И. А. Бондаренко. Эстетика древнерусского города Текст научной статьи по специальности «История и археология»

КУЛЬТУРА АНТИЧНОИ ЭПОХИ,

СРЕДНИХ ВЕКОВ И НАЧАЛА НОВОГО ВРЕМЕНИ

И.А. Бондаренко ЭСТЕТИКА ДРЕВНЕРУССКОГО ГОРОДА*

В Древней Руси образ города прежде всего был связан с идеей защиты, «оберега», если применить языческий термин. Причем магическая сила этого оберега должна была соединяться с его реальной обороноспособностью.

Земляные валы, окружавшие города, создавали как бы идеализированный образ горы. Город был священной горой, неприступной твердыней. За его валами и стенами нередко полностью скрывалась вся застройка. Даже расположенный на низком берегу Клещина (Плещеева) озера Переяславль-Залесский своими валами настолько изолировал внутреннее пространство, что заглянуть в него можно было лишь с окрестных холмов. И только глава на высоком барабане его Спасо-Преображенского собора, возведенного Юрием Долгоруким в 1152 г., поднималась над укреплениями при взгляде со стороны озера. Возможно, что специально для этого храм был придвинут к городским укреплениям, хотя он и мыслился, несомненно, центральной доминантой. Во многих древнерусских городах соборы занимали наиболее выигрышные точки в самом природном ландшафте, во всей городской округе, несмотря на то что их прикрывали валы и стены, сооружавшиеся, как правило, на самых бровках береговых круч. И только во времена Москов-

* Бондаренко И.А. Эстетика древнерусского города. - Режим доступа: http://rusarch.ru/bondarenko2.htm

ского княжества в связи с коренными изменениями в военно-фортификационной сфере крепостные стены стали спускаться вниз, к подножиям городских холмов, живописная застройка которых получила возможность широкого панорамного раскрытия, как это видно на главном примере той новой эпохи - Московском Кремле.

Монументальные архитектурные доминанты стали появляться в русских городах с принятием христианства. Но если архитектурные формы их целиком ориентировались на византийские образцы (хотя в них с самого начала проявились своеобразные черты), то в градостроительном отношении они преемственно развивали весьма давние традиционные принципы освоения ландшафта и определенного знакового закрепления в нем ключевых священных точек.

Ядро города можно действительно назвать некоей божьей горой, священным убежищем и стражем своей земли. К этому надо добавить, что языческое мышление наделяло город, как и элементы естественного ландшафта, зооморфными и антропоморфными чертами, что можно ощутить в некоторых дошедших до нас топонимах. Так, горы имели «хребты», «макушки», иногда «лысые», «лбы», «бровки», «бока», «уступы», «подножия» и «подошвы»; реки в своем течении делали «колена», встречали «пороги», у них были «рукава» и «устья» (т.е. как бы «уста»). Образ поселения вбирал в себя и по-своему развивал такие представления. Сам город наделялся богатырским образом. Его могучие армированные бревенчатыми конструкциями валы и стены с воинскими «забралами» гордо вздымались, выгибаясь вперед, подобно «груди» некоего сказочного исполина. В Пскове стена на приступе (она же подпорная стена всего крепостного холма) носила название «Перси» (или «Перши»), т.е. именно «Грудь» Пскова. Город мог иметь и Лобное место, которое в Москве XVI в. получило особую символическую значимость, связанную с христианским преданием, но кажется несомненным, что семантические корни такого топонима уходят в языческую славянскую древность, поскольку вообще слово «лоб» и однокоренные ему слова достаточно широко использовались в народной природно-географической лексике. Как бы позади себя город имел «посад», а в нижней части, у реки, -«подол».

«Одушевлялись» и отдельные строения, о чем красноречиво свидетельствуют традиционные наименования их конструктивных

элементов, например в избе: «матица», «черепное» бревно, «самцы», «курицы», «шелом», «коник» и «конек». Очень важно, что в избе всегда выделялись «перед» и «зад», ее «чело» украшалось «причелинами» и «наличниками», обращенными к «улице», которая, очевидно, понималась именно как пространство перед «лицом» жилых зданий. Обращает на себя внимание и близость слов «крыльцо» и «крыло», тем более что крыльца было принято пристраивать как раз к боковым стенам изб, которые, возможно, когда-то в древности уподоблялись волшебной птице (ср. сказочный образ избушки «на курьих ножках»). Изучение фольклора позволяет говорить и о проведении в древности аналогий между входным проемом и пастью животного, через которую лежит путь в иной мир.

Антропоморфными чертами наделялись в Древней Руси и христианские храмы с их «главами», покрытыми «шлемами» (в домонгольский период очень сходными по силуэту с реальными воинскими шлемами) и поднятыми на высоких «шеях», с их под-поясанностью аркатурно-колончатыми «поясами», с их часто на первых порах суровыми, даже кряжистыми, богатырскими (особенно если говорить о новгородско-псковских храмах Х1-Х11 вв.), но всегда глубоко одухотворенными общими формами. В образном строе этих храмов, пожалуй, просто не могли не сплетаться и переплавляться наиболее светлые идеалы родной для русских людей раннеславянской культуры и идеалы новой для них, уже принятой, но еще мало познанной христианской веры. Основания для наделения храма антропоморфными чертами давало и христианское учение, в котором содержатся, как известно, символические сопоставления Церкви (прежде всего как духовной организации) с «Телом Христовым» и с «Невестой Христовой». Сфера образно-символических ассоциаций чрезвычайно сложна и не переносит слишком прямолинейных и однозначных интерпретаций. Неизвестно, как на самом деле мыслили ктиторы, зодчие, а тем более простые жители древнерусских городов. Но вряд ли можно сомневаться в самом факте их образно-ассоциативного мышления, которое наделяло и храмы, и терема, и простые избы, и даже хозяйственные постройки, а тем более города в целом, весьма богатой, многослойной и многозначной символичностью и одухотворенностью.

В русских летописных и актовых материалах не раз упоминаются богослужения при закладке и при окончании строительства городов, когда их стены необходимо было освятить. До нас дошел рукописный требник конца XVI в., содержащий «Чинъ и оустав како подобает окладывати град». Известен также требник, изданный в середине XVII в. киевским митрополитом Петром Могилой, в который включены «Чин восследования основания города» и «Чин благословения новосооружаемого каменного или деревянного города». Город не мог защищаться одними лишь стенами и рвами, его должна была окружать Молитва и осенять Благодать Божья. Для поддержания духовной крепости города вокруг него периодически и в экстренных ситуациях совершали также крестные ходы.

Подобно стенам города торжественно освящались и «оклады» отдельных зданий, в первую очередь культовых. Храм, дом и город имели некое внутреннее родство, общую универсальную символическую основу. Это были не столько взаимодополняющие части одного целого (они могли существовать и независимо друг от друга), сколько разные формы воплощения Макрокосма в Микрокосме. Крепостное ядро города можно сопоставить с неким архитектурным монументом, иногда очень пластичным, доминирующим над подвластной ему территорией. С наибольшей силой выразительности эта грань образа древнерусских городов запечатлелась в их детинцах. Приведем в качестве примера Псков, где детинец, называвшийся Кромом, располагался на скалистом мысу при впадении реки Псковы в реку Великую и представлял собой грозную крепость, отрезанную от посада рвом - «Греблей» (куда обращались его «Перси») и, казалось бы, противопоставленную ему, наподобие западноевропейского феодального замка. Но во Пскове это был вечевой центр - «сердце» и «страж» всех городских «концов» и всей псковской земли. Суровая неприступность городского ядра адресовалась врагам. Для хозяев оно было надежным убежищем, «закромами», хранителем их святынь, имущества и самих жизней. В других древнерусских городах во время вражеских набегов жители посадов и пригородных сел затворялись в детинцах, а свои посадские дворы зачастую сжигали сами. В детинцах, или кремлях, судя по писцовым книгам ХУТ-ХУП вв. и другим источникам, находились именно «осадные» дворы или дворы «для осадного сидения», пустовавшие в мирное время.

Можно сказать, что основополагающей функцией архитектуры и градостроительства было создание необходимых барьеров, преград между разными пространствами - «своим» и «чужим», освоенным человеком и служащим ему, и внешним - неизвестным, опасным и враждебным. Поэтому столь большое внимание уделялось точкам входов, воротам и дверям. В средневековой Руси над воротами всегда или сооружались церкви, или устанавливались в киотах иконы. Часто также ставились церкви и часовни рядом с воротами - для их духовной защиты.

Проходя через городские ворота, человек попадал в разные по своей значимости пространства. Вполне закономерно, что пространство внутри детинца являлось самым значимым и самым священным. Оно было очень неоднородным и в пределах одной крупной городской зоны, поскольку в этой зоне располагались разные по значимости объекты. Доминирующее положение детинца оказывалось все же не абсолютным, ткань города имела полицентрическую структуру со сложной многоступенчатой системой субординации. Особенно это касалось крупных городов, которые и возникали на базе целых гнездовий поселений, и в дальнейшем, в пору своего расцвета, включали в себя сразу много притягательных в градостроительном отношении точек: храмов, княжеских дворов, позже, в централизованном государстве, - административных учреждений, приказов, различного рода подворий и, конечно же, торгов, которые возникали и в центре города, и у ворот, и у пристаней, и на верхних посадах.

Исключительно большое значение приобрели с течением времени монастыри, располагавшиеся как вдали от городов, так и в их центрах, и среди посадов, и на ближних и дальних подступах к городам, где они иногда становились «сторожами» - передовыми форпостами, говоря языком другой эпохи.

Стены монастырей могли приобретать крепостной характер. В ХУ1-ХУ11 вв. такие монастыри получили весьма заметное, если не ведущее положение в ансамблях городов. По сути, это были города в городах. Превращаясь в крупных феодальных собственников, монастыри становились в определенном смысле конкурентами городов, в ряде случаев они оказывались на положении градообразующего ядра, т. е. начинали играть роль детинца или кремля нового города, посады которого формировались из монастырских слобод. Так возник город Троице-Сергиев Посад. А в Яро-96

славле, например, Спасо-Преображенский монастырь, примкнувший непосредственно к валам Земляного города - основной посадской территории, - принял на себя значение кремля, тогда как древнее крепостное ядро - детинец, называвшийся здесь «Рубленый город», в Х"У!-Х"УП вв. это свое исконное значение потерял. Хорошо укрепленный каменными стенами монастырь стал фактической цитаделью всего города, которую сами горожане прозвали кремлем.

Архитектурно-пространственная неоднородность городской среды во многом обусловливалась социальным расслоением древнерусского общества. Однако структурная основа развивавшейся социальной иерархии сохраняла свою стабильность, будучи глубоко укорененной в традициях родового строя. Традиционная социальная иерархия пронизывала собой структуру каждого посада, где выделялись отдельные «концы», слободы и сотни, отдельные улицы, тоже представлявшие собой определенную общину (известны «уличанские сходы»). Причем каждая община отнюдь не была однородным целым - в ней была своя внутренняя субординация. Приоритеты везде, естественно, принадлежали родовой знати. «Лучшие люди» города составляли особую группу, из которой выбирались старейшины, тысяцкие, посадники. Вторая категория горожан так и называлась: «середние», ниже стояли «мо-лодшие» и «худые». В самом низу социальной лестницы находились смерды и холопы. При этом определенного социального зонирования территории города практически не существовало, коль скоро в каждой общине были представлены одновременно все или почти все категории жителей, которых объединяли родственные узы, соседская круговая порука или отношения личной зависимости. Социальное и имущественное неравенство горожан с естественной непосредственностью должно было сказываться на характере застройки посадов, где между богатыми многообъемными теремами знати и приземистыми полуземлянками смердов несомненно существовал резкий контраст, но существовали также и многие переходные, промежуточные по своему иерархическому положению звенья, смягчавшие этот контраст и превращавшие его в иную систему композиционных отношений.

Важно отметить, что не простое наличие тех или иных реальных экономических возможностей владельца определяло назначение величины и степени архитектурно-художественного богатства

его постройки. Определяющим было истинное, признанное положение этого владельца на ступенях социальной иерархии. Гораздо важнее были престижные соображения, соблюдение этикетности, нежели прямое отражение преходящего материального состояния человека.

Впрочем, материальное состояние человека не могло быть слишком переменчивым, оно непременно должно быть соответствующим статусу этого человека. Обычай требовал от боярина строить богатые хоромы, потому что ему не пристало жить в халупе. Но сколько бы ни старался холоп скопить средств, тот же могущественный обычай ни в коем случае не позволил бы ему зажить по-боярски. И только в канун перехода к Новому времени, заметнее всего в XVII в., началось разрушение устоев такой иерархической предустановленности.

Идея иерархии занимала важнейшее место и в христианской картине мира, где она получила глубокое теологическое истолкование, прежде всего в трудах Псевдо-Дионисия Ареопагита. Земная социальная (а значит, и архитектурно-градостроительная) иерархия оказывалась, таким образом, встроенной в новую глобальную мировоззренческую систему, коренным образом, хотя и не сразу, преобразившую существо языческих родоплеменных традиций. Монотеистическая вера принесла с собой стабильность духовных приоритетов. В любом взаимодействии противостоящих сил преимущество стало отдаваться одной стороне, связанной с благом, понятым в качестве абсолюта: добро и зло перестали быть категориями переменчивыми в зависимости от ситуации. В картине мира была обретена единая точка опоры и точка отсчета, одно направление движения - к Всевышнему. Она стала предельно стройной и в то же время насквозь проникнутой динамикой. Идеально-иерархическая картина мира как бы накладывалась на реально формировавшуюся феодальную иерархию, освящала собой порядок мирских отношений, всего государственного устройства. С течением времени менялась значимость отдельных городов и земель, единая Киевская держава дробилась, росли новые княжеские центры, однако идея государственного устройства была неизменна. Возрождение единого Русского государства и его укрепление в Х1У-ХУ11 вв. шло в направлении, предопределенном самим ее внутренним смыслом - устремленностью к завершенной пирамидальной структуре. 98

С наибольшей определенностью эту субординацию выразили главные соборы древнерусских городов. Крупнейшие соборы домонгольской Руси были возведены в великокняжеском и митрополичьем Киеве. Вторые по величине княжеские и епископские соборы появились в Новгороде, Чернигове, Полоцке, а несколько позднее - в Ростове, Суздале, Владимире-на-Клязьме, Владимире-Волынском, Галиче. Города меньшего значения, отдававшиеся во владение младшим князьям (или куда направлялись княжеские наместники), получали соответственно более скромные храмы. Например, собор Переяславля-Залесского получил такую величину, какую в великокняжеских столицах придавали лишь второстепенным посадским и дворцовым церквам.

Естественно, что и сами города в соответствии со своим положением в общей иерархической системе имели разные величины, разные степени богатства и композиционной сложности. Малые городки часто имели укрепленным один лишь детинец, тогда как более крупные города получали по нескольку предградий и гораздо большее число архитектурных доминант. На Руси не было такого резко выделяющегося по своим масштабам города, как Константинополь, и такого храма, как Константинопольская София, которая могла почти полностью вместить под свой купол Софию Киевскую. На Руси не было империи, и русские города, как и сидевшие в них князья, соподчинялись между собой по принципу старшинства.

Примерно то же можно сказать и о соотношениях храмовых построек в пределах одного древнерусского города. Как показывает сопоставление в общем масштабе разных по значимости храмов в целом ряде городов, главные соборы в них всегда имели размерное превосходство над всеми остальными. Вторым по величине был княжеский родовой храм или храм наиболее почитаемого монастыря. Далее по нисходящей шли великокняжеские дворцовые и посадские приходские церкви. Совсем миниатюрными могли быть домовые церкви, а также придельные церкви и часовни, в большом числе строившиеся и в городах, и в пригородах, и в селах.

Масштаб доминирующих построек в городе нарастал от второстепенного к главному, от периферии к центру. С большой выразительностью этот принцип запечатлелся, например, в Киеве, где на подступах к Софийскому собору со стороны Золотых ворот были возведены три подобные ему, но меньшие по размерам хра-

ма, оттенившие его масштабное превосходство в ансамбле «города Ярослава». По существу, тот же принцип масштабного выделения ядра архитектурной композиции, вызывающий эффект «обратной перспективы», был свойствен и построению отдельных зданий, тех же храмов, центральная глава которых всегда делалась крупнее боковых.

Наиболее крупные храмы получали самостоятельные, большие по своему охвату зоны пространственного влияния. В русском городе домонгольской поры ощущался спокойный, размеренный ритм расположения архитектурных доминант. В Киеве «город Владимира» имел свою доминанту - Десятинную церковь, «город Ярослава» - свою - Софийский собор, на Подоле выделялась церковь Богородицы Пирогощей, в окрестностях, на значительных расстояниях друг от друга, возвышались монастырские соборы. Не менее характерен пример Новгорода с его цепочкой крупномасштабных храмов, вытянутой вдоль течения Волхова. Показательна в этом отношении и композиционная структура древнего Владимира.

Конечно, концентрация архитектурных доминант нарастала к центру, но она не сопровождалась слишком резкими качественными изменениями самого характера остававшейся достаточно дробной объемно-пространственной структуры городского ансамбля. И только в Москве начала ХУ1 в. в результате перестройки и укрупнения старых церквей и палат возникло новое по своему качеству уплотненное и относительно уравновешенное пространство Соборной площади, объединившее собой ведущие сооружения города. Но даже здесь, в Москве, где стало утверждаться монархическое начало, новый главный собор решено было соорудить всего лишь на 1,5 сажени большим по длине, ширине и высоте, чем его образец - Успенский собор Владимира. Причем, как видно из сопоставления московского и владимирского соборов, их алтари, а соответственно и центральные подкупольные пространства, были приравнены друг другу, что, судя по всему, регламентировалось церковными властями. И все другие кремлевские соборы хотя и возросли по габаритам, но сохраняли вполне традиционную систему соподчинения, в которой Успенский собор совсем ненамного превзошел великокняжеский храм - усыпальницу Михаила Архангела.

Сравнение планов кремлевских соборов показывает, что они последовательно отличались друг от друга на удвоенную толщину 100

стены, т. е. могли быть как бы «вписаны» один в другой (внешние габариты меньших из них оказывались соответствующими интерь-ерным размерам больших).

Обращает на себя внимание также определенное соответствие по общим размерам и высоте расположения центральных глав меньших церквей боковым главам церквей больших. Силуэт Архангельского собора вместе с центральной главой графически накладывается на очертания малых глав Успенского собора. Малые же главы Архангельского собора находят себе соответствие в центральной главе Благовещенского собора.

Были, наверное, в Кремле и церкви, соответствовавшие масштабу боковых глав Благовещенского собора; церковь Ризополо-жения находит свой масштабный аналог в придельных церквах, сооруженных над папертью Благовещенского собора во второй половине XVI в. Благодаря такого рода размерным соотношениям в ансамбле Московского Кремля достигался особый эстетический эффект плавного нарастания масштабов родственных по своим общим формам архитектурных сооружений от второстепенных к главному. Меньшие главы соборов играли роль связующих звеньев в этой иерархической последовательности. Вообще, подобные и разномасштабные главы, парившие над городом, имели большое самостоятельное значение и, вызывая определенные ассоциации со звоном разноголосых колоколов, во многом способствовали созданию как бы пульсирующего и вместе с тем исключительно целостного архитектурного ансамбля.

В отмеченных соотношениях размеров построек не было скрупулезной точности, поскольку и очень близкие по формам здания, возводившиеся по одному образцу, всегда имели различия в пропорциональном строе. Однако, безусловно, существовало принципиальное соответствие масштабов зданий их значимости.

Вопрос о соответствии величин построек их значимости нельзя упрощать. С одной стороны, для древнерусского мышления было свойственно установление прямого соответствия между понятиями «большой» и «старший», «благой», «красивый». Характеризуя стиль «монументального историзма», свойственный искусству домонгольской Руси, Д. С. Лихачёв писал, что для этого стиля «все наиболее красивое представляется большим, монументальным, величественным».

Вместе с тем в том же Троице-Сергиевом монастыре при всех закономерных изменениях градостроительной ситуации старый малый собор сохранил все же за собой значение главного идеологического центра. Если говорить о священной значимости, то придется признать, что она могла запечатлеваться в совсем небольших сооружениях, моделях, отличавшихся особой, символически окрашенной иллюзорностью. Применительно к изделиям из драгоценных материалов была уместна известная поговорка: «Мал золотник, да дорог». Сам богослужебный ритуал как бы указывал на то, что путь к высшим духовным ценностям пролегает через физически малые, но занимающие особое место в духовном искусстве Средневековья священные знаки (хотя при прочих равных условиях величины самих этих знаков тоже все-таки впрямую соотносились с их важностью).

Величина, таким образом, могла восприниматься неоднозначно, в разных шкалах ценностей. Это отражалось и в системе использования мер длины в древнерусском зодчестве и градостроительстве. Среди множества одновременно бытовавших в Древней Руси мер выделялись большие, средние, малые. Были меры «великие городовые» и простые «дворовые», «лавочные» и проч. Меры могли получать особую священную значимость, как, например, пояс Шимона, использовавшийся при закладке Великой Успенской церкви Киево-Печерской лавры, или мера Гроба Господня, привезенная в Москву для осуществления великих строительных замыслов Бориса Годунова. В принципе каждый объект должен был измеряться подобающей ему мерой. О многом говорит известное по материалам ХУ1-ХУ11 вв., но, судя по всему, традиционное наделение земельной меры - десятины - различными значениями в зависимости от качества земли и статуса ее владельца.

Можно думать, что с аналогичных позиций в древнерусских городах оценивалась величина отдельных территорий. Получалось так, что наибольшую фактическую площадь занимали как раз второстепенные, окраинные части городов, но они всегда оставались «меньшими» по своему существу, по своему статусу «городами», окружались менее высокими стенами и заключали в себе преимущественно мелкомасштабную застройку (хотя в ней могли быть самые разные вкрапления). Соборные и торговые площади, монастыри, расположенные в центральных частях города, занимали, как правило, меньшую территорию, чем на периферии, а тем более 102

в сельской местности. Протяженное, очевидно, не было синонимом большого. «Большие» улицы древнерусских городов выделялись в первую очередь функциональной значимостью, шириной и крупными сооружениями, тогда как не имевшие транзитного значения, узкие, плохо замощенные улицы, как бы протяженны они ни были, оставались в понятиях людей того времени «малыми». Очень важным критерием при этом было ощущение ширины, просторности. Понятие тесноты наполнялось негативным смыслом, ассоциировалось с темнотой, тоской и жизненными бедами. Но тем не менее бескрайние просторы загородных полей и лугов имели совсем не ту значимость, что соборная площадь или главная улица плотно застроенного городского центра. По мере приближения к центру города, к главному храму реальное «земное» пространство сокращалось, зато увеличивалось иное, «освященное» пространство.

Иерархическая соподчиненность различных элементов древнерусского города запечатлевалась не только в их разномерности, но и в самом характере интерпретации их архитектурных форм, в степени достигавшегося в них совершенства, величественности и красоты. Архитектурно-декоративное богатство боярских и княжеских (а тем более царских) теремов с большой выразительностью демонстрировало цель восхождения по ступеням феодальной иерархии. Таков был исконный общенародный, фольклорный идеал красоты и величия, богатства и изобилия. Но существовал и принципиально иной, аскетический взгляд на совершенство как на результат отречения от многого ради достижения единого, великого в своей простоте. На примерах Владимира и Москвы видно различие в трактовке кафедрального и придворного великокняжеского соборов, первого - величественного в своей сдержанности, второго - поражающего великолепием убранства, что позволяет говорить о намеренной детерминации символов двух властей - духовной и светской, объединившихся в центре города. И все же на практике идеальная простота, лаконичность, завершенность, совершенство и богатство, лепота и украшенность (означавшая в летописных текстах прежде всего насыщенность храма богослужебной утварью) были взаимодополняющими понятиями. Уровень строительной техники, тонкость декора, художественные качества фресок, икон, изделий декоративно-прикладного искусства и вместе с тем наполненность всей этой великой «церковной красотой» -

вот что отличало большой почитаемый собор от бедной приходской церкви, где эта великая красота лишь обозначалась. В принципе и самый великолепный вселенский собор мыслился все же лишь отблеском, намеком на вышнюю неизреченную красоту. Сияние красоты - это сияние Славы Божьей, и стремление к передаче этого сияния в каждом произведении искусства, в большей или меньшей мере, можно считать стержнем всего художественного творчества средневековой Руси.

Относительная значимость каждой постройки отражалась и в ее положении в городском пространстве. Наиболее почетное место отводилось главному собору города. Конечно, выбор места для строительства храма не мог определяться одними лишь условиями зрительного восприятия, одной лишь формальной красотой панорамных раскрытий. Важнее были сакральные критерии этого выбора, как об этом повествует, например, Киево-Печерский патерик, где содержится примечательный ответ Антония на вопрос мастеров «Где хотите строить церковь?» - «Там, где Господь укажет место <...> Будем молиться три дня, и Господь укажет нам ме-сто<...>». Красота при этом мыслилась как нечто неразрывно связанное с сакральной сущностью.

Менее значительные храмы тоже занимали часто весьма выразительные, ключевые точки в архитектурно-природном ландшафте города, однако главному собору, естественно, принадлежал приоритет в этом отношении. Если главный собор рассчитывался на весь город, на всю землю княжества, то малые храмы имели меньшие пространственные ареалы своего воздействия на окружение. Миниатюрная церковь Ризоположения в Московском Кремле, зажатая между объемами Грановитой палаты и Успенского собора, имеет совсем небольшую пространственную зону, и это вполне сообразуется с ее локальной значимостью домового храма.

Как в городе в целом, так и в масштабе отдельного двора всегда выделялось главное, парадное пространство, куда выходило Красное крыльцо, пространства менее значимые и, наконец, пространство за домом, на «задах», которое и на самой богатой усадьбе вполне могло оставаться неукрашенным и неприбранным.

Переднее, лучшее, должно было занимать и наиболее высокое место, хотя бы в фигуральном смысле слова. По мере возможности относительная высота расположения на рельефе местности действительно служила определенным критерием значимости соответ-104

ствующего участка и занятого им объекта. По средневековым представлениям пространство претерпевает качественные изменения в вертикальном направлении соответственно иерархии небесных сфер. Такие представления объясняют и то особое внимание, которое уделяли древнерусские зодчие развитию архитектурной композиции по вертикали, выразительности силуэта здания, прежде всего церковного, наглядно воплощавшего в своих формах идею постепенного восхождения от земли (параллелепипед основного объема) - к небу (сферы сводов и куполов).

Как отдельные постройки, так и ансамбли древнерусских городов в целом содержали в себе вполне определенную последовательно выраженную устремленность в вертикальном направлении. Перепады рельефа при этом образовывали своего рода многоступенчатый подиум в основании городского ансамбля. Движение от сельской округи к воротам предградий, далее к детинцу и, наконец, к его средоточию - главному храму города - мыслилось как последовательное восхождение от низших степеней земного бытия к высшим. Оно было сопоставимо по своей сути с устремлением от западной, входной, части христианского храма к восточной, алтарной. Движение по горизонтали с запада на восток здесь означало одновременно и движение снизу вверх, от мира дольнего к горнему. В символическом срезе это было именно так, в реальной же, подверженной случайностям и изменениям градостроительной структуре могло получаться по-разному, но первое было существеннее второго и обязательно так или иначе должно было накладывать на него свой отпечаток.

С утверждением христианства древнерусская культура в целом и градостроительная культура в частности получила особую духовность, «воспаренность» над бренными узами земной жизни. Людские взоры стали все более обращаться к миру горнему. Каждый элемент города стал приобретать особую образно-символическую наполненность, соответствующую его мыслимому положению в объективно-идеалистической картине целого. Связи между отдельными элементами оказывались все более относительными, умозрительно-опосредованными. При этом представления об идеальной структуре города не становились слишком жестким сковывающим началом в сложении и развитии реальной градостроительной ситуации. Абсолютная гармония мыслилась недостижимой на Земле. Даже храм - «земное небо» - получал неоднород-

ную сложносоподчиненную внутреннюю структуру. Ведущее положение заняла идея восхождения по степеням совершенства от низшего к высшему. Сама проблема единства с приходом христианства зазвучала по-новому, как некое приобщение всех многообразных проявлений земного мира к Творцу, трансцендентному по отношению к этому миру и скрывающему в себе глубинную суть проблемы объединения разного в одном, т.е. проблемы гармонии. Отсюда явствует, что проблема гармонизации в произведениях искусства неизбежно должна была уйти из сферы специальных профессионально-аналитических интересов, недаром Василий Великий указывал, что существует «закон искусства», но этот закон «неудобопостижим» для разума. Конечно, в архитектурно-строительной и другой ремесленной практике могли использоваться многие апробированные навыки и приемы композиционного мастерства, однако безусловный приоритет был теперь на стороне творческой интуиции, богодухновенности, несущей с собой в акте творчества сокровенные качества Божественной гармонии. В этой апелляции к молитвенному чувству и озарению был залог тех великих творческих достижений, которыми преисполнено средневековое и в том числе древнерусское искусство.

Каждое здание и сооружение в древнерусском городе должно было иметь «подобающие» ему форму и величину и занимать подобающее ему место. Но в этих трех важнейших характеристиках не было прямой причинно-следственной взаимообусловленности. Местоположение постройки определялось не только ее формой и величиной, последняя диктовалась отнюдь не чисто формальными композиционными соображениями, а форма, если говорить о ее исходной идее, не рождалась на месте, она была дана свыше. Но все это имело один общий и главный определитель - значимость, существо предмета. Только с учетом этого можно рассматривать проблему сочетания разнотипных архитектурных элементов в древнерусском городе. Каждый элемент имел свой смысл и свой предустановленный архетипический образ, так что на принципиальном уровне говорить о взаимообусловленности оказавшихся в близком соседстве архитектурных форм храма, избы, крепостной стены неправомерно.

Их взаимосвязанность была чем-то вторичным, можно сказать, поверхностным, вызванным соображениями практического порядка, в частности, необходимостью разместиться в границах отве-106

денного участка, обеспечить доступ ко входу в здание, устроить переходы из одной постройки в другую и т.п. (так же и в лесу каждое дерево, как бы ему ни приходилось приспосабливаться к конкретной ситуации, всегда все-таки сохраняет свою генетическую определенность). Это была как бы механическая «притирка» здания с его заранее известной общей формой к месту. Ее значение для градостроительного искусства Древней Руси было огромным, но в то же время ее нельзя и переоценивать. Нас может восхищать неповторимо живописная композиция построек различного назначения, складывавшаяся на усадьбе какого-либо горожанина, однако для современников эта композиция не была самоцелью - она во многом возникала непроизвольно. В самом деле, однотипные бревенчатые клети, как известно, могли рубиться загодя, продаваться на торгу, переноситься с места на место и образовывать в совокупности более или менее сложные комбинации, смотря по потребностям и возможностям владельца.

Предустановленные, универсальные в своей основе архитектурные формы как бы накладывались на разную градостроительную ситуацию и лишь впоследствии оказывались неотъемлемыми частями этой ситуации. Оси храмов ориентировались по сторонам света, хотя условия местности и вносили свои коррективы в такую «вселенскую» ориентацию. В большинстве древнерусских храмовых ансамблей обращает на себя внимание непараллельность осей построек, нежесткость их планировочных взаимосвязей. По самой своей идее церковные постройки и не должны были рождаться на месте, они были «не от мира сего», другое дело, что, попадая в сей мир, они становились важнейшими ориентирами в нем.

Имея умозрительно единый исходный образ, все храмы были связаны подобием своих общих форм. В меру своего достоинства меньшие храмы уподоблялись большим, местные святыни ориентировались на общерусские, а через них - и на общехристианские. Летописи и другие произведения древнерусской литературы ярко свидетельствуют о том, что мысленно человек Древней Руси легко переносился из города в город, из одного места в другое; он ощущал Русскую землю как единое целое и протягивал умозрительные нити от нее и к столице Византийской империи, и к памятникам Святой Земли. Более того, спрессовывая не только расстояния, но и время, он включал ее в контекст мировой истории, проводя параллели между современностью и легендарными событиями про-

шлого. Христианская религия с ее каждодневным обращением к Священной истории активно содействовала укоренению таких взглядов в широких слоях населения.

Древний Киев с его Софийским собором и Золотыми воротами уподоблялся в известной мере Константинополю, а на Киев как на образец, в свою очередь, ориентировались и Новгород, и Полоцк, и Владимир, и Нижний Новгород, и многие другие города. Эта ориентация на «матерь городов русских» носила весьма условный ассоциативный характер, чаще всего она выражалась лишь в заимствовании отдельных храмовых посвящений, топонимов и гидронимов.

Застройка древнерусского города представляла собой некое сплетение ряда устойчивых, пронизанных внутренним подобием типологических цепочек или ветвей, главными из которых были три, отвечавшие функциям жилища, обороны и духовного спасения. Истинное единение всех этих ветвей одного древа могло мыслиться только в Боге, только в идее Горнего Града, который есть одновременно и вышнее жилище, и крепость, и «Святая Святых».

В реальном городском пространстве последовательная сопод-чиненность прочитывалась только между однотипными, сопоставимыми постройками. Разнотипные здания и сооружения образовывали часто совершенно непроизвольные и непредсказуемые сочетания. Всякая постройка оценивалась не по случайному положению в объемно-пространственной среде города, а по самому своему существу, по внутреннему смыслу и, исходя прежде всего из этого, занимала соответствующее место в последовательно разворачивавшейся цепи духовных ценностей. Восприятие городской среды не могло быть формально композиционным, в нем всегда был содержательный, духовный, религиозный подтекст.

Каждый завершенный архитектурный элемент города как бы говорил сам за себя, будучи воплощением определенного предустановленного образа. Самое понятие образа, занимавшее центральное место в средневековой эстетике, предопределяло взгляд на каждый такой элемент как на единое, неделимое целое (в отличие от Античности и Нового времени, когда творческая мысль художников и архитекторов сосредоточивалась именно на составлении гармоничного целого из разнородных, несамостоятельных частей). Как небесная, так и земная иерархия строилась на соотнесении образов, понижающихся в своем значении по мере нисхож-108

дения по ступеням «мировой лестницы», но всегда несущих в себе в большей или меньшей степени отблеск архетипа. Так, например, образ жилого дома мог воплощаться и в виде княжеского терема, и в виде крестьянской избы, хижины, шалаша, наконец, конуры, скворечника... Но это в любом случае был все же дом с полом, стенами и крышей. Ибо разъятие этих составных частей означало бы разрушение самой идеи дома.

Город оказывался вместилищем множества целостных архитектурных единиц, неких «микрокосмов», заключенных в «макрокосме». Такие архитектурные единицы не составляли город как неделимое целое, а как бы жили (подобно самим людям) в пределах города, определенным образом взаимодействуя между собой и с целым. Город мог богатеть и насыщаться постройками, мог и лишаться значительной части своего архитектурного наполнения (как и жителей), но он всегда оставался городом, пока существовали его стены, сохранялось его имя, была жива его идея.

Главными архитектурными объектами в городе были, конечно же, храмы. Поэтому могли делаться такие изображения города, на которых практически полностью опускалась жилая застройка и оставлялись лишь стены и церкви.

Взаимоотношения архитектурных и градостроительных объектов, обладавших различными степенями значимости и располагавшихся в разных типологических рядах, были сложными, иногда прямыми, но чаще косвенными и отдаленными. И само подобие архитектурных форм проявлялось по-разному, тоже в разных степенях - от буквального сходства близких по значимости однотипных построек до условных, ассоциативных связей разнородных зданий и градостроительных комплексов через посредство вышестоящих, более общих и универсальных образов. Степени такого подобия - это степени близости к идеалу, Богу, который и был в Средневековье «мерой всех вещей».

Духовно-символические основы формирования древнерусских городов не противоречили рациональным, но находились с ними в естественном единстве: ведь и сами реальные потребности в строительстве были не однозначны. Они могли быть чисто утилитарными, и такое сооружение строилось максимально практичным. Но существовали потребности в создании более сложных, высоких по своему предназначению объектов, таких как жилые терема, в которых постановка на участке, организованность внут-

реннего пространства и самой архитектурной формы играли уже весьма существенную роль. И наконец, храмы, обладая высшей духовной функцией, являлись предметом наибольшего художественно-эстетического внимания. В древнерусском городе запечатлевались разные градации самого эстетического качества. Гармония композиционной структуры была в принципе относительной (поэтому поиски абсолютных геометрических и метрических закономерностей в ней бесперспективны). Системность композиции городского ансамбля была образной, а потому нежесткой, обладающей большими степенями свободы.

Взаимодействие различных построек в древнерусском городе было очень активным. Каждое сооружение получало самостоятельное бытие, особую одушевленность. Субъективный взгляд на городской ансамбль не имел большого организующего значения в творчестве мастеров, которые строили и украшали каждое здание как своего рода живое существо, объективно существующее, «смотрящее» вокруг, «переговаривающееся» и соразмеряющееся со своими соседями. Поэтому привязка к месту, «притирка» между собой зданий и сооружений при всей ее относительности и непринципиальности с точки зрения «генетических» основ формообразования имела все же большое эстетическое значение для формирования конкретных ансамблей или просто фрагментов городской среды. Иерархия зданий выявлялась именно в ансамбле, по мере их восприятия. Но, подобно древнерусской фреске или иконе, городской ансамбль имел весьма многослойную иерархию самих точек зрения, каждая из которых отвечала своему объекту восприятия. Человек здесь не был сторонним наблюдателем, он включался в эту образно насыщенную архитектурно-природную среду, испытывая на себе ее неоднородность, как бы «перескакивал» из пространства в пространство, из одного качественного состояния в другое. Архитектура вела его за собой. В этом - сила эстетического воздействия древнерусских ансамблей. При всей многоплановости и многогранности архитектурно-художественной структуры древнерусского города в ней ощущался некий внутренний идеальный стержень, собирающий все воедино. Ведь и все многообразие окружающего человека мира мыслилось в Средневековье как высвечивание различных граней единой творческой воли Бога, величие которого определялось как всеимянность и одновременно -безымянность, т.е. невыразимость никакими словами. Все понятия 110

и образы, раздельные и даже несопоставимые в мире дольнем, в конечном счете в мире горнем сведутся к одному безмерно общему, великому и простому.

Это в равной мере распространялось и на все другие виды искусства, роднило их между собой и составляло смысловое ядро их взаимодействия и синтеза. Архитектурные формы построек разного назначения, иконы, фрески, книжные иллюстрации, богослужебные предметы и бытовая утварь, праздничные и повседневные одежды, сами ткани разных расцветок и качеств, декоративная орнаментика - все это внешне было весьма и весьма разнообразным и, что очень важно, достаточно открытым для введения новшеств, прямых и опосредованных заимствований, которые могли бы в глазах людей того времени еще полнее и лучше выразить их представления о красоте и благе.

Древнерусский город был проникнут движением разных по своей эмоциональной окрашенности архитектурных форм и пространств. Начало тому коренилось в эмоциональности, с которой воспринимались в Древней Руси сами природные элементы, среди которых возникал и жил город: горы вздымались, реки текли, ветры дули, дороги вели путника в определенном направлении, городские валы защищали своих жителей, ворота пропускали друзей и закрывали путь врагам, храмы освящали собой землю, прославляя и защищая ее. Вся архитектурно-природная среда была охвачена плотной сетью функциональных, зрительных и умозрительных связей. Важны были не только связи между соседствующими зданиями, но и связи между далеко отстоящими друг от друга объектами, важно было и общее движение от свободного пространства природы к замкнутому пространству детинца, от внешнего пространства к внутреннему, через ряд городских ворот к дверям собора и, наконец, - к Царским вратам алтаря, мысленно уводящим взоры молящихся к вратам Небесного Града. Гармония древнерусского города была динамической, и в целом город представлял собой завершенную, но в то же время и открытую, способную к развитию композиционную систему.

Постоянная соотнесенность городского ансамбля с идеальной образной системой не только давала возможность, но и вызывала потребность в его развитии и совершенствовании. «В совершенстве нельзя достичь какого-либо конца», - эта основополагающая для средневековой художественной культуры мысль Григория

Нисского проливает свет на ту принципиальную относительность гармонии ансамблей древнерусских городов и во многом раскрывает средневековое понимание проблемы их развития. Перестройка, расширение и обновление старых сооружений, в том числе и храмов, практически не ограничивались и даже поощрялись, ибо понимались не как нарушение исконной традиции, а именно как следование ей, как средство ее поддержания. Преемственность в развитии городов базировалась не столько на сохранении реально существующих построек, сколько на постоянстве «предвечно» установленных принципов и на стремлении к недостижимым в своем совершенстве канонизированным образам, что и обусловливало устойчивую традиционность древнерусского зодчества и градостроительства, сохранявшуюся на протяжении веков, несмотря на весьма активное в некоторые периоды преобразование русских городов и проникновение на русскую почву элементов иноземной культуры.

С.Г.