CC BY
365
УДК 821.161.1.09(19)
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ АНТРОПОНИМИКА В РОМАНЕ Ю. ДОМБРОВСКОГО «ФАКУЛЬТЕТ НЕНУЖНЫХ ВЕЩЕЙ»
© А. Р. Зайцева
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32.
Тел./факс: +7 (347) 273 67 26.
E-mail: [email protected]
Статья посвящена исследованию художественной антропонимики в романе Ю. Домбровского «Факультет ненужных вещей». Проблема рассматривается в эстетическом и философско-культурологическом аспектах. Методологическим обоснованием анализа стали труды мыслителей и культурологов П. Флоренского, Д. Лихачева и др. Философия имени осмыслена как важнейшая составляющая художественной концепции автора, его мифопоэтической картины мира, структуры образа. В именах содержится проблемное ядро романа, философский подтекст.
Ключевые слова: антропонимика, жанр, структура образа, конфликт, философский лейтмотив, символика, мифология, подтекст.
Вопрос об имени как проблема культурологическая давно поставлена русскими религиозными философами и культурологами: П. Флоренским,
А. Лосевым, Д. Лихачевым и др. [1-3] В их трудах в связи с именем человека рассмотрены мифологические представления национальных культур и само познание: «Наименование значит познание», «имя есть познанная и познаваемая суть вещи, идеи» [4, с. 129]. Философия имени - важнейшая составляющая художественной структуры романа Ю. Домбровского «Факультет ненужных вещей»: имя -не только элемент поэтики образа, но выражение мифопоэтической картины мира. В именах содержится проблемное ядро романа, философский подтекст, конфликт, авторская позиция и жанровая природа произведения как романа философского, полифонического.
Внутренний сюжет романа организован историей духовных исканий «хранителя древностей» Г еоргия Зыбина, обретения им внутренней свободы в условиях абсолютной неволи. Судьба героя, осмысленная в аналогии с судьбой Христа, выражает сакральную мысль автора: свобода есть добровольное мученичество за истину, однозначное самоопределение человека в этических границах добра и зла, Бога и Сатаны. Это высокий трагический выбор, который может быть не увиден и не оценен, но за него надо страдать и гибнуть, как это сделал Христос и тем указал путь человеку. В проблеме нравственного выбора Ю. Домбровского волновали внутренние парадоксы души человека, размытость в ней границ верха и низа. Эта мысль связана с именем главного героя - Георгия Николаевича Зы-бина. Фамилия, восходящая к словам «зыбь», «зыбкий», амбивалентна в своей этимологической и философской семантике. В. Даль приводит двойную трактовку слов: «зыбкий, зыбучий, устойчивый под тяжестью; качкий, валкий»; «зыбать, зыбить, зыб-лить, зыбнуть - колебать, качать, покачивать, колебать» [5, с. 617]. В имени героя содержится идейный посыл к роману: указание на зыбкость, текучесть, неустойчивость этических граней в человеческой душе, хрупкость границ между нравствен-
ными абсолютами. «Зыбь» становится философским лейтмотивом романа, реализованном в анти-номичности имен, образов, коллизий, мотивов. Так в романе дается двойной отсчет времени: все произошло «в лето от рождения Вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а от Рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой год» [4, с. 628]. С зыбкой подвижностью полюсов добра и зла в человеке связан сквозной мотив искушения: спасти свою жизнь отречением от истины или спасти истину ценой собственной жизни. Через это искушение проходят все герои романа: великомученики правды, жертвы и палачи, Христос и Иуда. Судьба Христа предстает в романе как начало начал, праистория, в которой уже все случилось, и происходящее сейчас - очередной повтор истории. В нравственном выборе Христа автором выделена библейская мысль о том, что его участь не зависела ни от кого. Ни от Пилата и синедриона, вынесших ему смертный приговор. Ни от толпы, требовавшей кровавой расправы: «Да будет распят! На нас его кровь! На нас и детях наших» [4, 276]. Иисус сам решил свою судьбу, сам выбрал волю отца и искупительные страдания. На суде между его жизнью и смертью пролегла зыбкая грань. На вопрос председателя суда «заклинаю тебя богом живым, скажи нам, ты ли Христос, сын Божий?» отречением от имени сына Господа Христос мог спасти свою жизнь. «И все, - итожит Андрей Куторга. - И Христа нет. В мире ничего не состоялось. История прошла мимо. А он знал, что такое искушение когда-нибудь наступит и надо его преодолеть смертью, но умереть осмысленно, свободно, как сын человеческий». В облике Христа автора волновал его онтологический дуализм, зыбкая граница между Богом и человеком. Христос Ю. Домбровского - это не Богочеловек, а челове-кобог, исполненный «правды человечности». «Се -человек!» - восхищается им словами из Евангелие Куторга. Очеловечивание евангельского прототипа важно для автора тем, что искупительные страдания и смерть за всех принял не Бог, а человек.
Поэтому образ Христа Ю. Домбровским предельно снижен: это «Бог немощный и слабый», в нем выделено не божье всесилие и величие, а «человеческое», «немощное, мятущееся, болящее». Он переносит смертные муки на кресте как бренный человек, истекая кровью, физически сгорая от жажды, моля отца об избавлении от «чаши», почти «изуве-рившись» в своей миссии. Наконец, он просто теряет самообладание, молит стражников о смерти: «Скорее же! Скорее! Что вы медлите!» И «добрый» палач пронзает его сердце копьем. Будучи олицетворением истины, первообраз для человека многогранен и сложен, как всякий живой человек: он смертен и слаб. Христос-человек умирает не высокой, прекрасной смертью, а страшной, кровавой, людской. Ему едва хватило сил перенести крестные муки. Но Божья истина дала ему, человеку, лишенному ореола героического, исполнить предназначение Отца и тем указать путь всякому человеку, идущему стезей правды. Зыбкость трагической ситуации искушения Христос преодолел «смертью смерть поправ» и «умер как сын человеческий». Этот же путь - непреложный, Богом указанный, выбирает и великомученик истины ХХ века Зыбин. В его фамилии заключены судьба и трагизм внутреннего выбора. Герою хватило мужества не переступить хрупкие, зыбкие грани между истиной и ложью, побороть свои человеческие слабости и боль. Свобода выбора «хранителя древностей» определяется его высоким историческим самосознанием. Он осознает свою судьбу не как трагическую исключительность, а как «вечный сюжет» общемировой драмы, исход которой был предрешен смертью и воскресением Спасителя. Он знает, где в истории пролегает ложь и где правда, выбирает последнее и крестный путь гибели за нее. Здесь отметаются все «зыби» и искушения. Другого пути, знает он, нет. Зыбин, как некогда Христос, сам определил свою судьбу. Она не зависела ни от садизма и психологических уловок пыточных палачей, ни от Сталина, с которым он мысленно спорит по ночам. Зыбин отверг все искушения спасти свою жизнь нравственным отступничеством. Отверг навязываемый под пытками шантаж: жизнь в обмен на ложные показания; не принял искус «условной правды» Будды: согласиться на уголовную статью и тем избежать политической, смертной статьи. Зыбин чеканит следователю: «Я не шпион, не валютчик, не изменник! На мне лишние лычки не заработаешь. Пусть это запомнят все великие инквизиторы». «Хранитель» бросает вызов не только своим палачам, но «всем великим инквизиторам» -современным и прошлым, отвечая ударом на удар, смертельной голодовкой - на унижения и побои. Сохранивший мужество на своем кресте страданий и не отступивший от правды перед лицом смерти Зыбин, по сути, повторил подвиг жертвенности Христа. Страдания мученика истины Зыбина - это искупительные страдания: он принял муки за всех,
за свой народ, сломленный страхом и насилием, загнанный в тюрьмы и лагеря. Своим стоицизмом Зыбин отстаивал не только собственную честь, но имя человека, его первородную ценность и свободу. Преодолев все зыбкие искушения, он отстоял свободу духа и убеждений, обрел ту свободу, которая внутри него и которую уже нельзя ни отнять, ни заставить отречься. Таким образом, духовная сущность героя выявляется не в прямой адеквации фамилии, а в подрыве ее авторитета, семантики «зыби» и утверждении миссии, заложенной в его прозвище - «хранитель древностей». Георгий Зы-бин - житейски слабый, неустойчивый человек, «болтун», «пьяница», «трепач» в решающей ситуации выбора становится несгибаемым, незыблемым в своей правоте, в миссии быть «хранителем» тех «вещей», на которых от веку стоит мир и которые стали «факультетом ненужных вещей». Так фамилия героя обретает философское наполнение: зыбкие, невидимые первичные ценности жизни становятся «вещами изначальными», незыблемыми, когда за них идут смерть стоики. Эта мысль в подтексте закреплена и в личном имени Зыбина: Георгий
- этимологический вариант имени автора, Юрий. Оно вошло в разряд национальных понятийных имен, как «Иван да Марья», в которых отражаются нравственный идеал и этические представления народа. В традиционном национальном мышлении героическое, воинственное имя Георгий (Юрий, Егор) устойчиво используется в словосочетании «Георгий-Победоносец»: народный защитник, освободитель, «хранитель». Ассоциация с Георгием-Победоносцем, пронизывающим копьем змия -символа инфернального зла, возникает и в связи с образом гигантского удава, якобы сбежавшего из питомника и держащего в оцепенении весь город. На самом деле зловещий змей оказался безвредным полозом, прячущимся от людей, и это освободило их от страха. Аллегорический смысл этой истории вновь связан с мотивом «зыби»: между всеобщим страхом, подавляющим волю, и свободой - тонкая межа, которая рухнет, если узнать правду.
Имя героя двоится в романе. Старый лагерник, духовный пастырь Зыбина Каландарашвили носит имя Г еоргий. Его устами автор озвучивает сакральную мысль: «Демаркационная линия в нашем лукавом и хитреньком мозгу. Он не пропускает через себя яды и разложения». Отчество героя - Николаевич также связано с религиозным сознанием, с образом народного святого, заступника и покровителя Николая Угодника.
Итак, в полном имени героя романа заключена «творческая формула личности» [7, с. 110], его мессианская роль. «Хранитель» ценностей цивилизации, историк культуры и археолог, философ по складу ума Зыбин является воплощением зыбких, но незыблемых нитей, связывающих века. Сокрушая «шаткие», «валкие» границы между «незыблемыми» абсолютами, отстаивая их до смертного
конца, Георгий Зыбин расшатывает, «зыблет» основы государственной системы зла и насилия, колеблет власть, приближает ее крах: «Я действительно разлагал, расслаблял, расшатывал, и нет мне места в вашем мире», - кричит он в лицо видению Сталина. Идея «зыбкости» власти, ее неизбежной гибели метафорически выражена в эпизоде в мертвой рощей, задушенной травой змеей-повиликой. Встреча с удушенной рощей происходит в момент ареста героя, перед тем, как на нем затянутся цепкие кольца власти-удава. Образ загубленной рощи, восходящий к архетипическому древу жизни, является символом задушенной культуры и самой жизни. Но Зыбин твердо понимает, что трава-душитель сама мертва: «Она такая же мертвая, как они. Вот выпьет их до капли и сдохнет».
Связанный с фамилией героя философский лейтмотив «зыбкости» границ между абсолютами иносказательно реализован в истории с крабом. Образ краба символически амбивалентен и предстает в трех полярных ликах, отличающихся «зыбкой» разницей. Первая семантика образа связана с базарными сувенирными крабами - воплощением пошлой массовой культуры. Зыбин искал и добыл другого краба - «живого», «настоящего», величественно-прекрасного в своем уродстве: «черный, колючий, в шипах и натеках». Обреченный Зыбиным на смерть краб не умирал, дрался за жизнь, рвался к свободе. Это был краб-воин, бунтарь, защищающийся и нападающий, бросающий вызов человеку: «с грозным бессилием выставил вперед зазубренную клешню», «до крови заклешнил ему палец». Зыбин вдруг опамятовался, увидел в себе «скота» и выпустил упрямого пленника на волю, в море. Аналогия судеб Зыбина и краба очевидна: судьба краба ассоциируется с арестом, тюремной неволей и освобождением Зыбина. Оба до последнего отстаивают жизнь и свободу. В этой истории герой двойствен, зыбок: вначале палач-мучитель, затем спаситель. История с крабом стала для него первым моментом духовного самоопределения, уроком мужества и стоицизма. Не случайно краб-борец назван «человеком»: «Да, тот краб был человек!». Третий краб, возникающий во сне Зыбина о Сталине, становится символом насилия и могущества власти. Этот был «краб-крабище - царь крабов, «крабий монарх», «огромная колючая уродина с зелеными змеючими глазами», «ядовитая», «если уж защемит, то уж насмерть». Если природное уродство краба-человека-бойца восхищало, то здесь оно устрашает: Зыбин цепенеет от ужаса. Итак, между тремя крабами - малая, зыбкая разница, превращающая их в символы полярных начал: рабства, свободы, насилия, власти, «настоящего» человека и тирана-душителя.
Философы, выделяя в именах высокий и низкий полюса, связывали с ними нравственный выбор человека: имя может быть «первообразом совершенства» или извращением «божественной истины
данного имени» [1, с. 119]. Внутренняя антиномич-ность имени Зыбина разрешается выбором его высокой духовной сути. В имени комсомольца-провокатора Жоры, представляющим собой
уменьшительно-сокращенный вариант имени Георгий, выделено его низкое поле. Полярная семантика имен прослеживается и на уровне героев-провокаторов, палачей: Куторги, Корнилова, До-лидзе, Штерна, Неймана, Хрипушина, Мячина и др. Имена служителей власти в своей смысловой основе также подвижны, двойственны, зыбки, несут потенциал нравственного выбора и высокого, героического предназначения. Но эти типы героев не выносят искушения внутренним выбором и извращают, разрушают высокий полюс имени. Все антиподы Зыбина также являются своего рода «хранителями древностей». Так этимология имени друга Зыбина, археолога и сексота Владимира Корнилова содержит указание на высокую миссию: «владеть миром», быть его «корнем», стержнем, «хранителем древностей» мира. Его имя вызывает историкокультурные ассоциации с судьбами национальных миссионеров: креститель Владимир, Владимир Мономах. Но между внешними двойниками Зыбиным и Корниловым проведены еле уловимые «демаркационные линии», разделяющие подлинного «хранителя» и мироотступника. Интеллигент Корнилов изуверился в книжных, «древних» истинах. «Я их, дурак, все перечитал», - говорит он разочарованно о книгах. Из них друзья вынесли разные уроки. На максиму Зыбина «помните, самое ценное на свете - человек» Корнилов отвечает словами Гоголя: «Дрянь человечишка», «дрянь и мерзость всяк человек» и добавляет свое: «Тряпка рваная больше стоит, чем человек». Если Зыбин на требование дать «пусть уклончивое и частичное, но собственноручно написанное признание» отвечает коротко и непреклонно: «Я не буду!», то Корнилов «будет» писать, согласится письменно уведомлять органы о беседах с другом Куторгой во спасение его от доноса. Но авторская цитация пословицы «Коготок увяз - всей птичке пропасть» снимает этический посыл поступка: когда Корнилов решил выйти из игры в лжеспасителя друга, ему показывают донос Куторги на него самого. И Корнилов вновь отступает, становится осведомителем с романтической кличкой Овод. Героическое имя народного защитника и борца из романа Э. Войнич, по ошибке принятого за провокатора, пародийно перевернуто: Корнилов становится настоящим провокатором. «Видимо, все времена нуждаются в своих Оводах»,
- печально итожит автор. Судьба правдоотступника Корнилова отражена в дважды повторенных словах Гоголя: «Он умер и сейчас же открыл глаза. Но он был уже мертвец и глядел как мертвец». Так Корнилов, чуть-чуть переступив зыбкие грани правды и лжи, становится живым трупом. Если в начале романа Зыбин говорит: «Меня самого мне не хватает» и, пройдя через все искушения, он обретает
себя, внутреннюю свободу, то Владимир Корнилов, предавший высокое имя, теряет себя, «корень» души и тем «зыблет», подрывает нравственные «корни» мира.
Амбивалентная семантика имени является существенным элементом структуры образа Андрея Куторги - мыслителя, автора романа о Христе, Пилате и Иуде, бывшего священника, ныне провокатора. Нравственный распад героя в подтексте связан с его двойственным именем: Андрей с греч.-«мужественный»; «Кутурн» с греч. - «обувь трагических актеров», переносно: «двуличный человек» [8, с. 217]. Предав имя, Куторга остается верен фамилии, тем самым разрушает, предает свою духовную сущность. Не случайно автор «передоверил» роман о Христе и Иуде, о высшем подвиге и предательстве этому падшему ангелу, современному Иуде. «Вещее слово» доверено ему во искупление греха, как возможность покаяния и искушение выбором между Христом и Иудой. Отец Андрей не вынес искушения. Восхищаясь подвигом Христа, он оправдывает Иуду, ищет в христианской праистории не искупления и очищения, а самооправдания, тем самым глубже падает в своем грехе. Его Иуда не повинен в измене, он - новый мученик и жертва власти, которая под страхом смерти гнала: «Схвати, суди, казни!». «Бедный Иуда», как и «бедный Христос», как всякий человек, слаб и по слабоволию согласился помочь второму изменнику Иисуса, анонимному, неузнанному, а потому словно прощенному историей. Ю. Домбровский выделяет евангельскую коллизию двойной, тайной измены Христа: человечеству неведомо имя второго предателя, показавшего на Спасителя в суде. Но «это был близкий Учителю человек, которому он безгранично доверял». Библейская ситуация тайной измены повторяется в судьбах не узнавших друг друга братьев во грехе Куторги и Корнилова. Наконец, мы так и не узнаем, кто же предал Зыби-на. Из евангельской истории знаем одно: «предал близкий». Сокамерник Буддо говорит Зыбину: «Вас сюда привел человек известный! Ваш лучший друг и брат». Зыбин прозревает: «Мой друг и брат. А брат-то мой Каин». Мотив Авель-Каин, друго- и братопредательства проходит через весь роман и стирает «зыбкие» водоразделы между добром и злом и углубляет трагизм внутреннего выбора человека. Человек у автора одновременно Авель и Каин, Христос и Иуда, жертва и палач. «Вы и он почти одно существо», - говорит Зыбин. Дело за малым: сделать выбор. Одни выбирают Голгофу, другие - жизнь.
Имена носителей истины и имена-оборотни выражают авторское понимание парадоксальной, зыбкой сущности человеческой природы. Не случайно носители зла в романе предстают в облике добра и гуманизма. Глядя на следователей, Зыбин думает: «Ангелы пришли, а полной ангельской форме». Юные садисты юридической школы -«мальчики с тихими глазами, с мальчишеским пухлым лицом». Первые обращения следователей к
Зыбину человечны по форме и циничны по сути: «Давайте знакомиться», «как вы себя чувствуете?», «я было уже забеспокоилась, вид у вас неважнецкий». Но как только Зыбин, приняв игру в лжегу-манизм, попросил зеркало, Хрипушин, виртуоз «активного допроса», сорвался - оправдал свою фамилию: «взревел», «захрипел» в «бычьей ярости», начал «орать, лупить, крушить, материть». Межа рассыпалась. Ключевой в романе конфликт власти и культуры реализован в мотиве искушения искусством. По Домбровскому, «древности» культуры, как свобода и право - «вещь изначальная», мера истинности человека. Все герои-палачи имеют «культурное» хобби, являются своего рода «хранителями древностей». Гуляев обладает «тонким, чистым дискантом», в юности пел в церковном хоре. Майор Нейман в прошлом крупный нумизмат. Его брат, прокурор Союзного масштаба, Яков Штерн «не отстает» от него: имя Яков с др. евр. -«пятка», «согласно библейскому преданию, Яков -близнец держал своего первородного брата Исава за пятку, чтобы не отстать от него» [8, с. 217]. Штерн - ценитель природы, член Союза писателей, именуемый «современным Чеховым», правда, под своим именем он публикует произведения заключенных. Штерн - художник-убийца, в котором трудно распознать палача. Он говорит: «Почему убийцы так мало отличимы от людей?» По мнению критика С. Тхоржевского, Нейман и Штерн есть фонетическая контаминация от фамилии Л.Р. Шейнин, которого Ю. Домбровский называл «мелким бесом, главным художником-исполнителем всех московских процессов» [9, с. 195]. Штерн, восхищаясь автором «Бесов» Ф. Достоевским, считая его своим единомышленником, сам становится современным бесом, обернувшимся из «инженера человеческих душ» в «ловца душ». Имена братьев-оборотней вступают в семантические связи с именем племянницы, «железного следователя» Тамары Долидзе. Оно вызывает ассоциативные отсылки к истории культуры, где экзотическое имя стало символом женской красоты, верности и духовного величия: царица Тамара, Тамара из «Демона»
М. Лермонтова. В ряду этих аналогий закономерна грузинская фамилия героини, которая ассоциируется и с национальностью главного тирана времени. Красивая, умная, проницательная Тамара Долидзе готовила себя в актрисы, но бросила ВГИК и весь свой талант променяла на карьеру следователя. Именно на нее НКВД возлагает последние надежды в борьбе с упрямцем Зыбиным, не давшим ни одного признательного показания. В ее руках оказалась судьба героя: фамилия Долидзе таит отсылку к слову «доля» - «жребий, участь, рок, судьба» [2, с. 427]. Но Зыбин становится выше судьбы, трагической доли, сокрушает волю «железной» Тамары. Она внутренне сломалась и отступилась от «хранителя», когда поняла, что он, обреченный на смерть, сильнее и свободнее тех, в чьих руках была его «доля» -
его жизнь и смерть. Герои-лжехранители древностей, предавшие высокое культурное предназначение, заложенное в их имена, уродуют, «зыблют» мир: в нем начинают править Иуды, Каины, Кутей-кины. И тогда все изначальные ценности жизни становятся «факультетом ненужных вещей». В видениях Зыбина Сталин восторгается торжеством Кутейки-ных: «Кутейкин выше Христа. Христос-то миф, а он -вот он. Искания кончились». Так реализуется мучившая автора мысль о том, что история есть цепь трагических повторений: «За мучениками всегда идут палачи». За Христом идут Иуды, Каины, Кутейкины.
Итак, философия имени в романе - не только элемент характерологии, но способ выражения авторского понимания парадоксальной, зыбкой природы человека и всечеловеческой истории. Художественная антропонимика углубляет философско-мифологический пласт романа, придает конкретноисторическим коллизиям и судьбам вечные смыслы. Именной лейтмотив «зыбкости» всех границ -этических, исторических, культурных - выражает гуманистическую позицию автора, который следует христианской традиции отказа от скорого возмездия, «наказания» за «преступления». Темой прошения и завершается роман: чудом освобожденный Зыбин, встретив своего палача Неймана и друга-предателя Корнилова, приглашает их отметить встречу. Это было прощение самого Ю. Домбровского за двадцать лет лагерей, куда он попадал
по доносу друзей и соседей. Биограф писателя
В. Непомнящий вспоминает: Ю. Домбровский, «не-быкновенно суровый, просто-таки непримиримый к мнениям и идеям, которые он считал неверными или неправедными, резкий в суждениях, всерьез никогда никого не судил» [10, с. 239]. Он и его автобиографический герой знают, что каждый держит ответ перед вечностью, где свой суд и своя расправа, поэтому не зовут к немедленному возмездию. Ю. Домбровский настойчиво выделяет молчание Христа о своем втором предателе, имя которого он не назвал (не захотел назвать?) истории, а потому простил. Вспомним: «Ибо я пришел не судить мир, но спасти мир» (Иоанн, 12,47).
ЛИТЕРАТУРА
1. Флоренский П. Метафизика имен в историческом освещении // Вопросы философии. 1992. №1. С.127-136.
2. Лосев А. Философия имени. М.: МГУ, 1990. 268 с.
3. Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси. М.: Наука, 1970. 180 с.
4. Флоренский П. У водораздела мысли: в 2-х т. Т. 2. М.: Наука, 1990. 217 с.
5. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 1. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. 617 с.
6. Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей // Домбровский Ю. Собр. соч: в 6 т. Т. 5. М.: Терра, 1993. 701 с.
7. Синенко В. Поэтический космос русской прозы середины ХХ века. Уфа: Восточный университет, 1997. 110 с.
8. Суперанская В. Словарь русских личных имен. М.: АСТ, 1998. 217 с.
9. Тхоржевский С. // Звезда. 1989. №7. С.194-200.
10. Непомнящий В. //Новый мир. 1991. №5. С. 234-240.
Поступила в редакцию 27.01.2010 г.
