CC BY
39
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2017, № 5, с. 1859-196
УДК 82-17
«ХВОСТОВИАНА» КАК ПАРОДИЧЕСКИЙ СВЕРХТЕКСТ: АРЗАМАССКИЙ ВАРИАНТ
© 2017 г. О.В. Зырянов
Уральский федеральный университет им. первого Президента России Б.Н. Ельцина, Екатеринбург
По1тупслс в иеРскцсю 23.01.2017
Исследуется примечательное для русской литературы первой четверти XIX века сверхтекстовое единство - так называемая хво1товсанс, или система интегрированных текстов, сложившаяся вокруг литературно-стилизованной личности графа Д.И. Хвостова. Отмечается пародический характер данного сверхтекста, особо акцентированный известным пушкинским признанием: «Свистовским должно слогом Свистова воспевать». Указанный сверхтекст рассматривается сразу же в трех взаимосвязанных аспектах: во-первых, в ракурсе пародической личности Хвостова, в которой прослеживаются (подчас в конфликтно-драматической форме) черты условно-стилизованного образа и реально-биографического лица; во-вторых, в плане внутренней структурации сверхтекста, выявления его временных рамок и локальных вариантов; в-третьих, в аспекте общей динамики историко-литературного процесса и индивидуальной эволюции творчества самого Хвостова. Отдельного анализа удостаивается, пожалуй, самый яркий вариант хвостовианы - рецептивный цикл арзамасца П.А. Вяземского, имитирующий и пародирующий слог басен Хвостова.
Ключевые 1лова: Д.И. Хвостов, сверхтекст, пародическая личность, хвостовиана, общество «Арзамас», басня (притча), П. А. Вяземский, рецептивный цикл, традиция «поэтического памятника».
Имя графа Дмитрия Ивановича Хвостова (1757-1835) навсегда связано с «Арзамасом» и литературными баталиями первой четверти XIX века. «Поэт, любимый небесами» (по пушкинской иронической оценке) был выбран мишенью для литературной борьбы далеко не случайно, причем не только арзамасцами. Вокруг его литературной личности сложился полноценный пародический сверхтекст - так называемая хво1товсана, - причем как в стихотворной, так и прозаической форме, к тому же в различных временных и локальных вариантах. Как у фигуры литературно-дискуссионной, с сомнительной литературной репутацией, у Хвостова в истории русской поэзии, естественно, были свои предшественники. Можно вспомнить прецедентные параллели: ученый педант В. Тре-диаковский, записной одописец В. Петров, архаист С. Бобров, сентиментальный воздыхатель П. Шаликов. С литературным именем (или, точнее, условно-стилизованной маской) каждого из них связаны отдельные сверхтекстовые образования пародического характера. Но, пожалуй, никто из вышепоименованных фигурантов не может соперничать с литературной личностью графа Хвостова. По точному замечанию Ю. Н. Тынянова, Хвостов расплачивался за весь державинский XVIII век [1, с. 304]. Воистину: если бы графа Д. И. Хвостова не было, то его непременно следовало бы выдумать...
В связи с особым статусом хвостовианы как сверхтекстового образования, с нашей точки
зрения, возникает три комплекса проблем, на которых - по отдельности - мы бы и хотели остановиться.
1. Соотношение хвостовианы и личности самого Хвостова (как литератора и исторического персонажа). Ведь должно быть понятно, что хвостовиана - это «чужой» (коллективный)
текст, хотя в типологии сверхтекстов и пеию-
л
налънъш , группирующиися вокруг пародической личности одного человека - графа Хвостова. Хвостов как пародическая личность (некий литературный конструкт, условно-стилизованный образ) и конкретно-биографическое лицо (реально-исторический персонаж) - это, конечно же, разные явления, не всегда между собой стыкующиеся.
Примечательно в этом плане меняющееся отношение к Хвостову со стороны известного литератора-сатирика А. Е. Измайлова - создателя своеобразной хвостовиады, или целого портфеля сатирических сочинений, направленного на графа Хвостова. В этот портфель входят и басни («Стихотворец и Чорт», 1811; «Смерть и Стихотворец», 1819), и целый ряд эпиграмм. Вот только перечисление уничижительных имен, под которыми фигурирует граф Хвостов в сочинениях Измайлова: Дамон-поэт, 1таиск Хвптон, фсбулс1т Вислёв, Глупон-исфмач, Рсфмсч Гслсмстъсн, просто гиаф, Псинсиксй же козел, Рсфмсч, палач Хво1тов-неияхс. Вместе с тем заслуживает внимания следующий
факт. В письме к И. И. Дмитриеву от 20 марта 1819 г. Измайлов писал по поводу басни «Смерть и Стихотворец»: «Я хотел было напечатать ее в своем журнале; но теперь ничего не буду печатать и писать против гр. Д.И. Вчера получил я от сибирского баснописца, крошки Маздорфа, письмо, которое тронуло меня до слез. Полтора уже года он без места, болен, имеет жену и маленькую дочь, которые едва ли не умирают с ним от голода. Он просил моего пособия, с тем, однако, чтобы я не объявлял о нем в журнале. Сегодня известил я о бедственном его положении гр. Д.И. и сегодня же получил от него для доставления г. Маздорфу сто рублей, которые взял он в счет жалованья своего в Сенате» [3, с. 403]. Из письма следует, что именно акцент на филантропической натуре реального графа Хвостова (иначе говоря, выход за рамки сконструированного литературного мифа) чуть было не приводит сатирика Измайлова к отказу от печатания басни «Смерть и Стихотворец» и всех последующих сатирических сочинений на личность графа. Действительно, после этого письма Измайлов не печатал своих сатир на графа Хвостова, хотя и воздержаться полностью от писания оных так и не смог.
В связи с обозначенным фактом расхождения условной фигуры (образа в культуре) и конкретно-биографической личности целесообразно обратиться к идее Ю.Н. Тынянова о «любопытнейшем явлении пародической личности»: «Эти явления (пародийных жанров и пародийного отношения к литературной системе. - О.З.) прикрепляются к какой-либо литературной личности, нанизываются на нее, циклизуются вокруг нее. Число кристаллизованных пародий может быть вовсе не велико, но самая литературная личность становится пародической» [1, с. 303]. К таким пародийным представителям литературных систем, снискавшим «оглушающий литературный бум и блеф», Тынянов относил Хвостова и Шаликова. Причем Тынянов прямо подчеркивал, что «Граф Хвостов не совсем равен Графову, Свистову, Хлыстову, Ослову пародий и эпиграмм», что «этот живой конкретный Хвостов оказался великолепным оселком для создания особого пародического стиля2 - и даже под конец стал его жертвою, как иногда становились жертвою его пародисты» [1, с. 303]; «Хвостов был как бы помещен в особый литературный инкубатор. <...> Хвостов нужен был как стержень, как герой развития особой системы пародического стиля» [1, с. 304].
Причины столь «любопытнейшего явления пародической личности» применительно к графу Хвостову заключаются в концентрированном выражении целого ряда обстоятельств. На
первое место, конечно, выходит стиль хвостов-ских сочинений (и, прежде всего, притч), изобилующий многочисленными отступлениями от вкусовых норм и здравого смысла. То, что так акцентировано в эпиграмме П.А. Вяземского на А.С. Шишкова («Писатель, вкусу шиш он кажет, / А логике он строит ков» [4, с. 178]), составляет самую суть хвостовианы, ее, можно сказать, ведущую стилевую установку. Будучи создателем целого цикла басенной хвостовиа-ны, Вяземский о своих пародиях на притчи Хвостова писал следующее: «Эти притчи писаны в подражание, и сказать можно без хвастовства, довольно удачно, притчам гр. Хвостова, особенно тем, которые заключаются в первом издании, явившемся в свет в первых двух-трех годах текущего столетия. Эта книга была нашею настольною и потешною книгою в Арзамасе. Жуковский всегда держал ее при себе и черпал в ней нередко свои Арзамасские вдохновения» [5, с. 380-381]. Вдохновения арзмасцев, как известно, тяготели к «галиматье», но само это понятие идет от оценки «противоестественности» стиля хвостовских басен: Твой список послужной и оды, Хвостов! доказывают нам, Что ты наперекор природы Причелся к графам и певцам [4, с. 181]3. Остальные факторы культурного порядка (например, черты характера и внешний вид сочинителя, модель творческого поведения) лишь удачно дополняют выбранную стилевую установку, сообщая условно-стилизованному образу (пародической личности) Хвостова психологическую объемность и достоверную объективность литературного героя. В пародической личности акцентируется, прежде всего, статус литературного дилетанта, характерного для уходящей в прошлое и воспринимающейся уже нелепым анахронизмом эпохи классицизма. По этому поводу Тынянов пишет: «Обычай поэтов XVIII века откликаться на каждое событие, общественное и политическое, дошел до того, что гр. Хвостов откликался на всякое событие. Обычай посылки своих книг, свойственный аристократам-дилетантам XVIII века, принимает безобразные формы заваливания» [1, с. 304]. Данная черта приобретает поистине гротескно-гипертрофированный вид в анекдотической традиции Бурнашева, которая так и гласит: «Наши чудодеи: Летопись чудачеств и эксцен-тричностей всякого рода» (СПб., 1875). Примечательно также упоминание М. Дмитриева (автора «Мелочей из запаса моей памяти») о том, что Хвостов «дарил свои сочинения станционным смотрителям» и что можно было наблюдать «у них приклеенные к стенке его портре-
«Хвситовсспр» как псиоРсче1ксй 1веихтек1т: сизамаиксй ваисант
191
ты» [7, с. 223]. Амбициозность и навязчивость как черта поведения стали притчей во языцех. Пушкин в письме к Рылееву (июнь-август 1825) отмечает гипертрофированный характер литературного тщеславия Хвостова: «Не должно русских писателей судить как иноземных. Там [на Западе] пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них» [8, с. 139]. На образе литературного героя Хвостова сказался и его пресловутый графский титул - сардинское графство, полученное, между прочим, благодаря стараниям А.В. Суворова. Даже внешний вид графа (как эстетически снижающий фактор) обыгрывается в травестированном образе-портрете. Отсюда и сравнение с легендарным Эзопом, страдающим внешним уродством («Зоилы берегов Невы! / Достоинства от вас Хво-стову не убудет: / Он вам назло и был, и есть, и будет / Эзопом с ног до головы» [4, с.
181])4, и акцент на патологической неряшливости (непотребное пользование табака, крошение его на грудь и т. п.).
При всем при этом пародическая личность Хвостова выступает своеобразным литературным конструктом, не смешиваясь до конца с реальным биографическим лицом. Ю. Н. Тынянов по этому поводу очень тонко замечает: «Это было нечто вроде тайного условного языка по отношению к одной личности. И эта личность превосходно справлялась со своей ролью, почти не впуская со своей стороны в эту игру реального живого человека». Более того, «есть основания полагать, что 1енатои граф Хвостов понимал стиль произведений, героем которых он являлся. Было молчаливое согласие между авторами и героем, который не решался прервать далеко зашедшую игру» [1, с. 305]. В другом месте Тынянов отмечает следующую закономерность: «Есть люди, которые в наше время утверждают, что пародирование есть "высме-иванье", "нелюбовь" и даже "ненависть" к пародируемому. Если бы дело обстояло так, была бы совершенно непонятна веселость пародируемых, вызываемая пародиями на них» [1, с. 214]. Отсюда, может быть, и объяснение того факта, что пародия на Хвостова (особая система речевого поведения по отношению к Хвосто-ву») при всем своем гиперболизме главной своей отличительной чертой имеет двусмысленность.
2. Хвостовиана как пародический сверхтекст, ее внутренняя структура и типология.
В данном случае имеем в виду такое сверхтекстовое единство, которое внутренне дифференцировано (в жанрово-видовом отношении, например), а также подвергается серьезной ва-
риативности в плане историческом и локальном. Действительно, хвостовиана как сверхтекст варьируется в зависимости от жанровой принадлежности (басня, ода, анекдот, драматическая пьеса, стихи и проза), а потом уже от локально-территориальной «привязки» (например, арзамасский или приютинский варианты сверхтекста) и индивидуально-авторского воплощения (например, хвостовиада А.Е. Измайлова или хвостовиана П.А. Вяземского и А.С. Пушкина).
Особенность данного пародического сверхтекста состоит также в том, что это циклическое образование с ярко выраженной установкой на жаниово-1тслевую паиоРсю. По точному замечанию А.С. Пушкина (еще в лицейском стихотворении «Городок»), «Свистовским должно слогом / Свистова воспевать» [10, с. 88]. Подобные примеры жанрово-стилевой пародии, как известно, бывали и раньше: достаточно вспомнить «Оды вздорные» А.П. Сумарокова или пародии на стиль французского элеганса в «Рассуждении о старом и новом слоге Российского языка» А. С. Шишкова.
В плане жанрово-стилевого пародирования наибольшей структурной цельности достигает хвостовиана П. А. Вяземского, которая представляет собой сверхтекстовое образование, состоящее, по сути, из двух циклов: один - эпиграмматический, другой - басенный (травести-рование жанрово-стилевой модели басен Хвостова). Острие эпиграмм направлено вообще против «Графова сочинений», включающих в себя оды, басни (притчи) и перевод «Андромахи». Что касается второго циклического единства (собственно басенного), то по всем параметрам это самый настоящий цикл (в терминологии, конечно, редакторский, рецептивный цикл), в который на
5
правах составных элементов входит сразу же несколько маркированных частей.
1) «Письмо (при посылке басен)», стилизованное под авторство Ефрема Гусина и датированное «Арзамас 1-го апреля 1817 г.». Ефрем Гусин (этот явно сочиненный, «подложный» образ издателя) выступает как сын покойного батюшки, который писал стихи, но не отдавал их в печать6. «Отчаяннейшим мучителям печати» из столиц противопоставляются в письме бедные провинциалы, сидящие на «рукописном прокормлении». Об отце издателя дается следующая ироническая информация: «Он часто говаривал, кто что ни сказывай, а скотов легче заставить говорить, чем людей». Столь же иронично упоминание о детстве самого издателя: «.Я не батюшкин сынок: он смотрел всегда в книги или на бумагу, матушка за учениками, которые были поболее ростом, а я за гусями,
которыми город наш гораздо богатее, чем людьми» [4, с. 182].
2) Система эпиграфов, выполняющих роль литературной конвенции. Все эпиграфы взяты из сочинений гр. Хвостова и его же авторских примечаний к собственным посланиям (ср.: «Однако неоспоримо то, что притчи есть род самостоятельный» [4, с. 183]; «Итак, писатель оныя [притчи] необходимо должен погрузить свое перо в совершенную естественность» [4, с. 184]).
3) Посвящение. В предисловии к циклу от издателя сказано: «Притчи его [отца издателя], переписанные за несколько дней до кончины, были преумножены посвящением, но к кому, не знаю» [4, с. 182]. Текст «Посвящения при последующих притчах» не оставляет никаких сомнений насчет личности его адресата: «Непринужденный басно-слов, / Люблю я твой язык скотов... / От ран словесности ты будь надежный пластырь. / Очисти вкус. / Но ты, мой Меценат, взгляни на эти притчи, / В них, может быть, найдешь ты много дичи, / Но на себя пеняй: я б их не написал, / Когда тебя бы не читал» [4, с. 184].
4) После заголовочного комплекса идет основная часть цикла, включающая в себя 14 басен. Все они самым блестящим образом пародируют стиль притч гр. Хвостова. Примечательно, что заключительная басня «Кончина коровы» имеет специальный подзаголовок «Притча (Подражание притче "Осел и рябина")», что опять же непосредственно отсылает к стихотворной практике самого незадачливого «скотолюба»-баснописца, этого неисправимого «феномена метромании» (М.А. Дмитриев). Таким образом, полностью подтверждается роль «рамочного текста» как важнейшей композиционной скрепы рецептивного цикла П.А. Вяземского.
Не меньшее значение для понимания сущности сверхтекста приобретает вопрос о его хронологии. По утверждению В.Э. Вацуро, создание гротескной фигуры Хвостова-Графомана следует отнести к 1803-1806 гг. [11, с. 47]7. Основная заслуга в этом принадлежит ведущим баснописцам эпохи - И.И. Дмитриеву и И.А. Крылову, которые старались дискредитировать гр. Хвостова как конкурента в жанре басни.
Вот только один эпизод отношений гр. Хвостова и И.А. Крылова. Представление о сатирическом таланте графа (имеется в виду эпиграмма на Крылова) дает Шулепников (в записках С.П. Жихарева): «Всего забавнее было, что он выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления, что есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя, впрочем, и очень остроумными эпиграммами. Вот эти стишонки:
Небритый и нечесаный, Взвалившись на диван, Как будто неотесанный Какой-нибудь чурбан, Лежит, совсем разбросанный, Зоил Крылов Иван: Объелся он иль пьян?» [12, с. 129] Заметим, что эпиграмма названа «стишон-ки», а сам стихотворец - «стихокропатель», вместе с тем подчеркивается остроумие автора и оригинальная стратегия выбранной им литературной борьбы. Однако и здесь «умный и добрый Крылов» («под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера» [12, с. 130]) выступает победителем в творческом состязании.
Появлению сверхтекста способствовало и наличие в литературной жизни двух Хвосто-вых-однофамильцев - Дмитрия Ивановича и Александра Семеновича (1753-1820). Считается, что именно эпиграмматические нападки второго положили начало литературной репутации графа Хвостова как бездарного графомана, что будет подхвачено позднее арзамасцами. «Во многом фигуры двух Хвостовых сознательно противополагались современниками как ленивый талант и плодовитая посредственность. П.Я. Вяземский в "Святках" писал: "Хвостовы пред малюткой / Друг с другом входят в бой. / Один с старинной шуткой, / С мешком стихов другой"» [13, с. 334]. Сохранились также ответы Д.И. Хвостова своему однофамильцу, в том числе «Послание к Стамбулову» (1813), позднее напечатанное в измененном виде и с заглавием «К Расилову» (1824). Известен и анекдот, переданный С.П. Жихаревым (со ссылкой на Платона Петровича Бекетова), о некоем провинциале, подсевшем к графу Хвостову и нахвалившем его сочинения, в том числе шуточные оды типа «Хочу к бессмертью приютиться». Как оказалось, «несчастный льстец принял одного Хво-стова за другого и вместо забавного сатирика наткнулся на вовсе не забавного и совсем угорелого лирика и баснописца» [14, с. 196].
Появившиеся значительно позже на литературной арене арзамасцы располагали уже готовым и богатым арсеналом собственно поэтических средств и приемов литературной полемики. Не случайно вторая волна полемического интереса к личности гр. Хвостова приходится на 1815 год. К этому году относится не только арзамасский вариант (П.А. Вяземский, А. С. Пушкин, В.А. Жуковский), но и «приютинский» (по
названию мызы Приютино, принадлежащей А.Н. Оленину). К приютинскому варианту «хво-стовианы» следует отнести пародии И.А. Крылова, А.В. Измайлова, а также комедию Н.И. Гнедича «Стихотворец в хлопотах».
Последнее произведение имеет жанровый подзаголовок: «Комедия, сочиненная и игранная в Приютине 5-го сентября 1815 г.» Главным героем в комедии выступает некто Стихоплет-кин, приискивающий рифмы для самого Хлы-стова. На сцене выведен также сын Хлыстова, который, в соответствии с семантикой сценического имени и по ассоциации со Свистовым, выступая в шапке с хлыстом в руках, свистит. Особенно примечателен эпизод, в который вставлена широко известная эпиграмма на Хлы-стова. Приводим ее в несколько измененном виде - по другому, более доступному источнику (в оригинале эпиграмма называется «Надпись к портрету графа Хвостова», и фигурирующее в ней имя - Хавров!):
Се - росска Флакка зрак! Се тот,
что, как и он,
Выспрь быстро, как птиц царь, вспарил на Геликон!
Се - лик од, притч творца, муз чтителя Хаврова,
Кой поле упестрил российска красна слова! [15, с. 351]
В связи с приведенным текстом эпиграммы, который датируется периодом 1810-х гг., заметим, что это не просто шаржированный портрет, но еще и гротескно-концентрированное выражение стилевой манеры самого Хвостова. Как отмечают комментаторы, на роль возможных авторов эпиграммы претендуют сразу же «четыре из лучших наших поэтов»: это арза-масцы В.А. Жуковский, Д.В. Дашков, А.Ф. Воейков, А.И. Тургенев или А.С. Пушкин, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский и К.Н. Батюшков [15, с. 628].
3. Проблема эволюции пародического сверхтекста и творческой личности самого Хвостова. Известная сложность заключается в том, что, по крайней мере, есть несколько Хвостовых (если брать во внимание различные этапы его творческой биографии), и эти различные ипостаси единого по номинации образа подчас не всегда совмещаются в одном культурно-историческом образе. Отметим основные этапы творчества художника: ранний этап (с конца XVIII в.), средний (начиная с 1802 года) и поздний (1820-1830-е гг.). Точно так же различаются периоды функционирования пародического сверхтекста, связанные с актуализацией интереса к личности и стилю графа Хвостова на протяжении практически трех десятков лет.
Пик пародической активности в отношении к гр. Хвостову приходится на 1800-1810-е годы. Отметим, однако, неожиданное оживление интереса к Хвостову в середине 1820-х гг. Так, А.И. Тургенев в письме к П.А. Вяземскому (от 26 октября 1823 г.) писал: «Читал ли ты "Родовой ковш" графа Хвостова? Он мне всучил его за обедом у церковного старосты. Он опять становится прелестен» [цит. по: 11, с. 48; курсив в цитате наш. - О.З.]. В связи с хвостовским «Посланием к N.N. о наводнении в Петрополе, бывшем 1824 года, 7 ноября» к П.А. Вяземскому обращается уже А. С. Пушкин (от 28 января 1825 г.): «Пришлите мне ваш "Телеграф". Напечатан ли там Хвостов? что за прелесть его послание! достойно лучших его времен. А то он было сделался посредственным, как Василий Львович, Иванчин-Писарев - и проч.» [8, с. 96].
Примечательна дневниковая запись В.К. Кюхельбекера (от 12 августа 1832 г.): «В дурном и глупом, когда оно в величайшей степени, есть свой род высокого - le sublime de la bêtise (возвышенное в глупости. - О.З.), то, что Жуковский называл "чистою радостию", говоря о сочинениях Хвостова. Без всякого сомнения, не в пример забавнее прочесть страничку, другую Хвостова или Тредьяковского, нежели страничку же какого-нибудь Василия Пушкина или Владимира Измайлова: первые иногда уморят со смеху, вторые наведут скуку и - только» [16, с. 172]. Высокую оценку стихов Хвостова (как пример возвышенного в глупости) из «Майского гулянья в Екатерингофе» находим в записи Кюхельбекера от 10 ноября 1833 г. [см.: 16, с. 284].
Показательны эпиграммы 1825-1826 гг., т. е. того же самого периода, на который приходится всплеск интереса к гр. Хвостову со стороны Пушкина (имеется в виду широко известная пушкинская «Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвосто-ву»). Вот только одна из колоритных эпиграмм А.Е. Измайлова «Несчастья Андромахи»: О, как несчастна Андромаха! Пирр бедную вдову в отчаянье привел;
Парнасский же козел, Рифмач, палач, Хвостов-неряха Рассинов снял с нее наряд Да в сарафан одел китайчатый - и рад. Катенин, наконец, с ней поступил тирански: Заставил говорить без смысла по-славянски [3, с. 310].
Критика на стиль Хвостова и его перевод трагедии Расина «Андромаха» в 1825 году уже не могла восприниматься иначе, как анахронизм. Сатирик прошелся по этой теме еще в эпиграмме 1814 г. «Как на французов зол Хва-стон!» (ср.: «Расин стал от него теперь урод уродом») и в басне 1819 г. «Смерть и Стихотво-
рец», окрестив творение Хвостова «Росомахой». Понятно, что вся соль эпиграммы в последнем двустишии, направленном против архаического стиля П.А. Катенина и его одноименной трагедии «Андромаха». Показательно, что в это же самое время Пушкин пишет свою знаменитую пародийную «Оду его сият. гр. Дм. Ив. Хвосто-ву» также с целью критики новейшего направления оды К. Рылеева и В. Кюхельбекера, наследующего традицию устаревших образцов «вздорных» од В. Петрова и гр. Д.И. Хвостова.
Примерно в этом же ряду можно рассматривать «Письмо к издателю» А. Бестужева-Марлинского (1820) с его критикой какофонических приемов басенного стиля Хвостова: «О! если вы увидите, сколько у меня собрано прыгающих пауков, кувшинов, вздергивающих нос, ужей, преклоняющих колена, голубей и уток с зубами, пробок, говорящих громко, глазок, коим нет конца, кровожадных мухоморов, учтивых африканских львов, еров, шагающих с палицею, и проч. и проч...» [17, с. 55]. Указанные примеры практически исключительно взяты из басен Хвостова, остающихся, как мы понимаем, достаточно актуальными и в 1820-е гг. как средство литературной борьбы с явлением младоар-хаизма. Не случайно как бы попутно - на современном критику материале (в том числе «Сне Гофолии» П.А. Катенина) - отмечается «отдел анахронизмов русской словесности», каталог «диковинок», достойных войти в «кунсткамеру» собранных антиков [17, с. 58].
В заключение отметим еще один сверхтекст, с которым ассоциируется имя поэта Хвостова: речь идет о сверхтексте поэтического «Памятника». Традиции Горация «Бхе§1 monumentum» и ее переложению на русской почве (Ломоносов, Державин, Пушкин) поэт противопоставляет свой вариант «антипамятника» - стихотворение «В мой альбом, 1826 года» (жанр альбомного мадригала или автоэпиграммы, что вообще характерно для поэта):
Восьмидесяти лет старик простосердечный, Я памятник себе воздвигнул прочный, вечный: Мой памятник, друзья, мой памятник альбом; Пишите, милые, и сердцем и умом, Пишите взапуски, пишите, что угодно; Пускай перо и кисть играют здесь свободно, Рисует нежность чувств стыдлива красота, Промолвит дружбы в нем невинной простота; Я не прошу похвал, я жду любви совета: Хвостова помните, забудьте вы поэта [18, с. 162].
Важно заметить, что входящие в этот же сверхтекст русские «антипамятники» Е.А. Баратынского («Мой дар убог, и голос мой негромок....»), а также Г. С. Батенькова «Non exegi monumentum» («Себе я не воздвиг литого мо-
нумента»)8, более позднего происхождения -1828 и 1856 года, соответственно. Эта традиция поведет и к современной поэзии - достаточно назвать стихотворения И. Бродского («Я памятник воздвиг себе иной!», 1962) и А. Пурина («Я памятник воздвиг - едва ли ощутимый.», 2004). Но подобное иазвоплощенсе образа, когда сквозь искусственно сконструированную литературную маску начинают проступать живые черты индивидуально-авторского лица поэта, - тема вполне замечательная и заслуживающая отдельного исследования.
Писмечанся
1. В понимании сверхтекста и его типологии мы исходим из комплекса идей Н.Е. Меднис, определяющей сверхтекст как «сложную систему интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью» [2, с. 112].
2. Образ «оселка» использовал еще А. Измайлов в одной из эпиграмм на Хвостова: «Вралев, конечно, глуп, / Да и полезен нам: оселок хоть и туп, / Но об него ножи острятся» (1816) [3, с. 301]. Понятно, что подобного рода литературно-полемическая маска была просто необходима в целях литературной борьбы. В этом плане примечательно периодическое возобновление интереса к Хвостову, образ которого всякий раз всплывает, как только возникает необходимость литературной полемики (об этом подробнее чуть ниже).
3. Ср. также эпиграмму Е.А. Баратынского: «Поэт Писцов в стихах тяжеловат, / Но я люблю незлобного собрата: / Ей-ей! не он пред светом виноват, / А перед ним природа виновата» [6, с. 67].
4. Конечно, сравнение Хвостова с Эзопом имеет, прежде всего, другой, собственно литературный смысл. Им подчеркивается приверженность сочинителя традиции прозаической басни - в противовес поэтической басне Лафонтена - Дмитриева - Крылова (см. об этом: [9]).
5. Структуру этого цикла рассматриваем по тексту сборника: [4, с. 182-195].
6. Сразу же вспоминается более поздний отзвук подобного приема - «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.», особенно глава «От издателя» с письмом ненарадовского помещика.
7. Рассмотренный нами рецептивный цикл П.А. Вяземского потому и выходит на поверку таким цельным и структурно-организованным, что являет собой продукт уже более позднего осмысления пародической личности Хвостова (датируется 1813-1817 гг.), по сути, эталонное выражение поэтической хвостовианы.
8. В данном случае мы отвлекаемся от всей неоднозначности решения вопроса об авторстве стихотворения Батенькова [см.: 19, с. 92, 95].
Спс1ок лстеиатуиы
1. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. 575 с.
2. Меднис Н.Е. Поэтика и семиотика русской литературы. М.: Языки славянской культуры, 2011. 232 с.
3. Измайлов А.Е. Избранные сочинения. М.: ОГИ, 2009. 480 с.
4. «Арзамас». Сборник. В 2 кн. Кн. 2. Из литературного наследия «Арзамаса» / Сост., подгот. текста и коммент. В. Вацуро, А. Ильина-Томича, Л. Киселевой и др. М.: Худож. лит., 1994. 639 с.
5. Вяземский П.А. Записные книжки (1813-1848). М.: Изд-во АН СССР, 1963. 508 с.
6. Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1989. 464 с.
7. Дмитриев М.А. Московские элегии: Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти. М.: Моск. рабочий, 1985. 317 с.
8. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л.: Наука, 1979. Т. 10. 712 с.
9. Альтшуллер М. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. Изд. 2-е, доп. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 448 с.
10. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л.: Наука, 1977. Т. 1. 480 с.
References
11. Вацуро В.Э. И.И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX века // Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 9-53.
12. Жихарев С.П. Записки современника. Воспоминания старого театрала: в 2 т. Л.: Искусство, 1989. Т. 2. 525 с.
13. Степанов В. П. Хвостов Александр Семенович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 3 (Р-Я). СПб., 2010. С. 331-335.
14. Жихарев С. П. Записки современника. Воспоминания старого театрала: в 2 т. Л.: Искусство, 1989. Т. 1. 311 с.
15. Русская эпиграмма (XVIII - начало XX века): Сборник. Л.: Сов. писатель, 1988. 784 с.
16. Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л.: Наука, 1979. 790 с.
17. Декабристы: эстетика и критика / Сост., вступ. ст. и коммент. Р.Г. Назарьяна и Л.Г. Фризма-на. М.: Искусство, 1991. 491 с.
18. Граф Дмитрий Иванович Хвостов. Сочинения. М.: INTRADA, 1999. 224 с.
19. Шапир М.И. Феномен Батенькова и проблема мистификации (Лингвостиховедческий аспект. 1-2) // Philologica. 1997. Т. 4. № 8/10. С. 85-139.
8. Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. L.: Nauka, 1979. T. 10. 712 s.
«KHVOSTOVIANA» AS A PARODIC SUPERTEXT: THE ARZAMAS VERSION
O.V. Zyryanov
The article investigates the supertext unity that was notable in the Russian literature of the first quarter of the 19th century, the so-called Khvostoviana, or a system of integrated texts that developed around the person of Count D.I. Khvostov. We note the parodic nature of this supertext, which was emphasized by Pushkin's well-known line «Svistov's own style should be used to chant our praises of Svistov». This text is considered in three interrelated aspects: first, from the perspective of Khvostov's parodic personality, where one can trace some features of a stylized image and of a real person (sometimes in a conflict and dramatic form); second, in terms of the supertext's internal structuring and revealing its time framework and local variants; third, in the aspect of the overall dynamics of the literary-historical process and individual evolution of Khvostov's work. A separate analysis is given to Khvostoviana's most brilliant version - the receptive cycle of the Arzamasian P.A. Vyazemsky that imitates and parodizes the style of Khvostov's fables.
Keywords: D.I. Khvostov, supertext, parodic person, Khvostoviana, literary society «Arzamas», fable (parable), P.A. Vyazemsky, receptive cycle, tradition of «poetic monument».
1. Tynyanov Yu.N. Poehtika. Istoriya literatury. Kino. M.: Nauka, 1977. 575 s.
2. Mednis N.E. Poehtika i semiotika russkoj literatury. M.: Yazyki slavyanskoj kul'tury, 2011. 232 s.
3. Izmajlov A.E. Izbrannye sochineniya. M.: OGI, 2009. 480 s.
4. «Arzamas». Sbornik. V 2 kn. Kn. 2. Iz litera-turnogo naslediya «Arzamasa» / Sost., podgot. teksta i komment. V. Vacuro, A. Il'ina-Tomicha, L. Kiselevoj i dr. M.: Hudozh. lit., 1994. 639 s.
5. Vyazemskij P.A. Zapisnye knizhki (1813-1848). M.: Izd-vo AN SSSR, 1963. 508 s.
6. Baratynskij E.A. Polnoe sobranie stihotvorenij. L.: Sov. pisatel', 1989. 464 s.
7. Dmitriev M.A. Moskovskie ehlegii: Stihotvoreni-ya. Melochi iz zapasa moej pamyati. M.: Mosk. rabochij, 1985. 317 s.
9. Al'tshuller M. Beseda lyubitelej russkogo slova: U istokov russkogo slavyanofil'stva. Izd. 2-e, dop. M.: No-voe literaturnoe obozrenie, 2007. 448 s.
10. Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. L.: Nauka, 1977. T. 1. 480 s.
11. Vacuro V.Eh. I.I. Dmitriev v literaturnyh polemikah nachala XIX veka // Pushkinskaya pora. SPb., 2000. S. 9-53.
12. Zhiharev S.P. Zapiski sovremennika. Vospo-minaniya starogo teatrala: v 2 t. L.: Iskusstvo, 1989. T. 2. 525 s.
13. Stepanov V.P. Hvostov Aleksandr Semenovich // Slovar' russkih pisatelej XVIII veka. Vyp. 3 (R-Ya). SPb., 2010. S. 331-335.
14. Zhiharev S.P. Zapiski sovremennika. Vospo-minaniya starogo teatrala: v 2 t. L.: Iskusstvo, 1989. T. 1. 311 s.
15. Russkaya ehpigramma (XVIII - nachalo XX ve- 17. Dekabristy: ehstetika i kritika / Sost., vstup. st. i ka): Sbornik. L.: Sov. pisatel', 1988. 784 s. komment. R.G. Nazar'yana i L.G. Frizmana. M.: Is-
16. Kyuhel'beker V.K. Puteshestvie. Dnevnik. Stat'i. kusstvo, 1991. 491 s.
L.: Nauka, 1979. 790 s. 18. GrafDmitrij Ivanovich Hvostov. Sochineniya.
«Xвоlmовсрнр» кек nрИоPсчelксU lвeиxmeкlm: еиземаикш врисрнm
197
M.: INTRADA, 1999. 224 s.
19. Shapir M.I. Fenomen Baten'kova i problema mis-tifikacii (Lingvostihovedcheskij aspekt. 1-2) // Philolog-ica. 1997. T. 4. № 8/10. S. 85-139.
