CC BY
235Татьяна Викторовна ВОЛОКИТИНА
Холодная война
и советизация Восточной Европы: исторический феномен в зеркале российских историографических дискуссий
В исследовательской палитре проблем внешней политики СССР и международных отношений холодной войне принадлежит важное место. По интенсивности научных исследований и уровню дискуссионности с ней сопоставим разве что сталинизм. История холодной войны, по признанию специалистов, превратилась в самостоятельную научную дисциплину междисциплинарного характера, изучением которой занимаются не только историки, но и политологи, дипломаты, журналисты, разведчики. Сталинизм как феномен, принадлежавший поначалу советской истории, давно вышел за российские границы, приобретя международные масштаб и значение. Обе проблемы, кстати, тесно связанные между собой, вызывают постоянный интерес не только научного сообщества, политических кругов в нашей стране и за рубежом, но и средств массовой информации, реагирующих на востребованность обществом конкретного знания.
Внимание к истории холодной войны обусловлено международной обстановкой и, в первую очередь, ее важнейшей составляющей — состоянием российско-американских отношений. Эту зависимость отметил в марте 2006 г. министр иностранных дел России С.В. Лавров в связи с 60-летием речи У. Черчилля в Фултоне, отразившей переход к новым политическим реалиям в международных отношениях после Второй мировой войны. Министр отметил, что современная международная ситуация диктует настоятельную необходимость «критического осмысления истории холодной войны»1.
°<х><>с'с>ос>ос^^ 337
В наши дни эта ситуация такова, что не только в средствах массовой информации, но и среди специалистов-историков активно обсуждается вопрос о продолжении «старой» или начале «новой холодной войны» как объективной реальности современности. По этому поводу в научном сообществе высказываются разные мнения. В сентябре 2014 г. на заседании Президиума РАН директор Института США и Канады С.М. Рогов в докладе «Перспективы российско-американских отношений: новая холодная война?» отверг возможность буквального повторения старого сценария. Подчеркнув отсутствие противостояния двух политических систем, что исключает, по мнению ученого, глобальный характер возможного конфликта, он прогнозировал как один из альтернативных вариантов наступление «холодного мира» — сохранение, но не углубление нынешней «настороженности» в отношениях. Вторым вариантом, по его мнению, может стать «новая холодная война» — соперничество в условиях глобализации и многополярного мира, чреватое реанимированием старой стратегии сдерживания2. Более категоричен в своих выводах известный американский историк профессор Нью-Йоркского университета Стивен Коэн: выступая в феврале нынешнего года на канале CNN, он подчеркнул, что «новая холодная война» уже идет, причем война более опасная, чем «старая», поскольку эпицентр ее находится не в Берлине, а у российских границ3. Понятно, что подобные предчувствия или ощущения, разделяемые другими исследователями, актуализируют проблематику холодной войны, обусловливают стремление переосмыслить опыт противостояния Востока и Запада, дать современную интерпретацию этого феномена. При этом следует учитывать, что диапазон суждений весьма широк и многие составляющие всего спектра проблематики «старой холодной войны» — причины, генезис, хронология, этапы и оценки отдельных эпизодов — остаются, как и прежде, дискуссионными.
В российской историографии к их числу следует отнести вопрос о причинах и инициаторах холодной войны. Немало историков (В.В. Кожинов, Е.П. Бажанов, Н.Н. Концевич, А.М. Филитов и др.) подчеркивают первичность экономичес-
338 <*>>>«><<><>С<>С<><><><Х^^ Т.В. Волокитина ООООООООООООС»©^^
кого фактора — намерение Соединенных Штатов сохранить к собственной выгоде близкую к военной экономическую конъюнктуру, утвердить свое господство на мировых рынках, поддержать с помощью гонки вооружений высокий тонус экономики и пр.4 На существовавшую принципиальную связь экономической мощи с послевоенными геополитическими планами Вашингтона (стабилизируя капитализм, установить гегемонию США в мире) указывает Е.Ф. Язьков 5. Намерение американской стороны использовать экономику как основной плацдарм для «наступления» в Восточной Европе для Москвы было ясным и вызывало тревогу. Поэтому, как подмечают В. Батюк и Д. Евстафьев, политический поворот от политики соперничества-партнерства к противостоянию, зафиксированный в доктрине Трумэна, советское руководство восприняло более спокойно, нежели связанную с планом Маршалла угрозу отрыва Восточной Европы от экономической сферы влияния СССР 6. Москва, как справедливо отмечают ученые, руководствовалась при этом собственными геополитическим целями. Выход социализма за пределы одной страны или поддержка национально-освободительных движений в мире имели для нее не только идеологическую, но и такую же геополитическую подоплеку, как и создание сферы безопасности СССР на западных границах или борьба за Проливы.
Некоторые авторы указывают на русофобию, которой страдали определенные политические круги на Западе, как на одну из важных причин возникновения холодной войны. Своими корнями, отмечает В.О. Рукавишников, эта «фобия» восходила к историческому прошлому царской России и ее экспансионистской политике7. В.Л. Мальков считает, что после крушения СССР русофобия, придя на смену прежней сове-тофобии, не только осталась в мышлении и действиях Запада, но и усиливается8.
В целом, однако, в историографии утвердилась точка зрения, согласно которой холодная война явилась соединением политических и идеологических устремлений и интересов противостоящих блоков, была порождена комплексом причин — экономических, политических, идеологических, воен-
ных, а вину за ее возникновение несут обе стороны. На стремление советского политического руководства нанести удар по мировой капиталистической системе, установив контроль за странами, освобожденными Красной Армией, и постепенно вводя там социалистические порядки, указывает В.П. Смирнов 9. Советский дипломат Г.М. Корниенко отмечает, что Сталин не упустил шанс использовать конфронтационный курс Вашингтона для перехода к «советизации» Восточной Европы10. О явном намерении укрепить влияние Москвы как це-леполагающем в политике советского руководства в конце 1940-х годов пишет авторский коллектив учебника по истории международных отношений и внешней политики России11. Ряд историков (А.И. Уткин, С.В. Кортунов), соглашаясь с таким подходом, считают необходимым особо подчеркнуть экспансионистские цели США как мотивацию холодной войны, критикуя одновременно тезис о «советской угрозе»12.
Очевидная востребованность объективных исследований указанной проблемы объясняет систематичность, с которой историки подводят промежуточные итоги своей работы и определяют задачи на будущее. В 2003 г. известные специалисты-международники В.О. Печатнов и В.М. Зубок тщательно проанализировали состояние отечественной историографии холодной войны предыдущего десятилетия13, а в 2006 г. итоги и перспективы изучения этого феномена вновь стали предметом всестороннего рассмотрения на проведенном в Институте всеобщей истории РАН «круглом столе»14. Важность выводов, к которым пришли тогда участники, несомненна. Констатировалось, что российской историографии пока не удалось полностью устранить те негативные характеристики, которые отличали ее в начале 1990-х годов, — фрагментарность источ-никовой базы, во многом связанную с замедлением рассекречивания архивных коллекций, преобладание эмпирических исследований, слабый интерес к обобщениям, в том числе и теоретического характера. Сохранялась определенная диспропорция в изучении хронологии холодной войны: если исходить из отношений Восток-Запад, то период после окончания Корейской войны представлен в российской историографии
значительно слабее, чем предыдущее, «сталинское», десятилетие. Хотя число «белых пятен» несколько уменьшилось применительно к 60-м годам ХХ столетия (появление работ по истории Карибского кризиса15), слабоизученными оставались 70-80-е годы. Вместе с тем к числу несомненных позитивов следовало отнести отказ от былого европоцентризма, расширение геополитических параметров «холодной войны», а также внимание исследователей к социально-психологическим аспектам проблемы («конфликтная ментальность»), вопросам «военного измерения» холодной войны16 и др.
Справедливость отдельных выводов, сделанных участниками «круглого стола», подтвердил прошедший в феврале 2010 г. научно-практический семинар «Холодная война. 1945—1991», организованный Русским фондом содействия образованию и науке17. В частности, доклады Н.И. Егоровой «СССР и война в Корее: новые подходы», С.В. Раца «КГБ в разрешении политического конфликта в Афганистане. 1979—1989 гг.», Н.Н. Платошкина «США и свержение правительства С. Альенде в Чили (по донесениям Госдепартамента США и ЦРУ)» отразили последовательное расширение географического диапазона исследований, перенос их акцента за пределы Европы.
В наши дни некоторые историки и политологи не только в России, но и в мировом научном сообществе, предпринимают попытку (может быть, интуитивную) применить исследовательские подходы, характерные для естественных наук, что ставит под сомнение обязательность поиска причинно-следственной связи в сфере наук социальных18. Вслед за З. Бже-зинским они склонны считать холодную войну результатом обыкновенного «фатального» стечения различных факторов на заключительной стадии Второй мировой войны и по ее окон-чании19, хотя и отмечают при этом важную роль политических и идеологических интересов участников формировавшихся блоков. При таком подходе логичным выглядит тезис о случайности возникновения холодной войны. Он также дискутируется, хотя еще в начале 1990-х годов авторитетный историк-международник М.М. Наринский подчеркивал неизбежность
холодной войны, поскольку неизбежным, по его мнению, был раскол союза держав-победительниц и переход к противостоянию Востока и Запада. В основе этого, считает ученый, лежали изменения в распределении ролей стран-участниц коалиции на мировой арене и в соотношении сил между ними, а также коренные различия социально-политического строя, идеологии, системы ценностей и пр.20.
До сих пор спорят историки и о времени начала холодной войны. Существенные расхождения в оценках истоков конфронтационных процессов в антигитлеровской коалиции и позиций их инициаторов выявились на российско-британском семинаре «Сталин и Черчилль» (Лондон, 2002 г.). Вместе с тем, очевидно, что анализ ситуации вокруг так называемого процентного соглашения 1944 г. о сферах влияния, равно как и динамики развития отношений в «треугольнике» Лондон— Москва—Вашингтон в 1944—1946 гг. способствует выявлению истинных целей и намерений лидеров коалиции, проливает дополнительный свет на механизмы возникновения конфликта. В чем едины сегодня исследователи, так это в признании, что холодная война не могла возникнуть в одночасье, что ее предпосылки вызревали постепенно и что конфронтационные импульсы, «первые заморозки», а затем и само противостояние проросли из того периода Второй мировой войны, когда союзники начали активно обсуждать устройство послевоенного мира. Подчеркивая, что холодная война есть «феномен послевоенного времени», А.О. Чубарьян предлагает «проследить ее взаимосвязь с тем, что происходило на заключительном этапе [существования]. антигитлеровской коалиции», «попытаться заглянуть, например, в 1944 год»21. И действительно, введенные к настоящему времени в научный оборот документальные источники подтверждают, что на рубеже войны и мира в отношениях между союзниками возникла значительная напряженность, главным образом, по вопросам о будущем Восточной Европы. Впоследствии вектор динамики развития отношений не стал однолинейным: конфронтация сменялась периодами разрядки, улучшением отношений. В основе Ялтинско-Пот-сдамских договоренностей лежало, прежде всего, стремление
союзников к компромиссам, однако имевшие место конфрон-тационные процессы набирали силу, доходя до откровенной враждебности.
Зримыми проявлениями уже возникшей конфликтоген-ной ситуации явились речь Черчилля в Фултоне (март 1946 г.), создание Коминформа (сентябрь 1947 г.), переход к массированному наращиванию военных потенциалов Советского Союза и США (1948 г.)22, каждое из которых претендует на то, чтобы рассматриваться как начало холодной войны, и имеет в качестве такового как своих сторонников, так и оппонентов. Особо укажем на работы В.Л. Малькова, посвященные атомной дипломатии великих держав и советскому атомному проекту: исследуя под этим углом зрения начальный этап холодной войны, автор убедительно обосновывает необходимость учитывать «техногенный подтекст», определивший принципиальное отличие наступившей новой фазы в мировой политике23.
Отметим в связи с этим, что исследователи по-разному характеризуют сам феномен холодной войны. Большинство авторов видят в нем определенный период конфронтации между двумя полярными силами, распространявшейся на весь спектр общественных отношений24. Ряд историков предлагают включить холодную войну в более широкий контекст — считать ее определенным этапом в истории международных отношений. Углубляя такой подход, некоторые исследователи характеризуют холодную войну как элемент международно-политической системы, возникшей после Второй мировой войны. Функционирование этой системы, утверждают они, позволяет сравнивать ее с Венской системой, сложившейся после Наполеоновских войн, или Версальской системой, возникшей после Первой мировой войны. Безусловным протагонистом такого подхода к изучению холодной войны является академик А.О. Чубарьян 25.
Еще один дискуссионный вопрос — о соотношении процессов накопления эмпирического материала по истории холодной войны и его обобщения. «Архивная революция» 1990-х годов и связанное с ней массовое рассекречивание документальных массивов положили начало процессу формирования
новой источниковой базы. Несмотря на издержки и сложности этого процесса, в том числе и имеющую место сознательную дезорганизацию хранения источников26, стал возможным прорыв в исследовании многих проблем советской истории. Поэтому сегодня трудно согласиться с категоричной оценкой американского историка М. Леффлера, что «исследователи остаются без четкого представления о целях и побуждениях Сталина после Второй мировой войны»27. Безусловно, следует учитывать, что к такому выводу ученый пришел в 1994 г. и что с тех пор познавательная ситуация существенно изменилась.
Мы согласны с точкой зрения тех коллег-историков, которые полагают, что в дальнейшем вряд ли можно рассчитывать на какие-то сенсационные открытия или архивные находки, в корне меняющие уже имеющиеся представления по основным вопросам холодной войны. В известной степени это связано с объективными обстоятельствами: завершением «архивной революции» и, к сожалению, с определенным ужесточением порядка доступа пользователей к важнейшим архивным коллекциям и фондам, медленным процессом рассекречивания документов, за которым просматривается некая политическая воля, стремлением отдельных структур и лиц монополизировать информацию, отсутствием полноценного архивного фонда Сталина 28 и пр. Но главное, на наш взгляд, заключается в том, что уже сложилось достаточно полное представление о ключевых моментах истории холодной войны, в том числе и тех, где «прочитывается» и сталинская позиция, создан существенный информационный задел, возникли и начали реализовываться возможности написания «новой истории» указанного феномена29. Некоторые авторы полагают, что настало время для создания обобщающих трудов по истории холодной войны и разработки ее целостной концепции. По мнению историка-американиста В.О. Печатнова, «погоня» за документами российских архивов вместо целенаправленного поиска материала, «бесконечность» процесса накопления фактов неоправданно отодвигают в сторону решение более крупных исследовательских задач и, как следствие, ведут к доминированию «дилетантов», к новому витку мифологизации
холодной войны. К такого рода явлениям исследователь относит утверждение в массовом сознании, в первую очередь на Западе, «триумфалистской» версии холодной войны как победы добра над злом. При этом в российском сознании, подчеркивает Печатнов, закрепляется чувство неполноценности, вины, ощущение, что в новый демократический мир Россия сможет вписаться, только «переродившись». Очевидно, таким образом, что обобщение истории холодной войны, ее смысла, уроков и последствий имеет не только научное значение30.
Если Печатнов сетует на явный «перекос» в отечественной историографии в пользу сбора эмпирического материала перед обобщениями, в том числе и теоретическими, то авторитетный специалист по истории Центральной и Юго-Восточной Европы Л.Я. Гибианский, напротив, выступает последовательным приверженцем скрупулезного сбора фактического материала, без чего выводы обречены быть, по его мнению, не иначе как «скороспелыми», «не учитывающими подлинных исторических реалий». Переход к широкому обобщению он считает целесообразным лишь в достаточно отдаленной перспективе31.
С нашей точки зрения, сегодня важное значение имеют проработка конкретных вопросов истории холодной войны и их научная интерпретация на основе сопоставления и взаимного дополнения документов российских и зарубежных архивов. При этом принципиально необходимым представляется введение в научный оборот документов традиционно «закрытых» отечественных архивов, в первую очередь силовых и разведывательных ведомств. Это позволило бы спокойно и без ненужной политизации проанализировать многие острые и «неудобные» вопросы, в том числе о воздействии советского фактора на внутриполитическое развитие стран региона. По-прежнему сохраняет актуальность анализ ключевых протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) — КПСС конца 40-х и 50-70-х годов ХХ в. и, что важно, подготовительных материалов к ним. Положительный пример в этом отношении — публикация документов, связанных с системными кризисами (Венгрия 1956 г., чехословацкие события 1968 г.).
Недостаточно изучены материалы различных советских государственных структур и ведомств конца 1950-х — 1980-х годов, равно как и источники (среди них документы идеологических отделов ЦК КПСС, творческих союзов и организаций, средств массовой информации), характеризующие взаимное восприятие и представления стран и народов друг о друге. (Положительной оценки заслуживает тот факт, что постепенно набирают темп имагологические исследования на материалах Восточной Европы32.) Важно было бы проследить, как подобные материалы влияли (и влияли ли?) на формирование советского внешнеполитического курса, на представления руководства о «загранице». Несомненную актуальность сохраняют исследования холодной войны через призму двусторонних отношений, роли и влияния малых государств, которые рассматриваются обычно как второстепенные участники холодной войны. Региональный контекст, в частности изучение холодной войны в Восточной Европе, дает возможность «укрупнить» проблемы, выявить общие для стран принципиальные тенденции, схожие процессы, отказаться от соблазна считать их национальной спецификой. Региональные исследования представляются необходимым шагом на пути создания обобщающих и концептуальных трудов по истории холодной войны.
К вопросу о генезисе и ходе холодной войны примыкают и оценки советской внешней политики. В последние годы они стали более сбалансированными, по сравнению с началом 1990-х годов, что следует считать несомненным позитивом. Завершился период, который один из авторов образно назвал «болезнью бесконечной радости разоблачения»33. Действительно, в начале 1990-х годов во многих публикациях наблюдался устойчивый стереотип «суда» над историей и ее персонажами, причем с явным преобладанием обвинительного для советской стороны уклона. Утверждалось, например, что внешняя политика СССР после 1945 г. отражала только ложное идеологизированное мышление, что в ней полностью отсутствовало логико-рациональное начало, и пр., с чем никак нельзя согласиться.
Детально изучивший генезис холодной войны В.О. Пе-чатнов в одной из работ констатирует «во многом последовательный и оборонительный характер» советской политики на протяжении 40-х годов, которая «не претерпела радикальных изменений», и ее основополагающую цель — «создание пояса просоветских государств вдоль западных границ СССР», доступ в Мировой океан и обеспечение «максимальной глубины обороны по всему периметру государства»34. Соглашаясь с выводом ученого, считаем необходимым внести принципиальное уточнение: на рубеже войны и мира речь шла не о «просоветских», а о «дружественных» Советскому Союзу и, между прочим, открытых Западу государствах. Об этом свидетельствуют и опубликованные документы российских архивов (например, запись беседы Сталина с польским лидером Ст. Миколайчи-ком 9 августа 1944 г. или предпринятый в НКИД СССР анализ Кошицкой программы правительства Национального фронта чехов и словаков в марте 1945 г.35). Они доказывают, что Москва в то время соглашалась с возможной эстраполяцией своих, союзнических, отношений с Западом на внутриполитическую жизнь государств Восточной Европы, подчеркивая необходимость коалиционного способа осуществления власти в малых странах и установления их дружественных отношений не только с восточным соседом — СССР, но и с «западными демократиями».
Позиция В.О. Печатнова противостоит официально принятой в США версии о происхождении холодной войны как естественной реакции на отказ СССР от сотрудничества с Западом и курс Москвы на «коммунистическую экспансию». Ранее и мы неоднократно говорили о том, что смысл советской политики заключался в недопущении повторения «Дранг нах Остен», в организации новой системы коллективной безопасности, прежде всего в Европе. Во имя этого Сталин самым активным образом участвовал в распределении сфер влияния и зон ответственности великих держав. В военных условиях западные партнеры, крайне заинтересованные в разгроме Германии и Японии силами Красной Армии, согласились на переход восточной и юго-восточной части европейского кон-
тинента, также страдавших от германской экспансии или агрессии, под контроль Москвы. Решение многих внутренних проблем в советской сфере влияния обусловливалось продолжением сотрудничества великих держав в рамках антигитлеровского союза. Оно предполагало участие стран Восточной Европы в международной коалиции, их единение в региональном плане. Ситуация диктовала необходимость национального единства внутри каждой из стран, что обеспечивалось не классовой конфронтацией, а социально-политическим компромиссом разных сил36, которые в целом принимали новую роль СССР и «своих», национальных, коммунистов. В этом и крылись глубинные причины того, что происходило в странах Восточной Европы в первые послевоенные годы.
На укрепление отдельных звеньев «пояса безопасности» Советского Союза была направлена и такая национально-геополитическая мера, как массовая депортация немцев с территорий Польши, Чехословакии и СССР в пределы послевоенной Германии. Сегодня эта проблема нередко трактуется в национальных историографиях как подтверждение негативных последствий перехода региона в советскую сферу и проявления его советизации. Между тем депортации не имели классового содержания, а явились жестоким способом наказания немецкого национального меньшинства за его политически деструктивную роль накануне войны. Инициаторами этой меры были не только союзники по антигитлеровской коалиции, но и различные политические партии, выражавшие настроения большинства населения, например, Польши и Чехословакии37. В тех условиях решение это воспринималось международным сообществом как в высшей степени справедливое. С учетом этого ответственность перед историей за целесообразность, замысел и методы осуществления депортации немцев не может быть возложена только на политиков тех лет и тем более на одну идейно-политическую силу и на одно государство.
Исследователям хорошо известны советские документы заключительного этапа войны и первых послевоенных лет, предназначенные «для внутреннего пользования» узкого кру-
га лиц в Кремле и посему предельно деидеологизированные. Например, материалы Комиссии М.М. Литвинова, записка И.М. Майского (январь 1944 г.), рабочие записи А.А. Жданова (лето 1944 г.) 38 и др. Они, как бы критически к ним ни относиться, отражают прагматизм намерений и действий Москвы, достаточно четкое понимание советскими руководителями допустимых пределов политически возможных шагов. Подтверждение тому — восприятие советской стороной эволюционной по характеру и исключительно популярной в послевоенном мире, в том числе и на Западе, концепции «национальных путей к социализму», выработка тактики демократических блоков и, главное, отказ с позиций прагматизма от аксиомы коммунистической идеологии — диктатуры пролетариата. На такой основе и функционировали режимы народной демократии. По разным причинам они оказались переходными к режимам советского типа, причем не последнюю роль сыграло общее изменение политического климата в мире и возникновение холодной войны.
История установления общественного строя советского типа или, иначе, советизации, стран, расположенных по периметру европейских границ СССР, длительное время являлась причиной острых научных и публицистических дискуссий с высоким «градусом» политизации и идеологизации. Сейчас он несколько снизился, что, на наш взгляд, связано с пониманием бесперспективности подобных подходов при поиске научной истины.
В центре обсуждений находится проблема региональных внешнеполитических задач советского руководства, точнее, их целеполагающей мотивации в годы Второй мировой войны и первый послевоенный период. Остро стоит вопрос о взаимосвязи идеологии и реальной политики (Realpolitik). Кем был советский лидер — твердым марксистом-ленинцем или прагматиком? (Заметим, что Черчилль, например, считал Сталина «реалистом».) Что хотел «вылепить» Сталин из восточноевропейского региона, который, по образной оценке американского дипломата Дж. Кеннана, после войны «станет представлять собой пластичную и податливую массу», а, по не менее образ-
ной оценке советского наркома иностранных дел В.М. Моло-това, находился «в жидком состоянии»?
Отвечая на эти вопросы, историки сформулировали различные точки зрения.
Сторонники одной из них ставят во главу угла идеологию, классовые принципы в политике, считая их единственным, все определяющим движителем намерений советского руководства. Они полагают, что, независимо от обстоятельств, стратегическая цель Сталина всегда оставалась неизменной — мировая революция по типу Октября 1917 года. Применительно к странам советской сферы влияния это означало коммуни-зацию или советизацию опять же на основе опыта Советской России. Все иные слова и действия советской стороны в регионе представляли собой не более чем тактику39.
Необходимо констатировать, что в последние годы среди отдельных сторонников этой позиции обозначились весьма существенные подвижки, которые с точки зрения поиска научной истины заслуживают внимания. Так, заметно скорректировал свою оценку внешнеполитических намерений Сталина в первые послевоенные годы (насаждение социализма в советской сфере интересов) Л.Я. Гибианский. В работах 2002—2003 гг. он отмечает, что в политике советского руководства и лично Сталина «сливались в единое целое» два компонента: распространение коммунистической власти за пределами СССР и обеспечение безопасности советских границ40. Ученый различает вместе с тем модели советизации стран Восточной Европы: форсированную советизацию в Югославии и Албании, где коммунисты к завершению войны уже располагали реальной монополией на власть, и «растянутую», несоветскую по форме, советизацию в других странах региона. Существование этой, последней, модели автор объясняет использованием коммунистами тактики политической мимикрии41.
Имея определенную перспективу изучения, данная позиция вызывает и новые вопросы. Когда и при каких обстоятельствах «сливались» указанные компоненты, всегда ли это «слияние» имело место? Что такое «несоветская по форме» советизация? Только ли «политическая мимикрия» лежала в ос-
нове действий Москвы и национальных коммунистов? Всегда ли за решением проблемы безопасности границ СССР на том или ином их участке следовала советизация?
Мы полагаем, что до рубежа 1947—1948 гг. нет оснований говорить о «жестком» слиянии в единое целое идеологических и геополитических задач. Многочисленные примеры подтверждают, что на том этапе в действиях Москвы доминировала геополитика, связанная с созданием «пояса безопасности». На Западе, кстати, признавали рациональное начало советского поведения, как во время войны, так и в первые послевоенные годы, указывали, что Кремль всегда действовал «не по плану, а по обстановке»42. Конкретные примеры тому — Австрия и Финляндия, в отношении которых советское руководство ограничилось признанием нейтралитета (Австрия) или влиянием на внешнюю политику таким образом, чтобы не допустить резкого политического дрейфа в западном направлении (Финляндия). Оба государства остались при этом полностью суверенными. На прагматический подход советской стороны указывает и такой пример: активно обсуждавшаяся в польских политических кругах «финляндизация» как альтернативная модель сосуществования «малой» страны с соседней тоталитарной державой43 Москвой не была допущена.
Те исследователи, которые признают подчиненный характер идеологической составляющей советских намерений в регионе в конце войны и в первые послевоенные годы, учитывают и вполне определенные констатации на этот счет союзников СССР по антигитлеровской коалиции. Напомним утверждения А. Идена о главной цели русских — «обеспечить максимальные границы будущей безопасности России»44, или Дж. Кеннана о намерении Сталина «обеспечить России защитную зону против нападения с запада»45. (Американский дипломат имел в виду потенциальную угрозу со стороны будущей возрожденной Германии.)
Безусловно, любое военно-политическое присутствие «чужих» в каждой конкретной стране ограничивает свободу выбора форм организации национальной жизни. Так после войны было на западе Европы, так было и в советской сфе-
ре влияния. Но в условиях сохранения коалиционной власти в Восточной Европе такое ограничение возможности национально-политического выбора со стороны Москвы вряд ли правомерно идентифицировать с советизацией, если под ней понимать внедрение советской модели организации общества. Утверждение советского варианта социализма связано с иным периодом послевоенного развития региона. В Европе общество постепенно утрачивало переходное состояние, но развитие в ее западной и восточной частях пошло разными путями. На Западе состоялся переход к ускоренной модернизации на основе плана Маршалла. Экономический рывок в сочетании с либеральными нормами буржуазной демократии обеспечил подъем и улучшение жизни миллионов. Отсюда ослабление левого радикализма и спад влияния компартий. В Восточной Европе, напротив, отсутствие явной позитивной экономической динамики радикализировало общество, породив в левых кругах соблазн ускорить переход к социализму, а в массах в целом — желание немедленно изменить ситуацию к лучшему46. Возникли внутриполитические предпосылки для унификации развития стран региона и СССР. Это означало, что известные по советскому опыту классовые принципы и социально-политическая конфронтация становились политически определяющими. Идеология начала играть первостепенную роль в определении стратегической линии Москвы. Советизация была признана решающим фактором обеспечения безопасности «социалистического лагеря». Однако четкое определение этой новой целе-
полагающей установки пришлось на 1948—1949 годы.
* * *
Характеризуя процесс изучения проблем холодной войны и советизации Восточной Европы, нельзя не отметить заметный вклад российских историков. Во многом благодаря их усилиям выявлены и введены в научный оборот сотни новых оригинальных документов, предложена их авторская интерпретация. Процесс формирования источниковой базы продолжается, как продолжаются и дискуссии по ключевым вопросам указанной проблематики. Отражая плюрализм суж-
дений и научных позиций, различные интерпретационные схемы сосуществуют сегодня без прежнего жесткого и подчас откровенно политизированного противостояния, которое наблюдалось еще совсем недавно. Вряд ли следует ожидать, что дискуссии приведут к некоему «общему знаменателю». Вероятнее иная ситуация, о которой говорил покойный болгарский исследователь академик Илчо Димитров: есть личности и события, которые «обречены оставаться спорными и для людей, и для науки»47.
Примечания
1 Российская газета. 6 марта 2006 г.
2 Подробнее см.: http://www.myshared.ru/slide/899796/
3 http://www.rg.ru/2015/02/09/istorik-site.html
4 Кожинов В.В. Россия. Век ХХ (1939-1964 гг.): опыт бесстрастного исследования. М., 2001. С. 95; Бажанов Е.П. Актуальные проблемы международных отношений // Бажанов Е.П. Избранные труды: в 3-х томах. Т. 1. М., 2001. С. 123; Бонцевич Н.Н. Общественное мнение США и Гарри Трумэн: поворот к антисоветизму (1946-1950) // Американский ежегодник. 2002. М., 2004. С. 139; Филитов А.М. Как начиналась «холодная война» // Советская внешняя политика в годы «холодной войны» (19451985): Новое прочтение (Отв. ред. Л.Н. Нежинский). М., 1995. С. 57, и др.
5 История новейшего времени стран Европы и Америки. 1945-2000 (под ред. Е.Ф. Язькова). М., 2002. С. 5.
6 Батюк В., Евстафьев Д. Первые заморозки. Советско-американские отношения в 1945-1950 гг. М., 1995. С. 208.
7 Рукавишников В.О. «Холодная война», холодный мир: общественное мнение в США и Европе о СССР/России, внешней политике и безопасности Запада. М., 2005. С. 819.
8 Феномен холодной войны в международных отношениях ХХ века: итоги и перспективы // Новая и новейшая история. 2006. № 6. С. 77.
9 История новейшего времени стран Европы и Америки. 1945-2000 (под. ред. Е.Ф. Язькова). М., 2002. С. 29.
10 Корниенко Г.М. «Холодная война»: свидетельство ее участника. М., 2005. С. 18.
11 Протопопов А.С., Козьменко В.М., Елманова Н.С. История международных отношений и внешняя политика России (1648-2000). М., 2003. С. 281.
12 Уткин А.И. Американская стратегия для ХХ1 века. М., 2000. С. 13; он же. Американская империя. М., 2003. С. 141; Кортунов С.В. «Холодная война»: парадоксы одной стратегии // Внешняя политика и безопасность современной России. 19912002. Хрестоматия в 4-х томах. Т. 1. Исследования. М., 2002. С. 181.
13 Печатнов В.О., Зубок В.М. Отечественная историография холодной войны: Некоторые итоги десятилетия // Отечественная история. 2003. № 4-5.
14 Феномен холодной войны в международных отношениях ХХ века: итоги и перспективы // Новая и новейшая история. 2006. № 6.
15 См., например: Фурсенко А.А., Нафтали Т. Адская игра. Секретная история Карибского кризиса, 1958-1964. М., 1999 и др.
16 Симонов С.Н. Военно-промышленный комплекс в СССР в 1920-1950-е годы. М., 1996; Быстрова И.В. Развитие военно-промышленного комплекса // СССР и холодная война. М., 1995; она же (в соавторстве с Г.Е. Рябовым). Военно-промышленный комплекс СССР // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Том 2. Апогей и крах сталинизма, М., 1997; она же. Военно-экономическая политика СССР: от «демилитаризации» к гонке вооружений // Сталинское десятилетие холодной войны. Факты и гипотезы. М., 1999; она же. Военно-промышленный комплекс в СССР в годы холодной войны. (Вторая половина 40-х - начало 60-х годов.) М., 2000.
17 Подробнее см.: http://s-and-e.ru/index.php?id=170
18 Подробнее см.: Волков А.И. Идеи правят миром // Экономика и общественная среда: неосознанное взаимовлияние. Научные записки и очерки. М., 2008. С. 34-35.
19 Феномен холодной войны. С. 100 (выступление акад. А.О. Чубарьяна).
20 Наринский М.М. Советская внешняя политика и происхождение «холодной войны» // Советская внешняя политика в ретроспективе. 1917-1991. М., 1993. С. 122.
21 Круглый стол «О "новой истории" холодной войны» (материалы дискуссии) // Сталинское десятилетие холодной войны. Факты и гипотезы. М., 1999. С. 228.
22 Феномен холодной войны. С. 87 (выступление А.М. Филитова).
23 См., например: Мальков В.Л. Игра без мяча: социально-психологический контекст советской «атомной дипломатии» (1945-1949 гг.) // Холодная война. 19451963 гг.: историческая ретроспектива. Сборник статей. М., 2003. С. 311.
24 Советская внешняя политика в годы холодной войны (1945-1985). С. 5.
25 Феномен холодной войны. С. 81.
26 Мальков В.Л. Игра без мяча. С. 289.
27 Цит. по: Мальков В.Л. Игра без мяча. С. 289.
28 Серьезный анализ безрадостной ситуации в связи с личным архивом И.В. Сталина (Российский государственный архив социально-политической истории (далее - РГАСПИ.) Ф. 558. Оп. 11), в том числе и по вопросам внешней политики, см.: Леонид Максименков. Что скрывают архивы Великой Отечественной войны? // Огонек. 13 апреля 2015 г.
29 Гайдук И.В. К вопросу о создании «новой истории» холодной войны // Сталинское десятилетие холодной войны. С. 213-222.
30 Феномен холодной войны. С. 81.
31 Там же. С. 85.
32 См., например: Хорев В.А. Польша и поляки глазами русских литераторов. Има-гологические очерки. М., 2005; Русские о Сербии и сербах. Т. 1. Письма, статьи, мемуары. СПб, 2006; Т. 2. Архивные свидетельства. М., 2014; Русские и словаки в XIX-XX вв.: контакты, взаимодействие, стереотипы. М., 2007; Россия в глазах славянского мира. М., 2007; ХХ век. Русская литература глазами венгров. Венгерская литература глазами русских. М., 2007.
33 Горбачевские чтения. М., 2003. С. 103 (выступление Е.В. Яковлева).
34 Владимир Печатнов. Возвращение в Фултон // Россия в глобальной политике. 2006. Т. IV. № 2 (март-апрель). С. 14-15.
35 Советский фактор в Восточной Европе. 1944-1953. Т. 1. 1944-1948. Документы. М., 1999. С. 86-87; 176.
36 Волокитина Т.В. Сталинизм в Восточной Европе в 40-е годы ХХ века: к проблеме изучения // Межрегиональная конференция славистов. Российское славяноведение в начале XXI века: задачи и перспективы развития. М., 2005. С. 32-44; Во-
локитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф., Покивайлова Т.А. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа. 1949-1953. Очерки истории. М., 2002. С. 29-33 (2-е изд. М., 2008. С. 33-37).
37 Советский Союз на международных конференциях периода Великой Отечественной войны. 1941-1945 гг. Т. 2. М., 1978. С. 164-167; Т. 4. М., 1980. С. 148; Т. 6. М., 1984. С. 467, 497.
38 РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 3. Д. 174. Л. 3; Советский фактор в Восточной Европе. 1944-1953. Документы: в 2-х томах (Отв. ред. Т.В. Волокитина). Т. I. 1944-1948. М., 1999. С. 23.
39 Куртуа С. и др. Черная книга коммунизма. Преступления. Террор. Репрессии. М., 1999; СССР и страны Центральной и Юго-Восточной Европы в середине и второй половине 40-х годов // Советское славяноведение. 1991. № 6; Гибианский Л.Я. Кремль и создание советского блока в Восточной Европе: некоторые вопросы исследования и интерпретации новых документов // Славянские народы: общность истории и культуры. М., 2000; он же. Политика Сталина в Восточной Европе: Ко-минформ и первый раскол в советском блоке // Советское общество: будни холодной войны. М., 2000, и др.
40 Гибианский Л.Я. Советские цели в Восточной Европе в конце Второй мировой войны и в первые послевоенные годы: споры в историографии и проблемы изучения источников // Russian history - Histoire russe. The soviet global impact: 19451991. Idillwild, California. Vol. 29. 2002. Nos. 2-4. P. 210-211; он же. Форсирование советской блоковой политики // Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива. С. 142.
41 Гибианский Л.Я. Советские цели. С. 214.
42 Цит. по: Владимир Печатнов. Возвращение в Фултон. С. 13.
43 Borodziej W. Od Poczdamu do Szklarskiej Porçby. Polska w stosunkach miçdzynaro-dowych. 1945-1947. Londyn, 1990. S. 131-132.
44 Цит. по: Ржешевский О.А. Сталин и Черчилль. Встречи. Беседы. Дискуссии. Документы. М., 2004. С. 54.
45 Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Дж. Кеннана. М., 2002. С. 147.
46 Волокитина Т.В. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце 40-х годов: от компромиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие холодной войны. С. 16.
47 Димитров И. Между Мюнхен и Потсдам. Българската политика през Втората световна война. София, 1998. С. 196-197.
