CC BY
34
УДК 821.161.1 DOI 10.17238/issn1998-5320.2019.36.36
Г. В. Косяков, Омская гуманитарная академия
ХРОНОТОП МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ПОРОГА В ЛИРИКЕ РУССКИХ ПОЭТОВ 1810-1840-Х ГОДОВ
Проблема. Анализируются особенности порогового хронотопа в русской классической поэзии в контексте её имманентной религиозности и философичности.
Цель - определить структурообразующую роль метафизического порога в русской классической поэзии. Методология. Исследование опирается на методику целостного анализа художественного текста, на структурно-семантический, культурно-исторический, историко-генетический методы. Результаты. В ходе исследования выявлено, что пороговая ситуация, оформляя хронотоп лирического текста, реализует романтическую модель восхождения от физического к метафизическому, создаёт основу для напряжённой философской рефлексии и религиозных вопрошаний. Метафизический порог является одним из концептов русской романтической поэзии, её художественной картины мира. Выводы. В русской классической поэзии метафизический порог между земным бытием и инобытием, соотнесённый с таинством физической смерти, с предстоянием человека Вселенной, вечности, становится основой для этической оценки, напряжённой философской рефлексии, для глубокого религиозного опыта.
Ключевые слова: художественная картина мира, романтизм, религиозность, метафизика.
Проблема. Для русских поэтов-романтиков был значим метафизический порог между земным бытием и инобытием, соотнесённый с таинством физической смерти, с предстоянием человека Вселенной. Предощущение этого религиозного порога составляет доминанту человеческого мировосприятия, становясь основой для этической оценки состоятельности прожитой жизни. Лирическая ситуация метафизического порога широко представлена в духовных одах М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, М. Н. Муравьева, которые стояли у истоков формирования художественной картины мира и поэтики русского романтизма.
Методы исследования. Современное отечественное литературоведение обращено к изучению художественной мифопоэтики, философичности, религиозности художественного сознания, к выделению концептов русской классической литературы, к осмыслению художественной картины мира. Данную направленность мы видим в работах А. Э. Еремеева, И. А. Есаулова, В. П. Океанского, Л. А. Ходанен, А. В. Моторина и др. Проблема смерти и бессмертия является одной из магистральных для художественной метафизики в русской литературе. В. П. Океанский пишет в этой связи: «Метафизика - наша непосредственная (в религии опосредованная) обращённость к Целому, бездонному, неисчерпаемому, сверхъестественному; или же - обращённость всего этого к нам...» [1, с. 58]. Проблемы художественной онтологии и метафизики в данной статье опираются на традиции герменевтического анализа. Исследование опирается на методику целостного анализа художественного текста, на структурно-семантический, культурно-исторический, историко-генетический методы.
Результаты. Уже в ранней лирике А. С. Пушкина приобретает значимость пороговая ситуация предстояния смерти: «Я видел смерть; она сидела.» («Подражание», 1816). В зачине данной элегии чётко проявлена оппозиция «я» - «она», личности и персонифицированной смерти. Первый и третий стихи элегии начинаются личным местоимением «я». Анжамбеман подчёркивает вхождение смерти в мир личности, отражает процесс рефлексии человека относительно близости смерти и индивидуального жизненного опыта. Е. А. Маймин замечает: «Лирический герой Пушкина неповторимо индивидуален, его признания абсолютно достоверны, это признания, сделанные по горячим следам» [2, с. 111]. Ключевыми мотивами рассматриваемой элегии являются прощание с жизнью, разочарование, неразделённая любовь, характерные для лирики поэта данного периода. Эпитет «тихий» одновременно соотнесён со сферой смерти и с лирическим субъектом («тихий дух»). В произведении развивается традиционный для западноевропейского и русского романтизма образ разверстой могилы и открытого гроба: «Схожу я в хладную могилу.». Если со сферой смерти соотнесены мрак («сумрак роковой», «вечная тьма»), бездна, холод, то со сферой «я» связаны «пламень» жизни, чувств, страстей, любви, что отражает архаическую мифологическую и религиозную антитезу жизни и смерти. Лирический сюжет приобретает динамику не только за счёт антитезы жизни и смерти, но и благодаря кон-
трастному представлению о земной жизни, которую лирический субъект воспринимает и как сферу страданий («печальный мир», «покроет жизнь унылу»), и как сферу блаженства. Ключевой ценностью жизни лирический субъект утверждает любовь: «Где я любил, где мне любить нельзя!».
О. Г. Постнов указывает на тематическую многогранность Пушкина в обращении к проблеме смерти: «1) печаль разлуки с любимым существом; 2) печаль по поводу собственной неизбежной смерти, которая уничтожает совсем или ослабляет радость жизни; 3) печаль об общем уделе всех людей, так как этот удел - смерть» [3, с. 61]. Данная многогранность проявляется в полной мере и в анализируемой элегии русского поэта. Предстояние смерти приводит лирического субъекта Пушкина к трагическому осознанию исчезновения человека из природного мира, забвения. Однако, как и в других ранних произведениях Пушкина, предстояние человека смерти обращает его не к мистической устремлённости в трансцендентную сферу, как это проявляется в творчестве йенских романтиков, в лирике В. А. Жуковского, а к земной жизни. Контрастным унылому элегическому зачину выступает пейзаж с его выразительными колористическими и акустическими образными деталями («лазурная завеса», «ручья веселый глас»). Органичной частью пейзажа является мотив вдохновения. В элегии Пушкина природный мир предстаёт в качестве охранительной сферы («тени мирные таинственного леса»). Образ природного мира связан с мотивным комплексом вдохновения. В тексте возникает сакральный образ утренней, пробуждающейся природы как аналога воскресения - так в произведении проявляются черты «утренней» элегии, которая в западноевропейской и русской поэзии была чётко противопоставлена «вечерним» и «ночным» элегиям с присущими им меланхоличностью, мистицизмом. В финале пушкинской элегии возникает мотив завещания, расставания с друзьями, который был характерен для многих лицейских произведений поэта: «Моё завещание друзьям» (1815). Мотив завещания в финале текста предвосхищает естественное течение жизни после смерти лирического субъекта, акцентируя образы друзей и возлюбленной: «Она вздохнёт над урной гробовою». Композиционно образ смерти в первом стихе и образ возлюбленной в финале вступают в отношения параллели и антитезы. Как мы видим, лирическая ситуация порога в ранней элегии Пушкина оттеняет ценность индивидуального мира человека, земной жизни и любви.
Обращаясь к антологической традиции эпитафии, русские романтики вкладывали в данный жанр новое ценностное содержание, примером чего являются эпитафии А. Дельвига «Утешение», «Смерть» (1826 или 1827). Так, в эпитафии русского романтика «Утешение» лирический зачин обращает к античным антологиям и к мифологическому представлению о подчинении человека вечному закону рока: «Смертный, гонимый людьми и судьбой! Расставаяся с миром...». В основной же части эпитафии доминирует христианская заповедь всепрощения, которая, с одной стороны, приобретает универсальный смысл, с другой - предстаёт через образный ряд идеала естественного человека Ж.-Ж. Руссо. Лирический финал моделирует в себе триаду «земная жизнь - смерть - воскресение», оформленную с помощью мотива смерти-успения: «В тернах заснувшие здесь, в миртах пробудятся там». Данный стих построен по принципу антитезы, мифопоэтически соотнося земной мир со сферой страдания и искупления, а загробный - с раем, бессмертием. При этом смерти отведена роль перехода. В эпитафии «Смерть» ключевым выступает не страх лирического субъекта перед смертью, а нежелание расставаться с земным телом. Дельвиг развивает эту религиозную проблему в бытовом, почти сниженном образном преломлении, метафорически сопоставляя земное тело с халатом. Халат в анакреонтической, идиллической поэзии русских романтиков - образная доминанта, оформляющая естественный семейный уклад, космос земного дома, бытовое воплощение христианских ценностей свободы и покоя: «Согрет под стёганым халатом» (А. Дельвиг «Моя хижина», 1818).
Русские романтики религиозно воспринимают земную жизнь в качестве ограниченной сферы, что мы видим и в творчестве В. К. Кюхельбекера. Лирический субъект Кюхельбекера, прошедший земной путь страданий, жаждет забвения, тишины, преодоления внутренней дисгармонии: «Умолкните, думы, и чувства, и муки» (Кюхельбекер «Усталость», 1845). Как и лирический субъект лирики Ф. И. Тютчева, лирический субъект В. К. Кюхельбекера стремится преодолеть рефлексию, лишающую человека полноты мироощущения. Поэт подчёркивает ценность тишины (покоя) как закономерного итога человеческой жизни, что является значимым для русского национального сознания. В. А. Котельников указывает: «Притягательным для романтиков оказался тот покой, который они нашли, подходя к пределу человеческого существования и заглядывая за него. Тема покоя-смерти, затронутая, кажется, всеми романтическими авторами, одной стороной соприкасалась с телесно-душевным успокоением от земных тягот и мук, а другой стороной обращена была к загробному миру, исполненному мрака и неизвестности» [4, с. 18].
Лирическая тема элегии Кюхельбекера «Усталость» движется через преодоление романтических штампов («непробудный сон», «порванной арфы мятежные звуки», «чаша житейская») к лично-стно выстраданному жизненному выводу. Символ чаши с древнейших времён широко представлен в культуре различных народов, раскрывая архаические представления о человеке, его жизненной доле, смерти и бессмертии. Чаша в христианстве соотнесена с Христом, с таинством евхаристии, с искуплением, с молитвенным горением души: «Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня!» (Лук. 22: 42). В русской культуре символика чаши восходит как к языческим, так и к христианским истокам. Д. Н. Жаткин указывает на то, что метафора «чаша жизни» в русской поэзии генетически связана с традициями церковной книжности, с древнерусскими воинскими повестями, где была распространена формула "пить смертную чашу"» [5, с. 10]. Символ чаши широко представлен в творчестве А. С. Пушкина, Д. В. Веневитинова, С. П. Шевырёва. В рассматриваемой элегии Кюхельбекера данный символ предстаёт в контексте рефлексии, выстраданного опыта личности. Близость смерти выступает ценностной границей для осмысления прожитого, для подведения итогов, для утверждения того, что составляло смысл жизни: «И жаль мне невольницы милой отчизны».
Русским романтикам стала близка евангельская мысль о том, что человеческая душа сильнее всех социальных форм зла. В представлении русских романтиков, душа целостна, неделима и бессмертна, в силу чего она в земном мире верит в конечное торжество субстанциональных духовных ценностей: «Души моей ничто не изменит!» (Е. А. Боратынский «Дельвигу», 1821?). В. И. Сахаров подчёркивает: «У Боратынского глубже, чем у других наших лириков, разработана тема смерти, и здесь он неожиданно сближается с таинственной гениальной одой Державина "На смерть князя Мещерского"» [6, с. 100]. В поздней элегии Боратынского «На посев леса» (1843?) также предвосхищается пороговая ситуация смерти, «праг земли», доминирует мотив прощания с земной жизнью. В лирическом зачине создаётся образ весны как обновления жизни: повтор слова «опять» подчёркивает цикличность природной жизни. Образ поселян вводит тему родового назначения человека, его подвига. Контрастом лирическому зачину и образному ряду весны выступает тема лирического субъекта. Экспрессивная анафора подчёркивает исчерпанность жизни лирического субъекта, его отстранение от земной жизни и внутреннюю готовность к смерти: «Пред вечным днём я опускаю вежды». Трагизм данной элегии возникает в связи с темой разрыва поколений, «племён», одиночества поэта среди «нового племени». Не найдя духовного принятия в людях будущего, лирический субъект Боратынского стремится стать сопричастным вечному природному циклу обновления жизни. Евангельская притча о сеятеле наполняется конкретным, биографически мотивированным смыслом. «Зародыши елей, дубов и сосен» становятся связующим звеном между творческой индивидуальностью поэта и будущим, залогом объективированной и генетической форм бессмертия: «Могучие и сумрачные дети».
Русским романтикам стала органична евангельская идея, согласно которой человеческая душа после физической смерти переживает новое рождение в вечности, где духовные интенции разовьются в максимальной степени. Так, в цикле Жуковского «Из альбома, подаренного гр. Растопчиной» (1837), в котором семь стихотворений из девяти являются вольными переводами стихотворений из греческой антологии И.-Г. Гердера, композиционно, образно, ценностно сопоставляются античное и христианское отношение к жизни и смерти. Образы, соотнесённые с античностью, акцентируют быстротечность земной жизни. Рубежным, переходным в цикле выступает стихотворение «Судьба», где утверждается гуманистическая идея духовного величия человека, способного возвыситься над судьбой, которая изображена в системе аллегорических деталей. Императивная модальность придаёт тексту патетическую направленность, обобщённый смысл. Автор создаёт образ человека-странника, подчёркивая в нём духовное преображение, освобождение от власти рока, подавлявшего античного человека, так как он, в представлении русского романтика, жил всецело земным и чувственным. Мотив духовного преображения человека-христианина соотнесён с христианскими концептами покоя и духовного света, обращёнными в сферу бессмертия: «Оком ей взглянешь в лицо - сам просветлеешь лицом.». В данном стихотворении вводится пушкинский контекст через отражение идеи о том, что в «самостояньи человека» заложено его «величие».
В «стихотворении на смерть» <А. С. Пушкину> анжамбеманы передают движение мысли, пристальную сосредоточенность автора относительно таинства смерти, стремление зафиксировать каждую деталь в облике усопшего. Данное стихотворение отличается от всех других эпиграмм и элегий цикла глубоко личностным опытом. Для автора смерть - это таинство преображения, изменения онтологического статуса человека, уже переступившего метафизический порог. В большинстве случаев романтики изображали человека в преддверии физической смерти, здесь же мы видим этот порог
прёодолённым лирическим адресатом. Движение лирической мысли осуществляется в сложной системе координат: авторское я; образ живого лирического адресата, воссоздаваемый в памяти автора; образ усопшего, которому мысленно сопутствует автор в его метафизическом преображении. Образ усопшего фокусирует в себе одновременно прошлое (земное и близкое) и вечное (непостижимое и невыразимое). В произведении раскрывается авторское состояние, воздействие созерцания таинства смерти на его душу. Для Жуковского физическая смерть не есть исчезновение, это именно отстранение бессмертного духа от земного мира и его чувственных форм, отсюда возможность совершившегося духовного диалога, ощущение духовного присутствия лирического субъекта, несмотря на физическую смерть. В образе покойного фокусируется его сопричастность онтологической полноте, образно соотнесённой с тишиной и глубиной.
Для лирического героя М. Ю. Лермонтова значима имманентная сопричастность вечности, ощущение им бесконечности и бессмертия. Бессмертие в форме «бесплотного духа» изначально не достаточно для ценностной системы поэта. В ранней лирике поэта (1828-1836) земное бытие воспринимается диалектически: и как кратковременное существование в сопоставлении с вечностью, и как ценностное поле для проявления души в различных формах (любовь, самопознание, поступок, битва). В ранней лирике Лермонтова каждое мгновение человеческой жизни наполняется полнотой мирочув-ствования и расширяется до бесконечности напряжённой рефлексией, интроспекцией, предстоянием вечности. В «Ангеле» (1831) Лермонтова раскрываются поэтические представления об анамнезисе бессмертной душой своего бытия до земного воплощения. Анамнезис в «мире печали и слёз» позволяет душе осознать свою бессмертную сущность.
Лирический герой Лермонтова чувствует своё фатальное одиночество среди людей, поэтому он предвосхищает раннюю гибель, «кровавую могилу», «могилу без молитв и без креста» («1831-го июня 11 дня»). С одной стороны, в ранней лирике Лермонтова проявляется трагизм в связи с осознанием исчезновения человеческого «я» в смерти: «Боюсь исчезнуть совершенно...» («1830. Майя. 16 число»). Несмотря на то, что земное бытие связано в восприятии лирического героя Лермонтова с представлениями о «неволе», он не может отречься от земного мира. Трагическое осознание разрушения личностного микрокосмоса после физической смерти и жажда абсолютной формы бессмертия проявляется в ранней «ночной» лирике Лермонтова.
Произведения Лермонтова «Ночь. I», «Ночь. II», «Ночь. III» (1830), объединённые проблематикой и поэтикой, образуют цикл. Поэтика названий и проблематика произведений Лермонтова генетически связаны с поэмой Э. Юнга «Плач, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (17421745), которая снискала особую популярность в масонской среде, в том числе и в России [7, с. 262]. Поэма Юнга соединила в себе дидактическую, религиозную и философскую направленность. Земная жизнь человека в поэме Юнга последовательно соотносится с «тяжким бременем», с «мрачной темницей», в то время как ночь - с мистическим светом, «днём вечным». Популяризатором творчества Юнга в России стал А. М. Кутузов - автор прозаического перевода поэмы, изданного отдельной книгой в 1785 г. Аллюзии и реминисценции с поэмой Юнга мы находим в произведениях как русских поэтов XVIII в. (М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, М. М. Херасков, М. Н. Муравьев), так и в творчестве русских поэтов XIX в. (В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, С. П. Шевырёв, А. С. Хомяков).
В современной науке цикл Лермонтова рассматривается в контексте православной духовной традиции [8, с. 36-54]. Цикл русского романтика характеризуется исповедальностью, метафизической направленностью и трагизмом. Предвосхищение физической смерти, загробного мироощущения бессмертной души и воскресения составляет содержательную особенность «ночного» цикла Лермонтова.
Пятистопный безрифменный ямб, поэтический синтаксис «Ночи. I» Лермонтова перекликаются с образной организацией стихотворений Д. Г. Байрона «Сон» (The Dream) и «Тьма» (Darkness). Физическая смерть в драматическом стихотворении Лермонтова «Ночь. I» представлена как преодоление душой оков телесного мира. Однако душа переживает чувство потерянности, а не блаженства, которое поэтизировалось многими романтиками, в частности, Новалисом в «Гимнах к ночи». Инобытийная сфера в произведении русского поэта лишена звездного света, символического знака рая. Хотя она онтологически отличается от земного мира, её можно назвать пороговой. «Я» лирического героя представлено неизмеримо шире души: душа продолжает воспринимать происходящее в системе земных представлений, но более обострённо. Бессмертная душа осознает греховность своей земной жизни.
Кульминационный момент сна - встреча души с карающим «светозарным» ангелом. Данный мотив созвучен православным представлениям о частном суде над душой после физической смерти и мытарствах в ожидании воскресения и эсхатологического приговора. Лирический вектор направлен
от бескрайней небесной области через сферу земного бытия в границы «узкого гроба», метафорически соотнесённого с ветхозаветным адом, темницей («огонь отчаянья», «воспоминание в меня впилось», «червяк»). Страстность, сохранение земной чувственности создают ад в мироощущении бессмертной души. Потеря телесной оболочки воспринимается бессмертной душой как смерть неотъемлемой части её микрокосмоса. Душа, находясь во гробе, переживает состояния, глубоко созвучные вопрошаниям ветхозаветного Иова [9, с. 141]. Зреющая хула в «Ночи. I» становится обострённой формой богообщения, оформления метафизической вертикали, что созвучно псалмам. Обострённая жажда спасения разрешается в пробуждении-воскресении, обретении целостной формы бытия.
Драматическое стихотворение Лермонтова «Ночь. II» также созвучно стихотворениям Д. Байрона «Сон» (The Dream) и «Тьма» (Darkness) и его поэме «Паломничество Чайльд Гарольда». В драматическом стихотворении Лермонтова тема смерти вводится через сравнение надвигающейся тьмы с саваном. Русский поэт, подобно Байрону, достигает экспрессии за счёт вселенских масштабов хронотопа, гиперболизации образа смерти. В «Ночи. II» русского романтика образный ряд мрака усиливается сужением светового пространства до «светящихся точек». Глаголы «вертелись» и «мелькали» передают быстроту, бесцельность тревожного движения небесных тел, что проявлено и в произведении английского поэта. Лермонтов переносит всю силу трагизма в личностный мир лирического героя, предстоящего мраку и смерти. На фоне всеобщего сна и неведения в лирическом герое обнажена родовая сущность человека в её конфликтности и греховности. Микрокосмос души, как и макрокосмос, определяется через хаотическое смешение света и мрака («страшный полусвет»). Лермонтовский образ Скелета перерастает традиционные рамки аллегории смерти. «Гигант всесильный», подобно Сатане, искушает героя превращением человека в «ничто», нагнетая чувство отчаяния. Форма обращения Скелета к герою в «Ночи. II» созвучна приговору ангела в «Ночи. I». В самоуничижении герой, сравнивая себя с червём, близок ветхозаветному Иову. Герой Лермонтова обострённо воспринимает всеобщую и личностную греховность, отсюда отрицание земной жизни.
В отличие от драматических стихотворений Лермонтова «Ночь. I», «Ночь. II», «Ночь. III» является «ночной» элегией: традиционные детали ночного элегического пейзажа («жук ночной», «червячок», «луна») предвосхищают появление романтического героя, наделённого ключевыми для ранней лирики Лермонтова чертами: таинственность, противоречивость, страстность, мятежность, одиночество. Романтический герой созвучен ночной природе. Произведение приобретает характер лирической исповеди.
В ранней лирике Лермонтова отражено представление о смерти как об обретении человеком единства с природным миром, как об освобождении и упокоении. Предстояние вечности и порыв к трансцендентному миру в лирике русского романтика порождают предощущение смерти, близкое по своему характеру православной памяти смерти. Предстояние смерти и Богу в лирике Лермонтова выступает в качестве этической основы для обличения зла, что сближает духовные интенции лирического героя Лермонтова с ветхозаветным обличением зла, проявленным в псалмах.
В ранней лирике Лермонтова в художественном осмыслении проблемы смерти проявились традиции оссианизма («Гроб Оссиана», 1830), «кладбищенской поэзии» («Оставленная пустынь предо мной.», 1830; «Кладбище», 1830). В элегии поэта «Кладбище» гармоничный пейзаж противопоставлен размышлениям лирического героя о греховности человека, отпавшего от Божиего мира: «Чем человек, сей царь над общим злом.». В творчестве Лермонтова противопоставлены физическая смерть и духовная смерть как утрата единства человека с Богом. Чем острее лирический герой Лермонтова переживает ограниченность и зло земного мира, тем сильнее его жажда освобождения («Из Паткуля», 1831). Лирический герой русского романтика готов ценой гибели преодолеть ограниченность окружающего мира, лежащего во зле. С позиции бессмертного, горнего мира лирический герой русского романтика часто оценивает земной мир, преодолевая мертвящую рефлексию («Смело верь тому, что вечно.», 1832).
Наиболее острой формой неприятия лермонтовским героем ограниченности земного мира становится готовность к самоубийству: «Оборвана цепь жизни молодой.» («Смерть», 1830-1831). Традиционная поэтическая формула «бил час», создающая ситуацию онтологического порога, раскрывает стремление души лирического героя к освобождению. Характеристики небесного мира утверждаются через отрицание времени, земного бытия, в котором душа обречена на страдание. Трансцендентная область воспринимается не как безликая пустота, а как сфера активности бессмертной души. Загробный мир представлен контрастно через образы «глубокого сна» и ада, в силу того, что конфликтность души потенцируется в трансцендентную сферу. Герой напряжённо чувствует своё бого-
сыновство. Обращаясь к Богу, лирический герой Лермонтова стремится обрести силы в борьбе со злом, жаждет спасения, разрешения своего кризисного мировосприятия. В лирике Лермонтова конца 1832-1836 гг. мотивный комплекс смерти фокусирует кризисные формы миросозерцания лирического героя, сопровождающиеся сарказмом и сатирой: «Безумец я! вы правы, правы!» (1832), «Что толку жить!.. Без приключений!» (1832).
В поздней лирике Лермонтова (1837-1841), хотя и сохраняются мотив загробного мытарства («<М. П. Соломирской>», 1840) и образ неупокоенного мертвеца («Любовь мертвеца», 1841), мотив-ный комплекс смерти получает качественно новое религиозное и философское наполнение. В «Молитве» («Я, Матерь Божия...», 1837) Лермонтова смерть выступает в христианском её понимании как упокоение, отдохновение и возвращение к Творцу. Обострённая рефлексия в связи с осознанием трагической антитезы трансцендентного и имманентного миров уступает место поискам их единства. Лирический герой Лермонтова чувствует имманентную сопричастность бессмертию и вечности в звуке, Логосе, в молитвенном предстоянии, в природном мире. В «Молитве» («Я, Матерь Божия.», 1837) семантика покрова проявляется в композиции всего текста, строф, стихов, в образном языке, в ритмике: «Окружи счастием душу достойную.»; «Молодость светлую, старость покойную.». Земное при этом возвышается до небесного. В элегии Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива.» (1837) лирический герой испытывает не пантеистическое чувство, а личностное предстояние Творцу: ни человек, ни Бог не растворяются в природе, которая становится посредником в их диалоге. Лермонтов достигает разрешения религиозной антитезы трансцендентного и имманентного миров через их абсолютное единство в миросозерцании человека, предстоящего Творцу.
В «стихотворении на смерть» «Памяти А. И. О<доевско>го» (1839) смерть представлена в двух ценностных преломлениях: во-первых, это гибель в пути, в «походной палатке», которая пресекает не проявленные в полной мере творческие интенции личности. Однако уже в первой строфе возникает образное представление о смерти как разрешении земного бытия, умиротворении «надежд и горьких сожалений». Сакральное пространство могилы, фокусирующее ценностные смыслы успения, свободы и покоя, соединяет онтологическую горизонталь и вертикаль: образ «синей степи» выражает идею единства земли и неба. Могила является символом общечеловеческого удела, оформляя органичное пребывание человека в природном мире. Природный мир представлен в качестве одухотворённого универсума. В природе подчёркнуты два ценностных начала: покой («немая степь», «тихо дремлет») и одновременная динамика («волн кочующих», «шумит не умолкая»). Герой обретает последний приют не в окружении возмущенных стихий, как в ранней лирике Лермонтова, а в гармоничном единстве с миром. Финальный стих произведения: «А море Чёрное шумит не умолкая» - переносит движение в сферу постоянно длящегося состояния, вечности, сопричастным которой стал человек.
В итоговом стихотворении Лермонтова «Выхожу один я на дорогу.» (1841) утверждается созвучный для православия этический идеал, доминантами которого являются свобода и покой. В предвосхищаемом состоянии сна сохраняется субстанциональный статус «я», но одновременно происходит освобождение от всех форм страдания и зла - так разрешается ключевое противоречие ранней лирики Лермонтова. Физической и духовной смерти противопоставлен сон «навеки». Гносеологические и онтологические характеристики «сна»: сохранение жизненных сил, дыхания, единства души и тела, этические ценности свободы и покоя, открытость софийному началу любви, сопричастность природной полноте - всё это знаменует не только преодоление смерти, но и выражает обретение целостной и личностной формы бессмертия в единстве конечного и бесконечного. Происходит сохранение личностной уникальности, освобождённой от власти эгоцентризма и рефлексии. «Сон» выступает в роли успения, отдохновения.
Выводы. Таким образом, в русской классической поэзии метафизический порог между земным бытием и инобытием, соотнесённый с таинством физической смерти, с предстоянием человека Вселенной, становится основой для этической оценки, напряжённой философской рефлексии, для глубокого религиозного опыта. Лирическая ситуация метафизического порога, с одной стороны, служит ценностной основой для оценки прожитой земной жизни, для утверждения идеала, для упования на обретение свободы и покоя. Как мы указали, в лирике каждого из русских поэтов XIX в. лирическая ситуация метафизического порога раскрывает характерные для их миросозерцания антропологические и онтологические представления. В лирике Жуковского, Пушкина, Дельвига отражён диалог античной и христианской культурных традиций в отношении к смерти. В творчестве Жуковского и Лермонтова значима имманентная сопричастность человека вечности, ощущение им бесконечности и бессмертия.
Библиографический список
1. Океанский В. П. Метафизика культуры: Проблемы теории и истории. Иваново, 1998. 60 с.
2. Маймин Е. А. Русская философская поэзия: Поэты- любомудры, А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев. М., 1976. 192 с.
3. Постнов О. Г. Тема смерти в ранней лирике А. С. Пушкина // «Вечные» сюжеты русской литературы: «блудный сын» и другие. Под ред. Е. К. Ромодановской, В. И. Тюпы. Новосибирск, 1996. С. 59-68.
4. Котельников В. А. «Покой» в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3-41.
5. Жаткин Д. Н. «Чаша жизни» в русской поэзии // Русская речь. 2006. № 1. С. 9-13.
6. Сахаров В. И. Романтизм в России: эпоха, школы, стили. М., 2004. 256 с.
7. Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М., 1999. 453 с.
8. Милевская Н. И. Мотив «сна» - «смерти» в раннем творчестве М. Ю. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы изучения и преподавания : Межвуз. сб. науч. тр. Ставрополь, 1996. С. 36-54.
9. Уразаева Т. Т. Лермонтов: история души человеческой. Томск, 1995. 236 с.
G. V. Kosyakov Doctor of Philology, Professor, Omsk Humanitarian Academy, 2а 4th Cheluskintsev st., Omsk, 644105, Russian Federation ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-6909-0994 e-mail: gen777kos@mail.ru
THE CHRONOTOPE OF THE METAPHYSICAL THRESHOLD IN THE POEMS BY RUSSIAN POETS OF 1810-1840
Introduction. The article is devoted to the study of artistic metaphysic of Russian poets. The aim is to determine the structure-forming role of metaphysical threshold in Russian classical poetry.
Materials and Methods. The research is based on the method of the integral analysis of the literary text, on the structural-semantic, cultural-historical, historical-genetic methods.
Results. The study revealed that the threshold situation shaping the lyrical text chronotope implements a romantic model of the ascension from physical to metaphysical, creates the basis for intense philosophical reflection and religious questioning.
Conclusions. The lyrical situation of the metaphysical threshold serves as a valuable basis for assessing the earthly life, for asserting the ideal, for hoping to find freedom and calmness. The poems by Zhukovsky, Pushkin, Delvig reflect the dialogue of ancient and Christian cultural traditions in relation to death. Keywords: worldview, romanticism, religiosity, metaphysics.
References
1. Okeansky V. P. Metaphysics of Culture : Problems of Theory and History. Ivanovo, 1998, 60 p. (In Russian).
2. Maymin E. A. Russian philosophical poetry: Poets of all-wisdom, A. S. Pushkin, F. I. Tyutchev. M., 1976, 192 p.
3. Postnov O. G. Theme of death in the early lyric poetry of A.S. Pushkin // "Eternal" plots of Russian literature: "the prodigal son" and others. Ed. E. K. Romodanovskaya, V. I. Tyup. Novosibirsk, 1996, pp. 59-68.
4. Kotelynikov V. A. «Calmness» in religious, philosophical and artistic contexts. Russkaia literatura. 1994. Vol. 1, pp. 3-41. (In Russian).
5. Zatkin D. N. "Bowl of the life" in Russian poetry. Russkaia rech. 2006? Vol. 1. pp. 9-13. (In Russian).
6. Sakharov V. I. Romanticism in Russia: era, schools, styles. M., 2004? 256 p. (In Russian).
7. Gukovsky G. A. Russian literature of the XVIII century. M., 1999? 453 p. (In Russian).
8. Milevskaya N. I. The motive of "sleep" - "death" in the early work of M. Yu. Lermontov // M. Lermontov. Problems of learning and teaching: Intercollege. Sat scientific tr. Stavropol, 1996? pp. 36-54. (In Russian).
9. Urazaeva T. T. Lermontov: the story of the human soul. Tomsk, 1995? 236 p. (In Russian).
Поступила в редакцию 20.05.2019 © Г. В. Косяков, 2019
Автор статьи: Геннадий Викторович Косяков, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой филологии, журналистики и массовых коммуникаций, Омская гуманитарная академия, 644105, Омск, ул. 4-я Челюскинцев, 2а, e-mail: gen777kos@mail.ru
Рецензенты:
А. Э. Еремеев, доктор филологических наук, профессор, ректор Омской гуманитарной академии.
Е. В. Киричук, доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы, Омский
государственный университет им. Ф. М. Достоевского.
