CC BY
73
В.Б. Зусева-Озкан (Москва)
«И ПОДНИМЕТ ЩИТ ДЕВИЦА...»: ДЕВА-ВОИТЕЛЬНИЦА В ЛИРИКЕ А. БЛОКА
(Статья вторая)*
Аннотация. Во второй статье двухчастного цикла рассматривается образ девы-воительницы в лирике Блока 1905-1916 гг. Показано, что если ранее вагне-ровские мотивы были вынесены на маргиналии, то с 1905 г. они встраиваются в основной сюжет. И если для более ранней лирики главными из них были пламя вокруг спящей Брунгильды и ее пробуждение героем, то во втором томе их место занимает мотив измены и смерти Зигфрида - наряду с анамнесисом, т. е. припоминанием (утерянного героического прошлого), а в третьем - мотив забвения, рокового неузнания «первой любви». Описывается соотношение с валькирией образов девы-змеи (во втором томе лирики) и лебединой девы (во втором и третьем). Выявляется соположение образа воительницы не только с Девой Марией и ангелом, но и с Родиной (Русью) в третьем томе. Указывается, что в типологическом отношении блоковская креативная рецепция образа воительницы включает две сюжетные возможности, казалось бы, противоположные: с одной стороны, происходит испытание силы лирическим героем и воительницей, причем оно сопровождается гибелью персонажей, а с другой, происходит их отказ от испытания силы, и поединок замещается любовным преследованием, эротическим поиском. Благодаря тому, что у Блока главной сюжетной коллизией является гностическая коллизия спасения, пробуждения одного персонажа другим, причем статус «спасающего» и «спасаемого» оказывается меняющимся, нестабильным (как и факт осуществления / неосуществления интенции спасения), эти сюжетные возможности чередуются, мерцают, взаимоотражаются.
Ключевые слова: воительница; валькирия; Брунгильда; Вагнер; Вл. Соловьев; гностический миф; лебединая дева; змея.
V.B. Zuseva-Ozkan (Moscow)
"And the Maiden Will Pick Up the Shield.": Female Warrior in A. Blok's Poetry (Article II)"
Abstract. The second article of the two-part cycle considers the image of the female warrior in Blok's lyrics of 1905-1916. While in the earlier lyrics Wagnerian motifs were marginal, since 1905 they are woven into the main plot. Previously, key motifs related to the Ring tetralogy in Blok's poetic works were fire surrounding the sleeping
* Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 14-1802709) в ИМЛИ РАН
** The work was done at IWL RAS with the support of the grant of the Russian Science Foundation (project number 14-18-02709)
heroine and her awakening but in the second volume of Blok's poetry they are overshadowed by the motif of Siegfried's betrayal and death - together with the motif of anamnesis, i.e. recalling (of the lost heroic past), and in the third volume - by the motif of oblivion, of fatal non-recognition of the "first love". The relation between Valkyria and the images of snake maiden (in the second volume) and swan maiden (in the second and third volumes of Blok's lyrics) is described. Characteristic for the third volume juxtaposition of the female warrior not only with Virgin Mary and angel but also with Russia (Rus') as homeland is revealed. The author shows that Blok's creative reception of the image of female warrior typologically includes two plot possibilities which usually appear as contradicting. On the one hand, the contest of strength between the lyrical hero perceived as a warrior and the female warrior happens (and finishes with the death of one or both characters), and on the other hand, this contest is replaced by love pursuit, erotic quest. Due to the fact that Blok's main plot is Gnostic plot of salvation, of the awakening of one character by another one while the status of the saving / being saved is changing, non-stable (same as the fact of implementation or non-implementation of salvation), those plot possibilities alternate, flicker, reflect one another.
Key words: female warrior; Valkyrie; Brunnhilde; Wagner; Vl. Solovyov; Gnostic myth; swan maiden; snake maiden.
В первой статье цикла речь шла о воительнице и связанном с ней мо-тивно-сюжетном комплексе в ранней блоковской лирике (1898-1904). В стихах второго тома «канонической» трехтомной структуры лирики Блока сохраняется образ героя как воина - необходимого участника пары «равных», но принципиальная разница по сравнению с ранней лирикой состоит в том, что теперь это, как правило, воин побежденный, раненый, умирающий («Сын и мать», 4 октября 1906) или умерший, пребывающий во сне или даже пародийно сниженный («Балаганчик», июль 1905) - словом, находящийся в фазе затмения, упадка. Примечательно также, что если в первом томе вагнеровские мотивы были, так сказать, вынесены на маргиналии, то теперь они встраиваются в основной сюжет. И если для более ранней лирики центральными вагнеровскими мотивами являлись пламя вокруг (нередко спящей) героини и ее пробуждение героем, то во втором томе их место занимает мотив измены Зигфрида и, в результате, его смерти. При этом в ряде стихотворений содержится и надежда на грядущее спасение героя героиней, так что эта фаза нередко осознается как временная.
Мотивы лирики первого тома появляются во втором как отблеск прошлого, в рамках темы «иных времен», где лирический герой был действительно «героем». На сопоставлении двух времен и идее «вечного возвращения», принципиальной уже в конце первого тома («Дали слепы, дни безгневны...»), строится поэма «Ночная Фиалка» (1905-1906) с ее скандинавскими мотивами (как известно, восходящими отчасти к «Северной симфонии» А. Белого). Герой, пребывающий во сне, «припоминает» героическое прошлое, в котором он был «Стройным юношей, храбрым героем, / Обольстителем северных дев» [Блок 1997-, II, 31].
Образ темного двойника, своего рода полумертвеца, в которого обращается прежний светлый воин, возникает и в стихотворениях «Я живу в глубоком покое...» (15 июня 1904), «Поет, краснея, медь. Над горном...» (4 июля 1904) - наряду с мотивом припоминания героического прошлого героем, спящим мертвым сном, как в «Ночной Фиалке», и вагнеровской реминисценцией «рога заблудившегося героя» (Зигфрида). Этот комплекс мотивов крайне устойчив во втором томе; содержится он и в стихотворении «Бред» (4 ноября 1905), которое Д.М. Магомедова интерпретирует как воспроизведение «сцены из "Гибели богов", где к Зигфриду, изменившему Брюнгильде, возвращается память под действием волшебного напитка, а его рассказ о встрече с ней кончается гибелью героя» [Магомедова 1997, 92]:
Так слушай, как память остра, -Недаром я в смертном бреду... Вчера еще были, вчера Заветные лес и гора...
Я Белую Деву искал -Ты слышишь? Ты веришь? Ты спишь? Я Древнюю Деву искал, И рог мой раскатом звучал.
<...>
Я твердой стопою всхожу -О, слушай предсмертный завет!... В последний тебе расскажу: Я Белую Деву бужу!
<...>
Мы были, - но мы отошли, И помню я звук похорон: Как гроб мой тяжелый несли, Как сыпались комья земли. [Блок 1997-, II, 68-69]
Очевидно, здесь воспроизводится центральная мифологема первого тома - пробуждение сонной девы героем, но принципиально, что подвиг отнесен к радикально прошедшему, тогда как в условно настоящем герой находится в сонном бреду, который также предстает как смерть (как в лермонтовском «Сне»). Здесь ситуация приобретает максимальный драматизм: спящими оказываются оба протагониста («Ты слышишь? Ты веришь? Ты спишь?»; «Мы были, - но мы отошли»), и спасению, таким образом, прийти неоткуда.
Несколько иначе завершается стихотворение «Всё так же бродим по земле.» (17 октября 1905), где герой находится под покровительством
героини - крылатого «Ангела-лебедя». Напомним, что валькирии - «лебединые девы»: «В эддическом цикле о Сигурде Брюнхильд упоминает лебединое одеяние в связи с тем моментом своей биографии, который позволяет отождествить ее с валькирией Сигрдривой...» [Гвоздецкая 2011,
71]; «Лебединый облик валькирий принято приписывать и первоначальной связи с богом неба Тюром, который некогда возглавлял мифический пантеон, но впоследствии был вытеснен <...> Одином» [Гвоздецкая 2011,
72], причем таким обликом «наделяются именно те валькирии, которые из мира Вальгаллы перешли в мир людей, обрели земные черты» [Гвоздецкая 2011, 75], обладают «двойной природой, сверхъестественной и естественной» [Гвоздецкая 2011, 78], обеспечивающей их браку с героем «священный», «сакральный» характер. Всё это черты, характерные и для автобиографического мифа Блока с запечатлевшимся в нем гностическим сюжетом.
В обсуждаемом стихотворении лебедь сонный, спящий, так что, неразрывно связанные, герой и героиня терпят поражение в битве жизни, однако потом возносятся обратно в родную высшую стихию:
Всё так же бродим по земле Ты - Ангел, спящий непробудно, А я - незнающий и скудный, В твоем завернутый крыле.
<...>
Но будем вместе. Лебедь сонный И я - повержен вслед за ним -Как дым кадильный, благовонный, К началам взнесшийся своим. [Блок 1997-, IV, 190]
В стихах конца 1906 - 1907 гг. появляется мотив героического дерзновения, по-вагнеровски и по-зигфридовски «активного, волевого, действенного отношения к миру» [Магомедова 1997, 89]. Так, в стихотворении «Так окрыленно, так напевно.» (октябрь 1906) царевна провожает героя-воина в путь и на грядущие битвы:
Да, я готова к поздней встрече, Навстречу руки протяну Тебе, несущему из сечи На острие копья - весну. [Блок 1997-, II, 84]
Источником этого стихотворения считается «Легенда о прекрасном Пекопене и о прекрасной Больдур» В. Гюго, но нам представляется, что есть и еще один: эта сцена весьма напоминает прощание Зигфрида и Брун-
гильды в «Гибели богов», когда герой отправляется «на подвиг». В обоих случаях это ситуация взаимных клятв в вечной любви и ожидании, причем героиня остается в своем терему / на горе (в отдаленной и возвышенной точке пространства), но обещает издалека хранить солярного героя (так, Брунгильда вручает герою не только знание рун, но и коня Гране и щит). Герой же отправляется на воинские подвиги, в результате которых должна воцариться «огненная весна» - ср. реплики Зигфрида и Брунгильды: «Слава Брингильде - яркой звезде!», «Слава - Зигфрид, / Ясный мой свет!», оба: «Ты жизнь и свет!» [Вагнер 1904, 7]; Зигфрид сам уподоблен весне и огню: «О, Зигфрид! Зигфрид! / Светлый герой! / Ты жизнь пробуждаешь / Светом своим!» [Вагнер 1905, 40]). В обоих случаях звучит радостная, победная нота - см. ремарку в «Гибели богов»: «.. .Брингильда долго в восторге следит за ним с края скалы. Из глубины доносятся веселые звуки рога Зигфрида» [Вагнер 1904, 7].
В разделе «Город» второго тома героиня Блока, в том числе героиня, наделенная валькириеподобными чертами, начинает ассоциироваться с образом змеи (способностью к оборотничеству валькирии характеризуются и в «Эдде», причем и там есть ассоциации со змеями [Гвоздецкая 2005, 81, 82]). По мнению Н.Ю. Грякаловой, «Блок следует сказочно-мифологической традиции, в которой змея связана с огнем, а змей предстает как существо огневое.» [Грякалова 1987, 61]. Однако исследовательница связывает змею исключительно с демоническими образами блоковской поэзии, тогда как, по нашему мнению, положение дел в действительности сложнее. В стихотворении «Иду - и всё мимолетно.» (9 марта 1905) героиня, действительно, оборачивается своей темной, демонической стороной:
Не встречу ли оборотня?
Не увижу ли красной подруги моей?
<...>
И - внезапно - тенью гадательной -
Вольная дева в огненном плаще!..
В огненном! Выйди за поворот:
На глазах твоих повязка лежит еще...
И она тебя кольцом неразлучным сожмет
В змеином логовище.
[Блок 1997-, II, 111]
Но демонизмом змееподобная героиня у Блока отнюдь не исчерпывается. Особенно явной ассоциация змеи и валькирии станет в разделе «Фаина», в частности, в стихотворении «За холмом отзвенели упругие латы.» (2 апреля 1907), где героиня амбивалентна и выступает как спасительница героя:
Если близкое утро пророчит мне гибель, Неужели твой голос молчит? Чую, там, под холмами, на горном изгибе Лик твой молнийный гневом горит!
Воротясь, ты направишь копье полуночи Солнцебогу веселому в грудь. Я увижу в змеиных кудрях твои очи, Я услышу твой голос: «Забудь».
Надо мною ты в синем своем покрывале, С исцеляющим жалом - змея... Мы узнаем с тобою, что прежде знавали, Под неверным мерцаньем копья! [Блок 1997-, II, 178]
По нашему мнению, здесь, как и в парном стихотворении «Ты пробуждалась утром рано.», написанном, по-видимому, тогда же, в апреле-мае 1907 г., создается вольная вариация на вагнеровскую тему - вариация с синкретичным героем. Если мотив поражения в битве со всеми отмечавшимися отсылками к опере «Валькирия» (копье, отсылающее к копью Вотана; реплика героини «Забудь», соотносящаяся со словами Брунгильды «Лишь обреченным / Я являюсь. / Кто зрел меня, / Тому умереть суждено» [Вагнер 1900, 22], и др.) напоминает о Зигмунде, то мотив любовной связи героя и героини, несомненно, возвращает нас к Зигфриду. В черновом варианте, как обычно у Блока, более отчетливо: «И потом, на холмы насылая туманы, / Ты, Валкирия, Дева-Змея, / Будешь страстью лечить мои знойные раны / Под неверным мерцаньем копья» [Блок 1997-, II, 465]. В результате возникает синкретичный сюжет, в рамках которого герой оказывается спасен полубожественной героиней, «направляющей копье полуночи» в грудь самому «Солнцебогу». Что интересно, героиня, как отчасти и герой («золотой шлем», обычный атрибут солярного блоковского героя, уж на нем «не сияет»), оказывается отнесена к ночному, темному полюсу, соотносящемуся с мотивами зноя и страсти. Всё это сочетается с тем порывом героического дерзновения, вызовом, брошенным миру и судьбе (здесь явленной в образе светлых богов-асов), которые составляют отличительную черту лирики Блока этого периода.
В стихотворении «Ты пробуждалась утром рано.», вынесенном за пределы трехтомной структуры блоковской лирики, этот вызов тоже ощущается:
Довольно жить в разлуке прежней -Не выйдешь из дому с утра. Я всё влюбленней и мятежней Смотрю в глаза твои, сестра!
Учи меня дневному бою -Уже не прежний отрок я, И миру тесному открою Полет свободного копья! [Блок 1997-, IV, 197]
Здесь тоже в один ряд выстроены и приписаны одному герою те части сюжета, что связаны у Вагнера с Зигмундом, с одной стороны, и Зигфридом, с другой. Так, речь идет о бранной доблести и славе героини, и слова «А я, чуть отрок, слушал толки / Про силу дивную твою, / И шевелил мечей осколки, / Тобой разбросанных в бою» [Блок 1997-, IV, 197] вроде бы должны относиться к Зигфриду, который еще даже не родился во времена высшей славы Брунгильды как валькирии и которому достались от отца Зигмунда осколки меча. При этом лирический герой называет героиню сестрой, как мог бы назвать ее именно Зигмунд (Брунгильда сестра Зигмунду и Зиглинде, поскольку все они - дети бога Вотана; но одновременно здесь имеет место слияние образов Брунгильды и Зиглинды). Обращенная к героине просьба «Учи меня дневному бою» отсылает к Зигфриду, которого Брунгильда научила всяческой мудрости. Интересно, что у Вагнера Брунгильда влюблена сначала в самого Зигмунда (или, сказать осторожнее, восхищена им), а уже впоследствии в Зигфрида; по-видимому, этот намек на двойничество героев (существующий и в мифе, но в иной форме) был воспринят Блоком - как можно судить по синкретичности мужского персонажа в обсуждаемых стихотворениях. По-видимому, это тоже знак вечного возвращения, «припоминания».
Но не всегда воительница у Блока выступает союзницей и спасительницей героя. Так, в стихотворении «Снежная дева» (17 октября 1907), где присутствует сюжет любви-вражды, архетипически связанный с такой героиней, страсть героя оказывается односторонней - в соответствии с другим источником (сказкой Андерсена):
Она глядит мне прямо в очи, Хваля неробкого врага. С полей ее холодной ночи В мой дух врываются снега.
Но сердце Снежной Девы немо И никогда не примет меч, Чтобы ремень стального шлема Рукою страстною рассечь.
И я, как вождь враждебной рати, Всегда закованный в броню, Мечту торжественных объятий
В священном трепете храню.
[Блок 1997-, II, 182-183]
Отметим очень явное сочетание в героине этого стихотворения черт Софии и валькирии (обычно более приглушенное у Блока): с одной стороны, ее родиной назван Египет - где некогда София, «подруга вечная», явилась на третье свидание к герою поэмы Вл. Соловьева «Три свидания» (1898), а с другой, она названа «снежной» (т. е., очевидно, северной) девой и «пришла из дикой дали» («дикий» - эпитет, постоянно применяющийся к валькириям и воительницам вообще), принадлежит «небосклону», но «ночному» и «бурному».
«Вражда» героя и воительницы отчетливо доминирует над «любовью» в цикле «Заклятие огнем и мраком» (октябрь-ноябрь 1907), чье название отсылает к тетралогии Вагнера (в 3-м акте «Валькирии» Логе совершает такое заклятие, окружая морем огня скалу Брунгильды со спящей на ее вершине героиней). В первом стихотворении цикла встречаем все мотивы этого комплекса: центральный топос любви-вражды, героиня, уподобленная змее и буре (и - расширительно - стихии и свободе), герой, уподобленный воину, смелый вызов жизни - даже в виду провидения грядущей гибели, мотив весны:
О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
<...>
И встречаю тебя у порога -
С буйным ветром в змеиных кудрях,
<...>
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...
Но над нами - хмельная мечта!
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель - я знаю -
Все равно: принимаю тебя!
[Блок 1997-, II, 185-186]
Во втором стихотворении цикла подхвачены мотивы вызова жизни, огня, из которого выступает облик героини, грядущей гибели героя - непосредственно или косвенно от рук героини (как погиб и Зигфрид), причем
герой, как нередко у Блока, уподоблен Христу. В восьмом стихотворении бешеный танец героини напоминает полет валькирии; она выступает и вестницей смерти, и глашатаем свободы:
Земля убегает, скрывается твердь, И словно безумье, и словно мученье, Забвенье и удаль, смятенье и смерть, -Ты мчишься! Ты мчишься! Ты бросила руки Вперед...
[Блок 1997-, II, 193]
В стихотворении «Ушла. Но гиацинты ждали.» (31 марта 1907) образ героини-змеи опять же связывается с мотивами любви-борьбы, рока и гибели, ожидающей героя даже от любящей его героини. Причем в ней противопоставлены женственность (слабость рук, тонкость талии, матовость плеч), идущая из современности, из дольнего мира, и древняя, тайная природа, забытая ею самой, но прозреваемая, «припоминаемая» героем:
Но в имени твоем - безмерность, И рыжий сумрак глаз твоих Таит змеиную неверность И ночь преданий грозовых.
И, миру дольнему подвластна, Меж всех - не знаешь ты одна, Каким раденьям ты причастна, Какою верой крещена.
Войди, своей не зная воли, И, добрая, в глаза взгляни, И темным взором острой боли Живое сердце полосни.
Вползи ко мне змеей ползучей, в глухую полночь оглуши... [Блок 1997-, II, 177]
Формулой «дольний мир» связано с этим стихотворением хрестоматийное «Я в дольний мир вошла, как в ложу.», где слабым эхом образа воительницы выступает топос победительной силы (отозвавшийся также в образе Фаины из пьесы «Песня Судьбы» - героини, в большой степени вдохновленной образом валькирии): «И все, кто властен и ничтожен, / Опустят предо мной мечи» [Блок 1997-, II, 176]. О связанном с воительницей комплексе представлений напоминают и мотивы грозы, огня, крыла-
тости, опрокинутости «в выси».
Учитывая вписанность образа воительницы в автобиографический миф Блока с его гностической подосновой, с одной стороны, и частые параллели с образом змеи, с другой, крайне важно то, что пишет о змее у гностиков Д.М. Магомедова: «Мотив героини-змеи, столь важный для лирики всего II тома <...>, имеет соответствие в гностической мифологии. Речь идет об офитах-змеепоклонниках, в учении которых змею принадлежит двойственная роль: чаще всего змей - это сама София, которая одновременно и противопоставлена творцу, и приносит людям знание, Блоку этот вариант гностического мифа был хорошо знаком по знаменитому стихотворению Вл. Соловьева "Песня офитов"» [Магомедова 1997, 81]. Той же двойственностью отмечена и героиня-змея у Блока: с одной стороны, она являет собой темный полюс (противопоставлена «Солнцебогу» либо губит солярного героя, несмотря на свою любовь к нему - момент, отмечавшийся Н.Ю. Гвоздецкой как константа, связанная с образом валькирии в «Эдде»), а с другой, она светлого героя спасает, дарит ему мудрость и силу. Она и представляет темную, демоническую сторону жизни, и воплощает жизненную стихию во всей ее победительной сложности.
В наименьшей степени образ воительницы значим в третьем томе лирики: здесь нет стихотворений, в которых она представала бы как целостная фигура, определенный персонаж, как это было во втором томе и даже в первом; скорее, черты, характерные для ее образа у Блока, рассеяны, фрагментированы, приданы ряду героинь. Так, в восьмом стихотворении цикла «Черная кровь» (октябрь 1909), где вампирический герой празднует победу над героиней, использованы некоторые топосы, до сих пор связывавшиеся с сюжетом любви-вражды двух сильных: строка «Я ее победил наконец!» [Блок 1997-, III, 36] навевает воинские - в принципе, не свойственные данному циклу - ассоциации благодаря соседству с метафорами боя («А в провале глухих окон / Смутный шелест многих знамен, / Звон, и трубы, и конский топ.» [Блок 1997-, III, 37]). Явно вампирические строки: «Я кладу тебя в гроб и пою, - / Мглистой ночью о нежной весне / Будет петь твоя кровь во мне!» - напоминают также о спящей героине, долженствующей быть пробужденной солярным героем с весной «на острие копья». Кольцо, столь значимое для предметного мира этого стихотворения, заставляет вспомнить о другом кольце - которое Зигфрид некогда подарил Брунгильде в знак любви и которое погубило его. В черновиках эти ассоциации подкреплены сильнее. Так, в первом черновом автографе друг за другом идут строки, в большей степени создающие картину боя, поединка:
На змеистых бровях вопрос, Был пожар, сраженье, полет И обуглен кровавый рот, За глухим затвором окон Точно шелест многих знамен, Храп коней, завыванье труб [Блок 1997-, III, 255-256], -
тогда как в итоговой редакции героиня предстает более беззащитной, а победа демонического героя - менее буквальной и скорее означает победу над ее душой.
Схожий набор мотивов встречаем в еще одном «вампирическом» стихотворении (явно ориентированном на Данте) - «Песни Ада». Герой-поэт видит в аду своего двойника - некогда погруженного в разврат «страшного мира» «мертвеца», который рассказывает ему, что был пробужден от «глубины невиданного сна» «карающим гневом», воплотившимся в облике «чудесной жены»:
Всплеснулась, ослепила, засияла
Передо мной - чудесная жена!
В вечернем звоне хрупкого бокала,
В тумане хмельном встретившись на миг
С единственной, кто ласки презирала,
Я ликованье первое постиг!
[Блок 1997-, III, 12]
Принципиальны формула «единственная, кто ласки презирала», архе-типическая для героини-воительницы, и мотив пробуждения. Но, видимо, страсть сама по себе воспринимается как «вампирическое», демоническое, темное чувство, ибо герой-вампир неизбежно вынужден «пить кровь» героини.
К нам доносился погребальный звон;
Язык огня взлетел, свистя, над нами,
Чтоб сжечь ненужность прерванных времен!
И - сомкнутых безмерными цепями -
Нас некий вихрь увлек в подземный мир!
[Блок 1997-, III, 13]
Отметим здесь мотивы языков огня, вечную связанность героев и совместный переход в иной мир - как вместе уходят в огне мертвый Зигфрид и бросающаяся за ним вслед Брунгильда (причем «ненужность прерванных времен» буквально сжигается в пламени Рагнарёка); напомним также об эддической песни «Поездка Брюнхильд в Хель» (вслед за Сигурдом): полубожественные герой и героиня оказываются в подземном мире, а не в небесной Вальгалле, для которой вроде бы предназначены. У Блока и герой, и героиня «окованы навек глухими снами» без надежды на пробуждение (как и в стихотворении «Бред»).
Фрагментированию образа воительницы соответствует распад образа героя как воина. Если в первом и втором томах лирики герой крайне часто
представал в этом облике, то в третьем томе это происходит значительно реже и, как правило, в логике негации и предощущении гибели - см., например, стихотворение «Ты в комнате один сидишь.» (март 1909), где образ героя распадается на двойников - прежнего рыцаря Прекрасной Дамы, по-видимому, изменившего «первой любви», и нынешнего полумертвеца.
Даже и мотив дерзновенного вызова року, характерный для стихов 1906-1907 гг. и тоже напрямую связанный с вагнеровскими образами, в третьем томе получает отчетливый отсвет обреченности и связывается с иным источником. Речь идет о «Шагах Командора» (1910-1912), где спящая царевна / заколдованная валькирия первого и второго томов превращается в Донну Анну из пушкинского «Дон Гуана», герой вновь предстает «изменником» (причем зигфридовскому рогу соответствует здесь «победный и влюбленный» рожок автомобиля) и персонажи разделены смертной чертой:
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ - победно и влюбленно -
В снежной мгле поет рожок...
<...>
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! - Тишина.
Только в грозном утреннем тумане
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
Анна встанет в смертный час.
[Блок 1997-, III, 51]
Волшебное «море огня», через которое прошел Зигфрид на пути к Брунгильде, начинает во втором томе превращаться в огонь погребальный, а в третьем прямо становится огнем преисподней: «Я стою среди пожарищ, / Обожженный языками / Преисподнего огня» [Блок 1997-, III, 54]. Нарастает разочарование, даже разуверенье в своем высоком предназначении и якобы обещанной судьбе, светлой возлюбленной; эти настроения отразились в стихотворении «Не венчал мою голову траурный лавр.» (1909-1910), где сон героя не имеет конца, а божественных прозрений будто бы никогда и не было. Принципиально, что в черновых вариантах символом утерянной либо никогда не существовавшей высокой судьбы оказывается валькирия, чей крылатый, грозноликий, копьеносный облик так схож с внешностью героинь из стихотворений «За холмом отзвенели упругие латы.» и «Ты пробуждалась утром рано.» (ср.: «Не мерцал мне за мглой грозный лик огневой / С золотым напряженным копьем», «Два крыла.» [Блок 1997-, III, 418]).
Тем не менее, несмотря на нарастающие мрачные настроения, в ряде стихотворений сохраняются воспоминания о прошлом и надежды на прощение. Лирический герой, хотя его и «душит жизни сон тяжелый», не забывает до конца, что, подобно изменившему Зигфриду, все-таки изначально «он весь - дитя добра и света, / Он весь - свободы торжество!» [Блок 1997-, III, 57]. В стихотворении «Когда замрут отчаянье и злоба.» (1 августа 1908) герой и героиня оба спят зачарованным сном (знакомый со второго тома мотив), разделенные и всё же взаимно хранимые памятью, причем с героиней по-прежнему связывается мотив огня на горе:
Ты обо мне, быть может, грезишь в эти Часы. Идут часы походкою столетий, И сны встают в земной дали.
<...>
Всё та же ты, какой цвела когда-то, Там, над горой туманной и зубчатой, В лучах немеркнущей зари. [Блок 1997-, III, 92]
В следующем сразу за этим стихотворении «Ты так светла, как снег невинный.» (ноябрь-декабрь 1908), явно ориентированном на стихотворение Вл. Соловьева «У царицы моей есть высокий дворец.» (1875-1876), герой выражает надежду на возвращение к первой любви и прощение, которое будет ему даровано. Ср. у Соловьева:
И бросает она свой алмазный венец,
Оставляет чертог золотой И к неверному другу, - нежданный пришлец, Благодатной стучится рукой.
И над мрачной зимой молодая весна -
Вся сияя, склонилась над ним И покрыла его, тихой ласки полна, Лучезарным покровом своим.
<.>
«Знаю, воля твоя волн морских не верней:
Ты мне верность клялся сохранить, Клятве ты изменил, - но изменой своей
Мог ли сердце мое изменить?» [Соловьев 1974, 62]
У Блока - те же мотивы стука в дверь, прощения «неверного друга», протянутых рук, прихода весны, образ чудесной героини (которая, как уже говорилось в первой статье цикла, у Соловьева отчасти воительница):
Быть может, путник запоздалый,
В твой тихий терем постучу.
За те погибельные муки
Неверного сама простишь.
Изменнику протянешь руки.
Весной далекой наградишь.
[Блок 1997-, III, 92]
Как бы ответом на это стихотворение является другое - «О, нет! не расколдуешь сердца ты.» (1913), где изменившей оказывается именно героиня. Здесь вновь возникает важнейший мотив спящей героини, но, в результате ее собственной измены первой любви, будить ее придет тот, кто окажется не предназначенным судьбой героем, а самозванцем (ср. ситуацию Зигфрид / Гунтер):
Забудешь ты мою могилу, имя...
И вдруг - очнешься: пусто; нет огня;
И в этот час, под ласками чужими,
Припомнишь ты и призовешь - меня!
Как исступленно ты протянешь руки
В глухую ночь, о, бедная моя!
Увы! Не долетают жизни звуки
К утешенным весной небытия.
[Блок 1997-, III, 102-103]
Обратим внимание на мотив отсутствия огня - ввиду того, что пламя связывается у Блока с освобождением спящей героини - и тему Орфея и Эвридики (которая, как известно, была для Блока еще одним обличьем мифа о Софии - пленной душе мира, которая должна быть спасена героем: Орфеем, Зигфридом, Персеем, св. Георгием), только в «перевернутом» виде. Здесь не спящая мертвым сном героиня обращается к пытающемуся спасти ее герою (ср., например, у Брюсова: «Ах, что значат все напевы / Знавшим тайну тишины! / Что весна, - кто видел севы / Асфоделевой страны!» [Брюсов 1973, 386]), а напротив, герой предостерегает героиню о невозможности возврата в прежний мир.
Если в первом томе важнейшим вагнеровским мотивом было пробуждение героем Брунгильды, во втором - измена и смерть Зигфрида, то в третьем - забвение (мотив, уже отмечавшийся как принципиальный для третьего тома лирики [Максимов 1975, 114-121]). В стихотворении «Где отдается в длинных залах.» (июль 1910), где демоническая героиня бросает герою цветок, таящий отраву забвенья (подобно тому как Гутруна дает Зигфриду напиток, из-за которого он забывает Брунгильду), звучит
предостережение:
Не поднимай цветка: в нем сладость Забвенья всех прошедших дней, И вся неистовая радость Грядущей гибели твоей!..
Там всё - игра огня и рока, И только в горький час обид Из невозвратного далека Печальный Ангел просквозит... [Блок 1997-, III, 131]
Отметим мотив огня, который здесь, как и вообще в третьем томе, предстает не волшебным пламенем-зарей вокруг спящей Души Мира, но адским огнем, и образ ангела, который посредством вагнеровских ассоциаций связывается с героиней-валькирией.
Интересно, что мотив забвения ассоциируется у Блока с воительницей и там, где, казалось бы, контекст для этого совершенно неожиданный. Так, в стихотворении «Равенна» (май 1909) есть строки, посвященные гробнице Галлы Плацидии:
Безмолвны гробовые залы, Тенист и хладен их порог, Чтоб черный взор блаженной Галлы, Проснувшись, камня не прожег.
Военной брани и обиды Забыт и стерт кровавый след, Чтобы воскресший глас Плакиды Не пел страстей протекших лет. [Блок 1997-, III, 68]
Галла не была воительницей, но по ассоциации идей возникает цепочка: гробница царевны - «мертвый» сон и ожидаемое пробуждение - огонь (взора) - «военная брань»; в следующем стихотворении «Почиет в мире Теодорих.» (1909-1914) на ту же тему вечности и забвения мертвым сном уже спит возлюбленная: «Ответа нет моей мольбе! / <.> О, Галла! -страстию к тебе / Всегда взволнован и встревожен!» [Блок 1997-, III, 70]. А в примечаниях к стихотворению «Равенна» Блок писал: «Образ Галлы с лицом, то девически-нежным, то твердым и жестоким, почти как лицо легионера, неоднократно вставал перед художниками.» [Блок 1912, 192]. Здесь не только возникает архетипический для образа воительницы мотив мерцания женственных и мужественных черт, но она напрямую уподобляется воину (легионеру).
Возвращаясь к мотиву забвения, отметим, что затягивающей трясине страшного мира, в котором происходит забвение лирическим героем первоначального идеала, противопоставляется отказ от его соблазнов. Так, в стихотворении «Май жестокий с белыми ночами!..» (1908-1912), которое во многом выступает контрапунктом к «О, весна без конца и без краю.», брошенный героем вызов жизни и року, способствовавший его гибели, сменяется мольбой об освобождении от страстей, обращенной, по-видимому, к той же героине-воительнице, спящей и ждущей его: «Пробудись! Пронзи меня мечами, / От страстей моих освободи!» [Блок 1997-, III, 112].
В черновике, как водится, отчетливей, ибо там появляются традиционные для Блока топосы, связанные с этим образом (весна, бой):
И Твои, Твои очарованья
Медленно сходящая Весна,
[И далекий лепет, бормотанье, топот,
Конницы тяжелой знамена,
И трубы военной завыванье]
<.>
В даль, где ты томишься в давнем сне.
[Блок 1997-, III, 394-395]
Пафос служения, возникающий в этом стихотворении («Но достойней за тяжелым плугом / В свежих росах поутру идти!» [Блок 1997-, III, 113]), начинает связываться с образом воительницы, с одной стороны, и «родины», с другой, - не случайно оно впервые было опубликовано под названием «Родине».
В стихотворении «Ты - буйный зов рогов призывных.» (1908-1913), хотя адресат нигде не определен как воительница или валькирия, создается ряд суггестирующих ее образов: звук рога, призывающий на бой (излюбленный Блоком вагнеровский мотив), метафоры бури, мотив одушевления к бою. И при этом героиня ассоциируется с родиной и возвращением на родину - ср. мнение А. Белого: «.живой миф личной жизни, созвучный с мифологемой "Кольца", параллезировался с мифом тогдашней России. Брунгильда - душа целой нации (спящей); Фафнер - правительство; интеллигенция, поднимавшая меч (интеллект) за народ (за Брунгильду), -герой, или - Зигфрид.» [Белый 2014, 192]:
Ты - буйный зов рогов призывных, Влекущий на неверный след, Ты - серый ветер рек разливных, Обманчивый болотный свет.
Люблю тебя, как посох - странник, Как воин - милую в бою,
Тебя провижу, как изгнанник Провидит родину свою.
Но лик твой мне незрим, неведом, Твоя непостижима власть: Ведя меня, как вождь, к победам, Испепеляешь ты, как страсть. [Блок 1997-, III, 140]
Рядом тонких ассоциаций с этим стихотворением связано другое - «Он занесен - сей жезл железный.» (3 декабря 1914): в первую очередь бросаются в глаза сочетания «лик незрим» в первом и «зримей сияние лица» во втором. Кроме того, следует отметить мотивы полета среди бури, разверзнувшейся бездны, чудесного водительства:
Он занесен - сей жезл железный -Над нашей головой. И мы Летим, летим над грозной бездной Среди сгущающейся тьмы.
Но чем полет неукротимей, Чем ближе веянье конца, Тем лучезарнее, тем зримей Сияние Ее Лица.
И сквозь круженье вихревое, Сынам отчаянья сквозя, Ведет, уводит в голубое Едва приметная стезя. [Блок 1997-, III, 144]
Но, если в первом из двух стихотворений образ героини амбивалентен и ассоциируется как со светлым, спасительным, так и темным, губительным полюсами, то во втором он очевидно склоняется к лучезарному, божественному началу. Во втором стихотворении при этом возникает эсхатологический мотив конца времен (не случайна отсылка к стиху 2:27 Откровения Иоанна Богослова в начальной строке) и «сгущающейся тьмы», напоминающий, в частности, о «Гибели богов». А мотив прозрения лучезарного лица героини заставляет вспомнить момент, когда Зигфрид снимает шлем с валькирии; ср. в либретто «Зигфрида»: «Светлые пряди / туч золотистых / лазурь небес каймят: / яркого солнца / радостный лик / светит в волнах облаков!..» [Вагнер 1911, 95]). Мотив «сияния лица» также сближает героиню с Богоматерью и с ангелом, что, как уже отмечалось в первой статье цикла, характерно для Блока. В частности, соединение черт воительницы / родины / Богоматери / ангела манифестировано в разделе
«Родина», в цикле «На поле Куликовом» (1908).
Во втором стихотворении цикла, «Мы, сам-друг, над степью в полночь стали.», в третьей строфе «Говорит мне друг: "Остри свой меч, / Чтоб не даром биться с татарвою, / За святое дело мертвым лечь!"» [Блок 1997-, III, 171]. Но в черновике вместо этого сам герой говорит «светлой жене»: «И к земле склонившись головою, / Говорю жене: Точи свой меч» [Блок 1997-, III, 505]; т. е. героиня оказывается воительницей. В третьем стихотворении, «В ночь, когда Мамай залег с ордою.», героиня уже предстает Богоматерью, нисходящей к герою-воину:
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
<.>
И когда наутро, тучей черной,
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
[Блок 1997-, III, 171-172]
Как писал Андрей Белый, «меняется образ видения Той, про Которую в прошлые годы сказал он: Она - приближается; в первом томе Она гласит ясной Софией <.>. В третьем томе стихов осеняет Ее новый образ: является Богоматерью, которую отражает щит светлый воина; щит этот - солнечный; видит Женой, облеченною в солнце, Ее» [Белый 1995, 400]. Но героиня здесь - не только Богоматерь, не только София, даже не только возлюбленная героя - князя-воина. В том же стихотворении есть строки «Слышал я Твой голос сердцем вещим / В криках лебедей» ([Блок 1997-, III, 171]. Как уже говорилось, лебеди ассоциируются с образом лебединой девы-валькирии.
В стихотворении четвертом, «Опять с вековою тоскою.», героиня вновь предстает лебединой девой, скрывшейся, улетевшей от героя («дивным дивом» - типичный сказочный и мифологический топос). Сам же герой уподоблен волку, что заставляет вспомнить не только «Слово о полку Игореве» и «Повесть о Куликовской битве», с которыми цикл связан сетью ассоциаций, но и Зигфрида из рода Вёльсунгов - Волчичей. Отметим также мотивы огня и вечного возвращения:
И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!
Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.
<.>
«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!
Вздымается конская грива...
За ветром взывают мечи...»
[Блок 1997-, III, 172]
Наконец, в пятом стихотворении цикла, «Опять над полем Куликовым.», встречаем ряд отсылок к вагнеровскому сюжету. Во-первых, эпиграф взят из стихотворения Вл. Соловьева «Дракон. Зигфриду». Во-вторых, строка «Доспех тяжел, как перед боем», как отмечалось, отсылает к сцене из 2-го акта «Валькирии»: «Как нынче / Тяжел доспех. - / Бейся вольно я, / Легко было б мне. / А этот бой / Давит грудь мою» [Вагнер 1900, 20]. Отметим, в-третьих, часто связывающиеся у Блока с образом валькирии и сюжетом о Зигфриде и Брунгильде мотивы вечного возвращения, припоминания, бури, грозы («Не слышно грома битвы чудной, / Не видно молньи боевой» [Блок 1997-, III, 173]), образ лебедя (причем в черновом наброске объединялись атрибуты героини первого и второго томов - царевны и воительницы: «[Плесканье кры(льев?)] / [Лебяжьих криков трубный звук,] / И вишеньем белым» [Блок 1997-, III, 509]).
Еще два стихотворения из цикла «Родина» обращаются к образу воительницы и используют знакомые нам мотивы: «Посещение» (1909-1910) и связанное с ним «Дым от костра струею сизой.» (август 1909). «Посещение» представляет собой стихотворный диалог двух «голосов» - женского и мужского, причем разыгрывается сюжет пробуждения героиней спящего героя и возвращения к нему памяти. Возникают мотивы анам-несиса (припоминания), вечного возвращения, закатного огня, и, в духе «вагнерианских» текстов второго тома, стихотворение заканчивается невозможностью спасения. По нашему мнению, в стихотворении присутствует ряд реминисценций «Кольца нибелунга».
Так, обычно читателей в тупик ставят строки «Я привык, чтоб над этой постелью / Наклонился лишь пристальный враг» [Блок 1997-, III, 179] -известна даже история с матерью поэта, отнесшей их на свой счет. Но в рамках «зигфридовского» сюжета это, несомненно, Миме, воспитавший Зигфрида с младенчества, - ср. в статье Блока «От Ибсена к Стриндбер-гу»: «"Слушай, сыночек Зигфрид, я ведь всегда от души тебя ненавидел и хочу срубить тебе голову", - говорит глупый Миме Зигфриду» [Блок 1997-, VIII, 143]. Сон героя и забвение героини соотносятся с волшебным зельем Гутруны - см. черновой вариант: «Виноват ли и ты, мой любимый, / Что другая тебя увела?» [Блок 1997-, III, 525] - и статью «От
Ибсена к Стриндбергу», где с Зигфрида отчасти снимается вина, причем он уподобляется Христу: «.юноша Зигфрид вступает на свой последний, ясный и крестный, не омрачаемый даже изменой путь» [Блок 1997-, VIII, 144]. Брунгильда в «Гибели богов» тоже снимает вину с Зигфрида: «Всех чище был он, / Ветреник мой! <.> / Глава богов! / За подвиг лучший его, / Так желанный тобой, / Сам и обрек / Смелого ты / На жестокую, раннюю смерть. / Мне он изменить / Обречен был, / Чтоб знанье жене возвратить!» [Вагнер 1904, 37-38]. Не вполне понятный вне контекста и связанный с мотивом воспоминания образ перстня («Лишь рубин раскаленный из пепла / Мой обугленный лик опалит!»), отсылающий также к перстню вампи-рического героя в «Песни Ада» и восьмом стихотворении цикла «Черная кровь», может соотноситься с кольцом нибелунга - см. последнюю сцену Зигфрида в «Гибели богов» (здесь и мотив нарушенной клятвы).
В черновиках стихотворения встречаем образ зловещих воронов («Виноваты ли мы, что нам снились / Непонятные долгие сны, / Что зловещие птицы носились, / Глухо каркая.» [Блок 1997-, III, 526]), напоминающий о воронах Вотана у Вагнера - в сцене смерти Зигфрида: «Два ворона вылетают из куста; кружатся около Зигфрида и улетают» [Вагнер 1904, 34]; «Хаген: Ты понял ли / Этих воронов крик? (Зигфрид быстро поднимается и смотрит вслед воронам, повернувшись к Хагену спиною). Мщенье - был их завет! (Он вонзает копье в спину Зигфрида)» [Вагнер 1904, 34-35]; в предсмертной реплике Брунгильды: «Воронов черных / Слышу твоих я / И с вестью роковою / Шлю их обоих домой» [Вагнер 1904, 38]. В черновиках стихотворения героиня просит героя: «Встань из пепла» [Блок 1997-, III, 527], что обращает нас к погребальному костру Зигфрида и Брунгильды. Говорится не просто о сне и забвении героя, но о его могиле, т. е. смертном сне, в котором, по-видимому, отчасти виновна и героиня (как и в «Кольце нибелунга»).
Отзвуки вины героини - мотив, характерный для Блока третьего тома, -весьма отчетливы в черновиках («Виновата ли я, что гонима / Снежной вьюгой, далеко ушла?» [Блок 1997-, III, 525]). Как и «Гибель богов», заканчивается стихотворение мрачно - как в окончательной редакции, так и в черновиках («Я не ждал тебя, я не умею / Я не знаю, я верить не смею, / Что ты можешь меня возвратить!» [Блок 1997-, III, 527]). При этом в черновиках сохраняется и типичный для первого тома образ огня (зари) на горе - образ, который, как мы постарались показать, тоже соотносится с историей Зигфрида и Брунгильды:
Если ж старостью сменится младость Как и встарь над зубчатой горой Для тебя моя тихая радость Разольется вечерней зарей. [Блок 1997-, III, 526]
Стихотворение «Дым от костра струею сизой.» связано с «Посещением» необычным образом «крестов» из елей: ср. «То не ели, не тонкие
ели / На закате подъемлют кресты» [Блок 1997-, III, 178] в «Посещении» и «И ель крестом, крестом багряным / Кладет на даль воздушный крест...» [Блок 1997-, III, 175] здесь, а также мотивом зари. Но в этом стихотворении герой бодрствует и - как будто предлагается альтернативный сюжет, что часто бывает у Блока в случае «парных» текстов, - несет спасение героине, хотя оно предстает сомнительным и оба персонажа отмечены тлетворным влиянием «страшного мира». При этом падшая героиня изначально принадлежит «небесной глубине», а образ «кольца рук», «ограды» вокруг нее рядом с «алым кругом» вечерней зари создает ассоциации с оградой огня вокруг Брунгильды. Не будем при этом забывать, что стихотворение входит в цикл «Родина» и его героиня должна одновременно ассоциироваться с Русью. В наиболее полном и отчетливом виде весь рассматриваемый комплекс мотивов отразился в пьесе «Песня Судьбы». Но это уже тема для другой статьи.
В завершение же отметим, что, хотя, как мы постарались показать, в креативной рецепции образа воительницы Блоком была своя эволюция, на примере которой можно продемонстрировать вектор творческой эволюции Блока в целом, константы здесь сильнее. Воительница у Блока (и, в частности, Брунгильда) - это вариант софийной героини, так что к ней прикрепляются мотивы, связанные у Блока и с другими ипостасями последней, а важнейшими источниками остаются гностицизм и соловьев-ство; ими отчетливо окрашивается и блоковское вагнерианство. Подобно тому как Д.М. Магомедова доказала, что идиллическая и демоническая героини Блока представляют собой двойников, или, точнее, две стадии пути Софии (в славе и в падении) [Магомедова 1997], мы утверждаем, что спящая царевна, персонаж пассивный, и воительница, персонаж активный, тоже двойники, тоже две ипостаси одной сущности. Глубинной связью двух вариаций образа героини у Блока объясняется тот факт, что воительница столь часто приобретает у него черты Девы Марии и ангела.
Связанные с воительницей мотивы, заданные в ранней лирике (огонь на горе, пробуждение спящей, священная весна, прозрение на пороге смерти и пр.), не исчезают впоследствии, но остаются в «художественном обороте» наряду с возникающими новыми (среди которых наиболее значительны мотивы измены и смерти героя во втором томе, забвения в третьем). С этим соединяются - особенно в начале творческого пути Блока -некоторые архетипические, мифологические черты и мотивы, свойственные такого рода героине (участие в битве и вызов героя на бой; бешеная скачка или полет на коне; независимость поведения, в том числе в выборе возлюбленного; мотив любви-борьбы и / или любви-вражды; ассоциации с бурей, грозой, молнией; причастность божественному). Наряду с этим нельзя не отметить, что Блок почти отказывается от такой существенной изначальной черты образа воительницы, как определенное «мужеподо-бие» (когда типичным мотивом оказывается, например, «неузнание» девы в облачении воина, что есть даже у Вагнера), а также от какой бы то ни было активности героини вне сюжета с участием избранного героя.
Интересно, что в типологическом отношении основная линия блоков-ской креативной рецепции соединяет две сюжетные возможности [Зусе-ва-Озкан 2016], казалось бы, противоположные: с одной стороны, происходит испытание героями силы в широком смысле, причем (пусть и в виде отдаленного результата) оно сопровождается гибелью либо одного, либо обоих персонажей, а с другой, происходит отказ персонажей от испытания силы, и поединок в качестве основного мотива замещается любовным преследованием, эротическим поиском. Благодаря тому, что у Блока главной сюжетной коллизией является гностическая коллизия спасения, пробуждения одного персонажа другим, причем статус «спасающего» и «спасаемого» оказывается меняющимся, нестабильным, осциллирующим (как и факт осуществления / неосуществления интенции спасения), эти сюжетные возможности чередуются, мерцают, взаимоотражаются. Таким образом, образ воительницы и связанный с ней сюжетно-мотивный комплекс получают у Блока крайне своеобразную и сложную интерпретацию.
ЛИТЕРАТУРА
1. Белый А. Собрание сочинений. Воспоминания о Блоке. М., 1995.
2. Белый А. Начало века. Берлинская редакция (1923). СПб., 2014.
3. Блок А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. М., 1997- .
4. Блок А. Собрание стихотворений. Кн. 3: Снежная ночь (1907-1910). М., 1912.
5. Брюсов В. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1. М., 1973.
6. Вагнер Р. Валькирия / пер. И. Тюменева. Изд. 5-е. М., [1900].
7. Вагнер Р. Гибель богов / пер. И. Тюменева. Изд. 2-е. М., 1904.
8. Вагнер Р. Зигфрид / пер. И. Тюменева. Изд. 3-е. М., 1905.
9. Вагнер Р. Зигфрид. Второй день трилогии «Кольцо Нибелунга» / пер. В. Ко-ломийцева. М., 1911.
10. Гвоздецкая Н.Ю. Валькирический миф в женских образах «Старшей Эдды» // Мифологема женщины-судьбы у древних кельтов и германцев. М., 2005. С. 78-103.
11. Гвоздецкая Н.Ю. Девы-лебеди и валькирии в древнеисландской мифоэ-пической традиции // Атлантика: Записки по исторической поэтике. Вып. IX. М., 2011. С. 71-88.
12. Грякалова Н.Ю. О фольклорных истоках поэтической образности Блока // Александр Блок: Исследования и материалы. Л., 1987. С. 58-68.
13. Зусева-Озкан В.Б. Дева-воительница в литературе русского модернизма. Брадаманта у Л. Ариосто и Браманта у М. Кузмина // Русская литература. 2016. № 1. C. 124-133.
14. Магомедова Д.М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. М., 1997.
15. Максимов Д.Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975.
16. Соловьев Вл. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Zuseva-Ozkan V.B. Deva-voitel'nitsa v literature russkogo modernizma. Bra-damanta u L. Ariosto i Bramanta u M. Kuzmina [Female Warrior in the Literature of Russian Modernism. L. Ariosto's Bradamante and M. Kuzmin's Bramanta]. Russkaya literatura, 2016, no. 1, pp. 124-133. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Gvozdetskaya N.Yu. Val'kiricheskiy mif v zhenskikh obrazakh "Starshey Eddy" [Valkyrian Myth in the Female Characters of the Poetic Edda]. Mifologema zhensh-chiny-sud'by u drevnikh kel 'tov i germantsev [Mythologem of the Woman-Fate at the Old Celtic and Germanic Peoples]. Moscow, 2005, pp. 78-103. (In Russian).
3. Gvozdetskaya N.Yu. Devy-lebedi i val'kirii v drevneislandskoy mifoepicheskoy traditsii [Swan Maidens and Valkyries in the Old Norse Mythoepic Tradition]. Atlanti-ka: Zapiskipo istoricheskoypoetike [Atlantica: Papers on Historical Poetics]. Issue IX. Moscow, 2011, pp. 71-88. (In Russian).
4. Gryakalova N.Yu. O fol'klornykh istokakh poeticheskoy obraznosti Bloka [On Folkloric Sources of Blok's Poetic Imagery]. Aleksandr Blok: Issledovaniya i materialy [Alexander Blok: Studies and Materials]. Leningrad, 1987, pp. 58-68. (In Russian).
(Monographs)
5. Magomedova D.M. Avtobiograficheskiy mif v tvorchestve A. Bloka [Autobiographical Myth in the Works of A. Blok]. Moscow, 1997. (In Russian).
6. Maksimov D.E. Poeziya iproza Al. Bloka [Poetry and Prose by Al. Blok]. Leningrad, 1975. (In Russian).
Зусева-Озкан Вероника Борисовна, Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН.
Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник. Научные интересы: литература модернизма и постмодернизма, компаративистика, историческая поэтика, автометарефлексия в литературе.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0001-9537-108X
Veronika B. Zuseva-Ozkan, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences.
Doctor of Philology, Leading Research Fellow. Research interests: modern and postmodern fiction, comparative studies, historical poetics, self-reflexive literature.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0001-9537-108X
