CC BY
69
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер» 9. 2007. Вып.2.Ч.П
JI.H. Полубояринова
И.С. ТУРГЕНЕВ И JL ФОН ЗАХЕР-МАЗОХ (к феномену «охоты»)
Явление охоты - один из примечательных пунктов схождения двух писательских индивидуальностей: русского классика И.С. Тургенева и его младшего современника австрийского прозаика и страстного тургеневианца Леопольда фон Захера-Мазоха (1836-1895). При ближайшем рассмотрении данная проблема обнаруживает три аспекта: тематический (мотив охоты), нарратологический (ружейный охотник как повествовательная инстанция) и глубинно-психологический (архетипически заложенные в самом феномене охоты моменты субверсии, насилия и эротики).
«Охотничьи» пассажи у Захера-Мазоха, на первый взгляд, весьма похожи на тургеневские. Сравните, например, зачины некоторых новелл, вошедших в повествовательный цикл «Наследие Каина» (1 т. 1870 г., 2 т. 1877 г.):
«Странник»: «Осторожно, с охотничьими ружьями за плечами, пробирались мы, старый егерь и я, по исполинскому первобытному лесу..
«Лунная ночь»: «Стояла ясная теплая августовская ночь, Я спускался с гор, неся за плечами охотничье ружье. Большая черная английская легавая, еле передвигая ноги и вывалив язык, устало плелась за мной. Мы сбились с дороги»2.
«Василь Гименей»: «Мы оба устали, я и мой легавый пес. [...] Мы шли лесом. Кому под силу устоять перед той свежестью, которой он овевал нас! Я прислонил ружье к стволу ветвистого дуба и бросился в его тень, на пышный ковер цветов и трав. Пес растянулся рядом и тяжело дышал»3.
Приведем для сравнения вступительные строки некоторых тургеневских очерков: «В жаркий летний день возвращался я однажды с охоты в телеге.. .»4 («Чертопханов и Недо-пюскин»); «Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям...» («Контора», III, 13 8); «Я возвращался с охоты в тряской тележке...» («Касьян с Красивой Мечи», Ш, 106); «Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках» («Бирюк», III, 155).
При внимательном чтении, однако, обращает на себя внимание скупой и формульный, по сути - фантомный характер охотничьих «вкраплений» у Мазоха. Не случайно у него не встретишь не только текстов, целиком построенных на охотничьей тематике (подобных, например, тургеневскому «Льгову»), но даже и сколько-нибудь «подробно прописанного» охотничьего эпизода (как, например, описание стояния на «тяге» в тургеневском «Ермолае и мельничихе»). Охотничьи эпизоды у Мазоха на редкость бедны деталями - явный признак непричастности или же малой, недостаточной причастности автора к «благородному делу охоты». Там, где Тургенев, давая полноценнейшие в рефе-ренциальном отношении образчики «охотничьих» описаний, демонстрирует «классическое» соответствие реалистической парадигме, Захер-Мазох, имитируя Тургенева, это соответствие симулирует, создавая в результате, соответственно, не более чем фантомы охоты и «симулякры» реализма.
© Л.Н. Полубояринова, 2007
Несмотря на очевидную связь с традицией журнальных охотничьих очерков5 и английских «Sporting Sketched»6, «Записки охотника» в содержательном плане были, как известно, далеки от «охотничье-этнографического» задания7. Выдающееся художественное открытие Тургенева имеет скорее нарратологическую природу. Это «охотничья» манера рассказывания с ее уникальным сочетанием гомогенности (ср.: «повествовательная перспектива [...] «Записок охотника» относительно едина»8) и гетерогенности (многочисленные, нанизываемые на одну повествовательную ось фрагменты человеческих судеб, портреты и пейзажи), статики (пространство Орловской губернии и - шире - крестьянско-помещичья Русь) и динамики (передвигающийся в этом пространстве рассказчик9), «фабульности» цикла в целом и относительной «бессюжетности» отдельных очерков, - обусловливала серьезную степень авторской свободы в обращении с материалом на уровне сюжетопо-строения отдельных очерков.
Захеровское «Наследие Каина» может быть воспринято как попытка нарратологи-чески освоить этот уникальный повествовательный опыт творчества. Как верно отмечено немецкой исследовательницей, рассказчик Захера-Мазоха «в не меньшей мере претендует на аутентичность и пользуется теми же формальными приемами, что и тургеневский охотник»10. В самом деле, большинство новелл «каиновского цикла» представляют собой «рамочные» конструкции, в которых повествовательное «обрамление» приходится на долю рассказчика - охотника, как в «Страннике», «Лунной ночи», «Василе Гименее», «Мар-целле», или же просто местного дворянина-помещика, свободно перемещающегося пешим или конным ходом в локальном пространстве Восточной Галиции с «прогулочными» («Отставной солдат») или «экскурсионными» («Гайдамак») целями, заезжающего или заходящего в гости к соседям-помещикам («Венера в мехах», «Любовь Платона», «Завещание»), нередко конкретная причина выхода/выезда повествователя на галицийские просторы и вовсе остается непроясненной («Коломейский Дон Жуан», «Народный суд»).
Если рассказчик организует повествовательную «раму», то сюжетный центр новеллы составляет рассказ о себе некоего (чаще всего случайно встреченного) персонажа. В ходе «внутрирамочного» рассказа рамочный повествователь выступает в роли слушателя (ср.: «Коломейский Дон Жуан», «Лунная ночь», «Василь Гименей», «Гайдамак», «Отставной солдат»). При этом Захер-Мазох чаще всего следует тургеневской сюжетной схеме, основные элементы которой были в свое время описаны Н. Рыбниковой следующим образом: «.. .очерк начинается с того, что мотивируется встреча. [...] Следующее - внешняя обстановка встречи, более или менее очерченная. [...] Один из главных признаков этих "рассказчиков" - это их отдаленность от духовного мира автора»11. Внешне Захер-Мазох строго выдерживает тургеневский канон. Мотивировка встречи «внешнего» и «внутреннего» рассказчиков у него, как правило, логически безупречна, ситуация рассказывания/слушания уснащена целым рядом деталей и подробностей и неоднократно (в случае устного рассказа) актуализируется во «внутренней» части новеллы.
Главное отличие состоит, пожалуй, в несколько тяжеловесной нарочитости подобного рода конструкций у Захера-Мазоха, особенно очевидной при сравнении с искусно «ненарочитыми» тургеневскими очерками. Если «Записки охотника», объединяющие 25 (в первом варианте 21) небольших по объему текстов, напоминают нитку разноцветного бисера, то захеровское собрание стремится приблизиться к массивной связке монист. Причина, по-видимому, в том, что в «Наследии Каина» отчетливо доминирует наиболее статичная из трех выделенных Б. Эйхенбаумом для «Записок» нарративно-композицион-ных форм12 - воспроизведение «стационарного» рассказа о себе другого лица (не самая
типичная для Тургенева: в чистом виде эта форма выдержана у русского автора лишь в «Петре Петровиче Каратаеве» и «Гамлете Щигровского уезда»). Напротив, две гораздо более «динамизированные» формы презентации содержания как «услышанного» (подслушанного) или «увиденного» (подсмотренного) охотником-пешеходом - у Захера-Мазоха крайне редки. (Единственная «каиновская» новелла, целиком построенная на материале такого рода - «Народный суд».) Мало того - «рассказы о себе» «случайных» собеседников захеровского охотника обнаруживают уже во второй половине первого раздела цикла («Любовь»), помимо отмеченной выше склонности к сюжетной закругленности и (не свойственной импрессионистическим фабулам тургеневских очерков) пространности, также тенденцию к переходу от устной наррации к письменной. Так, внутрирамочное повествование в «Венере в мехах» - дневник, а в «Любви Платона» - собрание писем главного героя, значительную часть «Марцеллы» также составляют письма главных действующих лиц. Показательно в этом смысле раздраженное замечание О. Глагау, первым указавшего на серьезную «несостыковку» двух «охотничьих» нарраций - тургеневской и собственно-мазоховской, в силу явственного тяготения последней к «письменным» монологам-исповедям героев13.
Австрийский автор, таким образом, нарратологически движется в сторону, обратную тургеневскому «отсутствию фабулы, интриги, действия, драматического сюжета»14 - к традиционной, сюжетно закругленной новелле западного образца, прибегая для оформления внутренней части «рамочного» текста к тургеневским же, лежащим, однако, за пределами «Записок охотника», «окультуренным» формам диаристики и переписки (ср. у Тургенева «Дневник лишнего человека», «Фауст», «Переписка»).
Гораздо более важным, нежели усвоение тематики и композиционных форм тургеневских очерков, оказывается принципиальная открытость Мазоха-автора по отношению к глубинно-психологическому потенциалу, архетипически заложенному как в самом феномене охоты, так и в семантике русского слова «охота» («охотник», «охотиться») и немецкого «Jagd5' ("Jäger", "jagen").
Показателен тот факт, что в словаре В.И. Даля предметному значению слова «охота» («охвота»): ловля, травля и стрельба диких животных, как промысел и забава», - предшествует в качестве главного и основного - другое, а именно: «состоянье человека, который что-либо хочет; хотенье, желанье, наклонность или стремленье, своя воля, добрая воля:; || страсть, слепая любовь к занятию, забаве»15. Это первичное, по Далю, значение (охота как «охотствование», «хотение»), удивительно точно фиксируя глубинно-эмоциональную, чувственную суть феномена, очевидно, включает в себя, в качестве частного проявления, вторичное (охота как промысел, - «охотничанье»), поскольку охота как промысел тоже есть «страсть», «забава». «Охота» в широком смысле слова выступает, таким образом, неким соответствием расторможенного внутреннего потенциала желания, близкого страсти, инстинкту. «Своя», не «чужая» воля, но также и (в шопенгауэровской семантической оркестровке) самостийно, независимо от разума заявляющая о себе «воля»: «охота пуще неволи»,..
В отличие от русского «охота», немецкое слово «die Jagd» обнаруживает в качестве первичного значения именно предметное - «промысел»16, с отчетливым акцентом на «о-культуривающем» аспекте данного занятия. Ср.: «Jagd auf Wild» как борьба культуры с дикостью (охота на дичь). В то же время, как отмечается в специальном исследовании, немецкий язык изобилует идиоматическими выражениями со словами «Jagd", "jagen", "Jäger", использующими метафорику охоты «как некоего движения, некоего действия,
осуществляемого быстро и целенаправленно», действия, «пусть и сублимированно, имеющего значение насильственности, направленности на овладение чем-либо»17. Подобные идиомы заставляют понимать данный феномен, вопреки первичному, «цивилизаторскому» значению слова «Jagd», «не в качестве борьбы с дикостью, но в качестве самой этой дикости, в качестве чего-то выпущенного на волю [...]- того, что было скрыто»18. Те же метафорические законы словообразования нагружают немецкое слово «Jagd»/«Jäger» эротическими коннотациями, позволяя говорить применительно к нему (на основании таких выражений, как «Schürzenjäger», «Hurenjäger») о «близости охоты и сексуальности»19, т. е. о семантике, изначально, пусть и в нерасчлененном, диффузном виде присущей русскому «охота»/«желание» и «охотник»/«носитель желания».
Наметив два семантических полюса феномена «охота»: 1) охота как «борьба с дикостью» и 2) охота как синоним дикости, как актуализация стихийно-витального начала или прорыв животного атавизма в человеке, - укажем на близость ко второму из них типа «русского народного «охотничества»», наиболее ярко представленного в «Записках охотника» фигурой Ермолая и подробно рассмотренного Тургеневым в рецензии на «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С.Т. Аксакова (1853). В рецензии выделяются два ключевых признака русской охоты. Это, во-первых, пространственная и временная нелими-тированность охотничьих блужданий (ср.: «дайте мужику ружье, хоть веревками связанное, да горсточку пороху, и пойдет он бродить в одних лаптишках по болотам и лесам, с утра до вечера» (TV, 515)), истоки которой, как подчеркивает автор, «быть может, следует искать в самом его (русского человека. - Л Л.) полувосточном происхождении и первоначальных кочующих привычках» (IV, 515). Во-вторых, в качестве «особенности национальной охоты» отмечается специфическая децентрированность, диффузность и окказиональность отправления охотничьей страсти. Парадигматический для «правильной» охоты вертикальный иерархический код вообще лишается в данном случае всякой валентности: дичь и охотник принадлежат одному и тому же - горизонтальному - континууму, и потому беспроблемно и произвольно меняются местами20. Кочевничья свобода - вот главная суть подобной «охоты», не «охотничанье», но «охотствование», - т. е. то, что и есть «охота» в широком смысле слова - «желание», «страсть», «своя воля». Охота как промысел лишь вплетается при этом в общую «номадическую» динамику раскрепощенного желания.
Именно подобный, намеченный у Тургенева тип «русской народной охоты» обнаруживает несомненную релевантность в отношении мазофантазма и активно усваивается Мазохом. Рассмотрим подробнее это схождение на примере новеллы, открывающей первый раздел «Наследия Каина» - «Коломейский Дон Жуан».
Новелла эта, восходящая в своем заглавии, а также в центральной проблематике (тема незадавшейся супружеской жизни) к очерку «Гамлет Щигровского уезда», по типу организации рамочного повествования и по манере главного героя вести рассказ ориентирована в большей мере на другой текст «Записок охотника» - «Петр Петрович Каратаев». Центральную часть обоих текстов составляет исповедь главного героя, обращенная к рассказчику, с которым они сходятся на несколько часов «по необходимости» - у Тургенева на почтовой станции, по причине отсутствия лошадей, у Захера-Мазоха в придорожной еврейской корчме, будучи задержанными крестьянским патрулем. «Речевая маска» гали-цийского помещика Деметриуса в «Дон Жуане» во многом подобна таковой разорившегося мелкопоместного дворянина Каратаева: и тот и другой говорят эллиптическими конструкциями, сбивчиво, эмоционально; некоторая бессвязность речи обусловлена у обоих героев также и энергичными возлияниями, сопровождающими их рассказ.
Имея мало общего в сюжетной организации, «Коломейский Дон Жуан» и «Петр Петрович Каратаев» сходятся в самом общем тематическом плане. Любовь и охота - темы, объединяющие два текста и двух героев, В «Каратаеве» оба мотива - любви (драматическая история влюбленности героя в крепостную девушку Матрену) и охоты (взволнованный рассказ героя об имевшихся у него когда-то сворах борзых и гончих собак) - разведены как принадлежащие разным сферам жизни. Связь двух «страстей», любви и охоты, их причастность общему, более широкому феномену «охотствования» («охоты»-жела-ния) звучит разве что в горькой реплике Каратаева: «Не умел удержаться, так и терпи теперь» (III, 229). «Терпеть», т. е. воздерживаться от охоты (собаки и ружья раздарены и распроданы соседям, герой переезжает в Москву) Каратаеву приходится, поскольку он не сумел «удержаться» от запретной страсти к Матрене, каковая страсть и стала первопричиной материального и душевного упадка героя.
Не то в «Коломейском ДонЖуане». У Захера-Мазоха любовь и охота сопрягаются непосредственно, обнаруживая различные, в том числе и непривычные, со сдвинутой семантикой, сочетания. Охота как промысел и как спорт («охотничанье») неизменно выступает в прикладной (по сути - «компенсаторной») функции по отношению к Эросу («охотствованию»). Так, герой завоевывает руку и сердце паны Николаи, соседской помещичьей дочери, героически уложив огромного медведя, регулярно задиравшего ягнят у родителей любимой девушки. Шкуру убитого зверя эффектно расстилают на сиденье свадебной брички Деметриуса и Николаи. Охота отступает на задний план в течение всего периода счастливой совместной жизни молодоженов, продолжающегося до рождения первенца. Вершиной семейного счастья выступают для Деметриуса моменты, когда супруга появляется перед ним в кацавейке с меховой опушкой. По-видимому, эротизированный фетиш меха вполне замещает собой в данном случае эмоциональный профит, связанный с охотой. «Охотствование», как феномен более глобальный, снимает «охотничанье». В пользу такого предположения свидетельствует возвращение охотничьей страсти героя, приходящееся именно на тот момент, когда его отношения с Николаей начинают портиться, переходя в стадию взаимных супружеских измен (ср.: «Тогда я снова начал ходить на охоту»21). Мощное нереализованное желание (герой по-прежнему любит жену и томится по ней одной) выносится на просторы Прикарпатья и изживается в форме, близкой выделенной выше парадигме «номадического (русского) охотничанья»:«Когда проходишь вот так по черному горному лесу, то на медведя наткнешься, то на волка, видишь орла в гнезде, дышишь влажным, тяжелым, прохладным, с горьковатым привкусом, лесным воздухом, столуешься на поваленном дереве, спишь в горной пещере, купаешься в горном озере [...] тогда у тебя, кажется, и ощущения-то все притупляются; тогда чувства становятся позывами - ешь по причине голода и любишь по инстинкту»22.
Захер-Мазох, таким образом, усваивает намеченную в тургеневских очерках «кочевничью» модель охоты-блуждания, - модель, связанную с техникой и прагматикой охотничьего промысла лишь опосредованно. Высвобождающийся в данном варианте охоты (как «охотствования») потенциал желания у автора «Коломейского Дон Жуана», однако, не рассеивается в «диффузном режиме», как это было у Тургенева (Ермолай), но канализируется определенным образом, а именно направляется в близкое и дорогое его сердцу мазофантастическое русло. Номадическое в охоте героя оказывается важным не само по себе, но в своей сублимированной (и притом двойной) прикрепленности к мазохистскому сценарию.
Во-первых, сами охотничьи блуждания героя становятся своеобразной метафорой мазохистской «подвешенности»23: на охоту Деметриус отправляется нередко именно тогда, когда Николая встречается «на стороне» со своим возлюбленным из местных соседей-помещиков. Во-вторых, внутри номадического охотничанья как такового вскрываются самостоятельные, локальные и окказиональные потенциалы мазохистской валентности, лежащие теперь уже в плоскостном (метонимичском) измерении. «Осваивая» в эротическом плане различные пространства и сословия Коломейского округа, герой-охотник составляет себе славу местного Дон Жуана. Однако эксцессивный либертинаж не приносит ему утоления той, главной обманутой страсти к собственной супруге и выступает поэтому дополнительным - параллельным (к парадигме номадического охотничанья) способом «подвешивания» желания.
Дон Жуан как антропологическая культурная парадигма и как психотип, в том числе - и «коломейский Дон Жуан» Мазоха, подобно охотнику-кочевнику, перестает быть собой (т. е. «жить», «охотствовать») только расставшись с жизнью. Образный потенциал данного принципиально неутолимого «охотствования» переводится Захером-Мазохом в план «подвешивания», абсолютизации желания и являет собой тем самым значимый в историко-культурном отношении новый извод феномена «охоты», прототипически заданного в прозе И.С. Тургенева.
1 Захер-Мазох Л. фон. Странник // Захер-Мазох Л. фон. Коломейский Дон Жуан / Пер. с нем. Е. Воропаева. СПб., 2000. С. 32.
2Захер-Мазох Л, фон. Лунная ночь // Там же. С. 140.
ъ Захер-Мазох Л. фонè Василь Гименей // Там же. С. 289.
4Тургенев И.С. Поли собр. соч. и писем в 30 т. М., 1980. Т. 3. С. 274. - В дальнейшем произведения Тургенева цитируются по этому изданию с указанием в скобках номера тома и страниц.
5 См.: Ковалев В€Н. «Записки охотника» И.С. Тургенева. Вопросы генезиса. Л., 1980. С. 55.
6См Г.Алексеев МЛ. Заглавие «Записок охотника» // Тургеневский сборник. Вып. 5. М.; Л., 1969. С. 210-218.
I Ковалев В.H. «Записки охотника» И.С. Тургенева. С. 59.
8Peters J.-U. Turgenews «Zapisky ochotnika» innerhalb der ocerk-Tradition der 40-er Jahre. Zur Entwicklung des realistischen Erzählens in Rußland. Berlin; Wiesbaden, 1972. S. 80.
9Ср.: «При непрерывном внешнем движении (скитания охотника) - внутренняя неподвижность: картина сельской Руси» (Эйхенбаум Б. Вступительный очерк // Тургенев И.С. Записки охотника. Пг., 1918. С. IV-V).
l0ExnerL, Leopold von Sacher-Masoch. Rowolt, 2003. S. 56.
II Рыбникова M. A. Один из приемов композиции у Тургенева // Творческий путь Тургенева. Петроград, 1923. С. 107.
12См.: Эйхенбаум Б. Вступительный очерк. С. VII.
13 Glagau О. Die nissische Literatur und Iwan Turgeniev. Berlin, 1872. - Цит. по: Lepold von Sacher-Masoch. Materialien zum Leben. Und Werk. Bonn, 1987. S. 55.
14Гроссман Л. Ранний жанр Тургенева // Гроссман JL Собр. соч. в 5 т. Т. 3. Тургенев. М., 1928. С. 55.
™Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. М., 1994. Т.2. Ст. 2008-2009. Выделено нами. -77.77.
16 См.: Grimm J. und W. Deutsches Wörterbuch. Leipzig, 1877. Bd. 4 (II). Sp. 2204.
17Lissmann K.P. Die Jagd nach dem Glück. Jagd und Jagen als Daseinsmetaphern // alles jagd... eine kulturgeschichte. Kärnter Landesausstellung Ferlach 1997. Katalogbuch. Klagenfurt, 1997. S. 19.
18 Ibid. S. 20.
19Ibid. S. 24.
20См.: IV, 515.
21 Sacher-Masoch L. von. Don Juan von Kolomea. Galizische Geschichten. Bonn, 1985. S. 52.
22 Ibid. S. 52.
23 О «подвешенности» (suspense) как идеальном для героя-мазохиста состоянии энтропии см. в исследовании: Делёз Ж, Представление Захер-Мазоха // Захер-Мазох Л. фон. Венера в мехах / Пер. с нем. М., 1992. С. 189-313.
Статья принята к печати 8 ноября 2006 г
