CC BY
43
Вестник ПСТГУ
Серия II: История. История Русской Православной Церкви.
Андреев Дмитрий Александрович, канд. ист. наук,
зам. декана по научной работе исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова,
2020. Вып. 95. С. 33-52
Б01: 10.15382Миг11202095.33-52
доцент кафедры истории России XIX века — начала XX века
Российская Федерация, 119192,
г. Москва, Ломоносовский проспект, 27, корп. 4
carpenter2005@yandex.ru ОКОГО: 0000-0002-7489-6044
«И ВОТ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНЬЕ»: СЛУХИ И ТЕКСТЫ В БОРЬБЕ ЗА ОПРЕДЕЛЕНИЕ КУРСА НОВОГО ЦАРСТВОВАНИЯ
в конце 1894 — начале 1895 г. Д. А. Андреев
Аннотация: После кончины в октябре 1894 г. императора Александра III в общественном мнении России и прежде всего обеих столиц стали курсировать разнообразные слухи относительно того, какого политического курса будет придерживаться молодой император Николай II — станет он продолжать линию отца или же реформаторские начинания деда. Помимо слухов, этот вопрос стал активно присутствовать и в печати — в виде полярных оценок, которые представители полемизировавших друг с другом лагерей давали минувшему царствованию. Такие оценки, формально относясь к прошлому, на самом деле имели целью повлиять на определение правительственного курса Николая II. В этом же ракурсе следует рассматривать и инициативы конца 1894 — начала 1895 г., нацеленные на поддержку литераторского цеха. При этом мнение о либеральной ориентации монарха и соответствующем характере ожидавшихся от него шагов высказывалось активнее. Складывалось впечатление, что сторонники подобной точки зрения преднамеренно формируют определенную информационную среду, которая предопределит идеологическую систему координат Николая II и затруднит его движение в противоположном направлении. Сам же новый государь долгое время не давал оснований для определенного ответа на вопрос о том, какого направления он станет придерживаться. Интрига продолжалась почти три месяца, и только 17 января 1895 г. в знаменитой речи в Зимнем дворце император четко обозначил свои политические приоритеты. Резкость его выступления может показаться неадекватной содержанию земских адресов, по поводу которых высказался царь. Однако она объясняется тем, что Николай II давал ответ как завуалированным конституционалистским идеям, присутствовавшим в адресах, так и всей кампании по формированию его либерального образа, которая развернулась в общественном мнении буквально сразу после смерти Александра III.
Ключевые слова: император Александр III, император Николай II, Лев Александрович Тихомиров, Федор Измайлович Родичев, Петр Бернгардович Струве, Василий Алексеевич Маклаков, земство, слухи.
Идеология царствования Николая II — неукоснительное продолжение курса Александра III — была впервые публично предъявлена обществу в речи, произнесенной 17 января 1895 г. в Зимнем дворце перед собравшимися там депутациями1. Между тем имеющиеся источники позволяют заключить, что на протяжении почти трех месяцев, с момента кончины Александра III 20 октября 1894 г. и до указанного выступления перед депутациями, император никак не выказывал своего политического кредо2. В результате на протяжении всего этого времени общественное мнение пребывало в неопределенности по поводу того, какого направления станет придерживаться новый государь: последует ли его политика в русле, заданном отцом, или же возвратится к начинаниям, прервавшимся со смертью деда.
Более того, буквально с первых дней пребывания Николая II на престоле стали распространятся слухи, что он придерживается либеральных взглядов и поэтому следует ожидать существенной корректировки правительственных установок эпохи Александра III. Причем эти слухи были разной модальности — предположительные, утвердительные, выражавшие желание. Ближе к концу 1894 г. подобная молва подготовила почву для отдельных акций, которые были призваны либо укрепить царя в его «либеральном выборе», либо просто исходили из того, что император в силу его взглядов непременно откликнется на выдвигаемые инициативы. На фоне столь напористой информационной кампании противоположные мнения (о том, что государь продолжит политику Александра III) выглядели гораздо более слабыми и разрозненными. И только речь в Зимнем дворце внесла ясность в вопрос, каким будет наступившее царствование.
Эти растянувшиеся почти на три месяца попытки угадать взгляды Николая II или повлиять на них разворачивались следующим образом.
Прежде всего следует отметить, что сама по себе такая борьба за образ государя стала возможной из-за того, что вплоть до ухода из жизни Александра III наследник цесаревич — в отличие от предыдущих примеров XIX в. — был недостаточно публичной фигурой. Общество о нем практически ничего не знало, кроме слухов о его связи с балериной М. Ф. Кшесинской3, и тем более не могло себе представить его на троне. Более того, такие же затруднения испытывали и хорошо знавшие Николая его родственники. Уже 22 октября вел. кн. Константин Константинович записал в дневнике впечатление, возникшее у него по прочтении во вчерашней газете манифеста о восшествии Николая II на престол: трудно «дорогого Ники» называть государем, поскольку «привыкли этим сло-
1 Кризис самодержавия в России, 1895—1917. Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1984. С. 23—24; Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. С. 407-408.
2 Автор настоящей статьи уже рассматривал деятельность Николая II с восшествия на престол и до конца 1894 г., однако не с точки зрения его взглядов, которые обозначились в это время, а именно в аспекте вхождения в новое качество первого лица, принимающего ключевые решения (см.: Андреев Д. А. Император Николай II в первые месяцы царствования: внешние влияния и самостоятельные решения // Российская история. 2011. № 4. С. 114-125.
3 См., например: Богданович А. В. Три последних самодержца. Дневник. М.: Новости, 1990. С. 182, 183, 190, 191.
вом величать усопшего». И заключал: «Я не могу представить его себе царем». Такая растерянность порождала первую волну слухов — о том, что император окажется несвободным от внешних влияний со стороны своего ближайшего окружения. И эти слухи также создавались теми, кто давно и хорошо знал государя. Вел. кн. Константин Константинович в конце октября приводил в дневнике слова вел. кн. Николая Михайловича, присутствовавшего при кончине Александра III в Ливадии и рассказывавшего, что после смерти императора его братья — вел. кн. Владимир и вел. кн. Сергей — предпринимали попытки «овладеть новым царем и подчинить его своему влиянию»4.
Если родственников волновали главным образом деловые качества Николая II, поскольку его мировоззренческие установки, с большей или меньшей точностью, они могли себе представить, то общество интересовалось прежде всего политическими взглядами монарха (которые должны были отражаться в ожидавшихся кадровых перестановках): предположения о них, как правило, служили основанием для достраивания образа во всех остальных отношениях. Такую молву, которая ходила среди лиц, так или иначе связанные с правительственными сферами, можно назвать второй волной слухов. Например, генерал и публицист А. А. Киреев 24 октября писал редактору «Московских ведомостей» С. А. Петровскому, что, по его мнению, несмотря на ожидания «перемен в высших сферах», «пока перемен не будет никаких», потому как «было бы и неловко начать с изменений». Вместе с тем Киреев намекал на возможные отставки: он сообщал своему корреспонденту, что молодой император «не любит» управляющего Морским министерством Н. М. Чихачева, которому «не может простить Либавы»5, а также обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева. Общая характеристика нового государя выглядела у Киреева противоречивой. С одной стороны, отзывы о Николае II «вообще хороши», в нем «много такта», он «считает необходимым авторитет, говорит и пишет хорошо», «не без сильного славянофильского колорита» (последнее обстоятельство виделось адресанту несомненным достоинством). Но с другой стороны, в письме воспроизводился диалог одного знакомого Киреева с только что взошедшим на престол царем. Этот знакомый заметил Николаю II: «Тебя обвиняют в недостатке характера», на что тот парировал: «Да ведь ты знаешь, как меня держали, где же бы я мог показать его?» Киреев уверял Петровского, что такой разговор имел место на самом деле. По поводу же невесты государя Киреев слышал «лучшие отзывы»: она «умная, энергичная, хочет работать»6.
Наконец, третья волна слухов — это то, что говорили об императоре в широких кругах общества. Именно эту среду имела в виду хозяйка столичного политического салона А. В. Богданович, когда 29 октября отметила в дневнике, что в «простонародье» ходят толки: мол, Николай II «спуску давать не будет», не от-
4 ГА РФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 138, 143-143 об.
5 Имелся в виду вопрос о строительстве нового военно-морского порта. Рассматривались два варианта: в Либаве на Балтике — или на Баренцевом море, в Екатерининской гавани, в районе современного Мурманска (см.: Андреев Д. А. Указ. соч. С. 120).
6 ОР РГБ. Ф. 224. Картон 1. Д. 64. Л. 108-108 об.
кажется воевать, если потребуется, и непременно «поднимет достоинство» страны7. Это пример самых общих и ничем не подкрепленных суждений.
Наиболее интенсивными были слухи второй волны, поскольку их создатели и распространители располагали (или считали, что располагали) какой-то достоверной информацией, на основании которой они создавали собственные версии.
Обсуждение политической индивидуальности государя интенсифицировалось с начала ноября. Это было вызвано как первыми публичными выступлениями Николая II в столице8, так и появлением текста, который, как представляется, во многом спровоцировал волну противоположных в идейном отношении суждений. Этот текст — вышедшая 30 октября в «Московских ведомостях» статья Л. А. Тихомирова «Носитель идеала». Статья была посвящена памяти Александра III, который и обозначался подобным образом в названии, однако актуальный и очевидный посыл текста заключался в другом — в недвусмысленном указании на то, что идеал самодержавия, заданный покойным монархом, должен стать для его преемника незыблемым ориентиром. В статье говорилось, что Александр III остановил губительный для самодержавия процесс, когда при его предшественнике безусловно нужные реформы проводились таким образом, что неминуемо вели к ограничению самодержавия, подготавливая «народ к предполагаемому в будущем народовластию», то есть к уравниванию всех, что означало бы «культурную смерть». Между тем для подлинной монархии, примером которой явилось правление покойного государя, «народная воля» (понятен подтекст использованного словосочетания в свете недавнего прошлого автора) ничего не значит, потому что такая власть подчиняется «высшей правде». Власть, соизмеряющая себя с «высшей правдой», может быть только единоличной, ибо исключительно конкретная личность обладает совестью и ответственна перед Богом, и неограниченной, так как в противном случае люди создавали бы помехи для такой неземной ответственности. Вместо «высшей правды» властитель стал бы подчиняться «тем или иным интересам»9.
Не исключено, что Тихомирова подтолкнули к написанию этой статьи в том числе и тревожные слухи, свидетельствовавшие о том, что уже через несколько дней после кончины Александра III стали предприниматься попытки подвергнуть ревизии его политическое наследие. Так, 26 октября Тихомиров сообщил в дневнике о прокламациях в Московском университете и об агитации студентов выйти на демонстрацию с требованием конституции. А «Русские ведомости» накануне в передовице ратовали за «правовой порядок»10.
Совершенно очевидно, что тихомировское «недемократическое» (по сути своей средневековое) истолкование монархической власти было неприемлемо не только для западнически ориентированной либеральной среды, но и для тех, кто придерживался славянофильских взглядов (то есть приверженцев монархии,
7 РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 21.
8 Об этом см.: Андреев Д. А. Указ. соч. С. 120-121.
9 Тихомиров Л. А. Носитель идеала // Московские ведомости. 1894. 30 окт.
10 Воспоминания Льва Тихомирова / предисл. В. И. Невского; вступ. ст. В. Н. Фигнер. М.; Л.: Государственное издательство, 1927. С. 426.
как раз учитывающей «народную волю»), каковых даже в числе представителей высшей бюрократии было достаточное количество11.
В то же время для характеристики действительного, а не нафантазированного мировоззрения Николая II ценна информация, приводимая вел. кн. Константином Константиновичем. 7 ноября он записал в дневнике, что император, по его собственным словам, пролил после прочтения статьи Тихомирова «несколько слез». В этом он накануне признался сестре автора дневника — Королеве Эллинов Ольге Константиновне, — которая давала ему почитать эту публикацию «Московских ведомостей»12. О том, что государь по прочтении «Носителя идеала» «очень умилился» и «у него навернулись слезы», 9 ноября написал Тихомирову Киреев, который был хорошо знаком и с великим князем, и с его сестрой13.
«Носитель идеала» стал первым текстом доктринального характера в происходившей в конце 1894 — начале 1895 г. общественной полемике на тему будущего России, и вышел он из лагеря сторонников сохранения и продолжения курса Александра III.
Зато с противоположной стороны хватало и слухов, и текстов, и даже конкретных шагов, причем мнения о приверженности Николая II либеральным ценностям стали наполнять информационное пространство буквально вслед за выходом «Носителя идеала». 4 ноября Богданович отметила в дневнике дошедшую до нее молву, что государь после приема 2 ноября членов Государственного совета «даст конституцию», так как «это только для начала он говорил, что пойдет по стопам отца»14.
Мнение о либеральности царя неожиданно косвенным образом подтвердил и проживавший в эмиграции радикальный публицист П. Ф. Алисов, который издал брошюру (в пропагандистских целях в ней указывалось вымышленное место издания — «Вольная русская типография» в Лондоне) об Александре III, являвшуюся в идеологическом отношении зеркальной противоположностью статьи Тихомирова. Автор исходил из того, что император был отравлен. Покушение на этот раз (в отличие от катастрофы царского поезда под Борками 17 октября 1888 г., которая, по мнению Алисова, также была рукотворной) оказалось успешным. На фоне переполнявшей брошюру уничижительной риторики в адрес самодержавия подобные суждения выглядели не более чем пропагандистскими приемами. Однако обращают на себя внимание те фрагменты этого памфлета, в которых говорилось о Николае II. По словам Алисова, те из представителей верхов, кому после кончины Александра III был выгоден статус-кво («партия застенка, мертвой петли»), опасались попадания наследника, «безвольного полуидиота», под влияние либералов и как следствие — объявления им конституции. Поэтому основные фигуры этой «партии» затягивали женитьбу Николая, а также «угрозами» и «мольбами» пытались вынудить его передать престол брату Михаилу при регентстве дяди — вел. кн. Владимира Александровича («кретина
11 Об этом см.: Соловьев К. А. Политическая система Российской империи в 1881-1905 гг.: проблема законотворчества. М.: Политическая энциклопедия, 2018. С. 37-38.
12 ГА РФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 147 об.
13 Воспоминания Льва Тихомирова. С. 428.
14 РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 27.
кровожадного, мракобесца беспробудного»). Алисов выражал сомнение, что новый царь «осмелится» выказывать «самодержавные замыслы» и «мономаховские замашки»15. То есть сомнения в том, что Николай II продолжит политику отца, разделяли не только те либералы, для которых идеалом была эпоха Великих реформ, но и придерживавшиеся гораздо более крайних взглядов.
Принципиальное отличие воззрений государя от установок его отца не просто констатировали. Такого отличия ждали, его буквально заклинали, в том числе и на уровне шуток. М. О. Гершензон, который к тому времени окончил Московский университет и занимался исторической публицистикой, 10 ноября записал в дневнике со слов близкого товарища по Московскому университету В. А. Ма-клакова (в будущем — видного кадетского деятеля), что накануне панихиды по Александру III актеров императорских театров М. П. Садовский, игравший в Малом театре, во всеуслышание произнес каламбур: «Да, помолимся, чтобы Николай Второй не был вторым Николаем». Автор дневника отметил, что «эта острота» разошлась по Москве. Публикатор дневника Гершензона приводит в комментарии стихотворную версию каламбура из пропагандистской брошюры публициста Л. Г. Жданова о Николае II, изданной в 1917 г.:
Смущенные Рока игрой, Теперь одного мы желаем: Чтоб царь Николай наш Второй — Нам не был «вторым Николаем»!16
Примечательно, что на самом деле всё было ровно наоборот. Николай II демонстрировал свое крайне почтительное отношения к прадеду17 и даже произносил каламбур, обратный приведенному выше: «Я хочу быть не только Николаем II, но и вторым Николаем». Об этом — правда, полгода спустя после рассматриваемого времени — сообщил в дневнике Киреев18.
Много фактов, характеризовавших состояние общественного мнения в первой половине ноября, приводил в своих воспоминаниях А. А. Савельев, на момент описываемых им событий — председатель Нижегородской уездной земской управы и кандидат в предводители дворянства Нижегородского уезда. В начале ноября в числе представителей от дворянства и земства Нижегородской губернии он прибыл в Петербург для участия в похоронах Александра III. И здесь он погрузился в атмосферу столичных слухов о новом императоре.
Помимо Чихачева и Победоносцева, Николаю II приписывалась нелюбовь к министру императорского двора гр. И. И. Воронцову-Дашкову и военному министру П. С. Ванновскому. При этом уточнялось: царь не жаловал военного министра за то, что тот якобы относился к Николаю, в бытность его наследником, «недостаточно почтительно», а Победоносцева — «за ханжество и стремление преследовать другие вероисповедания».
15 Алисов П. Ф. Царь-нигилист. Женева: Типография группы «Освобождение труда», 1894. С. 5, 14.
16 Дневниковые записи М. О. Гершензона (1894—1895, 1906/1907) / публ., вступ. ст., ком-мент. А. Л. Соболева // Литературный факт. 2016. № 1—2. С. 21.
17 Андреев Д. А. Указ. соч. С. 119.
18 ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 17 об.
Активно обсуждались и личные качества Николая II. Савельев приводил слова «сослуживцев» наследника по Преображенскому полку, в частности Д. Б. Нейдгардта, в соответствии с которыми император лишь производил впечатление «бесхарактерного», в то время как в действительности характер у него «довольно независимый и даже упрямый». Доказательством тому называли ответ царя дяде — вел. кн. Владимиру Александровичу, — который после кончины Александра III «вздумал давать советы» племяннику. На это император, по слухам, ответил, что «вовсе не так глуп, как его считают, и знает и без этих советов, что ему надо делать». (Правда, следует заметить, что мнение о «бесхарактерности» Николая II появилось в обществе гораздо позже, никак не в первые две недели после его восшествия на престол.)
Государя называли «беспристрастным»: например, «сослуживцы-офицеры», находившиеся с ним в дружеских отношениях, когда он был еще наследником, не могли рассчитывать на «какое-либо служебное преимущество». Когда же Николай стал царем, в его общении с преображенцами «исчезла всякая фамильярность».
Императору приписывались слова, которые тот якобы произнес при восшествии на престол: мол, это бремя он взял на себя «не с охотой», «не искал царства», но принимает его «в силу закона» и «помимо» желания и воли. При этом новый царь, как говорили в обществе, «отклонил всякие чрезвычайные меры» собственной охраны.
Савельев передавал слова, сказанные ему в начале ноября 1894 г. издателем и редактором газеты «Русская жизнь» А. А. Пороховщиковым, который уверял собеседника, что императрица Мария Федоровна «смягчала» деятельность Александра III и оказывала на него «большое влияние». «Не будь ее», уверял По-роховщиков, покойный государь стал бы «Павлом III», в смысле — «подобным Павлу I». Пороховщиков утверждал, что молодой государь на самом деле отказался от «всяких мер» собственной охраны, он не усматривал «надобности» в подобных действиях, считал их бесполезными, вспоминая гибель деда, которого «не уберегли». В конце концов, якобы замечал царь, он просто сам готов уйти, «если есть недовольство в обществе». Пороховщиков ссылался на высокопоставленное лицо, которое ему сообщило о скорой отмене чрезвычайной и усиленной охраны. Передавалось, «будто бы» Николай II с невестой «запросто» ездит и ходит по Невскому проспекту, а возле Аничкова дворца, в котором он проживает, передвигаются «беспрепятственно, чего ранее не было». И в этом виделось проявление «доверия» монарха к общественности.
По словам Савельева, в те дни «ожили надежды», что облегчится положение печати. Бывший народник А. И. Иванчин-Писарев, входивший на момент начала нового царствования в редакцию журнала «Русское богатство», передавал мемуаристу слова цензора: дескать, сейчас «самый благоприятный момент», чтобы ходатайствовать об отмене предварительной цензуры этого издания. Сам же Иванчин-Писарев отмечал, что в журнале «гораздо легче» стали утверждаться запланированные публикации. Он и его коллеги из «Русского богатства» просили Савельева по возвращении в Нижний Новгород передать проживавшему там В. Г. Короленко, что теперь в Нижнем «очень легко» получить разрешение
на издание газеты — несколькими месяцами ранее неблагонадежному писателю в этом было отказано. Но перед отъездом Савельева из Петербурга в Нижний Новгород 16 ноября Иванчин-Писарев передал ему, что цензор посоветовал подождать с этой инициативой до января, так как раньше «никаких изменений не предполагается».
Савельеву 16 ноября, в день его отъезда из столицы, в редакции «Русского богатства» сообщили, что якобы через Воронцова-Дашкова Николай II «дал понять» журналисту «Нового времени» Е. Л. Кочетову свое желание, чтобы печать предоставила царю «возможность обратиться к ней с каким-нибудь рескриптом». Возможно, этот или какой-то похожий слух подтолкнул сотрудника газеты «Новости» Г. К. Градовского к подготовке литературной петиции, о чем будет сказано ниже.
Савельев возвращался в Нижний Новгород через Москву. В Первопрестольной он узнал, что тамошние студенты составляли петицию о необходимости возвращения к университетскому уставу 1863 г. Профессора же призывали их не торопиться и ничего не предпринимать до января. Как будет показано ниже, в довольно скором времени такая позиция профессуры изменилась на прямо противоположную.
Мемуарист отмечал, что по сравнению с последними годами Александра III «дышать стало немного легче». Чиновники МВД «ободряли» хлопотавших за своих родственников, проходивших по политическим делам, что выйдет некий манифест, который возвестит «льготы, каких не ожидают». Примерно о том же самом Савельеву рассказывал Иванчин-Писарев со слов оперного певца Н. Н. Фигнера, который пытался облегчить участь сестры, В. Н. Фигнер, сидевшей в Шлиссельбурге19.
Маклаков в эмиграции обращал внимание на общественный резонанс, вызванный отказом Николая II от усиленных мер охраны во время бракосочетания 14 ноября. Это дало основание упоминаемому выше Пороховщикову объявить в «Русской жизни» 14 ноября «концом средостения». Маклаков приводил распространившиеся слухи: якобы Николай II «тяготился охраной», гулял без ее сопровождения, а в Варшаве говорил на французском языке, «чтобы не задеть поляков». «Вполголоса» передавали «радужные слухи»: мол, сановники в предчувствии «крутых изменений» «забегали», а Государственный совет подготовил меморию об отмене телесных наказаний крестьян. Не осталась без внимания и публикация либеральных «Русских ведомостей», которые превозносили молодого государя за сделанные им отметки на докладе, касавшемся народного просвещения. Поэтому в Москве на банкете 20 ноября по поводу 30-летия судебных уставов выступления «были полны оптимизма»20.
Таким образом, общественность в Петербурге и Москве была буквально наэлектризована слухами о скорых послаблениях. Похоже, такие ожидания стали
19 Савельев А. А. Два восшествия на престол русских царей (Из воспоминаний земского деятеля) // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. 1917. № 4. Апрель. С. 98-100.
20 Маклаков В. А. Власть и общественность на закате старой России (Воспоминания современника): в 3 ч. Ч. 1. Париж: Журнал «Иллюстрированная Россия», 1936. С. 131—132.
в обеих столицах массовыми. 26 ноября Богданович зафиксировала в дневнике: «многие» рассчитывают на то, что новый император станет придерживаться «либерального направления»21.
Следующей важнейшей вехой в истории общественного мнения первых недель нахождения у власти Николая II стал своего рода ответ Тихомирову — редакционная публикация в разделе «Внутреннее обозрение» декабрьской книги либерального журнала «Вестник Европы». В силу того воздействия, какое она оказала на современников, ее следует изложить подробно.
Материал начинался с утверждения: «на наших глазах» о том, что собой представляли «последние годы» Александра II, сложилась «целая легенда». И тем более странно, что такие «представления, прямо противоречащие действительности», касались времени недавнего и «столь хорошо памятного». Примерно десять лет назад возникло и затем возобладало «фальшивое» и «наиболее ходячее мнение», что период конца 1870-х — самого начала 1880-х гг. характеризуется «отсутствием правительства», что это было время «нестроения и самоуправства», страна тогда «стояла на краю гибели», власть же, «усвоившая себе западные доктрины и преклонившаяся перед западной культурой», «потеряла веру сама в себя» и «стушевалась». Однако на самом деле правительство Александра II на протяжении этого времени «мнимого бездействия и безвластия» убедительно доказывало собственное «присутствие», давало «суровый отпор» любым выпадам «против целости государства или неприкосновенности государственного строя», а затруднения, встречавшиеся на его пути, были вызваны не его «уступчивостью или нерешительностью», не придуманным «преклонением» перед лицом «западной культуры», но «внешними усложнениями», а также «незаконченностью реформ» и «разрушительными стремлениями небольшой группы». Именно на рубеже 1870-1880-х гг. было решено дать новый импульс «прерванному делу» реформ, развивая его в направлении повышения народного благосостояния и усиления общественной самодеятельности.
И «первый период» нового царствования Александра III явился «во многих отношениях непосредственным продолжением предшествовавшей эпохи», особенно для улучшения положения народа. Но постепенно работа в этом направлении сходила на нет, в ней появлялись «посторонние примеси». Затихало и стимулирование общественных инициатив. Одновременно приоритетными стали считаться «другие цели», которые шли наперекор как времени «диктатуры сердца», так и Великим реформам в целом. Подверглась «существенным ограничениям» печать, так и не была отменена чрезвычайная и усиленная охрана, начали приниматься меры адресной сословной поддержки — исключительно в интересах дворянства, — и одновременно прекратила работу Кахановская комиссия, пострадал мировой суд, по законодательству 1890 г. была установлена «зависимость» земства от администрации, произошел откат назад в судебной сфере, уставом 1884 г. была ликвидирована университетская автономия, а циркуляр 1887 г. ввел ограничения для поступления в среднюю школу, не получила развития сфера налогообложения. Положительные перемены произошли разве
21 РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 52.
что в финансовой области и в железнодорожном деле, но они явились результатом «прогрессивных» перемен «первых годов минувшего царствования».
Вместе с тем усилились ограничения по этническому и конфессиональному признакам, развернулась непродуманная русификаторская политика. Если бюджет эволюционировал в направлении большей сбалансированности, то «благосостояние массы» по-прежнему осталось зависимым от привходящих обстоятельств, что доказал неурожай начала 1890-х гг. Не получила сколько-либо заметного разрешения проблема крестьянского малоземелья. Не выросла за минувшие годы и народная грамотность, в результате чего угроза со стороны невежества, этого «старинного врага», осталась прежней, и «умственная бедность народа так же велика, как и материальные его нужды». На местном уровне управление неспособно заменить собой самоуправление, и «всесословная волость» остается крайне востребованной. Новое земство стало «тенью старого земства». «Дворянство как сословие, очевидно, не хочет или не может взять на себя передовую роль в движении русского общества». Не стало неукоснительной нормой «уважение к закону», а укоренению уважения к человеческой личности мешали «воскресающие взгляды на крестьян как на низший род людей», а также усиливавшаяся «нетерпимость ко всему инородному и иноверному». А в итоге «национальное самосознание» оборачивалось «национальным самомнением и самовосхвалением». «Россия выросла из старых бюрократических рамок».
Однако из того, что «многое требует коренных и безотлагательных изменений», вовсе не следует приговор о «мрачном или безнадежном» будущем страны. Молодой государь уже имел возможность получить «столько доказательств народной любви и народного доверия», что он сможет использовать переполняющие Россию «народные силы»22.
Этот материал стал в подцензурной печати первым опытом уничтожающей и всесторонней критики эпохи Александра III и в этом своем качестве долгое время оставался единственным. Совершенно очевидно и то, что прямое обращение к Николаю II после всего того, что было высказано в адрес Александра III, имело целью повлиять на монарха в определенном ключе. Публикация не осталась незамеченной общественностью, которая, несомненно, восприняла выступление «Вестника Европы» — издания вполне легального — как знаковое, призванное подготовить почву для начала ревизии государем политического наследия отца.
Если либералы после выхода декабрьского «Вестника Европы» торжествовали, то их оппоненты в одночасье почувствовали себя неуверенно. 16 декабря управляющий Дворянским и Крестьянским поземельным банками и одновременно литератор гр. А. А. Голенищев-Кутузов в письме к Тихомирову свидетельствовал о начавшемся в столице «некотором шатании мыслей», имея в виду публикацию в «Вестнике Европы». Для противодействия этой «кампании», считал он, следует «громко и часто повторять» мысли, изложенные в «Носителе идеала»23. «Либералы зашевелились», — записал в дневнике 19 декабря Тихоми-
22 Положение дел четырнадцать лет тому назад. Главнейшие меры прошлого царствования. Русский народ и русское общество в настоящее время, на рубеже двух эпох // Вестник Европы. Журнал истории, политики, литературы. 1894. Т. VI. Кн. 12. Декабрь. С. 840—853.
23 РГАЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Д. 150. Л. 3.
ров, подразумевая в том числе публикацию «мерзейшего обозрения» царствования Александра III в «Вестнике Европы»24.
Понимая, что публикация «Вестника Европы» — это реакция либерального лагеря на его «Носителя идеала», Тихомиров принял вызов: через месяц после выхода этого «манифеста» апологетов Великих реформ, в январском номере «Русского обозрения», он ответил на критику в адрес покойного государя и его дела. Он отметил, что при Александре III русские люди «снова увидели себя великою историческою нацией» (эта мысль перекликалась с процитированным выше упоминанием Богданович о ходившем в «простонародье» мнении, что Николай II «поднимет достоинство» России). Однако, несмотря на то что «с высоты трона» молодым государем было четко указано на верность «заветам» его отца, возникла тревога за будущее всего дела Александра III. Прошедшее царствование было настолько непродолжительным, что взгляды «многочисленных деятелей образованного класса», утративших «национальное русское чувство», не успели за это время исправиться. Уже налицо «попытки либеральной реакции» «изгладить в умах» «впечатления прошлого царствования», например, путем представления эпохи Александра III как времени продолжения «реформ», а также сведением заслуг почившего императора к одному «миролюбию».
Тихомиров подчеркивал, что помимо такого рода «затушевки» «важнейшего смысла» времени Александра III «старые язычники либерализма» перешли и к его «прямому отрицанию», примером чему стала публикация в декабрьском «Вестнике Европы». В ней «предметом исторических перевираний» стала главная очевидность — «разница в способах правления» Александра II и Александра III. При отце все с неизбежностью шло к трансформации «самого образа правления», а при сыне — к его возвеличиванию. Из материала «Вестника Европы» следовало, что к концу царствования Александра II Россию вовсе и не требовалось спасать: надо было «только закончить реформы». И в этом смысле эпоха Александра III «ровно ничего» после себя не оставила, а «все хорошее» явилось лишь «отблеском предыдущего». Перечислив все главные претензии «Вестника Европы» к минувшему царствованию, журналист делал саркастический вывод, что страна «не погибла еще только потому, что сохранилась возможность упразднить все сделанное покойным императором». То есть в картине, которая предстает на страницах «Вестника Европы», в действительности «все неверно, все ложно».
Тихомиров прямо указывал на главную проблему царствования Александра II. По его словам, император хотел провести реформы, при этом не ликвидируя самодержавия, а «господствовавшие умственные течения» были убеждены в том, что нельзя благоустроить страну, если верховная власть сохранится в прежнем виде. Причем не было принципиального отличия между революционерами и либералами по вопросу о будущем самодержавия: первые рассчитывали начать с его упразднения, а вторые предполагали этим закончить. Таким сходством объяснялась живучесть революционеров: их отлавливали, но они вновь появлялись, вызываемые к жизни «господствовавшей повсюду либеральной пропагандой». Слабость же правительства при Александре II заключалась в его двойственной
24 Воспоминания Льва Тихомирова. С. 431.
позиции: оно балансировало между двумя противоположными идеалами — «народными» и «передовой интеллигенции», причем «либералы» оказывали на «правительство» сильное влияние.
Поэтому, заключал автор, самодержавие «как принцип» «уже было упразднено» «в духе реформ» и «в сознании передового мнения», и бунтовали вовсе не из-за каких-то негативных сторон жизни, а вследствие того, что такое поведение предполагалось «самой идеей реформы, как она понималась господствовавшим слоем образованного класса». Если бы даже «доктринеры либерализма» смогли «вырвать у государя конституцию», то она не удовлетворила бы тех, кто ориентировался на «страсти толпы». Александр III осознал недопустимость этих «опасных требований» и «начал править как самодержец». Журнал же «Вестник Европы» «тщательно собирает» любые свидетельства, способные «возбудить сомнение в благотворности» царствования Александра III25.
Тем временем в декабре 1894 г. противостояние в общественном мнении стало выливаться в конкретные действия. Всё началось с событий в Московском университете. 30 ноября студенты освистали В. О. Ключевского за его выступление об Александре III. Университетский суд отреагировал на это исключениями, студенты ответили волнениями, полиция стала производить высылки, и тогда на защиту студентов поднялась профессура, которая 16 декабря даже подала соответствующую петицию московскому генерал-губернатору вел. кн. Сергею Александровичу26.
Обращает на себя внимание тот факт, что настроения в среде московского студенчества изменились менее чем за два месяца. Это наглядно прослеживается по записям в дневнике Тихомирова. 26 октября, сетуя в дневнике на то, что студенты, по слухам, «постыдно плохо» собирают деньги на венок Александру III, журналист сначала выразил недоумение, почему профессора не повлияют должным образом на своих подопечных, но затем задался многозначительным вопросом: «Или, может быть, они-то и влияют?» Но уже через пять дней он с отрадой сообщал, что в итоге студенты все-таки поднесли «прекрасный венок», «огромное большинство» их не поддержали беспорядки, а «буянов даже поколотили». 13 ноября он описал одну из «любопытных сценок», как студенты «исколотили» сотрудника «Русских ведомостей» — либерального публициста В. Е. Ермилова, — упрекавшего их за поднесение венка и называвшего «изменниками». Но уже 19 декабря, после истории с петицией московской профессуры, он сделал запись о брожении, перекинувшемся от студентов к профессуре, и о сообщении Голенищева-Кутузова из столицы, что там наблюдается «шатание умов» («шатание мыслей», как процитировано выше). «Оно везде начинает замечаться», — тревожно заключил Тихомиров27.
25 Тихомиров Л. А. Перед новым годом // Русское обозрение. Литературно-политический и научный журнал. 1895. Январь. С. 358-360, 362-369.
26 См.: Макушин А. В., Трибунский П. А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859— 1904). Рязань: Б. и., 2001. С. 131—132; Воспоминания профессора В. И. Герье. 1894 год в истории Московского университета / публ., вступ. ст., коммент Д. А. Цыганкова // Вестник ПСТГУ. Сер. II: История. История Русской Православной Церкви. 2011. Вып. 1 (38). С. 131—152.
27 Воспоминания Льва Тихомирова. С. 427—428, 431.
В самом конце 1894 г. группа литераторов, считавшихся прогрессивными, решила обратиться к императору с петицией, в которой критиковалось действовавшее на тот момент законодательство о печати и содержался призыв существенно облегчить цензурные и иные ограничения28. Этой инициативой руководил упоминавшийся выше Градовский. Причем журналист действовал весьма грамотно: он попытался заручиться поддержкой лиц, близких к престолу. Переписка Победоносцева с начальником главного управления по делам печати МВД Е. М. Феоктистовым проливает свет на эту историю.
14 января Феоктистов сделал в дневнике запись о полученном от министра народного просвещения гр. И. Д. Делянова известии, что в журналистской среде возникла инициатива подать императору петицию о «невыносимом» положении русской печати, испытываемом ею «тяжком гнете» и необходимости изменения «в духе либеральном» действующего цензурного устава. Делянов сообщил Феоктистову, что во главе этой инициативы стоит сотрудник «Новостей», названных министром «польско-жидовской газетой», Градовский, который, как говорят, собрал около сотни подписей. Лица, стоявшие за этой петицией, стали искать подступы к царю и в качестве одного из возможных вариантов обратились к бывшему царскому воспитателю генералу Г. Г. Даниловичу, а последний якобы «не поколебался выразить согласие». Феоктистов, зная, что у Даниловича были «хорошие отношения» с Победоносцевым и что последний в свое время рекомендовал генерала в воспитатели наследника, обратился к обер-прокурору за разъяснениями «упомянутого казуса».
По-видимому, Феоктистов сделал эту дневниковую запись как разъяснение и подведение итогов истории, которая уже состоялась, потому что к 14 января он уже получил письмо от Победоносцева, датированное 8 января. В нем обер-прокурор сообщал, что в день написания этого письма он специально был у Даниловича, и генерал рассказал ему следующее. «Недавно» его посетил «один из знакомых», который завел беседу о «чем-то в этом роде» — в смысле на тему, близкую к начинанию Градовского, — но затронул вопрос о «пересмотре правил иностранной цензуры», причем «склонял» Даниловича предпринять «какое-то действие». Как представляется, столь неопределенные и туманные высказывания генерала объяснялись не его нежеланием откровенничать с Победоносцевым, а общим физическим состоянием: Данилович, заметил обер-прокурор в письме к Феоктистову, «совсем слепой», «ни читать, ни писать не может», поэтому «уклоняется от всякой в этом роде деятельности». Однако, несмотря на затрудненное восприятие действительности, генерал отказал «знакомому», назвав полученное предложение «не его делом», посоветовав переадресовать «заявление этого рода» И. Н. Дурново и порекомендовав в такого рода «заявлении» изложить «способы, как оградить от наплыва вредных и возмутительных книг и памфлетов». (То есть продемонстрировал свое идеологическое неприятие дела, с которым пришел к нему «знакомый»; правда, непонятно, сделал ли он это по рассеянности своего сознания или преднамеренно.) Победоносцев подытоживал разговор с Данило-
28 Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. // Красный архив. Исторический журнал. 1927. Т. 1 (20). С. 237-240.
вичем выводом, что история с предполагаемой петицией раздута Градовским: это либо пущенная им «сплетня», либо проявление его «самохвальства».
Феоктистов процитировал в дневнике письмо Победоносцева и заключил: «Вероятно, попытки будут повторяться; для наших так называемых радикалов важнее всего овладеть печатью, кто же этого не понимает»29.
Издатель Л. Ф. Пантелеев спустя почти 20 лет после истории с подготовкой литературной петиции вспоминал, как он пытался привлечь к ее подписанию «имена с некоторым авторитетом и значением в глазах высшей власти». Среди них был известный философ и литературный критик Н. Н. Страхов. Поначалу он в целом поддержал идею и даже согласился поставить свою подпись, однако затем передумал. Объясняя свой отказ, Страхов дипломатично указал Пантелееву, что изложил бы петицию иначе, к тому же имеющийся состав подписантов «очень односторонен». Но, по-видимому, главная претензия критика заключалась в другом. Страхов отметил идейную предвзятость петиции. По его словам, выходило, что писатели указывали на мешающие им «стеснения», умалчивая при этом об их причинах. Страхов считал, что посыл петиции фактически сводится к утверждениям: «мы хотим управлять общественным мнением в России, а нам мешают», «мы себе позволяем полную свободу мыслей, а потому государство должно вести себя относительно нас строго юридически». Страхов саркастически замечал, что в петиции следовало бы упомянуть о «благе самой литературы, самой мысли и истины», к тому же «не так глухо должно быть сказано о благе России, как это сделано в петиции»30.
Литературная петиция была подана на высочайшее имя, для ее рассмотрения было учреждено особое совещание в составе министров внутренних дел и юстиции, а также обер-прокурора Синода, которое в марте 1895 г. признало ее «не заслуживающей вовсе удовлетворения»31. Но в контексте рассматриваемой проблемы общественных настроений конца 1894 — начала 1895 г. петиция стала чрезвычайно важным событием: она свидетельствовала о том, что либеральные ожидания стали трансформироваться в определенные действия, призванные материализовать накапливавшиеся на протяжении ноября и декабря надежды на перемены.
Еще одной попыткой подтолкнуть власть решительно отказаться от наследия предыдущего царствования стала подача на имя Николая II земских адресов и — как итог — выступление императора 17 января с ясным обозначением своей политической позиции. Автором настоящей статьи уже была подробно изложена история подготовки царской речи32. Но в рамках настоящей работы этот сюжет следует рассмотреть со стороны не власти и представителей высшей бюрокра-
29 Письма К. П. Победоносцева к Е. М. Феоктистову / вступ. ст. Б. Горева, публ. и ком-мент. И. Айзенштока // Литературное наследство. 1935. Т. 22—24. С. 554—555.
30 Пантелеев Л. Ф. Литературная петиция 1895 г. // Современник. 1913. Кн. 4. С. 258259.
31 Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. С. 240.
32 См.: Андреев Д. А. Как мечтания из «безумных» стали «бессмысленными»: к истории речи императора Николая II 17 января 1895 года // Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 4: История. Регионоведение. Международные отношения. 2011. № 2 (20). С. 36-44.
тии, а земцев и — шире — тех, от чьего лица они выступали. И если разбирать событие 17 января в таком ракурсе, то наиболее важным представляется вопрос: действительно ли составители адресов просили самодержца всего лишь об ограничении произвола, препятствовавшего законной земской деятельности, и на тот момент были готовы тем удовлетвориться или же прошения об устранении препятствий, мешавших нормальной земской работе, были просто прикрытием конституционалистских идей?
Следует сразу сказать, что на поставленный вопрос невозможно дать однозначный ответ. Но вполне реально систематизировать некоторые факты, изложенные лицами, участвовавшими в подготовке адресов, или лицами из их круга как по свежим следам 17 января, так и уже в эмиграции, и дать им соответствующую интерпретацию.
Первым по времени появления свидетельством является статья бывшего — на январь 1895 г. — весьегонского уездного предводителя дворянства и, тоже в прошлом, гласного Тверского губернского земского собрания Ф. И. Родичева, который непосредственно готовил проект адреса тверских земцев. В изданной анонимно (поскольку автор находился в России и опасался преследований, даже о себе самом из соображений конспирации он говорил в третьем лице) в 1895 г. в Женеве статье (в виде отдельной брошюры)33, посвященной выступлению Николая II 17 января, он старательно проводил мысль, что в представленных императору земских адресах не содержалось ничего противоречившего действовавшим на тот момент Основным законам Российской империи. По его словам, там говорилось лишь о важности функционирования земства в официально отведенных ему рамках, о необходимости строгого соблюдения законности на всех уровнях государственного управления и о чаемом «обуздании административного произвола». Из слов Родичева следовало, что некой общей для всех адресов формулой могло бы стать утверждение: против «абсолютизма канцелярии» — за «истину самодержавия» как «оплота свободы жизни народной и прав личности». Тут же в статье утверждалось, что виной всем перекосам во внутренней жизни страны стала политика Александра III, который под «лозунгом авторитета власти» укреплял лишь «авторитет произвола» и в результате был обречен на «бессильную борьбу с запросами времени». От такой манеры властвования Россия «устала», и поэтому со вступлением на престол молодого государя «надежды зашевелились», общество стало внимательно следить за его первыми шагами и истолковывать их как первые свидетельства перемен. «Этому поверили» и посчитали возможным обратиться к верховной власти с просьбами о соблюдении законности, недопущении любого произвола, «доверии к обществу». (Иными словами, Родичев излагал те же самые идеи, которые, как показано выше, возмутили Тихомирова, усмотревшего в них требование «правового порядка».)
Но в ответ на эти устремления 17 января самодержавие было «противопоставлено общественной самодеятельности» и «отождествлено с бюрократией». Но даже после произошедшего Родичев оставлял верховной власти теоретическую возможность для реабилитации в глазах общественности, усматривая в произнесенной императором речи не его собственные мысли, а происки «Дур-
33 См.: Первая царская речь: [17 января 1895 г.]. Женева: Georg и C0, 1895.
ново с компанией» и констатируя пока сохраняющуюся «надежду на государя» и не исчезнувшую «готовность объяснить слова 17 января недоразумением», тем более что народ «не отождествляет еще царя с чиновниками, не видит в нем притеснителя, а ждет в нем заступника права»34.
Через два дня после выступления императора молодой марксист П. Б. Струве написал свое знаменитое (также анонимное, как и брошюра Родичева) «Открытое письмо к Николаю II». Этот документ выстраивался вокруг двух утверждений. Во-первых, Струве, как и Родичев, отмечал, что земская лояльность верховной власти была абсолютной и податели адресов мечтали единственно о поддержке со стороны царя в деле борьбы с «административным произволом», тем более что, по их разумению, сам царь был заинтересован в разрушении «бюрократически-придворной стены», которая отделяла его от остальной страны. Во-вторых, автор «Открытого письма» делал прогноз, чем обернется царское выступление — и в этом вопросе, в отличие от Родичева, он не оставлял Николаю II никакого шанса исправить допущенную им ошибку. По словам Струве, император, который позволил, чтобы его устами говорила «вовсе не идеальная самодержавная власть», но «ревниво оберегающая свое могущество бюрократия», сам уничтожил ореол, сложившийся за последнее время вокруг его «неясного молодого облика», превратился в «определенную величину, относительно которой нет более места "бессмысленным мечтаниям"». Общественность пока пребывает в «обиде и удрученности» после полученного 17 января оскорбления, но вскоре она начнет «мирную, но упорную и сознательную борьбу» во имя своих идеалов, а кто-то и подавно станет «бороться с ненавистным строем всякими средствами»35.
Казалось бы, и Родичев, и Струве не оставляли сомнения в том, что никакого подтекста в кампании с адресами не было. В то же время другой видный участник либерального движения (в будущем, а на начало 1895 г. — преподаватель Московского университета) А. А. Кизеветтер вспоминал в эмиграции, что завуалированный посыл земских адресов был гораздо глубже и радикальнее их непосредственного содержания. По его словам, адреса явились «лишь осторожным пробным шаром, первоначальным нащупыванием почвы, а вовсе не исчерпывающим изложением подлинных стремлений прогрессивных общественных кругов». Разве что курское земство позволило себе высказать осторожную надежду на то, чтобы мнения земцев выслушивались в том числе и по проблемам, затрагивающим «общие интересы», а не только касающимся местных нужд. Между тем, как подчеркивал Кизеветтер, Родичев при обсуждении тверского адреса четко обозначил перспективу, которую надо иметь в виду, — «необходимость конституционных гарантий»36.
34 Первая речь императора Николая II (17 января 1895 года) // Родичев Ф. И. Воспоминания и очерки о русском либерализме. Newtonville: Oriental Research Partners, 1983. С. 181—184, 188-189.
35 Струве П. Б. Ф. И. Родичев и мои встречи с ним. Глава из воспоминаний // Возрождение (Париж). 1948. № 1. С. 32-34.
36 Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий: Воспоминания 1881-1914. М.: Искусство, 1996. С. 142-143. На эту особую точку зрения Кизеветтера обратил внимание П. И. Шлемин
Очень симптоматично, что это признание своего бывшего товарища по кадетской партии решительно оспаривал Маклаков. Что касалось приписывания Родичеву якобы произнесенных им слов о «необходимости конституционных гарантий», то в его воспоминаниях, вышедших в эмиграции, воспроизводился текст адреса, и ни слова о конституции в этом адресе не было. Близкой по смыслу являлась фраза: «Закон, ясное выражение мысли и воли монарха, пусть господствует среди нас и пусть подчинятся ему все без исключения, больше всего и прежде всего представители власти». В этих словах, по мысли Маклакова, не содержалось «намеков на конституцию», а под законом подразумевались «мысль и воля монарха».
Из упования Родичева: «...голос этих (в смысле, народных. — Д. А.) потребностей, выражение этой (в смысле, народной. — Д. А.) мысли всегда будут услышаны государем, всегда свободно и непосредственно, по праву и без препятствий дойдут до него», делался вывод, что если здесь и содержался намек, то имелось в виду лишь «совещательное представительство при самодержце» (что, несомненно, уже выходило далеко за пределы Основных законов!), при этом самодержавие как политический режим «остается незыблемым», в полном соответствии с известной формулой: «Народу мнение, воля государю». Автор воспоминаний допускал, что Родичев теоретически «мог в душе думать иное», вместе с тем «иного он не сказал».
Из этого Маклаков делал вывод, что от нового царя «ждали не конституции», а «только прекращения реакции», поворота к «линии» и «либеральной программе» Великих реформ, и даже вожделевшие конституции подразумевали под ней лишь «увенчание здания» (которое также отсутствовало в Основных законах!), произведенное самой верховной властью и позднее. А на рубеже 1894— 1895 гг. хотели максимум «предоставления места народному голосу». То есть Маклакова, как ранее Родичева и Струве, возмутило то, что император назвал «бессмысленными мечтаниями» отнюдь не конституцию, о которой никто и не говорил, а «участие в делах внутреннего управления» со стороны земства, что полностью было в рамках закона, что «курс Александра III, простительный как передышка, был объявлен вечной программой самодержавия». Поэтому речь Николая II 17 января подвела черту под «кратким периодом надежд на нового государя»37.
Однако на то, что в адресе Тверского земства все же содержался завуалированный намек на конституцию, опосредованно указывал сам Родичев. Такой вывод напрашивается из-за его настоятельного желания оставить первую фразу из подготовленного им проекта, в которой царю указывалось на его «служение» «русскому народу». Коллеги Родичева опасались (как впоследствии оказалось, небезосновательно), что эта формулировка вызовет «неудовольствие или даже гнев». Родичева поддержал М. А. Стахович: он заметил, что и в коронационной молитве упоминается «служение» государя. Сам же автор проекта подчеркнул, что это выражение следует понимать как указание на «высокое представление
(см.: Шлемин П. И. Земско-либеральное движение и адреса 1894/95 г. // Вестник Московского университета. Сер. IX: История. 1973. № 1. С. 62—63).
37 Маклаков В. А. Указ. соч. С. 133—136.
о призвании императорской власти». В итоге фразу о «служении» решили оста-
вить38.
Из приведенных фактов и их интерпретаций видно, что точка зрения Кизе-веттера, указывавшего на некие подтексты земских адресов, как минимум имеет право на существование. И в таком случае становится понятной резкая тональность речи Николая II 17 января: император отреагировал не на букву адресов (хотя и с этим, как показано выше, не всё было гладко), а на их дух и на то усиливавшееся день ото дня давление, какое пытались оказывать на престол сторонники либеральной корректировки правительственной политики. Естественно, после 17 января надежды на либеральный поворот императора исчезли, а риторика либерального лагеря в его адрес резко изменилась. 31 января гр. С. Д. Шереметев записал в дневнике: «Как по мановению жезла исчезла искусственно раздуваемая "популярность" государя; теперь так же искусственно раздувается противоположное». И затем саркастически вспомнил по этому поводу строчку из «Горя от ума» А. С. Грибоедова, процитированную впоследствии А. С. Пушкиным в «Евгении Онегине»: «И вот общественное мненье!»39
Список литературы
Андреев Д. А. Император Николай II в первые месяцы царствования: внешние влияния и
самостоятельные решения // Российская история. 2011. № 4. С. 114—125. Андреев Д. А. Как мечтания из «безумных» стали «бессмысленными»: к истории речи императора Николая II 17 января 1895 года // Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 4: История. Регионоведение. Международные отношения. 2011. № 2 (20). С. 36-44. Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб.: Дмитрий Буланин, 1996.
Кризис самодержавия в России, 1895—1917. Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1984. Макушин А. В., Трибунский П. А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859—1904). Рязань: Б. и., 2001.
Соловьев К. А. Политическая система Российской империи в 1881—1905 гг.: проблема
законотворчества. М.: Политическая энциклопедия, 2018. Шлемин П. И. Земско-либеральное движение и адреса 1894/95 г. // Вестник Московского университета. Сер. IX: История. 1973. № 1. С. 60—73.
38 Родичев Ф. И. Из воспоминаний // Современные записки. Общественно-политический и литературный журнал. (Париж). 1933. № 53. С. 289.
39 РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 76.
Vestnik Pravoslavnogo Sviato-Tikhonovskogo gumanitarnogo universiteta. Seriia II: Istoriia. Istoriia Russkoi Pravoslavnoi Tserkvi. 2020. Vol. 95. P. 33-52 DOI: 10.15382/sturII202095.33-52
Dmitry Andreev, Candidate of Sciences in History, Deputy Dean for Research, Associate Professor, Department of Russian History of the 19th Century and Early 20th Centuries, Faculty of History, Lomonosov Moscow State University, 27/4 Lomonosovskiy prospekt, Moscow 119192, Russian Federation carpenter2005@yandex.ru ORCID: 0000-0002-7489-6044
"And Here it is — the Public Opinion":
Rumours and Texts in the Struggle to Shape the Course of the New Reign at the End of 1894 — Beginning of 1895
D. Andreev
Abstract: After the death of Emperor Alexander III in October 1894, various rumours began to circulate in the public communication of Russia and, above all, in the both capitals as to what political course the young Emperor Nicholas II would adhere to, i.e. whether he would continue his father's line or his grandfather's reforms. In addition to rumours, the opposite opinions of the past reign were actively voiced in the press. Such assessments, formally referring to the past, were in fact aimed to influence the shaping by Nicholas II of the government course. The initiatives of the end of 1894 — beginning of 1895 to support the literary circles should also be considered in this perspective. The idea of the liberal orientation of the monarch and his possible steps in this direction were more widely disseminated. The adherents to this point of view seemed to deliberately shape the information environment to establish the ideological agenda for Nicholas II and to impede his departure in the opposite direction. For a long time, the new tsar gave no definite answer as to what direction he would follow. The suspense lasted almost three months, and only on 17 January 1895, the Emperor clearly outlined his political priorities in the famous speech in the Winter Palace. Its sharpness can seem inadequate to the content of the addresses of Zemstvo about which he was speaking. However, it is explained by the fact that Nicholas II reacted to veiled constitutionalist ideas imbedded in the addresses and to the entire campaign to shape his liberal image in the public opinion that unfolded immediately after the death of Alexander III.
Keywords: Emperor Alexander III, Emperor Nicholas II, Lev Aleksandrovich Tikhomirov, Fedor Izmailovich Rodichev, Petr Berngardovich Struve, Vasiliy Alekseevich Maklakov, Zemstvo, rumours.
References
Andreev D. (2011) "Imperator Nikolai II v pervye mesiatsy tsarstvovaniia: vneshnie vliianiya i samostoiatel'nye resheniia" [Emperor Nicholas II during the first months of his reign: external influences and independent decisions]. Rossiiskaia istoriia, 4, p. 114—125 (in Russian).
Andreev D. (2011) "Kak mechtaniia iz 'bezumnykh' stali 'bessmyslennymi': k istorii rechi imperatora Nikolaia II 17 ianvaria 1895 goda" [How "absurd" reveries became "meaningless": on Emperor Nicholas's II appeal on 17 January, 1895]. Vestnik Volgogradskogogosudarstvennogo universiteta. Seriia 4: Istoriia. Regionovedenie. Mezhdunarodnye otnosheniia, 2 (20), p. 36—44 (in Russian).
Krizis samoderzhaviia v Rossii, 1895—1917 (1984) [Crisis of tsar's power in Russia, 1894—1917]. Leningrad (in Russian).
Makushin A., Tribunskii P. (2001) Pavel Nikolaevich Miliukov: trudy i dni (1859-1904) [Pavel Nikolaevich Milyukov: works and days (1859-1904)]. Ryazan' (in Russian).
Shlemin P. (1973) "Zemsko-liberal'noe dvizhenie i adresa 1894/95 g." [Zemstvo-related and liberal movement and addresses of 1894/95]. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriia IX. Istoriia, 1, pp. 60-73 (in Russian).
Soloviov K. (2018) Politicheskaia sistema Rossiiskoi imperii v 1881-1905 gg.: problema zakonotvorchestva [The political system of the Russian Empire in 1881-1905: the problem of lawmaking]. Moscow (in Russian).
Vlast' i reformy. Ot samoderzhavnoi k sovetskoi Rossii (1996) [The power and reforms: from tsar's to Soviet Russia]. St. Petersburg (in Russian).
