CC BY
151
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2018. № 3
К 150-ЛЕТИЮ М. ГОРЬКОГО
Л.А. Колобаева
И. АННЕНСКИЙ О М. ГОРЬКОМ
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего
образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
Показательно, что в рассмотрении пьесы «На дне» И. Анненский избирает крупный масштаб, ставя молодого драматурга в круг великих писателей русской и мировой литературы. В сопоставлении Горького с Достоевским Анненский улавливает глубокий внутренний «нерв» творчества Горького, в его близости к «фантастическому реализму» Достоевского и коренном отличии от него (в центре горьковского мира не Бог, а Человек). Не утрачивают своей актуальности размышления Анненского о природе жанра пьесы, определяемой им как «новая трагедия судьбы». Рассмотрев названный Анненским рассказ «В сочельник», где, по мнению критика, «Горький хорошо показал, что он об этом думает», мы приходим к заключению, что объяснение «новой трагедии судьбы», судьбы «бывших людей», автор «На дне» находил в философии жизни, в предвестье формирующихся в его мировосприятии экзистенциальных начал.
Авторская позиция в пьесе «На дне» справедливо расценивается Аннен-ским как раздваивающаяся между Лукой, сеятелем иллюзий и виновником трагических финалов героев, и человекопоклонником Сатиным, в образе которого намечается «антропоцентризм» творчества Горького в целом.
Наконец, заслуживает внимания предложенное понимание природы творческой индивидуальности Горького, соединяющей в себе «чувство красоты и глубокого скептицизма», того бесстрашного скептицизма, который ждет еще своего дальнейшего всестороннего исследования в нашей литературной науке, в особенности, исследования последнего произведения Горького — «Жизни Клима Самгина», авторской позиции в нем.
Ключевые слова: «бывшие люди»; новейшая драма; персонаж; поэтика; творческая индивидуальность.
Критический отклик И. Анненского на творчество М. Горького появился в первой «Книге отражений» поэта (Петербург, 1906), в большой статье, в размышлении о «трех социальных драмах» в
Колобаева Лидия Андреевна — доктор филологических наук, профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: l.a.kolobaeva@ gmail.com).
русской литературе: «Горькой судьбине» А. Писемского, «Власти тьмы» Толстого и пьесе «На дне» Горького. В предисловии к «Книге отражений» Анненский, словно предвидя непонимание его книги, долгие годы ее сопровождавшее, так объясняет свой подход к художественному материалу, его отбор: он выбирает близкое себе, то, что его захватило. «Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою» [Анненский, 1979: 5. Курсив автора. — Л.К.]1. Что же захватывало его в творчестве Горького?
Статья «Драма на дне» была написана в 1905 г. Примечательно, что Горький (к тому времени действительно уже прославленный автор не только «романтических» легенд о «сильных людях», но и романов «Трое» и «Фома Гордеев», рассказов, пьес «Мещане» и, наконец, «На дне», 1902) рассматривается поэтом-критиком в кругу крупнейших явлений русской литературы — Толстой, Достоевский, Островский, Гончаров — и (кратко, пунктирно) в контексте мировой драмы (Софокл, Шекспир). Так задается масштаб художественных измерений.
Важен, разумеется, не только сам масштаб, но и характер сопоставлений. Размышляя о необычной «реалистичности» Горького, о «загадочности и своеобычности тех масок, за которыми мелькает душа поэта», в качестве близких ему предшественников Анненский указывает на Достоевского: «После Достоевского Горький, по-моему, самый резко выраженный русский символист. Его реалистичность совсем не та, что была у Гончарова, Писемского или Островского. Глядя на его картины, вспоминаешь слова автора «Подростка», который говорил когда-то, что в иные минуты самая будничная обстановка кажется ему сном или иллюзией» (с. 72)2.
Мы читаем в статье Анненского: «Шулер, побитый за нечистую игру и одурманенный водкой, страстно, хотя и с надрывом, говорит об истинах, которые волнуют лучшие умы человечества. Старик, которого в жизни только мяли, выносит из своих тисков только незлобивость и свежесть. Двадцатилетняя девушка, которая не видела в жизни ничего, кроме грязи и ужаса, сберегает сердце каким-то ли-лейно чистым и детски свободным. А Пепел, этот профессиональный вор, дитя острога и в то же время такой нервный, как женщина, стыдливый и даже мечтательный? Это внутреннее несоответствие людей их положению, эта жизнь, мыслимая поэтом как грязный налет на свободной человеческой душе, придает реализму Горького особо фантастический, а с другой стороны, удивительно русский колорит. Недаром в наших старых сказках носителем силы и удали нежданно-
1 Далее страницы этого издания указываются в круглых скобках.
2 Курсив везде, кроме специально оговоренных случаев, мой. — Л.К.
негаданно является какой-нибудь хроменький Потанюшка, а алмаз царевны отыскивают на осмеянном дураке, где-то на черной печке, завернутым в грязные тряпицы» (с. 72).
Намеченное в статье Анненского сопоставление Горького с Достоевским имело целью нащупать истоки горьковского творчества, его связи с тем особым, глубочайшим художническим восприятием мира у Достоевского, с его «фантастическим реализмом», который способен был уловить подлинные явления реальности сквозь ее таинственные, причудливые, словно привидевшиеся во сне обличья и лики, странные и неожиданные формы. Критик в данном случае, разумеется, был субъективен, в чем Анненского не раз упрекали в печати, пытаясь объяснить происхождение его субъективизма «импрессионистическим» методом критики. Но важно понять другое. Достоевский был особенно, духовно и художнически близок Анненскому, всему его творчеству в целом. Через сопоставление с Достоевским критик искал объяснения того, что захватило его в Горьком, самого важного в нем. Напомню: как автор «Книги отражений» признавался в предисловии, он писал только о том, что им «владело». И он верно почувствовал и угадал невидимую, глубинную связь Горького с Достоевским, которая совсем не лежала на поверхности.
Уловленная Анненским внутренняя связь творчества Горького с Достоевским существовала реально, и, думаю, существовала для Горького всегда. Существовала тайно и явно, в споре с ним, например, в романе «Трое», в споре о наказывающей преступника совести, которую отрицает герой Илья Лунев и сам автор, в споре Горького о страдании и сострадании, о смирении и о многом другом. Существовала она прикровенно или вызывающе, временами публично обнажаясь в идеологическом раздражении публициста против «карамазовщины» (статьи Горького «О карамазовщине», «Еще раз о карамазовщине» 1910-х годов), в сопротивлении некоторым важнейшим этическим категориям Достоевского, например, в понимании страдания, незадолго до смерти Горького необычайно резко прозвучавшем в его письме к М. Зощенко, где он призывал писателя «посмеяться над страданием», отнестись к страданию с «брезгливостью» [Горький, 1963: 166]. Эта связь-отталкивание не порывалась до конца жизни Горького, воплотившись — в положительном своем преломлении — в поэтике последнего его романа, «Жизни Клима Самгина», в комплексе приемов, идущих от Достоевского (система персонажей-двойников, структура диалога и др.).
Анненский-критик так заключал свое сопоставление драмы «На дне» с творчеством Достоевского: «...Горький уже не Достоевский, для которого алмаз был Бог, а человек мог быть случайным скудель-
ным сосудом Божества; у Горького, по крайней мере для вида, — все для человека, там и царевнин алмаз. И если для Достоевского девизом было — смирись и дай говорить Богу, то для Горького он звучит гордым: борись, и ты одолеешь мертвую стихию, если умеешь желать» (с.72). Действительно, если у Достоевского вершина и центр его художнической вселенной — Бог, то у Горького — человек. И за этим стоит, разумеется, само движение времени, смена исторических эпох.
Нельзя не заметить: Анненский очень остро чувствует голоса и обертоны своего времени, эпохи перевала веков, начала ХХ столетия, и, наблюдая за автором драмы «На дне», прежде всего встревожен будущим, задается вопросом — «Что же дальше?», «Что — в будущем?» Неслучайно критик подчеркивает мотив «ожидания», особенно остро и драматично звучащий в душе юной Наташи. Анненский выделяет ее, как и Пепла, человека «сложной натуры», в представленном в пьесе «аду существования»:
«Наташа — это гордая и стыдливая девственность, которую даже ругань и побои пугают менее, чем дыханье непонятной и оскорбительной для нее страсти. Молодая душа Наташи вся — ожидание... вся — вопрос... вся будущее <...>.
Наташа. Так вот, думаю, завтра ... приедет кто-то, кто-нибудь. особенный ... Или случится что-нибудь ... тоже небывалое. Подолгу жду. всегда жду. А так . на самом деле. чего можно ждать?
Если бы Горький на фоне своего "Дна", — продолжает Анненский, — выделил одну только эту <курсив автора. — Л.К. >, пастельно написанную Наташу, то и тогда он остался бы среди "пророков во Израиле". Трудно для современной русской души выдумать символ более трепетный и более жуткий, чем Наташа, сестра Василисы Костылевой. Совершенно как она, и мы все с какой-то трагической наивностью все ждем. <...> И, как она, в то же время отлично знаем, что ничего у нас в будущем нет» (с. 78).
Новизну поэтики драмы Горького, ее сценической структуры критик видит в отсутствии главного героя, в отказе от интриги и от единого центра, вместо которого появляется множество центров, связанных с многообразием и сменой выходящих на авансцену персонажей. Подобные суждения Анненского, впоследствии подкрепленные обоснованиями критиков и исследователей творчества Горького, вошли в наше литературоведение, став его основными положениями, если не общими его местами.
Существо горьковской драмы Анненский видел в «настоятельности проблемы», в мысли, в красоте мысли. Автор «На дне», — по словам критика, — ведет нас к размышлению о том, как и почему жизнь человека здесь, на земле может превратиться в «ад существо-
вания», стать «бывшей», стать судьбой «бывшего человека». Ответ кроется, утверждает Анненский, не только в социальных связях и отношениях, но уходит в глубину времен, явившись еще в искусстве античности, в «трагедиях судьбы».
Анненский пишет: «Самое Дно Горького, как элемент трагедии, не представляет никакой новости. Это старинная судьба <...>, которая когда-то вырвала глаза Эдипу и задушила Дездемону, — только теперь она оказывается довольно начитанной художницей du nouveau genre, и на ее палитре мелькают не виданные дотоле краски вырождения, порочной наследственности и железных законов рынка» (с. 74.) (Курсив автора). Пьеса Горького, по убеждению критика, стала «новой трагедией судьбы» (с. 76). Говоря о таинственной «силе судьбы», о «мистическом характере судьбы, которая делает людей бывшими» (там же), превращая их жизнь в абсурд, Анненский начинал, по существу, тот серьезный, прерванный у нас разговор — о метафизическом начале в творчестве Горького, — который может стать актуальным в наши дни.
Как устанавливает поэт-критик, утверждающий художественную цельность пьесы, начало и финал этой новой трагедии судьбы естественны и удивительны одновременно. «Конец в пьесе тоже удивительный. Если хотите, это примирение души бывшего человека с судьбой. Судьба берет, конечно, свое: мстя бывшему человеку за бунт, она приобщает к своим жертвам три новеньких: во-первых, Клеща, который с этого дня не будет уже говорить о честном труде и откажется от своей спеси, привыкая к чарочке и жуликам; во-вторых, Татарина, который сегодня должен получить из когтей этой судьбы пламенное крещение в алкоголе, чтобы мало-помалу забыть и Коран, и далекую татарку, «которая закон помнит». Третья жертва — комическая, это развенчанный властитель — Медведев, который сменил сегодня свисток будочника на женину кофту, становясь таким образом тоже бывшим человеком» (с. 76).
В связи с мотивом судьбы в драме «На дне» Анненский указывает еще на одно горьковское произведение, с близким звучанием той же темы и где, по словам критика, «Горький хорошо показал, что он об этом думает» (с. 76). Это один из его рассказов о «бывших людях» — рассказ «В сочельник» (1899). Здесь перед нами — «историйка», рассказанная в кабачке «субъектом, невероятно изодранным и истертым» [Горький, 1950, т. 3: 514], о случайной встрече его с человеком из «порядочных», потянувшимся вдруг к таким, как он, «нищим» и «жуликам». Накануне Рождества незнакомый человек на улице остановил их с другом Яшкой отчаянной мольбой: «И я с вами!.. Некуда мне» (там же: 517). О себе он неожиданно сообщает: «Я есть человек, бегущий праздника!Податной инспектор Гончаров,
Николай Дмитрич». У него благополучный дом, жена, дети. «Там цветы, картины, книги.» Но в праздник ему «всегда душно. Завтра праздник. А я не могу быть дома.» (там же: 517—518).
«Это ужасно противно жить на порядочную ногу!Все расставлено и развешано раз навсегда, и все так приросло к месту, что даже землетрясение неспособно сдвинуть всех этих стульев, картин, этажерок. Они пустили корни и в пол и в душу моей жены. Они, деревянные и бездушные, вросли в нашу жизнь. От привычки ко всей этой деревянной дряни — сам деревенеешь.» (там же: 519). И герой этого «рождественского» (в ироническом смысле) рассказа озвучивает, в итоге, поразительный девиз: «Надо перестать жить порядочной жизнью» (там же: 520). Такой формулы в ее категорическом — отнюдь не чеховском — заострении и прямоте русская литература до Горького, пожалуй, не знала.
И смысл этой формулы в речи героя, инспектора Гончарова, дальше как-то приоткрывается. В дом к нему приходят «достаточные люди.». «Мне с ними невыразимо скучно, я задыхаюсь от запаха их речей. Я уже все знаю, что могут они сказать, я знаю, что они ничего не могут сделать для того, чтобы стать живее...» (там же: 519).
«Стать живее...» Слово об истоке мучительных переживаний, внутренней драмы героя здесь сказано: это жизнь, которая недостаточно жива, не вполне жизнь, и неизвестно, как ее сделать живее. К размышлению о явлениях такого рода, как известно, была устремлена почти вся философия ХХ в. — начиная с ницшеанской философии, философии жизни, в движении к экзистенциализму, к раздумьям русских символистов о жизнетворчестве, наконец, к поиску «витализма» в литературе сегодня, о чем пишут некоторые современные наши исследователи. Знаменательно, что творческие идеи Горького уже в начале века развивались в этом направлении. И это улавливалось И. Анненским, чутким к новейшим философским веяниям своего времени.
Подчеркнем: Горький видел причины появления «бывших людей» не только в социальных и материальных основаниях, в бедности, бесправии людей из низших этажей общества, в деклассированности людей из «народа». Рассказ «В сочельник» — о том, что возможно бегство человека от «благополучия», от «порядочной жизни».
Вместе с тем Анненский осуществляет и весьма точный социальный анализ драмы «На дне». Недаром «Драма на дне» вместе с разбором «Власти тьмы» Толстого и «Горькой судьбины» Писемского в «Книге отражений» входит в цикл статей под названием «Три социальные драмы». Автор находит в пьесе верное художественное преломление основных общественных сил в расстановке главных фигур-«эмблем»: «Вот семья — ее эмблема, конечно, Василиса
Костылева... Вот религия — это лампада ее мужа и средства для ее наполнения... и наконец, вот правительство. бунтарь Медведев в его буколических отношениях к обывателям.» (с. 79).
Кроме того, в интерпретации Анненского оригинальное осмысление получает мотив труда в пьесе Горького. Это размышление о непривычном, скептическом изображении «благословенного» труда — начала, «красиво идеализированного нашим сознанием», по убеждению Анненского. По его словам, «работник Клещ — самый злой человек во всей ночлежке». Критик подчеркивает: «Клещ чванится своей честностью. Тунеядцев он презирает, а когда пришлось совсем плохо, с надрывом кричит о том, что никакой-де правды нет, потому что с мозолями на руках он, честный, помирает с голоду, а жулики пьяны!» (с. 79).
«Работа не задалась и честному Татарину: ему о благословенный труд раздробило руку, и на наших глазах он идет ко дну» (там же).
Но самое значительное суждение Анненского о «благословенном труде», «основе буржуазного благополучия», связано с Бубновым. «Бубнов — бывший работник и предприниматель. Когда-то он был скорняком, и руки у него не отмывались от желтой краски, в которую надо было макать собачьи шкуры. Среди этого благословенного труда, накопления и крашеных куниц Бубнов чуть-чуть не стал убийцей. Но он вовремя спохватился и бросил сколоченное трудом счастье, и жену, и желтых собак; теперь это циник, мелкий шулер, минутами какой-то вдохновенный, почти экстатический пьяница, но он уже никого не убьет и никогда ничего не скопит, потому что он навсегда отказался от обстановочки, накоплений и семейных прав, оставив их своему сопернику вместе с женой и краской «под куницу» (с. 9). В этом наблюдении критик уловил ту опасную внутреннюю логику труда, работы, дела, которая горячо волновала Горького и не раз становилась ядром драматических сюжетов многих его произведений (от романа «Фома Гордеев» до «Дела Артамоновых»; последнего, правда, не мог знать Анненский, скончавшийся раньше, в 1909 г.). Дело, работа, труд, увлекая, грозит захватить человека азартом «накопления», лихорадкой накопительства — значит, возможными срывами и преступлениями.
Так труд, который позднее, в послереволюционную эпоху освещался Горьким сквозь его утопические надежды как главный воспитатель нового человека, почти как панацея освобождения от пороков прошлого, в 1902, в драме «На дне», виделся намного сложнее и объективнее.
В композиционной структуре драмы, подчеркивая ее художественную целостность, Анненский выделял три составных «элемента»: «1) сила судьбы, 2) душа бывшего человека и 3) человек иного
порядка, который своим появлением вызывает болезненное для бывших людей столкновение двух первых стихий и сильную реакцию со стороны судьбы» (с. 75).
«Человек иного порядка» — это, разумеется, появляющийся в ночлежке странник Лука, взбудораживший ночлежников внушенными им надеждами на спасение, изменение жизни, возможный выход из ночлежки, с мечтами о праведной земле. Надо признать, что интерпретация образа Луки, предложенная критиком, не бесспорна и вызывает некоторые вопросы. Споры о сущности образа Луки, как известно, завяжутся вскоре после театральных постановок пьесы, и — надолго. По мнению Анненского, Лука — «бегун», «привык врать, да без этого в его деле и нельзя» (с. 81). В оценке Луки, в объяснении его поведения критик не склонен всерьез учитывать мотивы добра — «жалости» и сострадания в отношении к людям как побудителей его утешительной лжи, «утешительства». «Лука утешает и врет, но он нисколько не филантроп и не моралист» (там же), — пишет Анненский.
Тем самым он не останавливается на проблеме «истины или сострадания», которую позднее выделял сам Горький в трактовке пьесы и которая по существу во многом определяла двойственность фигуры Луки (отчасти и самой пьесы), — лукавство добра, замешанного на жалости и лжи. В понимании критика старик Лука в первую очередь — «скептик и созерцатель» (с. 81). Созерцательность, скорее всего, здесь понималась критиком как некое философическое и художническое начало в сознании Луки, склонность его к игре воображения. Думаю, далеко не случайно, что данная Анненским характеристика самой индивидуальности Горького (о чем подробнее — позже) — это «комбинация чувства красоты с глубоким скептицизмом» (с. 77) — удивительно перекликается, почти совпадает с характеристикой Луки: «скептик и созерцатель». В другой же статье («Горькая судьбина», написанной в то же время, в 1905 г., и входившей в ряд «Трех социальных драм» «Книги отражений»), Лука представлен как непосредственный выразитель авторской позиции: «Создатель новейшей нашей драмы Максим Горький дал нам тоже что-то вроде положительного типа в лице бегуна — Луки. Этот Лука в драме "На дне" заменяет самого драматурга, он точно живописец с ящиком красок на голове у Брюллова в его "Последнем дне Помпеи"» (с. 57).
Роль Луки в «драме на дне» оценивается критиком, понятно, неоднозначно. Эта роль трагически разрушительная: «Кроме горя и жертвы <.> Лука ничего за собой не оставил.» (с. 81). Но и роль необходимо-побудительная, роль возмутителя спокойствия: «дно все-таки лучше по временам баламутить», как и жизнь вообще, по
словам Анненского. Он пишет: «.Чем бы, скажите, и была наша жизнь, жизнь самых мирных филистеров, если бы время от времени разные Луки не врали нам про праведную землю и не будоражили нас вопросами, пускай самыми безнадежными» (там же).
Голос автора, впрямую озвученный в монологах Сатина о человеке, — «слушаю я Горького-Сатина.» (с. 81) — вызывает у критика весьма проницательную реакцию: «.Да, все это, и в самом деле, великолепно звучит. Идея одного человека, вместившего в себя всех, человека-бога (не фетиша ли?), очень красива. Но отчего же, скажите, сейчас из этих самых волн перегара, из клеток надорванных грудей полетит и взовьется куда-то выше, на сверхчеловеческий простор дикая острожная песня? Ох, гляди, Сатин-Горький, не страшно ли уж будет человеку-то, а главное, не безмерно ли скучно ему будет сознавать, что он — все, и что все для него и только для него?..» (с. 81).
По существу, Анненский выражает здесь сомнение в абсолютной правильности идеи антропоцентризма, которую Горький стремится утвердить и с годами настойчиво утверждает в качестве своего основополагающего философского кредо. «.Я — антропоцентрист», — сообщал М. Горький много лет спустя, в письме к М. Пришвину от 12 февраля 1927 г. [Горький, 1963: 342]. Не страшно ли станет Гордому человеку одному во Вселенной, без чего-то высшего, абсолютного, без Бога, — об этом по сути спрашивает Анненский, сам мучительно переживавший «потерю бога». На рубеже веков, в начале 1900-х годов Анненский, как и Горький, по-своему был захвачен переоценкой ценностей: «.Я потерял бога и беспокойно, почти безнадежно ищу оправдания для того, что мне кажется справедливым и прекрасным», — признавался он в письме к А.В. Бородиной от 15 июня 1904 года (с. 457). Поэт проявлял живой интерес к идеям Ницше, полемизировал и в чем-то перекликался с ним в своем творчестве. Все это, надо думать, сближало поэта с «ницшеанцем» Горьким.
В целом Горький в критике Анненского оценивался как смелый «создатель нашей новейшей драмы» (с. 57), до «простой смелости» которого не подняться «никаким Андреевым с их "безднами" и "стенами"» (с. 77).
Критика Горького, принадлежащая Анненскому, для нас значительна и интересна не только оригинальным анализом конкретного произведения, пьесы «На дне», но и его раздумьями о творческой индивидуальности писателя вообще. Анненский так характеризует ее: «Индивидуальность Горького представляет интереснейшую комбинацию чувства красоты с глубоким скептицизмом» (с. 77). Чувство красоты, поклонение красоте действительно необычайно ярко вы-
ражено в творчестве Горького, особенно той поры, 1890-х — начала 1900-х годов, которая входила в обзор критика. Фигуры «сильных людей», героев его романтических легенд и «сказок», пленяют автора и нас, читателей, красотой безграничного стремления к свободе, красотой тела и духа, безудержностью и интенсивностью человеческих страстей. Например, в эпизоде убийства Радды Зобаром (рассказ «Макар Чудра», 1892) мы, читатели, — по воле автора, разумеется, — почти не замечаем ужаса случившегося, убийства героем любимой женщины. Не замечаем потому, что захвачены красотой безудержного свободолюбия героя, который разрывает желанный, но и неизбежный плен, плен любви. В таком случае этическая оценка стушевывается, снимается в пользу эстетической, и это неожиданно сближает Горького с кругом эстетов-символистов, поэзия которых в 1890-е годы являлась под знаком возобладавшего тогда в их поэзии «панэстетизма», оценок по ту сторону добра и зла.
Другая важнейшая черта индивидуальности Горького в понимании критика — скептицизм, качество, свойственное самому Анненскому, поэту трагической иронии и незатухающих сомнений, служившее для него признаком глубины художника в постижении мира. По словам критика, «скептицизм у Горького тоже особенный», «скептицизм бодрый» и бесстрашный, для которого нет «решительно ничего заветного и святого» (с. 77). Анненский считает заблуждением критиков их восприятие героев Горького — Гордеева из романа «Фома Гордеев» и Нила из пьесы «Мещане» — вне авторской иронии. Над всем этим, на мой взгляд, стоит задуматься.
Останавливает также наше внимание, хотя и смущает, неожиданное заключение, что «Горький, кажется, никогда не любит...» (с. 77), — мысль, которая впоследствии всплывала иногда в нашем литературоведении, так и не получив определенного ответа.
Заслуживает внимания, наконец, главный, позитивный и решительный вывод Анненского: «Горький на все смотрит открытыми глазами. Конечно, как знать, что будет дальше?» (с. 77). Вот этот последний вопрос выдает в критике того самого скептика, который смотрит далеко вперед и не может уйти от вопросов и сомнений. Поддержим некоторые из последних.
«Что дальше?» Дальше для Горького, как известно, было не только непростое творческое развитие, с продолжением громкой, мировой славы, но вместе с тем и с «несвоевременными мыслями», сомнениями после 1917 г., спорами с властью большевиков (спор Горького с Лениным), а затем и компромиссом с ней, с тоталитарной сталинской властью.
Остается также и вопрос о скептицизме Горького. Где, в каких его произведениях полнее и ярче всего художественно реализовался
скептицизм, ироничная интонация в стиле писателя? Думаю, можно ответить на это с определенностью — в последнем его романе «Жизнь Клима Самгина». Здесь в образе Самгина, отнюдь не «положительного героя» Горького, просвеченного насквозь его иронией, вместе с тем выразилось весьма скептическое отношение русского интеллигента к событиям семнадцатого года, к революции, включавшее в себя и сложное, мучительно вопрошающее отношение к ней самого художника.
Список литературы Анненский И.Ф. Книги отражений. М., 1979.
ГорькийМ. В сочельник // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 3. М., 1950. С. 514 -521.
Горький М. На дне // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 6. М., 1950. С. 103-175.
Горький М. Письмо к М. Зощенко от 25 марта 1937 г. // Литературное наследство. Т. 70: Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963.
Горький М. Письмо к М. Пришвину от 12 февраля 1927 г. // Литературное наследство. Т. 70: М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963.
Lidiya A. Kolobaeva I. ANNENSKY ON M. GORKY
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
It is emblematic that when considering the play "The Lower Depths" the critic I.Annensky selects a large scale, placing the young playwright within the circle of great writers of the Russian and world literature. When contrasting Gorky and Dostoyevsky, Annensky discerns a deep-rooted, deep-seated 'vein' of Gorky's creative work, in his closeness to Dostoyevsky's 'fantastic realism' and the radical difference from it (it is not God that is in the centre of Gorky's world, but Man). Further, no less currently relevant are Annensky's reflections on the nature of the genre to which the play belongs, which he defined as 'the fate's new tragedy'. Having looked at the story 'On the Eve of Theophany' mentioned by Annensky in which, according to the critic, "Gorky showed well what he thought of it", we come to the conclusion that it was in the philosophy of life, in the foreshadowing of existential elements shaping themselves in his worldview that the author of"The Lower Depths" found explanations for 'the fate's new tragedy', for the fate of the
déclassé 'have-beens'. The author's position in the play "The Lower Depths" is justly evaluated by Annensky as being split between Luka, the peddler of illusions who's responsible for the characters' tragic denouements, and Man-worshipper Satin, in whose character, we tend to think, the anthropocentric tendencies of Gorky's creative work as a whole can be envisaged. And finally, what deserves attention is the critic's suggested understanding of the nature of Gorky's creative individuality combining in itself 'the sense of beauty and profound skepticism', the kind of fearless skepticism which is still awaiting its further comprehensive study by our literary scholarship, in particular, a study of Gorky's last work — "Life of Klim Samgin" and the author's position in it.
Key words: M. Gorky; I. Annensky; "have-beens"; "The Lower Depths"; the new drama; character; poetics; creative personality.
About the author: Lydia A. Kolobaeva — Doctor of Philology, Professor of the Department of Contemporary Russian Literature and Modern Literary Process, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: l.a.kolobaeva@ gmail.com).
References Annensky I.F. Knigi otrazhenij. M., 1979.
Gor'kij M. V sochel'nik. Gor'kij M. Sobr. soch.: V 30 tt. T. 3. M., 1950. S. 514-521.
Gor'kij M. Na dne. Gor'kij M. Sobr. soch.: V 30 tt. T. 6. M., 1950. S. 103-175. Gor'kij M. Pis'mo k M.Zoshhenko ot 25 marta 1937g. Literaturnoe nasled-stvo. T. 70: Gor'kij i sovetskie pisateli. Neizdannaja perepiska. M., 1963. Gor'kij M. Pis'mo k M. Prishvinu ot 12 fevralja 1927g. Literaturnoe nasled-stvo. T. 70: M. Gor'kij i sovetskie pisateli. Neizdannaja perepiska. M., 1963.
