговдохновенной инвективы пронизаны строки стихотворения «Властителям и судиям» (1780—1787): «Воскресни Боже, Боже правых!/ И их молению внемли:/ Приди, суди, карай лукавых/ И будь един царем земли!». Традицию неповиновения литератора государственной власти продолжает Радищев и декабристы: «Иди к народу, мой Пророк!/ Вещай, труби слова Еговы...» (Ф. Глинка «Призвание Исайи»). От имени Пророка взывают они к Богу, к грозному Вседержателю Ветхого Завета в часы скорби и отчаяния: «Мы ждем и не дождемся сроков/ Сей бедственной с нечестьем при:/ Твоих зарезали пророков, твои разбили алтари!!../ Проснись, Бог сил, заговори!» (Ф. Глинка «Илия — Богу»). Глубинное восприятие своей избраннической судьбы поэта и творца в полном соответствии с библейской традицией характерно и для произведений А.С. Пушкина. В «Пророке» гениально воплощена авторская трактовка призвания художника, воспринятая российскими поэтами как данность свыше на все времена. А. Долин в книге «Пророк в своем отечестве» обратил внимание на немаловажные детали: «Гениально показана в этом стихотворении метаморфоза, благодаря которой простой смертный обретает божественное могущество. Дар ясновидения и бесстрашие праведника по воле Божьей превращают грешное тело скитальца в сосуд истины, источник мудрых пророчеств и жестоких обличений. Бренное тело смертно, но на время жизни оно становится обителью Святого Духа. Пушкин силой своего таланта уловил и воплотил таинство этого превращения и тем самым наметил путь своим последователям»1.
Тему бренности человеческого существования, мертвенности материальных ценностей и вечности ценностей духовных продолжает М. Цветаева циклом стихотворений «Сивилла». Образ прорицательницы Сивиллы приходит в по-
эзию М. Цветаевой со страниц «Метаморфоз» Овидия, где описано, как героиня признается Богу Энею, что посвятила себя Аполлону и попросила для себя бессмертия. Бог исполнил ее просьбу, но не даровал ей вечной молодости и обрек Сивиллу на увядание. «И все же парки оставят мне мой голос, и по нему будут узнавать меня», — заключает Сивилла («Видна я не буду, но голос/ Будут один узнавать, — ибо голос мне судьбы оставят»2. Пещера Сивиллы, наполненная звуками ее голоса, описана в 6 книге «Энеиды», где Сивилла предсказывает будущее Энея.
В трактовке Цветаевой Сивилла превращается в высушенный ствол-пещеру, в которой и совершается ее прорицание. В такой трактовке репрезентируется ощущение Цветаевой себя, своего «я», признание за собой права поэта вне всяких других прав, и прежде всего вне права быть женщиной и быть счастливой. «Ибо раз голос тебе поэт/Дан, остальное — взято».
Содержание цикла (три стихотворения), как и два прилегающих к нему стихотворения («Но тесна вдвоем.» и «Леты подводный свет.») отразило в себе и историю взаимоотношений М. Цветаевой и Б. Пастернака на определенном этапе их большой дружбы-любви, а именно, здесь запечатлена реакция Цветаевой на письмо поэта, в котором история их взаимоотношений переводится в контекст высоких истин, в высокую духовность, не предполагающую никаких бытовых реалий. (Из рабочей тетради М. Цветаевой 1919 г.: «Сын Феба не видит Сивиллы, он только слышит ее голос» ). Она для Пастернака прежде всего поэт, душа, Психея. И в этом смысле ей нет равных и они — «единосущностные». Цветаева всегда подчеркивала свое желание, чтобы воспринимали прежде всего ее душу, голос без тела, поскольку тело, эта бренная оболочка, только портит и осложняет отношения между людьми... Творец, художник должен подняться над повседневной жизнью, над бытом, так как высоты достигают только одиноч-ки»3. Представления о счастье вдвоем оказывались несостоятельными.
Цикл «Сивилла» Цветаевой рожден на новом витке жизни и судьбы поэта. Если в стихах 1910-х годов ее пророчица «с нежностью и грустью» любовалась чужой молодостью, в начале 1920-х утверждала, что мечты о славе — тщета, а слава — тлен, и обе пророчицы не размыкали уст, сторонне наблюдая за обольщением сладостями земной жизни, то Сивилла 1923 года — поющая Сивилла. Она — Древо с сожженной сердцевиной. В жертву «пожирающему огню» добровольно приносится жизнь поэта. Цикл стихотворений «Сивилла» датирован 1922—1923 гг. (первые два стихотворения написаны в августе 1922 года, последнее — третье стихотворение — в мае 1923 г.). Первые два стихотворения по своему внутреннему пафосу близки двум другим стихотворениям, в цикл «Сивилла» не входящим, но написанным в те же августовские дни «Но тесна вдвоем.» и «Леты подводный свет.».
Сивилла для Цветаевой чешского периода — это, по наблюдениям А. Саа-кянц, — Пророк для Пушкина («И он мне грудь рассек мечом, // И сердце трепетное вынул,// И угль, пылающим огнем,// Во грудь отверстую водвинул...»4. В статье Ж. Киперман «Пророк» Пушкина и «Сивилла» Цветаевой (элементы поэтической теологии и мифологии) представлен опыт такой поэтической параллели «Пушкин — Цветаева»5.
Первое стихотворение цикла Цветаевой начинается анафорически — «Си-
вилла: выжжена.», «Сивилла: выпита.», «Сивилла: выбыла.»6. Изначально задается мысль о жертвенности поэта («выжжена»), о его особой миссии («зев/ Доли и гибели») и высоком предназначении («Бог вошел»). Образ цветаевской Сивиллы близок трактовке пророчицы Рильке из одноименного стихотворения «Сивилла» (1907): «Она же до зари/здесь стояла с неизменной целью,/ наподобье старой цитадели,/ выгоревшей и пустой внутри»1.
Финальная строка «Сивилла: выбывшая из живых», то есть, выбывшая из живых для обретения вечной жизни в духе («бог вошел»), в «дивном голосе», в слове Бога концептуализируется в последнем стихотворении цикла утверждением «То, что в мире смертью/Названо — паденье в твердь»8.
Во втором стихотворении цикла «Сивилла» «Каменной глыбой серой...» утверждается мысль о вечности духовных ценностей: «Тело твое — пещера/ Голоса твоего». Первоначальный вариант окончания стихотворения выглядел следующим образом: «Битв... ибо веком сглазив/Вечным — навек взошел/В тело (столбняк и кладезь)/ Фебовой флейты ствол». Помета в рукописи: «МБ! — сглазив — как наказав: наказав вечным веком, бессмертием»9. Под бессмертием здесь подразумевается осуждение на пребывание в мире дольнем, мире земном, мире явлений, но не сущностей. Как компенсация — «фебовой флейты ствол» и «навек взошел». Примечательно, что не «вошел», а «взошел», что означает восхождение, божественное, царское воздаяние. Отсюда — «Дивный Голос», «Столбняк и кладезь». Показателен в третьем стихотворении ответ пророчицы: «Плачь, маленький, и впредь, и вновь:/ Рождение — паденье в кровь,/ И в прах,/ И в час...»10. Жизнь в мире «земных примет» оценивается как пребывание в мире преходящих ценностей, мимолетных радостей и суетных намерений.
Третье стихотворение «Сивилла — младенцу», завершающее цикл «Сивилла», написано спустя год, после двух предыдущих. Стихотворение представляет собой обращение пророчицы к младенцу, вступающему на порог жизни. Сивилла вскармливает его своим молоком и передает духовные знания. Рождение младенца («Ты духом был, ты прахом стал») рассматривается как падение в мир дольний, в мир вещей, в мир быта и суетного времени. Грядущая смерть сулит познание высшего мира, божественного света и вечного блаженства («Но встанешь! То, что в мире смертью / Названо — паденье в твердь»). Твердь рассматривается как небесный свод, божественный купол. Первый шаг в жизнь — первая ступень феноменального мира, «ступень оставлена», «из днесь — в навек».
Человек, как часть Космоса, по Цветаевой, вовлечен в его непрерывное движение. Подобно Космосу, он заключает в себе все его качественные характеристики: светлое чередуется с темным, зло с добром, жизнь со смертью. Обозначенные противоположности составляют нерасторжимое единство, более того, эти понятия относительные. Смерть одного есть становление его противоположности, и наоборот. Умирая, человек тем самым просыпается от смерти плотского существования. Гераклит, горячо почитаемый Цветаевой, писал: «Человек в (смертную) ночь свет зажигает себе сам; и не мертв он (потушив очи), но жив; но он соприкасается с мертвым — дремля (потушив очи), бодрствуя — соприкасается с дремлющим»11. Так идет непрерывная смена рождений и
умираний. У Цветаевой «Смерть, маленький, не спать, а встать, / Не спать, а 12
вспять»12. Со смертью человека рождается его душа. Душа умершего имеет соб-
ственный свет и как таковая, она предсуществующая душа. Смерть, по Гераклиту, зажгла душу; она берет себе этот свет и из состояния предсуществования переходит в состояние существования, в состояние жизни. Глаза ее открыты, и все-таки она ничего не увидела бы этими глазами, если бы не могла зажечь света у другой какой-нибудь души, и это есть тот свет, который предсуществующая душа в период своего предшествования зажгла у умершей души. Но с другой стороны, это и есть смерть души: огонь горит теперь только в глазах; как огонь душевный, он мертв. И только со смертью человека он запылает вновь — тогда как огонь, который скрывался в глазах живого, опять потухнет. «Но узришь! То, что в мире — век/ Смеженье — рожденье в свет// Из днесь —/В навек»13, — пророчествует Сивилла Цветаевой.
В работах О. Хейсте и И. Шевеленко осуществлена смелая попытка в образе Сивиллы усмотреть черты сходства с Богородицей. Песня Сивиллы обращена к младенцу: любящая мать «иносказует младенцу-Христу» его земное предсуществование, утешая его временным пребыванием в мире дольнем, за которым последует второе рождение. «Цветаева как будто возвращается к мистико-сим-волическим идеям о нисхождении Бога в материю как смерти Бога, и о его освобождении от материи как воскресении»14.
С точки зрения земной жизни, Высший мир полон чудес и щедрот, радостной легкости и света. А поэтому и единственным утешением для человека может служить мысль о вечной жизни там, за пределами реального мира: «...что в мире смертью /Названо — паденье в твердь»15. В высшем мире душа живет вечно, а бренное тело, прожив отмеренные ему дни, становится прахом. Ср. у П. Флоренского: «Смерть и рождение сплетаются, переливаются друг в друга. Колыбель — гроб, и гроб — колыбель. Рождаясь — умираем, умирая — рождаемся. И всем, что ни делается в жизни — либо готовится рождение, либо зачинается смерть. Звезда Утренняя и Звезда Вечерняя — одна звезда. Вечер и утро перетекают один в другой: «аз есмь Альфа и Омега»16.
«Человек взят из праха и обратится в прах». Если это безусловная истина, почему она так подавляет вместо того, чтобы делать человека свободным. Как известно, вся история природы и общества — борьба между жизнью и смертью. Признание безусловного достоинства человеческого праха есть определенная победа разума над страшной силой всепоглощающего, слепого и безликого процесса уничтожения. Однако с этим трудно примириться. «В этом переходе лица в вещь есть что-то явно бессмысленное, какое-то обращение нечто в ничто, которое не может быть объяснено никакими соображениями о круговороте вещества и превращении энергии. И наше чувство не мирится с таким исчезновением. Допустим, что все это субъективно, что смерть представляется «бессмысленной» лишь с нашей, ограниченной, субъективной точки зрения. Но тогда, с точки зрения объективной, не бессмысленна ли самая жизнь, самая субъективная человеческая личность, притязающая на какой-то внутренний
17
смысл?»17, — размышлял в своих философских тетрадях С. Трубецкой.
Душа бессмертна, считала М. Цветаева, и только меняет место своего обитания. С точки зрения обычного земного существования, смерти нет, это лишь «календарная ложь». Дата смерти это начало новой жизни там, за пределами реальности. А отсюда четкое осознание: земная жизнь — ложь, потому что разме-
рена и отмерена. «Путем обратным» называет М. Цветаева жизнь, путем в Вечность, откуда душа спустилась жить, где нет временного, преходящего. Представления эти вполне соответствовали традиционным христианским представлениям: «По своей внутренней, таинственной стороне смерть есть конец земной временной жизни и начало иного, вечного жития, есть неизбежный путь, которым человек вступает в будущую жизнь. Поэтому, первенствующие
христиане называли обыкновенно день кончины верующего днем рождения его
18
для вечной жизни со Христом»18.
В мае месяце 1923 г. (время создания стихотворения «Сивилла — младенцу») в письме Роману Гулю Цветаева писала о сильном эмоциональном потрясении от чтения Библии: «Единственное, что читаю сейчас — Библию. Какая тяжесть — Ветхий завет! И какое освобождение — Новый!»19. Библейские картины и образы часто возникают в поэзии Цветаевой этого периода, однако они обычно сильно затушеваны или имеют неясный исход, известные сюжеты используются прежде всего для литературных аллюзий, порой контрастируя с оригинальным текстом.
Развивая тему судьбы поэта в стихотворении 1922 года (датировано 8 августа) «Но тесна вдвоем.», Цветаева говорит о ригоризме земного бытия поэта: «Но тесна вдвоем/ Даже радость утр./ Оттолкнувшись лбом/ И подавшись внутрь...»20. И. Шевеленко отмечает факт первого выхода стихотворения в печать под названием «Река» в берлинском альманахе «Струги» в 1923 году, а через три года оно было включено Цветаевой в цикл «Сивилла» уже без названия и в таком виде появилось на страницах журнала «Воля России» (№ 5) в 1926 году. В сборнике «После России», в который стихотворение позднее было включено, оно не имеет названия и стоит отдельно от цикла «Сивилла». И вместе с тем оно органично циклу. Речь идет об избраннической судьбе поэта, его одиночестве и гордо стоической позиции перед земными соблазнами, это история духа, рвущегося в поднебесье. «Ты и путь и цель/, Ты и след и дом./Никаких земель/Не открыть вдвоем.// В горний лагерь лбов/ Ты и мост и взрыв./ (Самовластен — Бог/ И меж всех ревнив»21. Лейтмотивом звучит «берегись слуги.», «берегись жены.», «Берегись! Не строй/ На родстве высот.», «берегись могил.». И. Шевеленко называет позицию поэта «максимальной автономизацией собственного бытия, от которого после смерти не должно остаться «земных примет». «Ибо раз голос тебе поэт/Дан, остальное — взято». Цветаева разделяла взгляды Рильке:
Боги сперва нас обманно влекут к полу другому, как две половины в единство.
Но каждый восполниться должен сам, дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.
И к полноте бытия приведет лишь одиноко прочерченный путь Через бессонный простор
(Элегия, 1926)
Любовь — не восполнение себя в другом, не достраивание себя до целого, она сама есть совершенство и самодостаточность, она есть Бог, а Бог есть любовь. Познание Бога — познание вершин Духа, познание бесконечности и Бессмертия. Путь же этот человек должен пройти один на один со своей судьбой.
Поэтому неслучайно рождались строки: «А может, лучшая победа/Над временем и тяготеньем — / Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб не оставить тени...» («Прокрасться», 1923).
Если речь идет об автономизации бытия поэта, то неправомерна, на наш взгляд, попытка Марилены Рэа (Сиенский университет, Италия) связать «последний путь к цельной сфере души» поэта с «надеждой вернуться в Россию» с
22
«надеждой снова найти страну, близкую Богу.»22. Ведь как утверждалось выше в той же статье исследователя словами самой Цветаевой, «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства небесного и земного рая
23
природы. (...) Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в свое небо»23.
Творчество — это единственная данная поэту форма реакции на жизнь, — считала М. Цветаева. Жемчугом, рожденным «в голосовом луче», зачастую в «горечи певчих горл» (дважды повторяется), представляется поэтическое творение в тексте Цветаевой, датированном 11 августа 1922 г., «Леты подводный счет.». Тема Рока, трагической судьбы поэта определяет своеобразие интонации стихотворения М. Цветаевой. Единственным богом поэта остается его творчество. Художник обречен на свое детище, свою песню, это его доля, от которой не освобождает его даже смерть.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Долин А. Пророк в своем отечестве (Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли). Эссе. М., 2002. С.56.
2. Овидий. Метаморфозы. М., 1977. С. 343.
3. Таубман Дж. «Живя стихами.». Лирический дневник Марины Цветаевой. М., 2000. С. 201.
4. СаакянцА. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., 1997. С. 317.
5. Киперман Ж«Пророк» Пушкина и «Сивилла» Цветаевой (элементы поэтической теологии и мифологии) // ВЛ. 1992. Вып. III. С. 94—115.
6. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 2. С. 136.
7. Рильке Р.М. Новые стихотворения. Вторая часть. М., 1977. С. 120.
8. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 2. С. 138.
9. Саакянц А., Мнухин Л. Комментарии // Марина Цветаева. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 2. С. 503.
10. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 2. С. 138.
11. Гераклит Эфесский. Фрагменты. М., 1910. С.13.
12. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 2. С. 138.
13. Там же.
14. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: Идеология — поэтика — идентичность автора в контексте эпохи. М., 2002. С. 264.
15. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 2. С. 138.
16. Флоренский П.А. Собр. соч. в 2-х томах. М., 1990. Т. 2. С. 6.
17. Трубецкой С.Н. Собр. соч. Философские статьи. М., 1908. Т. 2. С. 349—350.
18. Тихомиров Е. Загробная жизнь или последняя участь человека. Свято-Троицкая Сергиева лавра. М., 1999. С. 26.
19. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 6. С. 528.
20. Там же. Т. 2. С. 139.
21. Там же.
22. Рэа М. «Сивилла — младенцу»: метафизика эмиграции. // «Чужбина, родина
моя!». Эмигрантский период жизни и творчества Марины Цветаевой. XI Между-народ. научн.-темат. конференция (9—11 октября 2003 года). Сб. докладов. Дом-музей Марины Цветаевой. М., 2004. С. 310—313.
23. Цветаева М. Собр. соч. в 7-и томах. М., 1994. Т. 5. С. 335.
«FOR ONCE THE VOICE TO YOU, THE POET, IS GIVEN,
THE REST — IS TAKEN»
M.M. Polekhina
«...ennoble your voice, make similar To trumpet, and point my people At their lawlessness.»
(Isaiah, 58:1)
The image of the poet in M. Tsvetaeva's works is made to be the concept within the framework of the article. The author states its high applicability and special sacrificial mission which is in the consecutive statement of the eternal cultural values in the world of passing pleasures and vain intentions.
© 2007 г.
Т.М. Вахитова «ЧУЖОЕ СЛОВО» В ПРОЗЕ ЛЕОНОВА 1920-Х ГОДОВ
Возвратившись в Москву после гражданской войны,1 где Леонов работал в «красной печати», молодой писатель начинает создавать уже другие расска-зы.Он как бы отрекается от своего «красноармейского опыта». В своем последнем прижизненном собрании сочинений Леонов новые произведения помещает в первом томе под названием «Ранние рассказы». В этот раздел, как это ни странно, писатель включает и «Петушихинский пролом» и «Конец мелкого человека», которые исследователи часто называют повестями. Тем не менее, автор, по-видимому, считал их «большими рассказами» и не отступал от собственных канонов малой жанровой формы. Об этих рассказах, начиная от «Буры-ги» и до «Деревянной королевы», написано очень много. Проанализированы источники, рассмотрен стиль и композиция этих рассказов, культурно-мифологическая составляющая. Однако, чем больше времени проходит со дня появления их в печати (1922—1923), тем сложнее и острее становятся литературоведческие споры о роли этих рассказов в творческом развитии художника, о смысле и значении поднятых писателем проблем, об общем замысле и философской характеристике ранних произведений писателя. Действительно, почему моло-
