CC BY
73
мере нескольких кейсов он анализирует различные проявления и динамику радикальных движений, использующих риторику традиционных ценностей и православия. Он подробно разбирает деятельности православных народных дружин, возникших после «панк-молебна», погром в Манеже 14 августа 2015 г., программу строительства 200 храмов в Москве и связанную с этим деятельность организации «Сорок Сороков». Большая часть статьи посвящена дискуссиям вокруг фильма «Матильда». Поражает фактологическая база данного исследования, позволяющая автору делать оригинальные и, безусловно, в высшей степени фундированные выводы относительно новых культурных границ в российском публичном пространстве.
Наконец, Анн-Софи Ламин призывает взглянуть на многогранность проявлений радикализма с позиций социальной психологии. Ей удалось показать, как установки «вера-идентичность» и «вера-убежденность» влияют на проявления радикализма.
Безусловная заслуга редакторов книги в том, что им удалось собрать в одном сборнике столь разные точки зрения и буквально «препарировать» проблемы взаимодействия государства и религиозных сообществ. Актуализация дискуссии по многим болезненным вопросам французского и российского обществ — это, пожалуй, самый большой успех рассматриваемого издания.
С. Рагозина
Haven, Cynthia L. (2018) Evolution of Desire: A Life of René Girard. Michigan State University Press. — 346 p.
DOI: https://doi.org/lO.22394/2073-7203-20i8-36-3-253-26l
«Эволюция желания» — долгожданная биография франко-американского ученого, философа и теолога Рене Жирара (19232015), известного как создатель «миметической теории» — вероятно, одного из последних больших нарративов гуманитарных наук XX века. Сегодня эта теория находит себе применение
в обширном дисциплинарном поле от антропологии, социологии и философии до психиатрии и биологии, разрабатывается рядом специализированных сообществ и даже — усилиями т.н. girardian scholars — постепенно прокладывает себе путь в университетских программах. Собственно, одного того, что перед
нами — его первая биография, должно быть уже достаточно: даже если бы книга не удалась, ей все равно бы пользовались как изучающие его мысль историки философии, так и другие исследователи, адаптирующие его теорию к собственным интересам. Книга, однако же, удалась, и ценность ее тем более высока, что на протяжении всей своей жизни Жирар говорил о себе неохотно и разошелся только к 8о-ти годам. Отдельные намеки встречались в «Том, через кого скандал приходит» (2001), «Завершить Клаузевица» (2007), «Эволюции и обращении» (2008) и его опубликованной в 2016 г. переписке с австрийским теологом Р. Шва-гером5. Важным источником, кроме того, был изданный его друзьями в 2009 г. сборник, озаглавленный «Рене Жирару: Опыты в дружбе и истине»6. Обычному читателю, знакомому только с основными трудами автора, представить себе этого человека было непросто; теперь это хотя бы возможно.
5. Girard, R. (2001) Celui par qui le scandale arrive. Desclée de Brouwer; Girard, R. (2007) Achever Clausewitz. Cahiers du Nord; Girard, R. (2017) Evolution and Conversion. Dialogs on the Origins of Culture. Bloomsbury; René Girard and Raymund Schwager. Correspondence 1974-1995 (2016). Bloomsbury.
6. For René Girard. Essais in Friendship
and in Truth (2009). Michigan State University Press.
Часто миметическую теорию представляют как своего рода «секту», состоящую, как писал один автор, из «учеников, переводчиков и прозелитов» фило-софа7. Это неправда — или правда в той степени, в какой такие же «закрытые сообщества» образуют узкие специалисты по ядерной физике или эволюционной биологии. Поэтому существовала большая вероятность, что первая биография Жирара будет написана его «посвященным» адептом, хотя бы и первого поколения: возник бы риск, что ее здоровая объективность и художественные достоинства будут принесены в жертву доброй памяти об учителе и завещанному им «общему делу». Однако с автором нам повезло: Синтия Хэвен — профессиональный журналист, автор биографий Ч. Милоша и И. Бродского и притом давний друг философа. Отсюда и тон книги: дружественный, вовлеченный, когда нужно — критический и обращенный к широкой аудитории.
Философия Жирара — по сути своей практическая. Ее не придерживаются, ее практику-
7. Bottum, J. (1996) "Girard among the Girardians", First Things [https://www. firstthings.com/article/1996/03/ 005-girard-among-the-girardians]. Подобная идея, нужно отметить, в ходу и у наших исследователей, см., напр.: Зенкин С. Небожественное сакральное. Теория и художественная практика. М.: РГГУ, 2014. С. 230.
ют — так же как, например, стоицизм, ницшеанство или сюрреализм. Отсюда проистекает и специфическая задача автора книги, что прибавляется к изложению фактов: показать, каким образом его жизнь соответствует его учению — и соответствует ли вообще. В этой задаче она прекрасно отдает себе отчет: «Лучшее подтверждение теории Жирара — он сам. Ему удавалось практиковать то, чему он учил — и становиться в этом все лучше. Я имела возможность наблюдать его невероятное личное достоинство, потрясающе мирный и преданный брак длиною в шестьдесят лет, его трудолюбие, дружбы и привязанности на всю жизнь, неизменную любезность к новоприбывшим» (с. 7). Но чему именно учил Жирар? В одном слове — смирению: поскольку люди копируют желания других, к насилию их ведет идея своей самодостаточности в качестве субъектов — т. е. гордыня. Поэтому для Хэвен так важно, что в самом философе этой гордыни не было: она постоянно пишет о его скромности, доброте и открытости, а в интервью говорит, что «он никогда не строил из себя Великого Человека»8. Эта
8. "René Girard never played the Great Man", says biographer [http://www. patheos.com/blogs/cosmosthein-lost/2016/01/19/rene-girard-never-played-the-great-man-says-biogra-pher/].
задача биографии — неочевидная, без нее можно было обойтись и ее нужно учитывать при чтении.
Однако если миметическая теория — философия для жизни, то и вытекать она также должна из жизни: читая о борьбе братьев-врагов или козлах отпущения, невозможно поверить, что все эти образы философ почерпнул исключительно из других текстов. И в этом плане биографические данные о нем бесценны, поскольку позволяют заглянуть «за завесу» написанного и увидеть его прототип. Претендентов на эту роль, однако же, оказывается сразу несколько.
Одним из несомненных реальных источников жираровских идей было освобождение Парижа в августе 1944-го. Французы испытывали неясный стыд от того, что сдались немцам слишком легко и жили почти что как прежде — и стоило Шарлю де Гол-лю прокричать «Париж разоренный, сломленный, умученный», как в стране начался сущий ад, и подозреваемых в сотрудничестве с немцами расстреливали без суда и следствия. По всей стране более 20 тыс. женщин, обвиненных в сексуальной связи с оккупантами, подверглись ужасному ритуалу: им брили голову, их раздевали и с бранью прогоняли через весь город. На дошедших до нас фотографиях всегда одна и та же картина:
в центре — несчастная «стриженая», часто с ребенком, а вокруг нее — гогочущая толпа. Это зрелище производит сильное впечатление даже на нас — и можно представить, какое влияние оно должно было оказать на 21-летнего студента. В этой сцене нам является не только «козел отпущения», но и эффект неразличимости — ведь было совершенно неясно, кого можно считать коллаборационистом, а кого нет, и понятие горизонтальной кол-лаборации эту путаницу лишь усиливало. В сети такой путаницы попали тогда и многие именитые интеллектуалы — например, Жан-Поль Сартр, который в своей статье «Кто такой коллаборационист?» (1945) пытался вывести «сущность» потенциального коллаборациониста и писал, что в нем всегда есть нечто женственное или гомосексуальное9. Проблема, однако же, заключалась именно в том, что никакой такой природы не было и не могло быть.
Другая гипотеза об истоках Le système-Girard основана на странном рассказе Жан-Мишеля Угурляна, психиатра и соавтора «Вещей, сокрытых...»,
9. Sartre, J.-P. (1949) "Qu'est qu'un collaborateur?", Situations, III, pp. 4361. Lendemains de guerre. Gallimard. См. также: Гумбрехт Х.-У. После 1945. Латентность как источник настоящего. М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 145-147.
о том, что во время пребывания на американском Юге, в Индиане, Жирар наблюдал линчевание. «Когда я говорю о козлах отпущения — то знаю, что это за кошмар», — пересказывает его слова Угурлян (с. 68-69). Жирар якобы упомянул об этом лишь вскользь и потом от своих слов отказался — да и сама автор не нашла в то время прецедентов расправы. Здесь возникает и еще более мрачный вопрос: дело в том, что согласно идее философа, линчевание нельзя «видеть» издалека, от этой насильственной заразы никуда не укроешься: в нем можно только участвовать, хотя бы молчанием и бездействием. Позже свой рассказ поставил под сомнение и сам психиатр, поэтому этот вопрос, вероятно, так и останется для нас тайной.
Наконец, если раньше о знаменитом «обращении» Жирара в конце 50-х годов мы знали лишь то, что во время написания «Лжи романтизма» он вернулся к католичеству — вере своей матери, — то биография проясняет, в чем оно состояло: это обращение было не только религиозным, но и интеллектуальным, когда перед автором в один миг предстали все его будущие идеи — оставалось их записать. Это произошло на рубеже 1958 и 1959 гг. Ему было 35 лет, он вынужден был тратить два часа на дорогу в университет и читал романы для собственной книги.
«Осенью 1958-го я работал над книгой о романе — над двенадцатой, последней главой, названной "Концовка". Я думал о сходстве между религиозным опытом и опытом романиста, который обнаруживает, что постоянно лгал — лгал ради собственного Эго, которое в действительности сложилось из тысячи лжей, накопленных за долгий период, иногда за целую жизнь» (с. 110). «Помню, что в дороге я испытывал едва ли не мистический опыт, пока читал и смотрел в окно... мое внутреннее состояние преображало все вокруг, и на обратном пути каждый лучик заходящего солнца вызывал во мне экстаз» (с. 118). Двенадцатая глава была полностью переписана им в духе этого откровения, но за ним последовало второе — у философа заподозрили меланому. «И вот мое интеллектуальное обращение — очень комфортный и даже самоизвиняющий опыт — полностью переменилось. Я не мог думать ни о чем, кроме рака, а период острой тревоги переживал как предостережение и своего рода искупление. Так это обращение стало чем-то действительно серьезным: эстетическое уступило место религиозному» (с. 118). Исходя из этого, Синтия Хэвен справедливо помещает Жирара в ряд других французских мыслителей, переживших схожий опыт: Декарта, Паскаля и Вейль.
Нужно учитывать, что обращение философа — не просто его «личное дело», а событие, определившее всю его мысль и, в частности, всю его эпистемологию: поскольку такой опыт лежит в основе познания, он требуется от читателя. Хэвен не зря подробно останавливается на докладе Жирара «Тиресий и Критик» (l966)10, в котором тот впервые, еще до «Насилия и священного», обращается к опыту Эдипа: герой трагедии постигает истину не объективно, а субъективно, ибо это прежде всего истина о нем самом, которая переворачивает всю его жизнь (с. 200). Позже, после открытия собственно насилия, священного и козла отпущения, идея несколько преобразится, но суть ее будет прежней: «Существует ли какое-то иное самопознание, кроме познания себя в качестве гонителя?» — спрашивает его в интервью 200l года Мария-Стелла Барбери, на что получает категоричный ответ: «Без сомнения, нет»11. В итоге же в «Завершить Клаузевица» Жирар говорит, что обращение человечества и отказ от наси-
10. См.: Girard, R. (l966) "Tiresias and the Critic", in Macksey, R., Donato, E. (ed.) The Structuralist Controversy. The Languages of Criticism & Sciences of Man, pp. l5-2l. Baltimore and London: The John Hopkins University Press.
11. Girard, R. Celui par qui le scandale arrive, p. l00.
лия — единственный шанс спасти мир12. Поэтому переоценить биографическое свидетельство тут невозможно.
Однако интеллектуальная биография обычно призвана не только задать фрейм общего понимания, но и дать исследователям конкретные данные и ориентиры — и с этим в данной работе все в порядке. В книге очень корректно, как мне кажется, обозначены основные труды мыслителя и, соответственно, даны этапы развития его мысли: это «Ложь романтизма и правда романа», «Насилие и священное», «Вещи, сокрытые от основания мира» и «Завершить Клаузевица». До сих пор с этим четким и единственно возможным делением зачастую возникали проблемы, так что излишнее внимание уделялось таким заведомо вторичным текстам, как «Козел отпущения» или «Я вижу Сатану, падающего как молния» в ущерб этим четырем (см. гл. 7, 9, 13). В другом месте Синтия Хэвен обращает внимание на одну из важнейших революций в жираровской мысли — а именно изменение трактовки жертвоприношения под влиянием того же Шваге-ра (с. 226-228)13: если в «Вещах,
12. Girard, R. Achever Clausewitz, p. 67106.
13. Изначально Жирар пересмотрел
свою позицию в статье Mimetische Theorie und Theologie, опубликован-
сокрытых...» он излагал «нежертвенную» интерпретацию христианства и критиковал Послание к евреям, то примерно с 00-х и «Завершить Клаузевица» стал говорить, что архаическое и христианское жертвоприношение различаются между собой как принесение другого и самопожертвование, и что он сделал из Послания к евреям «козла отпущения» среди книг Нового Завета (с. 228). Учитывая, сколь часто эту историю не учитывают и продолжают говорить о «нежертвенном» жи-раровском христианстве, проговорить ее было необходимо. Важным представляется также сравнение Жирара с Жоржем Батаем (с. 207-209), которого можно счесть его «темным двойником»: он весьма схожим образом ставил жертвоприношение во главу угла в отношении общества и субъекта, и при всех различиях два мыслителя сходятся на идее самопожертвования. Мне представляется, что Хэвен отказывается от этого сравнения слишком бы-стро14, но то, что она обращается
ную в 1995 г. предисловием к книге Швагера Vom Fluck und Segen der Sündenböcke (Thaur, Wien, München: Kulturverlag). Пер. на фр. см.: Girard, R. "Théorie mimétique et théologie", Celui par qui le scandale arrive. P. 63-82.
14. См. об этом, напр., нашу статью: Зыг-монт А.И., Дюков Д.А. Философия насилия и сакрального Жоржа Батая
к нему в принципе, уже не может не радовать.
Кроме этого, в «Эволюции желания» есть ряд и других существенных деталей: так, мы узнаем, что «Элементарные формы религиозной жизни» Дюрк-гейма автор прочел уже после написания «Насилия и священного», что делает поиски в этой работе дюркгеймовских влияний заведомо бессмысленными (с. 158). Для литературоведов и историков идей может оказаться полезным указание на его влияние на таких писателей, как М. Кундера (с. 76-77) и Дж. Кут-зее (с. 170-174). Наконец, в биографии попросту много прекрасно рассказанных историй: про его страсть к «пранкам» во время учебы в лицее, за которые он был оттуда отчислен; трогательную ненависть к парижскому общежитию Национальной школы хартий; как его чуть не поймала с двумя паспортами полиция в период оккупации; как ему хотелось залезть под стол от стыда за дурацкие выходки Жака Лакана во время исторической конференции 1966 г. в Балтиморе; как Жан-Мишель Угурлян неожиданно нагрянул к нему в Нью-Йорк, где надеялся его найти — и не нашел, поскольку университет Нью-Йорка оказали Рене Жирара в сравнительной перспективе // Религиоведческие исследования. 2017. № 1(15). С. 29-72.
ся совсем в другом месте; про его счастливый брак и тихую смерть в глубокой и уже не совсем ясной старости.
В конце концов, книга просто отлично написана, читается на одном дыхании и формирует образ философа — в чем-то, как я уже отметил, идеализированный, но в других аспектах—очень свежий. Например, когда Жирара не выставляют сторонником жертвоприношений (из-за тона «Насилия и священного»), его выставляют моралистом: он-де хотел убедить человечество оставить свое насилие, встать на путь истинный и вообще пойти слушать старую тридентскую мессу. Однако же в беседах с Синтией Хэвен он часто высказывался совсем в ином духе — пожалуй, разумном, но близком к пораженчеству и даже «отчаянию о человеке». Вот примечательный разговор:
— В этой ситуации долгого апокалипсиса — что бы Вы посоветовали?
— Что значит — что бы я «посоветовал»?
— Ну, что нам делать?
— Ничего.
— Просто сидеть сложа руки?
— Просто сидеть сложа руки. Да (с. 261).
И после этого несколько раз повторяет: «Ну, в любом случае...
об этом позаботится Бог. Да. Да». Хотя эти слова были сказаны философом уже в очень почтенной старости, хочется верить, что это не деменция, а нечто большее: «слишком человеческая» слабость, усталость и трезвость.
До сих пор я еще не сказал о книге ни одного слова критики, и критиковать ее почти не за что. Но «Эволюция желания» — биография почти прижизненная, написанная близким к мыслителю человеком на основании их личных бесед. Поэтому ей недостает не то чтобы объективности, но дистанции. Судьба Жирара оказывается почти лишена «темных пятен», а сам он напоминает живую икону: мы постоянно читаем о его достоинствах и ни слова не слышим о его недостатках — которые, вероятно, могли бы внести в его образ что-то парадоксальное. Единственное, о чем нам дают услышать — об его детской страсти к розыгрышам и простительном юношеском увлечении «тусовками и тачками»15. В интервью Жирар признавался, что «весьма миметичен»16
15. Girard, R. (2017) Evolution and Conversion. Dialogues on the Origins of Culture, p. 19.
16. «Я весьма миметичен. Поскольку я полемичен — я миметичен. Я признаю за собой полемичность, чтобы я написал текст, меня нужно приманить, раззадорить. В письме мною часто движет стремление кого-то нака-
и пишет о том, что прожил сам — но темная сторона миметического желания (а в нем труднее отыскать светлую) будто бы совершенно обошла его стороной. Между тем мы о многом не знаем. Рискуя пересказывать слухи и сплетни — но разве рассказ Угурляна о линчевании не слух и не сплетня? — я должен сказать, что мне кажутся вполне правдоподобными истории, услышанные мною от знакомых с ним людей, о жестоких экспериментах, которые он ставил порой над людьми: то сообщал всем о своем романе с какой-то женщиной, с которой у него романа никогда не было, то вместе со студентом-стажером отправлял в место его назначения письмо с критикой вместо всяческих рекомендаций. В конце концов, эти истории прекрасно согласуются и с пресловутыми «пранками», и с частыми жалобами на скучную университетскую жизнь и среду, в которой ему было явно тесно. Подобные вещи не только существенно обогащают образ мыслителя — тем более для тех, кого тошнит от агиографий, — но и согласуется с его собственной теорией, где для выхода к «позитивному» мимезису нужно пройти через «под-
зать — но такая месть не очень-то действенна» (Girard, R. Celui par qui le scandale arrive, p. 191).
полье», переживание собственного ничтожества, подлость и даже войну с ближними.
Однако пока что лучшей биографии Жирара трудно было бы и желать. Она сослужит прекрасную службу равно как его последователям, так и исследователям и заслуживает всяческих рекомендаций.
А. Зыгмонт
