CC BY
0Имагология и компаративистика. 2023. № 20. С. 25-52 Imagology and Comparative Studies. 2023. 20. pp. 25-52
Научная статья
УДК 82.091+821.161+821.111(73) doi: 10.17223/24099554/20/2
И.С. Тургенев - читатель Дж.Ф. Купера (по материалам библиотеки писателя)
Иван Олегович Волков
Томский государственный университет, Томск, Россия, wolkoviv@gmail.com
Аннотация. Рассматривается проблема восприятия И.С. Тургеневым творчества Дж. Купера. Материал исследования составила личная библиотека русского писателя, а именно отдельное издание романа «Следопыт» на английском языке (1840). Подвергаются осмыслению читательские пометы Тургенева - ногтевые линии вдоль текста. Роман Купера оказался в ряду тех источников, что способствовали формированию творческого взгляда русского писателя на человека, взаимодействующего с окружающим миром и находящегося в сложных и многообразных связях с природой.
Ключевые слова: И.С. Тургенев, Дж. Купер, «Следопыт, или На берегах Онтарио», библиотека И.С. Тургенева
Источник финансирования: Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 21-78-00027, https://rscf.ru/project/21-78-00027/.
Для цитирования: Волков И.О. И.С. Тургенев - читатель Дж.Ф. Купера (по материалам библиотеки писателя) // Имагология и компаративистика. 2023. № 20. С. 25-52. doi: 10.17223/24099554/20/2
© И.О. Волков, 2023
Original article
doi: 10.17223/24099554/20/2
Ivan Turgenev as a reader of James Fenimore Cooper (based on Turgenev's family library)
Ivan O. Volkov
Tomsk State University, Tomsk, Russian Federation, wolkoviv@gmail.com
Abstract. The article focuses of Ivan Turgenev's perception of James Fenimore Cooper's work. The author uses the materials from Turgenev's personal library, namely, the edition of Cooper's The Pathfinder, or The Inland Sea in English (Paris, 1840) to analyse the nail lines left by Turgenev on the pages of the novel. Turgenev read Cooper's novel in the early 1840s, either when he was finishing his studies at the University of Berlin, or when he followed the Viardot family to France. This dating is indicated by the ultimate similarity of the notes left on the pages of Cooper's novel with those made by Turgenev at the same time while he was reading William Shakespeare and Charles Dickens. Turgenev's abundant notes referring to three initial chapters of The Pathfinder, or The Inland Sea are especially interesting and significant, since they cover almost the entire work. In his reception, Turgenev, on the one hand, follows Vissarion Belinsky, identifying Cooper as a representative of "reasonable reality, poetically reproduced in great artistic creations." On the other hand, he converges with Balzac's special attention to landscape images. Turgenev's first notes refer to the picture of a forest windrow. He is primarily interested in the phenomenon of the wind-row itself as a sign and consequence of the uncontrollable forces of nature. Turgenev dwells on the incomprehensible contradiction noted by Cooper in nature: on the one hand, triumph and greatness of its creative power; on the other, an uncontrollable and inexplicable destructive principle. Turgenev's interest to Cooper's description of the boundless forest takes its final shape in the excerpt where Cooper gives a detailed picture of the "green sea." Reflecting on the uniqueness of the human connection with nature, Cooper constantly compares the forest and the sea, which reflected in the ideological collision of two images - the Pathfinder and Master Cap. Turgenev pays special attention to their ongoing debate about the advantages of forest and sea lifestyles, placing special emphasis on the comic characterization of Charles Cap. As a result, Cooper's novel was formative for Turgenev: it was among those works that shaped Turgenev's creative outlook on human interaction with the outside world and their complex and diverse interconnections.
Keywords: Ivan Turgenev, James Fenimore Cooper, The Pathfinder, or The Inland Sea, Turgenev's personal library
Financial Support: The research is supported by the Russian Science Foundation, Project No. 21-78-00027, https://rscf.ru/project/21-78-00027/
For citation: Volkov, I.O. (2023) Ivan Turgenev as a reader of James Fenimore Cooper (based on Turgenev's family library). Imagologiya i komparativistika -Imagology and Comparative Studies. 20. pp. 25-52. (In Russian). doi: 10.17223/24099554/20/2
Имена И.С. Тургенева и Дж.Ф. Купера в русском и, насколько можно судить, в зарубежном тургеневедении никогда не располагались рядом и не становились объектом сравнительно-сопоставительного изучения. В комментариях к академическому изданию сочинений и писем русского писателя американский романист упомянут лишь однажды - в связи с романом «Отцы и дети» (1862), где его называет одна из героинь в очень примечательном сравнении, достойном особого внимания. При этом, как установил А.Н. Николюкин [1. С. 256], еще как минимум дважды Тургенев прямо обращается к Куперу в своем творчестве и эпистолярии1.
Фундаментально поставить проблему «Тургенев и Купер», не только важную в русле русско-американского литературного диалога XIX в., но чрезвычайно значимую для полноты понимания тургеневской эстетики, позволяет бесценная книжная коллекция писателя, находящаяся в Литературном музее г. Орла (ОГЛМТ), которая хранит достоверный факт его читательской рефлексии и открывает путь к последовавшему за ней творческому восприятию.
Интерес к Куперу у Тургенева должен был проявиться очень рано, а право развить его, вероятно, принадлежало в том числе отцу писателя. Когда в середине 1820-х гг. в России был задуман первый русский перевод «американского сочинителя и соперника В. Скотта» [2. С. 10], С.Н. Тургенев стоял в числе тех, кто поддерживал этот проект. В 1825 г. такой перевод, выполненный И. Крупениковым с
1 В романе «Рудин» и в письме к И. А. Гончарову от 26 марта 1864 г. Тургенев употребляет название романа Купера «Последний из могикан» (точнее - «последние могикане»), еще при жизни автора ставшее крылатым выражением. Но русский писатель использует его не как метафору, оторвавшуюся от источника, а в качестве своеобразного маркера, который с отсылкой к изначальному смыслу воспроизводит глубину и правду личного отношения.
французского, был издан: в трех частях в Москве вышел роман «Шпион» [3]. К третьему тому, сразу за последней страницей основного текста, был приложен список «подписавшихся особ», в котором среди «московских» имен «Их Высокоблагородий» числится и «Сергей Николаевич Тургенев», приобретший один экземпляр романа. С автором приключенческих романов в какой-то степени была знакома и Варвара Петровна, не случайно она много позже в письме к сыну от 6 августа 1840 г. цитировала (по-французски и очень точно) куперов-ских «Пионеров»: «...il est temps que je pense à moi, et que je tache de passer à mon goût le peu de jours qui me reste à vivre» [4. С. 229]1.
В библиотеке писателя, в ее составе, дошедшем до наших дней, «Шпиона» нет, однако книжное собрание Спасского сохранило два разрозненных тома (VI: «Пионеры» [6] и X: «Морская волшебница» [7]) из французской серии Сочинений Купера, которые последовательно печатались в Париже с 1839 г. в переводах О.Ж-Б. Дефоконпре (Defauconpret). Можно с большой уверенностью утверждать, что ныне отсутствующие французские тома также были в распоряжении Тургенева, как и те русские переложения, что активно выходили в 1830-е гг.2
Помимо названных томов в тургеневской библиотеке сохранилось единственное издание на языке оригинала - это роман «Следопыт, или Внутреннее море» [8] (The Pathfinder, or The Inland Sea), опубликованный в 1840 г. в Париже в коллекции европейской литературы (Baudry's European Library). Книга оформлена в твердый владельческий переплет из коричневой кожи, крышки блока оклеены мраморной бумагой, а на корешке выполнено тиснение инициалов владельца: «I.T.», что, конечно, означает «Ivan Turgenev». Заказав особый переплет, писатель выделил экземпляр из всей коллекции, не оставив сомнений в его принадлежности. Подобным же образом Тургенев
1 ...пришло время мне подумать о себе и попытаться потратить оставшиеся несколько дней на то, чтобы жить по своему вкусу (фр.). В.П. Тургенева приводит отрывок из прощальной речи Натти Бампо на последних страницах романа. Ср. с русским переводом Н. А. Дехтерёвой: «... пришла пора и мне пожить спокойно на закате моих дней» [5. С. 888].
2 В десятилетний промежуток, с 1829 по 1839 г., на русском языке вышли романы «Прерия», «Долина Виш-Тон-Виш», «Пионеры», «Лоцман», «Красный корсар», «Последний из могикан», «Браво».
распорядился оформить, например, сочинения Г. Филдинга, Ч. Диккенса, У. Теккерея, изучением которых он был занят 1840-е гг. Единство внешнего вида книг этих четырех авторов позволяет и «Следопыта» отнести к предмету писательского чтения того же периода.
Очевидно, том с романом американского писателя Тургенев приобрел за границей: либо в самом начале 1840-х гг., когда заканчивалось его обучение в Берлинском университете, либо в 1845 г., когда он вслед за семьей Виардо отправился во Францию. Приблизительную же дату чтения «Следопыта» помогают установить карандашные рисунки, сделанные на странице 89. В пределах верхнего поля над текстом (глава VIII, описание Осуиго глазами Мэйбл) Тургенев легкими чертами набросал четыре разных мужских профиля в ряд. Три из них имеют только передний контур с четко обозначенными глазами, и лишь один можно в некоторой степени назвать законченным, поскольку силуэт здесь с практически завершенными линиями, штрихами прорисованы волосы, усы и борода. Определить четкое сходство какого-либо рисунка с одним из персонажей романа сложно, хотя в наиболее оформленном из них вполне можно предположить того «молодца средних лет» [5. С. 18], каким впервые предстает читателю главный герой - Следопыт.
Мужские профили на полях романа дают основания к тому, чтобы сблизить время чтения его Тургеневым с написанием рассказов из «Записок охотника», рукописи которых содержат тот же портретно-графический материал в единой манере рисовки. Особенно показательны наброски на утраченном, но известном по факсимиле [9] первой страницы автографе «Бирюка», созданном в первой половине 1847 г. Здесь писатель по краям вывел очертания трех лиц с боку в той же простоте и краткости линий. Сближению моментов чтения и творчества вторят и пометы, сделанные Тургеневым в романе ногтем на полях (гл. 1-111) и внутри текста (гл. V и VI). Главным образом -это его внимание к пейзажной развернутости и подробности.
Роман «Следопыт, или Внутреннее море» - это четвертый из исторической пенталогии о Кожаном Чулке. Созданный в 1840 г., после возвращения писателя из Европы в Америку, роман задал новый поворот в постановке темы героя и содержании конфликта. Купер, чрезвычайно обеспокоенный состоянием европейской жизни в результате революционных потрясений 1830-го г. и еще более удрученный
порочной сущностью американского общества (эти настроения вылились в трилогию «Браво», «Гейденмауэр» и «Палач»), создает роман на историческую тему. Обращаясь взором к середине XVIII в., «то есть задолго до того, как западный Нью-Йорк был приобщен к цивилизации» [5. С. 35], Купер пытается поставить острые вопросы из жизни современной Америки.
На опыте прошлого автор показывает здоровье, моральные и социальные силы нации, воплощая их в образах Следопыта, а также близких к нему людей: индейца Чингачгука и двух молодых потомков колонистов - Джаспера Уэстерна и Мэйбл Дунхем. Эти силы, по замыслу автора, противостоят разъедающим общество повсеместным корыстолюбию и аморализму. Роман продолжает темы, поднятые в предыдущих частях цикла, - это проблема фронтира, изображение героических будней индейцев, критика беззастенчивых захватнических действий «бледнолицых», поэтизация «людей леса». Но при этом угол зрения писателя изменился: здесь ему важно обозначить нравственный потенциал и духовную опору Соединенных Штатов в угрозе утраты человеческого начала.
Тургенев, переживший в студенческие годы, по собственному признанию, «демократические тенденции и энтузиазм по отношению к североамериканской республике» [10. С. 326], знакомится с романом Купера в подлиннике уже после того, как в России вышел его перевод. Русское издание явилось в один год с оригинальным в «Отечественных записках» (№ 8-9) под заглавием «Путеводитель в пустыне, или Озеро-море». Инициатором перевода, а также последующего отдельного издания был В.Г. Белинский, который писал В.П. Боткину 12 августа 1840 г. о романе как о «глубоком, дивном создании» [11. Т. 8. С. 392].
С благословения Белинского над переводом «Следопыта» трудился литературный триумвират его близких знакомых: И.И. Панаев, М.Н. Катков и М.А Языков. Первоначально эта публикация должна была состояться в рамках задуманной критиком в 1839 г. серии «Библиотеки романов», авангардом которой планировалось сделать «Вальтер Скотта и Купера, от первого романа до последнего, все - и переведенные, и не переведенные» [11. Т. 9. С. 251]. Хотя просветительский замысел, предполагавший через массовое и доступное издание распространить значительные произведения мировой
литературы в русской среде, остался лишь замыслом, Белинский не прекращал искреннюю деятельную пропаганду куперовского творчества. Вслед за отдельным изданием «Путеводителя в пустыне, или Озера-море» он выпустил в первом номере «Отечественных записок» за 1841 г. небольшую рецензию, в которой произнес высокую оценку как роману в частности, так и вообще всему куперовскому творчеству: «...из ничего создает громадные, величественные здания и поражает вас видимою простотою материалов и бедностию средств, из которых творит великое и необъятное» [11. Т. 3. С. 472].
Особую важность для Белинского представляет драматический элемент, раскрывающий глубину человеческого чувствования - как в индивидуальном аспекте, так и в плане взаимодействия людей между собой. Это свойство он отмечает и в «морских» романах, и в тех, что посвящены индейцам: «. Купер на тесном пространстве палубы умеет завязать самую многосложную и в то же время самую простую драму, которой корни иногда скрываются в почве материка, а величавые ветки осеняют девственную землю Америки» [11. Т. 3. С. 472].
«Глубокое драматическое начало», обнаруживаемое Белинским у Купера, позволяет ему провести сравнение с Шекспиром. Словами «простая драма» критику важно было подчеркнуть позицию автора, который поставил в центр изображения обыкновенного героя - следопыта и охотника и постепенно шел к раскрытию его незаурядной натуры и чуткой души. Белинский не мог не откликнуться на демократические симпатии Купера, запечатлевшего в образе предельной естественности и искренности идею самоотречения. В рецензии он называет ее «одним из величайших и таинственных актов человеческого духа», а в последующей статье «Разделение поэзии на роды и виды», опубликованной также в «Отечественных записках» (№ 3), развернул свою мысль: «. весь этот роман есть апофеоза самоотречения (ге^пайоп), великая материя страдания, разоблачения глубочайших и благороднейших тайн человеческого сердца» [11. Т. 3. С. 313-314]. Далее вновь возникает имя Шекспира, выявляющее в Купере талант «глубокого сердцеведца, великого живописца души» и встраивающее роман о Патфайндере в ряд произведений с драматической доминантой: «Определенно и ясно выговорил он невыразимое, примирил и слил воедино внешнее и внутреннее, - и его "Путеводитель в пустыне" есть шекспировская драма в форме романа,
единственное создание в этом роде, не имеющее ничего равного с собою, торжество новейшего искусства в сфере эпической поэзии» [11. Т. 3. С. 314].
Тургеневу, безусловно, был хорошо знаком тот глубокий пиетет, что определял отношение Белинского к Куперу и что сохранялся вплоть до самых последних его работ. Он познакомился и тесно сошелся с критиком в 1843 г., когда восторг последнего от произведений американского романиста был еще достаточно свеж. Разделяя высокую оценку «неистового Виссариона» с признанием Купера представителем «разумной действительности, поэтически воспроизведенной в великих художественных созданиях» [11. Т. 3. С. 66-67], Тургенев, однако, выстраивал собственный путь.
Пометы русского писателя, сосредоточенные в трех начальных главах романа о следопыте-охотнике, чрезвычайно интересны и значительны, поскольку охватывают своим богатым содержанием смысл практически всего произведения. Купер открывает повествование описанием леса, соседствующим с авторскими размышлениями. Картина девственной американской природы превращается у писателя в философское обоснование идеи романа о значимости каждой личности и о непременном драматизме в ее существовании. В этом отношении пейзажное начало романа оказывается итоговой преамбулой авторского видения и одновременно продолжает развивать мысль, заявленную в главном эпиграфе. На титульном листе издания, которое держал в руках Тургенев, напечатаны строки английского поэта XVIII в. У. Каупера (Cowper):
Here the heart May give a useful lesson to the head, And learning wiser grow without his book.
Именно к этим словам обратился в свое время Белинский, приводя их русский перевод в рецензии на роман: «Здесь сердце может дать полезный урок голове - и наука будет мудрее без книг» [11. Т. 3. С. 473]. Критик планировал посвятить «Следопыту» отдельную развернутую статью и стихотворными строками наметил «основную тематику предполагаемого обширного анализа эпопеи Купера» [1. С. 297]. Обозначив центр так и не реализованного критического разбора,
Белинский обратил взгляд читателя на важнейший смысловой пласт произведения. Хотя Тургенев никак не отметил эпиграф во время собственного чтения, он точно угадал направление мысли Белинского, отчеркнув тесно связанную со словами Каупера реплику главного героя:
Nothing is easier to us who pass our time in the great school of Providence, than to lam its lessons [8. P. 18]1.
Для нас, проводящих время в великой школе Провидения, нет ничего легче, чем усердно набивать шишки от ее уроков2.
Следопыт под «Провидением» подразумевает природу, и это смешение или, вернее, тождество составляет одно из значительных свойств его нравственно-философского облика, что Тургенев чутко подметит далее. В ходе развития романного действия герой несколько раз самостоятельно укажет на свои религиозные чувства, которые во многом определяют как сам образ его мыслей, так и отношение к тому ремеслу, что сделалось основой всей его жизни. Поэтому совсем не случайно Тургенев в ходе своего чтения подчеркнул два отрывка, в которых сказалась искренность убеждений Следопыта:
Бог сотворил солонцы на потребу оленю, и он же создал для человека, как белого, так и краснокожего, прозрачные родники для утоления жажды. Неразумно думать, будто не в его власти создать озера чистой воды для Запада или нечистой для Востока [5. С. 24].
Им помешает господь! Он уже многих спасал и не от таких напастей. Немало было случаев, когда этой голове грозила опасность лишиться всех своих волос, да и с кожею в придачу, кабы меня не хранил господь. Я никогда не пускаюсь в драку, друг моряк, не вспомянув моего верного союзника, - он больше постоит за тебя в битве, чем все батальоны Шестидесятого полка, построенные в боевом порядке [5. С. 30].
Для Следопыта Бог и Природа - это нераздельное единство, в связи с чем его вера, не вписывающаяся в общепринятое, светское, представление, получает устойчивое соотношение с пантеизмом. Особенно показательны высказывания героя во время одного из его споров с Кэпом, который вырос из сравнения городского жителя с
1 Здесь и далее по тексту места тургеневского отчеркивания и подчеркивания переданы курсивом.
2 Перевод мой. - И.В.
лесным. В пользу последнего Следопыт высказывает несколько привычных для себя истин:
.я бываю в лесу наедине со своим богом. Там ты стоишь словно перед лицом творца [5. С. 89];
... истинный храм - это лес, здесь твои мысли свободны и воспаряют даже выше облаков [5. С. 89];
. голос его доходит до меня и в треске мертвого сучка, и в пении птицы [5. С. 90].
Обожествление природы, хотя не без христианского подтекста, ставшее важной частью мировоззрения путешествующего охотника Купера, конечно, было более чем интересно Тургеневу. Чтение романа по времени совпало с периодом, когда у писателя, с одной стороны, под влиянием немецкой философии и творчества И.-В. Гёте уже сформировались идеалистические представления о Природе и Боге как о единой сущности, а с другой стороны, шло переосмысление пантеистических убеждений в связи с ролью человеческого разума. При этом природа у Купера попала в поле пристального внимания Тургенева-читателя, особенно остановившегося на начальных «описательных» страницах романа.
Первая глава «Следопыта», содержание которой предваряет религиозно-философский эпиграф из Томаса Мура1, открывается развернутым пейзажным изображением. Автор представляет величественную картину одного из «американских нерубленых лесов», вызывающую «нечто близкое восторгу и благоговейному страху» [5. С. 7]. Уже с первых слов писатель утверждает тесную взаимосвязь самочувствия человека с миром природы, в окружении которого он оказался. Передавая «впечатление величия» от необъятного, писатель несколько раз использует сравнение с «ширью океана». Параллель между лесом и морской стихией, прочно закрепленная в начале романа, станет лейтмотивом всего дальнейшего повествования: «.деревья, переплетаясь верхними сучьями, образовали как бы необозримый лиственный шатер, простирающийся в сторону заходящего солнца и теряющийся в
1 Душистый дерн укроет плоть, Небесный свод - мой храм, господь! В моем кадиле - ветры гор, Мне мысль - молитва с давних пор [5. С. 7].
облаках на горизонте, подобно тому, как волны морские сливаются с небесной синевой у основания небосвода» [5. С. 92]. Из элемента пейзажа («лиственный океан», «гладь зеленого океана») это сравнение быстро переходит в план сюжетно-психологический, оказываясь камнем преткновения и предметом спора главных героев - лесного жителя Натти Бампо и морского волка Чарльза Кэпа.
«... прочесть внимательно первые две страницы "Озера Онтарио"» рекомендовал французской публике О. де Бальзак - именно он в год выхода романа первым указал на искусство Купера слышать, видеть и изображать природу: «Никогда типографская печать так не затмевала живопись. Вот школа, где должны учиться литературные пейзажисты, здесь - все тайны искусства. Эта волшебная проза не только показывает реку и берега, но ей удается дать одновременно и мельчайшие детали и целое» [12. С. 87-88]. Бальзак называет Купера «историком природы», который «приходит к прекрасному идеалу с помощью образов» [12. С. 92]. Восхищаясь живописующим талантом автора, французский романист выражает согласие с проповедуемой им идеей власти величественной природы над человеком.
Тургенев, непримиримый противник Бальзака, сошелся с ним в высокой оценке художественного таланта Купера и в особом внимании к пейзажным изображениям. Можно даже предположить, что русский писатель был знаком с его статьей «Письма о литературе, театре и искусстве», куда и вошел отзыв о «Следопыте». Во всяком случае, он оставил многочисленные пометы на первых двух страницах романа, к которым отправлял своих читателей Бальзак. Соглашаясь с ним в понимании связей природы и человека у Купера, Тургенев пошел дальше французского писателя, поставив в своем чтении (а затем и творчестве) проблему одиночества человека перед лицом природы.
Первые пометы Тургенева касаются картины лесного ветровала (wind-rows). Купер описывает состояние огромного лиственного массива, подвергшегося сокрушительному воздействию стихии. Груда поваленных деревьев становится местом встречи читателя и героев романа, но русский писатель пока полностью сосредоточен на разворачивающейся природной панораме. Тургенева прежде всего интересует само явление ветровала как знак и следствие неуправляемых сил природы:
Впуская небесный свет в темные душные лесные трущобы, они образуют как бы оазисы в торжественных сумерках американских девственных лесов. <... > некоторые ученые видят в этом разрушительное действие ветров, подобных тем, что образуют в океане смерчи, тогда как другие ищут причину во внезапных и сильных электрических флюидах; но самое явление достаточно всем знакомо. На кромке ветровала, о коем здесь идет речь, слепые стихии так нагромоздили дерево на дерево, что двое странников не только сами вскарабкались на высоту в тридцать футов, но и увлекли за собою - где уговорами, а где и вовремя оказанной помощью - обеих своих спутниц [5. С. 7].
Тургенев останавливается на непостижимом противоречии, отмечаемом Купером в существовании природы: с одной стороны, торжество и величие в ее созидающей деятельности, с другой - неуправляемое и необъяснимое разрушительное начало. Особенно очевиден этот контраст в следующем отчеркнутом им отрывке:
Огромные стволы, сломанные и раскиданные как попало мощными порывами ветра, лежали навалом, словно бирюльки, меж тем как их ветви, все ещё благоухающие увядшей листвой, переплетались, давая рукам надежную опору [5. С. 8].
То же сочетание противоположностей, свойственное природному миру, Тургенев позже со строгой определенностью отметит в письме к П. Виардо от 10, 11 июня 1849 г. Рассказывая о бедствии крестьянской семьи, оставшейся без средств к существованию из-за побившего весь урожай града, он укажет на «жестокое равнодушие» «злодейки- природы», которой вместе с тем удается быть «восхитительно-прекрасной»: «... и соловей может очаровывать нас и восхищать, а тем временем какое-нибудь несчастное, полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу» [13. С. 406-407].
Однако, задавая натурфилософское противоречие, Купер не настаивает на нем и не развивает его, для писателя главным остается именно чувство восхищения мощью природы, ее величием и разнообразием в привычном для созерцательного взгляда человека явлении. Такая позиция была созвучна тургеневскому поклонению природе середины 1840-х гг. В очерке «Лес и степь», задуманном в 1847 г. и заключающем книгу «Записки охотника», ощутима связь Тургенева не только с собственно русским материалом - энергией гоголевского мира («Живее, кони, живее! Крупной рысью вперед!..»; «.далее,
далее едите вы. Холмы все мельче и мельче, дерева почти не видать. Вот она наконец - безграничная, необозримая степь!») [14. С. 355], но и с живописной панорамой американского пейзажа Купера. Его повествователь задает знаменательный вопрос: «.кто бы мог остаться равнодушным к картинам окружающей природы?» И в качестве ответа, подтверждающего риторическое право этого вопроса, нарисованы «необъятные дали» [5. С. 9].
Направленность тургеневского интереса на куперовское описание безграничного леса окончательно закрепляется пятью ногтевыми пометами на полях - в том месте, где автор дает подробную картину «зеленого моря», предвосхищая ее словами:
...взор блуждал по лиственному океану, отливающему всеми оттенками зелени представленной здесь роскошной растительности и расцвеченному богатейшей гаммой красок, столь обычных для сорок второго градуса широты [5. С. 7].
Американский писатель переходит к перечислению множества деревьев, наделяя их облик одной-двумя поэтическими деталями. Тургенев-читатель наблюдает за тем, как в процессе авторского повествования они приобретают живописные очертания и наполняются романтической идеей красоты и величия, не теряя при этом из виду свой главный признак - простоту и своеобразие в комплексе национального ландшафта:
Вяз со своей изящной плакучей кроной, все многочисленные разновидности клена, а также благородные породы американского дуба и широколистная липа, известная в местном просторечии под именем мочаль-ницы, <...> береза - немаловажная особа в менее благословенных местах, трепетная осина, различные виды орешника, а также другие представители меньшой лесной братии; они казались чем-то вроде худородных, невзрачных гостей, затесавшихся в общество родовитых и знатных вельмож. Тут и там стройный гладкий ствол сосны, прорвав этот полог, высоко возносил над ним свою главу, словно изящный обелиск, искусно воздвигнутый над лиственным долом [5. С. 9].
Эта зарисовка, выполненная в емкой детализации и умеренном перечислении, явила Тургеневу один из образцов пейзажного моделирования. Куперовское описание в целом соотносимо с пейзажным очерком «Лес и степь». Здесь представлена родственная картина необъятных лесных просторов с тем же упоминанием привычных
деревьев, незаметно блещущих своей красотой и рождающих у повествователя чувство восторга:
Статные осины высоко лепечут над вами; длинные, висячие ветки берез едва шевелятся; могучий дуб стоит, как боец, подле красивой липы. <...> Далее, далее, глубже в лес... Лес глохнет... Неизъяснимая тишина западает в душу; да и кругом так дремотно и тихо. Но вот ветер набежал, и зашумели верхушки, словно падающие волны. Сквозь прошлогоднюю бурую листву кое-где растут высокие травы. [14. С. 357].
Но в отличие от Купера, пейзаж у Тургенева более распространенный и многосоставный, он усилен повторами, сравнениями, расцвечен красками и наполнен звуками - такое полотно, безусловно, привело бы Бальзака к пределу восхищения:
А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уж не греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще белее на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья [14. С. 358].
Читая роман Купера, Тургенев, конечно, разделял его мысль о непостижимости природы человеческим разумом, которая прозвучала уже с самых первых слов повествователя. В них утвердились превосходство и величие природных просторов, перед которыми человек неизбежно испытывает смятение, взволнованность и неопределённость:
The sublimity connected with vastness is familiar to every eye. The most abstruse, the most far-reaching, perhaps the most chastened, of the poet's thoughts, crowd on the imagination as he gazes into the depths of the illimitable void. The expanse of the ocean is seldom seen by the novice with indifference; and the mind, even in the obscurity of night, finds a parallel to that grandeur, which seems inseparable from images that the senses cannot compass [8. P. 1].
Возвышенность, связанная с необъятностью, знакома каждому взору. Самые загадочные, самые далеко идущие, возможно, самые строгие мысли сжимаются в воображении поэта, когда он вглядывается в глубины безграничной пустоты. Кто впервые созерцает океан, редко остается безразличным; и разум, даже в безвестности ночи, находит параллель с этим величием, которое, однако, принадлежит к образам, недоступным ощущению чувств1.
1 Перевод мой. - И.В.
Сходная мысль проявила себя и в рассказе «Лес и степь», но пока еще приглушенно, не в полную силу. Автора покоряют возвышенные красота и простота природы, которая даже будто вслушивается в чуждые ей человеческие страдания и принимает их:
.высокие сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят на побледневшей траве. Спокойно дышит грудь, а на душу находит странная тревога. Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются, воображенье реет и носится, как птица, и все так явно движется и стоит перед глазами. Сердце то вдруг задрожит и забьется, страстно бросится вперед, то безвозвратно потонет в воспоминаниях. Вся жизнь развертывается легко и быстро, как свиток, всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всею своею душою владеет человек. И ничего кругом ему не мешает - ни солнца нет, ни ветра, ни шуму. [14. С. 358].
Но более полное и глубокое воплощение идея драматизма судьбы человека и сложного характера ее соотношения с равнодушной природой найдет у Тургенева несколько позже, в 1850-е гг. Она станет итогом жизненных впечатлений, опытом арестованного и ссыльного, поворотом в развитии русской литературы - в движении её от «натуральной школы» к осмыслению нравственной значимости каждого человека, к решению философских проблем, неизбежно стоящими перед каждой конкретной судьбой.
Размышления над своеобразием человеческой связи с природой получило у Купера объемное выражение в постоянном сравнении леса и моря, которое, как уже было сказано выше, значимо отразилось в идейном столкновении двух образов - Следопыта и мастера Кэпа. Спор между моряком, утверждающим превосходство людей, живущих по берегам океана в цивилизованном мире, и охотником, проведшим всю жизнь в «лесной чащобе», касается, конечно, не только и не столько вопроса о «соленой» и «пресной» воде, сколько самой способности человека, во-первых, проникнуть в тайную логику природы и, во-вторых, научиться жить по ее законам.
С точки зрения повествователя «Следопыта», развернувшаяся полемика героев о преимуществах лесного и морского образов жизни во многом искусственна и не вполне правомерна. Но в контексте романа постановка этого вопроса касается одной из ведущих проблем,
решаемой в процессе споров Следопыта с Кэпом, а именно заносчивое и высокомерное отношение цивилизованного человека к простым обитателям глубинной Америки. Несостоятельность притязаний старого моряка на свою исключительность и даже превосходство утверждается автором с помощью мягкого юмора и доброй иронии в его адрес. Интересно, что именно в юморе Бальзак увидел слабую сторону куперовского таланта. Французский писатель пенял на его «глубокую и органическую неспособность к комическому», считая, что автор в «неустанном желании развлечь нас» [12. С. 88] повторяется, использует однообразные приемы, копирует шаблоны. Словно в противоположность Бальзаку к стихии куперовского смеха со всем серьезным вниманием обращается Тургенев, делая особый упор на комическую характеристику «властителя» морей из Нью-Йорка.
Чарльз Кэп - бывалый моряк, отважный и опытный, преисполненный глубокой, но ослепляющей любви к морской стихии, он с самодовольством относится ко всему, что не входит в круг его морских интересов. В первых трех главах романа Тургенев тщательно отмечает речи мастера Кэпа, в которых тот щедро пересыпает морской лексикой, противопоставляя «поэзию» жизни моряка «прозе» сухопутного существования. Своей обожаемой племяннице Мейбл, восхищающейся бескрайними просторами («Здесь на мили и мили кругом нет ничего, кроме листьев») [5. С. 10] и упрекающей дядюшку в пристрастности, Кэп с возмущением отвечает каскадом морских примет:
Ну где, скажи, тут пенистые волны? Где голубая вода, и соленые брызги, и буруны, и опять же где киты, и свирепые тайфуны, и непрерывное бултыханье волн на этом несчастном клочке леса, дитя моё? ... Уж если тебе нравится ветер, девочка, послушала бы ты, как воет в снастях норд-вест! А где же у вас тут штормы и ураганы, где муссоны и пассаты в этой богоспасаемой лесной стороне? [5. С. 10].
На протяжении нескольких страниц негодование Кэпа все более возрастает, что чутко отмечает Тургенев. Старый моряк стремится умалить и опровергнуть слова Следопыта об искусстве «жителей границы управляться с веслом и острогой не хуже, чем с карабином и охотничьим ножом», используя еще более специфические морские термины:
А точно умеете ли вы брасопить реи или выбирать швартовы? А владеете ли вы штурвалом и умеете ли бросать лот, есть ли у вас понятие
о риф-штерте и стень-вынтрепе? Весло - почтенная вещь, не спорю, но когда вы в челноке, но на корабле от него мало толку [5. С. 25].
Непримиримая позиция Кэпа по отношению к обитателям «глубинной» Америки заставляет его с «непререкаемой авторитетностью бывалого матроса» утверждать превосходство морской стихии над каждым моментом лесной жизни, который лишь только покажется примечательным его племяннице. Тургенев следует за героем в его неукротимом желании опрокинуть достоинства «зеленого океана» и утвердить свои единственно верные авторитеты. Так, писатель отмечает подряд высказанные сварливым моряком сомнения сначала в прелести ветерка, который «дышит в листве»:
Уж если тебе нравится ветер, девочка, послушала бы ты, как воет в снастях норд-вест! А где у вас тут штормы и ураганы, где муссоны и пассаты в этой богоспасаемой лесной стороне? [5. С. 10].
и затем в значимом своеобразии лесных зверей:
Чего нам не порассказали в Олбани про хищных зверей и что будто мы с ними столкнемся, а ведь нам не попалось ничего такого, что испугало бы даже тюленя. Я так полагаю, что никакие дикие звери не могут сравниться с акулой южных широт [5. С. 10-11].
Устав заправского матроса в лесной чаще выглядит тем более нелепо, чем естественнее им руководствует мастер Кэп. Даже в обращении с индейцем Разящая Стрела и в минуту возможной опасности его не покидают его природные повадки, которые отмечает Тургенев:
... с такого дикаря еще станется: проскочит мимо гавани так ее и не заметив. Там, где дымок, должен быть и камбуз;
Эх, соснуть бы ночку на удобной койке! [5. С. 11-12].
Особенно останавливается Тургенев на эпизоде с замеченным впереди дымком, по которому провожатый индеец определил, что костер посреди леса развел именно бледнолицый. Старый моряк никак не желает примириться с опытностью и чутьем туземца, упрямо и насмешливо противопоставляя им свой не слишком сведущий в этом деле взгляд:
Мы, старые морские волки, носом отличаем дух матросского табачка от солдатской люльки или логово неопытного новичка от койки
заправского матроса; но даже старейшему адмиралу во флоте его величества не отличить по дыму из камбуза королевское судно от простого угольщика [5. С. 12].
...к примеру сказать, это такой же легкий кудрявый дымок, какой вьется над капитанским чайником, когда за неимением ничего другого кипятишь его на старой стружке, которой устилают трюм [5. С. 13].
Примечательным показался Тургеневу и другой отрывок, в котором путники решаются подойти к незнакомцам у костра («Вон они сидят себе за жратвой, да так спокойно, словно это не лесная трущоба, а каюта трехпалубного корабля») [5. С. 16]. Юная племянница Кэпа хочет взять на себя роль «вестницы мира» и первой показаться из укрытия, на что ее дядюшка выражает свое негодование и спорит с тускаророй, ни на секунду не оставляя обличье моряка:
«What!» - said Cap, in astonishment, - «send little Magnet ahead, as a look-out, while two lubbers, like you and me, lie-to, to see what sort of a landfall she will make?» [8. С. 9].
«Что!» - вскричал Кэп в изумлении, - «отправить маленькую Магни вперед, лазутчиком, в то время как два матросских увальня, вы и я, будем лежать в дрейфе, чтобы наблюдать за тем, как она пристанет к бе-регу?»1.
Чарльз Кэп относится к индейцам с презрительным любопытством. Они забавляют и удивляют его своим умением легко и безошибочно ориентироваться посреди дикой природы, не используя изобретений цивилизации, к которым сам он так привязан. Это касается, например, компаса: «Разящей Стреле достаточно было посмотреть разок-другой, чтобы выбрать нужное направление, тогда как старик Кэп долго и обстоятельно сверялся с карманным компасом, прежде чем углубиться в лесную чащу» [5. С. 15]. В продолжение этого отрывка Тургенев отмечает рассуждение непреклонного жителя Нью-Йорка:
Плыть, доверившись собственному носу, может, и годится для индейца, Магни, но наш брат, опытный моряк, знает цену этой стрелке», -говорил дядюшка, идя по следам легко ступающего тускароры. - Америку бы вовек не открыли, поверь, если бы Колумб полагался только на свой нюх [5. С. 15].
1 Перевод мой. - И.В.
Выделяя слова Кэпа, Тургенев делает акцент не только на его вере в науку, создавшую компас, но и на постоянстве того заносчивого сомнения, которому подвергается природный опыт естественного человека. Однако даже такой суровый ревнитель цивилизации и морского дела в особенности не может не признать справедливость интуитивного чувства индейца в минуты опасности:
Индеец всегда осторожен, когда идет в дозор. Ты заметила, как он осмотрел затравку у своего ружья? Не мешает и мне проверить пистолеты [5. С. 15].
Нотами юмора Купер показывает, как сквозь презрительно-недоверчивое отношение к лесным дебрям и их обитателям в моряке проступает неподдельный страх за свою жизнь, обнаруживающий его совершенную беспомощность и в связи с этим - готовность довериться более знающему человеку, пусть даже индейцу. При этом намерение во всем противоречить у героя совсем не исчезает, и он действует все в том же стиле. Тургенев отмечает один из таких моментов:
«Ну нет, вождь, это бы еще годилось при промере глубины или на небольшой прогулке по взморью», - возразил старый Кэп, - «в неизвестной же местности страшновато отпускать лоцмана так далеко от корабля. С вашего позволения, я пойду с вами» [5. С. 14].
«Самоуверенный педант», признающий лишь власть морской стихии, не может отступить от своих принципов даже тогда, когда панораму леса сменяет открывшийся великолепный вид озера Онтарио. Появление водного простора могло бы несколько примирить мастера Кэпа с пребыванием в американских лесах, но он отказывается видеть в «пресной луже» что-то родственное своему идеалу. Великое озеро Онтарио, по его словам, «так же похоже на Атлантический океан, как индейская пирога на военный корабль» [5. С. 171]. Тургенев отмечает это появление нового объекта во все столь же насмешливых высказываниях старого моряка, который не в силах сдержать свое возмущение:
«А все оттого, что в голове у вас полнейший ералаш и обо всем-то вы судите шиворот-навыворот», - заметил Кэп, снисходительно покачивая головой. - «Вы толкуете о своих озерах и перекатах, точно это морские корабли, а об океане, его отливах и приливах - словно это рыбацкий челнок» [5. С. 26-27].
В этом же русле Чарльз Кэп судит о тех, кто претендует на право умелого гребца и искусного плавателя, такие претензии звучат для него как оскорбление. В связи с этим Тургенев отмечает наставительное обращение «дядюшки» к юному Джасперу Уэстерну, о «морских» способностях которого Следопыт далее отзовется очень высоко, что также окажется в поле читательского внимания русского писателя
Индейцы и французы на северном берегу зовут его Пресная Вода, из уважения к его таланту. Он лучше управляется с веслом и снастью, чем с кострами на лесной тропе [5. С. 23];
Жаль, жаль, молодой человек. Плавающей птице негоже засиживаться на берегу. Ведь, по правде сказать, ваше озеро, мастер Уэстерн, как я полагаю, окружено со всех сторон землей [5. С. 28].
Мастер Кэп в силу своего характера не может разделить восторженного преклонения коренных американцев и поселенцев перед озером Онтарио. Хотя в плане общечеловеческом его заблуждения вполне способны отступить на второй план, пусть ненадолго и не полностью. Тургенев отчеркивает одно из проявлений такого «здравомыслия», когда Кэп, на которого «произвела впечатление суровая простота Следопыта», соглашается с последним в понимании сущности подлинного человека. Ногтевой линией на полях выделены слова:
Тут, мастер Следопыт, мы сходимся во мнениях. Шататься по улицам, слушать проповеди или посещать воскресную службу еще не значит быть настоящим человеком [5. С. 25].
Но даже здесь герой ставит обязательное «морское» условие: «Отправьте малого в море, если хотите раскрыть ему глаза на мир, пусть поглядит на чужие племена и на то, что я называю лицом природы, если хотите, чтобы он научился понимать сам себя» [5. С. 25].
Критическое отношение к Кэпу, наметившееся в первых главах романа, нарастает, и Тургенев отмечает его градацию. Старый моряк склонен преуменьшать опасность, которой подвергают себя путешественники в глубине американских лесов и рек. Так, он не видит ничего примечательного в том пути, который проделали Следопыт и Джаспер навстречу нью-йоркским гостям. Не имея никакого представления о враждебном племени ирокезов, Кэп недооценивает и старания Джаспера, который с благородными мыслями о «славной
дочке» сержанта, «как отважный матрос, в одиночку перегонял пирогу». Тургенев отчеркивает небольшой диалог двух героев, в котором выясняется истинное положение вещей:
- Что ж, спасибо, спасибо! Такие чувства делают ему честь. Хотя не думаю, чтоб он подвергался большому риску.
- Всего лишь риску, что кто-нибудь его подстрелит из укрытия, когда он поведет пирогу вверх по быстрине да будет огибать крутые излучины, следя, нет ли где водоворота [5. С. 31].
Далее писатель отмечает вспыхнувшее негодование, в котором сквозь матросские замашки проглядывает неподдельный страх мастера Кэпа за себя и свою племянницу и неуверенность в удачном окончании предпринятого похода к заставе:
Какого же черта сержант послал за мной и втравил нас в это идиотское плавание - шутка ли сказать, сто пятьдесят миль пути! Дайте мне открытое море и врага, который не играет в прятки, и я готов с ним сразиться в любое время и на любых условиях: хочешь - борт о борт, хочешь - с большой дистанции. Но быть убитым врасплох, как снулая черепаха, - это, извините, меня не устраивает [5. С. 31].
Раздражение колоритного героя, подогреваемое возникшим опасением вблизи врага и собственной беззащитности, все отчаяннее прорывается наружу. Высокомерие аристарха сменяется в нем на нервную осмотрительность, что, конечно, на полях отмечает Тургенев:
А лес так и будет за нами гнаться - и по штирборту, и по бакборту, как это было, когда мы сюда плыли?
- Что вы сказали?
- Я говорю - мы так всё и будем путаться среди этих проклятущих деревьев? [5. С. 32].
Снисходительный тон куперовского юмора во время диспутов на «сухопутном» направлении получает иронический оттенок при изображении сплава героев на пирогах по реке Осуиго. Рассказ об опасном речном спуске превращается у Купера в картину мужества, ловкости и великого самообладания людей, живущих по берегам озера Онтарио. Прежде всего, Тургенев отнесся с большим интересом к описанию самой пироги:
Суденышко, на котором Кэп и его племянница совершали свое долгое и богатое приключениями путешествие, было обычной пирогой, какие
индейцы сооружают из бересты. Чрезвычайная легкость при большой устойчивости и отличной управляемости делает эти челны незаменимыми в водах, где плавание затруднено мелями и перекатами, а также обилием плавника. <... >Хотя прибавилось еще три пассажира, дополнительный груз не оказал на лодку заметного действия. Ширина круглого днища позволяла ей вытеснять достаточное количество воды и не давать большой осадки. <...> Пирога была сработана на совесть. Ее ребра были скреплены ремнями [5. С. 36].
В начале плавания Кэп старался шуткой скрыть свое волнение от предстоящего сплава, и Тургенев пометами обозначает описание его внутренне напряженного самочувствия за внешней непринужденностью:
«Черт подери, мастер Следопыт, или вы, Пресная Вода», - так Кэп уже величал Джаспера, желая показать, что он освоился с пограничными порядками, - «не лучше ли нам изменить курс и подойти поближе к берегу? Там, где есть водопад, можно ждать и порогов; а если нас втянет в воронку, нам уже никакой Мальстрем не понадобится» [5. С. 39].
В критический же момент, когда усилившееся течение с головокружительной быстротой понесло пирогу к водопаду, напускному спокойствию наступил конец. Тургенев отмечает на полях крики Кэпа, который «в эту минуту с восторгом отказался бы от славы, которую мог принести ему этот подвиг, лишь бы очутиться в безопасности на берегу»:
«Право руля! Право руля!» - заорал он, уже не владея собой, в то же время пирога приближалась к водопаду. - «Держи правее, болван!» [5. С. 42-43].
Затем писатель отчеркивает лишь фрагмент авторской реплики, короткий, но содержащий красноречивое сравнение, в котором передано состояние Кэпа в момент выхода пироги из опасного водоворота:
...и несколько секунд Кэпу казалось, что их швырнуло в кипящий котел [5. С. 43].
В унисон авторских слов Тургенев ставит две ногтевые отметки напротив шутливого высказывания Джаспера о поведении Кэпа во время их водного испытания:
«Мастер Кэп так ерзал на скамье, что трудно было удерживать лодку в равновесии», - с полной серьёзностью отвечал Джаспер [5. С. 43].
При этом от Кэпа остается скрытой некоторая намеренность его участия в таком крутом сплаве по реке и именно через водопад, тогда как читатель заранее узнает о задумке Следопыта и Джаспера сыграть шутку над чванливым моряком. Тургенев, последовавший за ее осуществлением, выделяет моменты «сговора» двух находчивых друзей:
Ни-ни! Ее это не должно коснуться. Она-то, во всяком случае, обойдет водопад по берегу. А нам с тобой не мешает проучить морского волка, чтобы лучше закрепить наше знакомство [5. С. 34].
Не испугается, коли она отцовской породы. Да и не похожа она на трусиху. Предоставь это дело мне, Пресная Вода, я сам им займусь [5. С. 35].
И мы надеялись на вас, друг моряк, как на каменную гору, - заявил Следопыт, подмигивая Джасперу через головы всей компании. - Уж вам-то не в новинку кувыркание воды [5. С. 39].
После пережитых волнений старый моряк вернулся к «своему обычному самохвальству», но он все же вынужден признать мастерство плавания по «пресноводным бассейнам»:
Что ж, ничего не скажешь, фарватер вы знаете, мастер Пресная Вода. В таких местах главное знать фарватер [5. С. 44].
Кроме того, наблюдая за развенчанием Кэпа, Тургенев во время своего чтения продолжает одновременно отмечать ловкость и решительность Следопыта и Джаспера в их борьбе с неуправляемой речной стихией:
«Держи западнее, западнее держи», - бормотал Следопыт, - «туда, где пенится вода. Проведи линию между верхушкой того дуба с надломленным стволом и засохшей лиственницей справа» [5. С. 42].
Пометы Тургенева на романе Купера свидетельствуют о его согласии с автором и его европейскими проницательными читателями. По определению Бальзака, данному в 1840 г., образ Следопыта, «порожденного состоянием дикости и цивилизации», «будет жить, пока живет литература»: «...именно в этом человеке, полудиком, полуцивилизованном, Купер поднялся до Вальтера Скотта» [12. С. 86]. Белинский годом позже назвал открытием романа создание «колоссального образа того великого в естественной простоте своего существа» - образа
Следопыта: «Долго готовился Купер к этому роману, как к великому подвигу; много лет прошло между тою минутою, когда впервые блеснула в душе его идея "Путеводителя", и тою, когда он написал его: -так глубоко сознавал Купер важность задуманного им создания» [11. Т. 3. С. 473].
Чертой на полях Тургенев в автохарактеристике Следопыта выделяет сознаваемую героем значимость своей личности:
... зовут меня Соколиным Глазом, тогда как для солдат и лесников по эту сторону Озер я известен как Следопыт, ибо я никогда не собьюсь со следа, зная, что в лесу меня поджидает друг, нуждающийся в помощи, или же минг [5. С. 20].
Смысл этих слов строится на сочетании исторической реальности («... описываемые события происходили в 175... году, то есть задолго до того, как Западный Нью-Йорк был приобщен к цивилизации») -времени перекрестной войны французов и англичан, индейцев, могикан и мингов и судьбы человека, неразрывно связанного с первобытной природой: «...весь пейзаж воплощал в себе благостное богатство природы, еще не покорившейся прихотям и требованиям человека, плодородной, исполненной самых заманчивых посулов и не лишенной прелести и живописности даже в своем первобытном, девственном состоянии» [5. С. 20].
В конце IX главы дается развернутая характеристика Следопыта. В ней он назван «человеком превосходных душевных качеств»: «...неизменно верный себе, чистосердечный, преданный, не ведающий страха, и вместе с тем осмотрительный и, осторожный, он со всею душой брался за любое справедливое дело» [5. С. 130]. Повествователь отмечает внутреннюю духовную связь героя с природой: «...его чувства, казалось, овладевшие свежестью девственного леса, где протекала его жизнь, позволяли ему так четко разграничивать правду и ложь, добро и зло, что перед ним отступил бы самый изощренный казуист. Верность его была нерушима, как скала» [5. С. 132].
Такой вывод строится на связи личности Следопыта с природой, которой он обязан своим совершенством: он «. прекрасный образчик того, чем может стать человек чистой и правдивой души, находясь среди великого уединения, испытывая благотворное влияние
девственной природы и не зная соблазнов и заблуждений, порожденных цивилизацией» [5. С. 133].
Противопоставление «природы» и «цивилизации» имеет основополагающее значение в общественной и эстетической программе Купера. В образе Следопыта он выразил идею спасения Америки от отрицательных сторон цивилизации и прогресса и того «зла, которое они неизбежно несут с собой» [15. С. 111]. Тургеневу важным представляется утверждение героя о том, что природа дает человеку то необходимое знание жизни, которое помогает ему не только ориентироваться в окружающем мире, но и воплотить свои способности - даже в самом практическом смысле:
Если б мы не были искушены в этих тонкостях, от нас было бы мало проку, когда мы ищем след или пробираемся сквозь чащу с важным донесением [5. С. 28].
В этой же логике Следопыт на всем протяжении романа неоднократно вступается за право индейцев жить по естественным законам своей родины. И Тургенев отчеркивает ногтем на полях одно из таких его высказываний, связанных с судьбой Чингачгука и его опасного «ремесла» по снятию скальпеля в примечательной аналогии с прихотью «просвещенного» белого человека:
- Что бы это значило? Гляди, делавар подплыл к трупу, который выбросило на камень. Ради чего он идет на такую опасность?
- Ради чести, ради славы, ради доблестного подвига, все равно как знатные джентльмены за морем оставляют свои уютные дома, где им, как говорится, только птичьего молока не хватает - я имею в виду не маменькиных сынков, конечно, - и бросают все, чтобы ехать сюда бить дичь и колошматить французов [5. С. 77].
Таким образом, знакомство с романом Купера имело для Тургенева одно из определяющих значений: он оказался в ряду тех источников, что способствовали процессу формирования творческого взгляда писателя на человека, взаимодействующего с окружающим миром и находящегося в сложных и многообразных связях с природой. Развитие собственного философского видения мира в становящемся художнике обязательно отливалось в способах создания объективной картины русской жизни. В 1840-е гг., когда Тургенев знакомился со «Следопытом», значительным опытом такого эстетического
моделирования стали «Записки охотника» с рассказом «Лес и степь» в качестве поэтико- и натурфилософского центра. Результатом нового осмысления проблемы отношений человека и природы во все более драматическом русле стал рассказ «Поездка в Полесье» (1857), замысел которой родился в рамках очерковой книги и под непосредственным впечатлением от куперовского романа.
Список источников
1. Николюкин А.Н. Литературные связи России и США. М. : Наука, 1981. 403 c.
2. Московский телеграф. 1825. Ч. 1. № 1. С. 10.
3. Купер Дж. Шпион: Новый роман, содержащий в себе подробности американской войны с описанием нравов и обычаев сей страны : в 3 ч. М. : Тип. С. Се-ливановского, 1825.
4. Твой друг и мать Варвара Тургенева. Письма В. П. Тургеневой к И. С. Тургеневу (1838-1844). Тула : Гриф и K", 2012. 584 с.
5. Купер Дж. Избранные сочинения : в 6 т. М. : Детгиз, 1962. Т. 2. 897 с.
6. Cooper J.F. Les pionniers / trad. par A.J.-B. Defauconpret // Cooper J.F. Oeuvres. Paris, 1836. T. 6 // ОГЛМТ. Ф. 1. Оп. 3. ОФ. 325 / 2031.
7. Cooper J.F. L'écumeur de mer / trad. par A.J.-B. Defauconpret // Cooper J.F. Oeuvres. Paris, 1839. T. 10 // ОГЛМТ. Ф. 1. Оп. 3. ОФ. 325 / 2136.
8. Cooper J.F. The Pathfinder, or The Inland Sea. Paris, 1840 // ОГЛМТ. Ф. 1. Оп. 3. ОФ. 325 / 1830.
9. Факсимиле одной из рукописей Тургенева // Исторический вестник. 1884. № 1. С. 97-99.
10. БойесенХ. Визит к Тургеневу // И.С. Тургенев в воспоминаниях современников : в 2 т. М. : Художественная литература, 1983. Т. 2. С. 322-333.
11. Белинский В.Г. Собрание сочинений : в 9 т. М. : Художественная литература, 1976-1982.
12. Бальзак О. Письма о литературе, театре и искусстве. Письмо первое // Бальзак об искусстве / сост. В.Р. Гриб. М. ; Л. : Искусство, 1941. С. 73-107.
13. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. Письма : в 18 т. М. : Наука, 1982. Т. 1. 606 c.
14. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. Сочинения : в 12 т. М. : Наука, 1978. Т. 1. 573 с.
15. Шейнкер В.Н. Джеймс Фенимор Купер // История литературы США. Литература эпохи романтизма. М. : Наследие, 1999. Т. 2. С. 97-151.
References
1. Nikolyukin, A.N. (1981) Literaturnye svyazi Rossii i SShA [Literary connections between Russia and the USA]. Moscow: Nauka.
2. Moskovskiy telegraf. (1825). 1(1). p. 10.
3. Cooper, J. (1825) Shpion: Novyy roman, soderzhashchiy v sebe podrobnosti amerikanskoy voyny s opisaniem nravov i obychaev sey strany [The Spy: A new novel containing details of the American war with a description of the morals and customs of this country]. Moscow: Tip. S. Selivanovskogo.
4. Turgeneva, V.P. (2012) Tvoy drug i mat' Varvara Turgeneva. Pis'ma V.P. Turgenevoy k I.S. Turgenevu (1838-1844) [Your friend and mother Varvara Turgeneva. Letters from V.P. Turgeneva to I.S. Turgenev (1838-1844)]. Tula: Grif i K°.
5. Cooper, J. (1962) Izbrannye sochineniya: v 6 t. [Selected Works: in 6 vols]. Translated from English. Vol. 2. Moscow: Detgiz.
6. Cooper, J.F. (1836) Oeuvres. Vol. 6. Paris: [s.n.]. OGLMT. Fund 1. List 3. OF. 325 / 2031.
7. Cooper, J.F. (1839) Oeuvres. Vol. 10. Paris: [s.n.]. OGLMT. Fund 1. List 3. OF. 325 / 2136.
8. Cooper, J.F. (1840) The Pathfinder, or The Inland Sea. Paris. OGLMT. Fund 1. List 3. OF. 325 / 1830.
9. Turgenev, I.S. (1884) Faksimile odnoy iz rukopisey Turgeneva [. Facsimile of one of Turgenev's manuscripts]. Istoricheskiy vestnik. 1. pp. 97-99.
10. Boyesen, H. (1983) Vizit k Turgenevu [Visit to Turgenev]. In: Boyesen, H. et al. I.S. Turgenev v vospominaniyakh sovremennikov: v 2 t. [Ivan Turgenev in the memoirs of his contemporaries: in 2 volumes]. Vol. 2. Moscow: Khudozhestvennaya literature. pp. 322-333.
11. Belinskiy, V.G. (1976-1982) Sobranie sochineniy: v 9 t. [Collected Works: in 9 volumes]. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.
12. Balzac, H. (1941) Pis'ma o literature, teatre i iskusstve. Pis'mo pervoe [Letters about literature, theater and art. First letter]. In: Grib, V.R. (ed.) Bal'zak ob iskusstve [Balzac on art]. Moscow, Leningrad: Iskusstvo. pp. 73-107.
13. Turgenev, I.S. (1982) Polnoe sobranie sochineniy i pisem: v 30 t. Pis'ma: v 18 t. [Complete Works and Letters: in 30 volumes. Letters: in 18 volumes]. Vol. 1. Moscow: Nauka.
14. Turgenev, I.S. (1978) Polnoe sobranie sochineniy ipisem: v 301. Sochineniya: v 12 t. [Complete Works and Letters: in 30 volumes. Works: in 12 volumes]. Vol. 1. Moscow: Nauka.
15. Sheinker, V.N. (1999) Dzheyms Fenimor Kuper [James Fenimore Cooper]. In: Zasursky, Ya.N. (ed.) Istoriya literatury SShA. Literatura epokhi romantizma [History of US Literature. Literature of the Romanticism]. Vol. 2. Moscow: Nasledie. pp. 97151.
Информация об авторе:
Волков И.О. - канд. филол. наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Томского государственного университета (Томск, Россия). E-mail: wol-koviv@gmail.com
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
I.O. Volkov, Cand. Sci. (Philology), associate professor, Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation). E-mail: wolkoviv@gmail.com
The author declares no conflicts of interests.
Статья принята к публикации 18.12.2022. The article was accepted for publication 18.12.2022.
