CC BY
38
Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2023.
№ 72. С. 109-121.
Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 2023. 72. pp. 109-121.
Научная статья УДК 101.1:316 doi: 10.17223/1998863Х/72/10
ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ ПОСТПАМЯТИ: МЕЖДУ ИНДИВИДУАЛЬНЫМ ТРАВМАТИЧЕСКИМ ОПЫТОМ И МЕДИАСТРАТЕГИЕЙ
Андрей Геннадиевич Иванов
Саратовский национальный исследовательский государственный университет,
Саратов, Россия
Липецкий государственный технический университет, Липецк, Россия, agivanov2@yandex. ru
Аннотация. Анализируется предложенный М. Хирш термин «постпамять» в контексте как индивидуального травматического опыта, так и символической политики. Ключевая роль в работе постпамяти принадлежит акторам, сознательно и неосознанно транслирующим культурную информацию, используя имеющиеся медиа. Делается вывод, что постпамять обладает большим объяснительным потенциалом, способна в новом ракурсе представить, например, советское прошлое. Ключевые слова: постпамять, травма, медиа, работа над мифом
Благодарности: исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда, проект № 22-18-00153, «Образ СССР в исторической памяти: исследование медиастрате-гий воспроизводства представлений о прошлом в России и зарубежных странах».
Для цитирования: Иванов А.Г. Характеристика работы постпамяти: между индивидуальным травматическим опытом и медиастратегией // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2023. № 72. С. 109121. doi: 10.17223/1998863Х/72/10
Original article
CHARACTERISTICS OF THE WORK OF POSTMEMORY: BETWEEN INDIVIDUAL TRAUMATIC EXPERIENCE AND MEDIA
STRATEGY
Andrey G. Ivanov
Saratov State University, Saratov, Russian Federation Lipetsk State Technical University, Lipetsk, Russian Federation, agivanov2@yandex.ru
Abstract. The term "postmemory" proposed by Marianne Hirsch is considered in a broad context - from individual traumatic experience to the media strategy of interaction with the past. The essential characteristic of postmemory work is the mediated, indirect nature of the impact. Postmemory has different dimensions - affiliation, connective - but the dynamics of its work depends on the degree of involvement in the trauma and the influence of mediators. Intermediaries deliberately broadcast cultural information using existing institutions and tools - from education to media. But in the work of postmemory there is always a place for something unconscious, everyday, which brings it closer, respectively, to "work on myth" and public history. The work of postmemory is part of symbolic politics as a collective action, the model of which is determined by the configuration and taking into account the opinions of mnemonic actors. At the same time, all significant discourses are concentrated
© А.Г. Иванов, 2023
around "mythocontent phenomena" (for example, a hero, a sacrifice) that act as a basis for media strategies, which the work of postmemory claims to be in the conditions of an iconic turn. The author notes that the iconic turn, focusing on a wide range of images (both temporal and spatial, and more concretized - individual material objects, personalities) played an important role in the conceptualization of postmemory: the images generated by the media moved to the level of agents in the field of memory, indirectly influencing memories. Although the concept of postmemory arose in the context of understanding the consequences of the Holocaust, the term "postmemory" itself has great heuristic potential and, in particular, is applicable to studies of the period of the existence of the USSR. A vivid illustration of the work of postmemory in the case of the Soviet past is Leonid Parfyonov's project Namedni, which reanimates distant mythologized layers of memory and connects them with modern personal images of the USSR, thereby institutionalizing the postmemory of the Soviet Union, at least in the aesthetic and political spheres. Keywords: postmemory, trauma, media, work on myth
Acknowledgments: The study is supported by the Russian Science Foundation, Project No. 22-18-00153.
For citation: Ivanov, A.G. (2023) Characteristics of the work of postmemory: between individual traumatic experience and media strategy. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya - Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 72. pp. 109-121. (In Russian). doi: 10.17223/1998863Х/72/10
Введение
В последнее время феномен постпамяти занял прочное место в поле memory studies. Исследования постпамяти связаны с работой М. Хирш, которая вывела данный термин «на основании своих собственных „автобиографических исследований" работ писателей и художников, принадлежащих ко „второму поколению"» [1. С. 20] и отмечала, что «связь постпамяти с прошлым в действительности опосредована не воспоминаниями, но работой воображения, проекцией и творчеством» [1. С. 22]. Постпамять М. Хирш [1] определяла, прежде всего, как отношение последующих поколений к личным, коллективным, культурным травмам, к изменениям, которым подверглось предыдущее поколение, формирующееся посредством историй, образов, поведения представителей предыдущего поколения, но не личного, непосредственного опыта.
Идея статьи заключается в том, чтобы продемонстрировать, что предложенный Марианной Хирш научной общественности концепт «постпамять» является на современном этапе довольно актуальным и обладает гораздо большим эвристическим потенциалом, чем, возможно, предполагала сама автор: применим для востребованных сегодня исследований травм (trauma studies), символической политики (symbolic politics), вписывается в икониче-ский поворот в науках о культуре (iconic turn), иллюстрирует явление публичной истории (public history), подтверждает ряд идей акторно-сетевой теории Б. Латура. При этом подход М. Хирш релевантен и для оптики традиционных социально-философских категорий - уровни общественного сознания, коллективное бессознательное. Более того, показана конвергенция интуиций М. Хирш в контексте исследований работы постпамяти и наработок современных авторов, изучающих на практике так называемую работу над мифом (work on myth) - К. Боттичи, Ш. Бергер, Д. Белл, что обогащает соответствующие направления исследований.
Постпамять как трансляция травматического опыта
Следует заметить, что постпамять как концепт, в свою очередь, оказывается связанной с одним из ключевых для исследователей памяти понятием травмы: «...постпамять - не движение, не метод и не идея. Мне она видится скорее структурой меж- и транспоколенческого возвращения травматического знания и воплощенного опыта. Она есть последствие травматического воспоминания, но (в отличие от посттравматического расстройства) отстоящее на расстояние поколения» [1. С. 23]. Травма здесь выступает в качестве своеобразного маркера, и для иллюстрации степени вовлеченности постпамяти в травматический опыт М. Хирш прибегает к использованному в романе Т. Моррисон «Возлюбленная» [2] выражению «вос-память» (гететогу): «Рассказы о передаче травматического опыта, на которых я сосредоточиваюсь в этой книге, располагаются в диапазоне между тем, что Моррисон назвала „вос-памятью" (гететогу), и тем, что я определяю как „постпамять". В первом случае речь идет о памяти, которая, будучи сообщена посредством телесных симптомов, становится формой повторения и воспроизведения, во втором - о памяти, работающей через многочисленные непрямые механизмы опосредования. Однако внутри глубоко личного семейного пространства передачи опыта от матери к дочери постпамять всегда рискует соскользнуть в вос-память, воспроизводство травмы и ее повторение» [1. С. 132].
Работа постпамяти: посредники, аффилиация, коннективность
Для работы постпамяти важны посредники, в роли которых выступают самые разные акторы (медиаторы) - от отдельных художников, журналистов и т.п. до крупных медиакорпораций, государственных структур, а также используемые ими средства (фотографии, рисунки, кинематографическая продукция и т.п.). Эти медиаторы способны стать агентами алло-идентификации (аффилиативной постпамяти) или «аффилиативными суррогатными свидетелями». Например, в случае, когда такая записанная память, как фотография, оказывается связующим звеном при передаче между памятью и постпамятью, расширяющим семейный контекст, а художник становится еще одним зрителем и слушателем, способным принять, услышать рассказываемые истории и передать их дальше, включившись в семейные связи и отношения взглядов, которые он наполняет смыслом. В итоге благодаря непрямому, вне-семейному присутствию художник может стать агентом алло-идентификации или аффилиативной постпамяти, создавая исторический зазор, не позволяющий передаче семейного опыта стать инконрпорирующей вос-памятью [1. С. 152-153]. Так, в главе «Выжившие изображения» переход к аффилиатив-ной памяти М. Хирш демонстрирует, описывая случай, когда известная сегодня американская писательница Элис Каплан, будучи школьницей, упорно обыскивали ящики стола своего отца (бывшего обвинителем на Нюрнбергском процессе, но умершего от сердечного приступа незадолго до описываемого эпизода), обнаруживала то, что он старательно прятал и настойчиво приобщала одноклассников к созерцанию увиденного ее отцом [1. С. 160168], таким образом как бы объединяя представителей своего поколения в единую сеть.
Существует и коннективная работа памяти, пытающаяся соединить различные истории не ради размывания их специфики, но для обнаружения общих эстетических и политических стратегий, эмоций и эффектов, являющихся, в свою очередь, частями глобального пространства воспоминания, включающего пересекающиеся истории. При этом каждый из этих проектов сам по себе включен в коннективные мемориальные и политические стратегии, дающие неожиданные пересечения локальных сюжетов [1. С. 330].
Таким образом, постпамять в понимании М. Хирш может иметь разные оттенки - аффилиативный, коннективный, но сущностной характеристикой ее работы является непрямой, опосредованный характер воздействия.
Линия «осознанное - неосознанное»
Посредники постпамяти транслируют, конечно, осознанный и соответствующим образом оформленный опыт предыдущих поколений, но между тем в постпамяти есть и недоступные осмыслению вещи: «Картинки, отпечатанные в нашем сознании, тропы и конструкции, которые мы переносим из настоящего в прошлое, в надежде найти их там, чтобы получить ответы на наши вопросы, могут оказаться экранирующими воспоминаниями - экранами, на которые мы проецируем наши сегодняшние, или же вневременные, нужды и желания и которые, таким образом, скрывают от нас другие изображения и другие, еще не продуманные или вовсе недоступные осмыслению заботы» [1. С. 81].
Отметим, что соотношение по линии «осознанное - неосознанное» оказывается важным при характеристике процессов трансляции информации в случае с повседневной мифологией семейной памяти [3], так как позволяет отделять сознательную «работу над мифом» (в процессе которой также выделяются производители (нарраторы) и получатели (слушатели), способные выступить и в роли ре-нарраторов), испытывающую влияние доминирующих нарративов, от спонтанных и неосознанных отсылок к мифу. Если в первом случае мы имеем дело с определенным комплексом семейных мифов, передаваемых из поколения в поколение, то во втором случае рассказчик истории своей семьи оказывается окутанным сетью символов, каждый из которых имеет особое значение для семейной истории, отсылает к семейным тайнам и преданиям. Неявные отсылки к мифу в рассказах происходят спонтанно и принимают абсолютно любые формы - от эмоционально окрашенных фрагментов нарратива до многозначительного молчания, сигнализирующего об отсутствии какого-то важного элемента цепи событий (что также является подтверждением незавершенности и несформированности, в конченом счете, неосознанности сюжетной линии мифа) [3. С. 61].
Кроме того, и у исследователей культурных травм также выделяются модели понимания травмы, предполагающие, соответственно, рациональный ответ и неосознанные действия (например, версия «философии Просвещения» и «психоаналитическая» версия популярной теории травмы у Дж. Алек-сандера [4]).
Также следует вспомнить М. Хальбвакса [5], по мнению которого коллективная память всегда опосредована сложными механизмами как сознательного манипулирования со стороны элит, так и неосознанного усвоения ее членами определенного сообщества.
Как видим, линия «осознанное - неосознанное» оказывается существенной характеристикой не только работы постпамяти, но и многих других механизмов передачи культурной информации. Другое дело, что в фокусе внимания большинства акторов и, прежде всего, государства находятся очевидные и, так сказать, пропущенные через коллективное сознание вещи, учитывающие интересы различных социальных групп.
Идеологический и обыденный уровни трансляции постпамяти
Обращение к интересам не только элит позволяет рассматривать работу постпамяти в контексте символической политики как коллективного действия. Так, определяя символическую политику как «публичную деятельность, связанную с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование» [6. С. 31], известный исследователь О.Ю. Малинова стремится показать, что для понимания механизмов символической политики необходимо учитывать взаимодействие широкого круга акторов. Сама же символическая политика в такой интерпретации включает в себя и политическое использование прошлого, и политику памяти, и историческую политику. Это важное пояснение О.Ю. Малиновой дает возможность для включения соответствующих исследовательских полей в единое пространство понимания памяти.
Понятное дело, что акторы, которые участвуют в широком понимании в символической политике, а в частности - в политике памяти, в исторической политике, в работе постпамяти, придают значение далеко не всем событиям, наделяют особым смыслом не все явления и процессы. Это предположение экстраполируется и на более абстрактный уровень обобщения. Так, О.Ю. Малинова подчеркивает, что политика работает не со всем репертуаром знания о прошлом, а с его актуализированной версией, т.е. «репертуаром исторических событий, фигур и символов, которые наделяются смыслами, в той или иной мере значимыми для современных политических и культурных практик» [7. С. 9].
Один из ключевых, на наш взгляд, вопросов, связанных с памятью, в том числе и с постпамятью, состоит в том, кому (каким акторам - исследователям, должностным лицам, институтам и т.п.) будут даны полномочия определять (выбирать, отбирать), что именно по истечению определенного времени должно быть сохранено и поддержано, а что может быть предано забвению. Именно поэтому, учитывая, что «вспоминание прошлого, особенно коллективное - это всегда политический процесс» [8. P. 3], важно обратиться к идеологическому уровню общественного сознания.
Что касается обыденного, повседневного уровня, то здесь в последнее время обращают на себя внимание исследования феномена «public history» (публичная история) как следствия общественного интереса к переосмыслению прошлого, когда история выносится за рамки академических кругов и артикулируется в практиках публичных репрезентаций, медийных проектов, далеко не всегда инициируемых и реализуемых профессиональными историками. Так, многочисленные выставки, рисунки и другие способы передачи памяти о Холокосте, описываемые М. Хирш [1], вполне укладываются в практики «public history».
И. Калинин [9] приводит интересные сравнения между исторической политикой и публичной историей как альтернативными проектами взаимодействия с историческим прошлым. Базовым расхождением, по его мнению, является понимание политического как такового: в случае с исторической политикой возникает этатистская концепция политического, в случае с публичной историей политическое оказывается открытым и напряженным пространством, которое постоянно перераспределяется между различными позициями и коллективными субъектами, вступающими в коммуникацию друг с другом.
Модальности коммуникации по поводу общей памяти являются определяющими для содержания публичной истории. С одной стороны, «драйверами» коллективной памяти субъекты выступают с разной степенью интенсивности. С другой стороны, память все чаще понимается «как непрерывный процесс воспоминания и забвения, в котором индивиды и группы продолжают реконфигурацию своих отношений с прошлым и тем самым репозиционируют себя относительно существующих и заново возникающих мест памяти» [10].
Последнее обстоятельство заставляет обратиться к идеям акторно-сетевой теории, апологеты которой исходят из того, что отнесение себя к той или иной группе является постоянно идущим процессом, состоящим из неопределенных, хрупких, противоречащих и постоянно меняющихся связей [11. С. 43].
Следует заметить, что акторно-ориентированный подход лежал в основе сравнительного исследования коммемораций 20-летних годовщин падения коммунистических режимов в Восточной Европе под руководством М. Берн-харда и Я. Кубика. Участники данного проекта сосредоточились на выявлении типов мнемонических режимов, складывавшихся по поводу коммеморируемого события. Согласно их теории, мнемонический режим, т.е. «доминирующая модель политики памяти, которая существует в данном обществе в данный момент в отношении конкретного исторического события или процесса, имеющего важные последствия» [8. P. 4], определяется конфигурацией мнемонических акторов.
Вывод на арену мнемонических акторов лишний раз подчеркивает значимость исследовательского поля «public history».
Для нас поле «public history» представляет особый интерес, так как «выход» на «постпамять» происходит через публичную историю, формируемую акторами и их конфигурациями, и лишь затем подключаются государственные институты, индустрия медиа и другие ключевые социальные институты. То есть когда родители рассказывают детям о хорошей жизни в Советском Союзе или когда выжившие узники концлагерей рассказывают об пережитых ужасах - это обыденный уровень трансляции постпамяти. А когда, например, средства массовой коммуникации, имеющие государственную аккредитацию, в прайм-тайм показывают советские фильмы, воспевающие или романтизирующие советское прошлое, или когда устраиваются выставки рисунков детей, уцелевших в лагерях смерти, а книги о Холокосте получают литературные премии - это идеологический уровень соответствующей трансляции.
«Работа постпамяти» и «работа над мифом»: общее и особенное
Выделение и сохранение значимых событий, явлений есть ключевая составляющая так называемой работы над мифом и в целом ситуационного подхода (interrelational approach) к мифу. Предложившая такой подход К. Боттичи понимала миф, прежде всего, как процесс работы над чем-то, имеющем значение (significance) в определенных условиях места и времени для конкретной социальной группы: «...мифы всегда ситуативны и поэтому всегда должны пересказываться с точки зрения настоящего времени» [12. P. 129].
Очевидным образом возникает вопрос о роли, которую миф и память играют в конструировании современных сообществ. Таким вопросом задаются авторы тематического сборника «Миф и память в построении сообщества. Исторические закономерности в Европе и за ее пределами», предполагающие, что миф и память объединяют сообщество и формируют его идентичность таким образом, чтобы придать ему необходимые пропорции: «Коллективная память возникает в рамках предоставляемых мифом матрицы или сюжета, которые акцентируются на определенных ценностях» [13. P. 20].
Самое простое, что можно делать с этими коллективными мифологизированными представлениями, - переносить их в область национальных нар-ративов, чем, собственно, и занимаются ряд исследователей на Западе. В частности, Д. Белл предлагает термин «мифоландшафт» («mythscape»): «.сложное взаимопроникновение мифа и органической памяти (воспоминания) лучше всего можно представить в контексте „национального ландшафта", который можно представить как дискурсивную сферу, образованную временными и пространственными измерениями, посредством которых мифы нации постоянно создаются, передаются, реконструируются и обсуждаются» [14. P. 75]. А, например, Ш. Бергер использует термин «мифоистория» («mythistory») [15].
Сложнее обстоит дело с использованием категории мифа относительно многонациональных образований, существовавших в конкретные исторические периоды (например, в случае с Советским Союзом), прежде всего, ввиду неоднозначности используемых здесь таких дефиниций, как имперский миф, советский миф.
Однако так или иначе - и с национальными мифами, и с более широкими, глобальными мифами - «работа над мифом» является частным случаем работы постпамяти, в которой все выделенные исследователями значимые дискурсы концентрируются вокруг «мифоконтентных феноменов» (проявления социальной мифологии в жизни общества, факты общественной жизни, содержащие мифологическое наполнение в определенной мере; к ним относятся, например, жертва, герой [16. С. 35-47]).
Сравнивать «работу постпамяти» и «работу над мифом» позволяет именно механизм такой работы: все то же пересказывание, передача значимых историй. «Работа над мифом» имманентно присуща «работе постпамяти», усиливает ее. Сложно представить себе одно без другого. Ведь актор стремится поведать что-то особенно значимое, рассказать прежде всего то,
что имеет фундаментальное значение, то, что является мифом в понимании К. Боттичи, Х. Блюменберга.
Постпамять в контексте медиа и иконического поворота
Еще одним обстоятельством, делающим рассмотрение работы постпамяти чрезвычайно актуальным, является бурное развитие медиа, что необходимо учитывать в конгломерате разнородных нарративов.
Сегодня следует говорить о сосуществовании различных дискурсов о прошлом. Академический, политико-институциональный, популярный или повседневный, медийный и другие дискурсы сложно отделить друг от друга, тем более что они оказывают влияние друг на друга [17. Р. 4].
Возникает даже медиапамять как «виртуальный механизм воспроизводства воспоминаний в цифровой среде» [18. С. 80]. В самих же медиа выделяется социальное измерение, в котором сосуществуют два контекста: производство и распространение медиа-продукта, с одной стороны, и его рецепция и использование, которые могут происходить значительно позднее времени его создания и в принципиально других исторических условиях, - с другой [10]. Наличие такого рода контекстов механизмов функционирования медиа коррелирует, собственно, с «работой над мифом», которая также может возобновляться в новых обстоятельствах посредством так называемой реоккупа-ции (Umbesetzung) мифа [19].
В таком разнообразии дискурсов мифоконтентные феномены выступают в качестве базиса для медиастратегий: нарративы зачастую оформляются вокруг фигур героев, жертв.
В целом XX в. можно охарактеризовать как время профессионализации и институционализации культурной памяти при помощи различных медиа. Так, Дж. Гарде-Хансен, обращаясь к рассмотрению роли различных институтов, замечает, что медиа как запись событий и как запись прошлого «...являются движущей силой институтов памяти - от новостных корпораций, газет и новостных вещателей до музеев, индустрии наследия и архивов. Они также формируют основу киноиндустрии, когда производство сосредоточено на истории, документальном кино и реконструкции» [20. Р. 52]. Все эти форматы медиа сегодня самым существенным образом влияют на формирование памяти, а отдельные институты претендуют на доминирующую роль. Например, активная деятельность Российского военно-исторического общества (создано в целях консолидации сил государства и общества в изучении военно-исторического прошлого России, содействия изучению отечественной военной истории и противодействия попыткам ее искажения, обеспечения популяризации достижений военно-исторической науки, воспитания патриотизма и поднятия престижа военной службы) заставила С.А. Еремееву назвать его не игроком на поле памяти, а «торговцем на рынке памяти» [21. С. 22-23]. Российское военно-историческое общество, конечно, занимается историей, но в определенной мере, выступает и в роли того самого мнемонического актора, провоцирующего работу постпамяти, поколенческие воспоминания.
Учитывая непрямой, опосредованный характер воздействия при работе постпамяти, разнообразные медиа важны не только как простой посредник,
генерирующий образы, но также и как самостоятельный агент на поле памяти. В этой связи симптоматичным оказывается иконический поворот, в котором образы перемещаются на уровень методологических установок и «начинают рассматриваться как медиумы познания и аналитические категории» [22. С. 418]; и далее: «Иконический поворот, тем самым, приписывает образам вполне явный познавательно-теоретический статус, статус „иконических эпистем", медиумов объяснения, равно как и „образных актов", конституирующих когнитивные процессы, например формирующих воспоминания или производящих мифы» [22. С. 421].
Медиаобразы характеризуются как одновременностью события, образа и восприятия, но также медиальной постановочностью и манипуляцией, что позволяет говорить о значимой идеологической составляющей в трансляции этих образов. Сама же работа постпамяти в контексте иконического поворота претендует на статус оригинальной медиастратегии.
Возможно, предтечей иконического поворота стало произведение Р. Барта «Camera lucida. Комментарий к фотографии» [23], в котором центральное место отводилось понятиям «Studium» (замысел фотографирующего) и «punctum» (продукт индивидуальной работы рассматривающего фотографию) как двум составным частям фотографии, совместное присутствие которых и вызывает особый интерес к конкретному фотоснимку. Не случайно М. Хирш обращается к бартовскому «punctum», правда, понимая его также и в темпоральном аспекте - как несоответствие или несоизмеримость значения данного конкретного опыта, предмета или изображения тогда и того, что оно содержит сейчас. М. Хирш заключает, что «визуальный образ - одновременно средство передачи чувственной памяти и иллюстрация этого процесса» [1. С. 143].
Современные медиа и иконический поворот в науках о культуре выводят постпамять на новый уровень, делая - посредством цифровых технологий -образы яркими, запоминающимися, активно влияющими на результат восприятия, а также предоставляя транслируемым образам возможность быть самодостаточными агентами постпамяти.
Расширение поля трансляции постпамяти: советское прошлое
И, наконец, необходимо добавить ключевую сущностную характеристику постпамяти - поколенческий лаг, что, собственно, и составляет специфику ее работы. При этом отдельной темой для дискуссии является вопрос о классификации поколений, к которым могут быть отнесены заинтересованные стороны. Так, можно учитывать не только поколение 2.0, но и о поколение 1,5 (к нему относятся те, кто пережил коммеморируемое событие в детстве), которое также способно быть агентом постпамяти.
Хотя понятие постпамяти возникло в контексте осмысления последствий Холокоста, сам термин «постпамять» обладает гораздо большим эвристическим потенциалом и, в частности, применим для исследований периода жизни Советского Союза. Существование и распад СССР, образ этого государства оказали колоссальное влияние на идентичность россиян, сопоставимое с воздействием в свое время Холокоста на идентичность как евреев, так и немцев.
Анализируя феномен постпамяти, М. Хирш отмечала, что для ее работы необходимы посредники-медиаторы, функции которых могут выполнять как отдельные индивиды, так и медиаструктуры или социальные институты [1. С. 24]. В качестве примера такого медиатора, представляющего также рефлексирующий тип ностальгии, можно привести интернет-проект Л. Парфенова «Намедни», который является яркой иллюстрацией работы постпамяти в случае с советским прошлым. Проект Парфенова расширяет дискуссию и о феномене постпамяти за счет использования большинства выделенных характерных черт последней, но также и использования техник, обогащающих работу постпамяти. К таким техникам следует отнести объек-тализацию [24] как демонстрацию советского опыта через материальные элементы, так и последовательное рассмотрение заявленных в слогане проекта «События, люди, явления. То, без чего нас невозможно представить, еще труднее - понять», соответственно, событий, людей и явлений [25]. Проект «Намедни» запускает работу постпамяти, реанимируя далекие мифологизированные пласты памяти и соединяя их с современными личными образами СССР, что институционализирует постпамять о Советском Союзе, как минимум, в эстетической и политической сферах. Это соотносится с центральным тезисом книги М. Хирш, что работа постпамяти «способна заново активировать и заново воплотить более отдаленные политические и культурные пласты памяти, соединив их с живыми частными и семейными формами опосредования и эстетического выражения» [1. С. 66].
Заключение
Знакомство с феноменом постпамяти привело к ряду промежуточных выводов. Работа постпамяти, как правило, инспирируется травматическим опытом субъекта при поддержке медиа - от отдельных журналистов до государственных структур, - которые выступают в качестве агентов алло-идентификации или аффилиативной постпамяти, провоцируя также и кон-нективное направление работы постпамяти. В процессе практик постпамяти, осуществляющихся как на идеологическом, так и на обыденном уровне, неизбежно возникают недоступные осмыслению вещи, в связи с чем уместно выделять неосознанное усвоение информации. Работа постпамяти является частью символической политики как коллективного действия, модель которой определяется конфигурацией и учетом мнения мнемонических акторов, а механизмы коррелятивны с «работой над мифом». Важную роль для концептуализации постпамяти сыграл иконический поворот, акцентирующий внимание на широком диапазоне образов, как временных и пространственных, так и более конкретизированных - отдельные материальные объекты, личности, выводя работу постпамяти до масштаба самостоятельной медиастрате-гии. Проекты осмысления неоднозначного и травматичного прошлого (например периода существования СССР), рассмотренные с позиций работы постпамяти, обнаруживают новые оттенки, но также расширяют и сам концепт «постпамять».
Список источников
1. Хирш М. Поколение постпамяти: Письмо и визуальная культура после Холокоста. М. : Новое издательство, 2021. 428 с.
2. Моррисон Т. Возлюбленная. М. : Иностранка, 2005. 446 с.
3. Иванов А.Г. «Работа над мифом». Уровень - семья // Вестник Тверского государственного университета. Серия: Философия. 2021. № 2 (56). С. 58-67.
4. Александер Дж. Культурная травма и коллективная идентичность // Социологический журнал. 2012. № 3. С. 5-40.
5. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М. : Новое издательство, 2021. 346 с.
6. Малинова О.Ю. Политика памяти как область символической политики // Методологические вопросы изучения политики памяти : сб. науч. тр. / отв. ред. А.И. Миллер, Д.В. Ефре-менко. М. ; СПб. : Нестор-История, 2018. С. 27-53.
7. Малинова О.Ю. Коммеморация исторических событий как инструмент символической политики: возможности сравнительного анализа // Полития. 2017. № 4. С. 6-22.
8. Bernhard M., Kubik J. Introduction // Twenty Years after Communism. The Politics of Memory and Commemoration / ed. by M. Bernhard, J. Kubik. Oxford : Oxford University Press, 2014. P. 1-6.
9. Калинин И. Историческая политика // Все в прошлом. Теория и практика публичной истории / под. ред. А. Завадского, В. Дубиной. М. : Новое издательство, 2021. С. 355-375.
10. Erll A., Rigney A. Introduction: Cultural Memory and its Dynamics // Mediation, Remediation, and the Dynamics of Cultural Memory / ed. by A. Erll, A. Rigney. Berlin ; New York : De Gruy-ter, 2009. P. 1-14.
11. Латур Б. Пересборка социального: Введение в акторно-сетевую теорию. М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 2020. 384 с.
12. Bottici C. A Philosophy of Political Myth. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
286 p.
13. Strath B. Introduction. Myth, Memory and History in the Construction of Community // Myth and Memory in the Construction of Community. Historical Patterns in Europe and Beyond (Series Multiple Europes. No. 9) / ed. by B. Strath. Brussels : P.I.E. Peter Lang, 2000. P. 19-46.
14. BellD.C.A. Mythscapes: Memory, Mythology, and National Identity // British Journal of Sociology. 2003. № 54, is. 1 (March 2003). P. 63-81.
15. Berger S. On the Role of Myths and History in the Construction of National Identity in Modern Europe // European History Quarterly. 2009. Vol. 39 (3). P. 490-502.
16. Иванов А.Г. Система современной социальной мифологии. СПб. : Алетейя, 2019. 182 с.
17. Pakier M., Strath B. Introduction. A European Memory? // A European Memory? Contested Histories and Politics of Remembrance / ed. by M. Pakier, B. Strath. New York ; Oxford : Berghahn Books, 2010. P. 1-20.
18. Артамонов Д.С. Медиапамять: теоретический аспект // Galactica Media. 2022. № 2. C. 65-83.
19. BlumenbergH. Work on Myth. Cambridge, MA : MIT Press, 1985. 685 p.
20. Garde-Hansen J. Media and Memory. Edinburgh : Edinburgh University Press, 2011. 174 p.
21. Еремеева С.А. Память: поле битвы или поле жатвы? М. : Изд. дом «Дело» РАНХиГС, 2021. 360 с.
22. Бахманн-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре. М : Новое лит. обозрение, 2017. 504 с.
23. Барт Р. Camera lucida. Комментарий к фотографии. М. : Ad Marginem, 2016. 267 с.
24. Ушакин С.А. Разложение тотальности: объектализация позднего социализма в постсоветских биохрониках // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2013. № 3 (89). С. 221-258.
25. Абрамов Р.Н., Чистякова А.А. Ностальгические репрезентации позднего советского периода в медиапроектах Л. Парфенова: по волнам коллективной памяти // Культурная память. 2012. № 1 (6). С. 52-58.
References
1. Hirsch, M. (2021) Pokolenie postpamyati. Pis'mo i vizual'naya kul'tura posle Kholokosta [The Generation of Postmemory. Writing and Visual Culture after the Holocaust]. Translated from English by N. Epple. Moscow: Novoe izdatel'stvo.
2. Morrison, T. (2005) Vozlyublennaya [Beloved]. Translated from English by I. Togoeva. Moscow: Inostranka.
3. Ivanov, A.G. (2021) "Work on Myth": The Family Level. Vestnik Tverskogo gosudarstven-nogo universiteta. Seriya: Filosofiya - Tver State University Bulletin. Series. Philosophy. 2. pp. 58-67. (In Russian).
4. Alexander, J. (2012) Kul'turnaya travma i kollektivnaya identichnost' [Cultural Trauma and Collective Identity]. Sotsiologicheskiy zhurnal. 3. pp. 5-40.
5. Halbwachs, M. (2007) Sotsial'nye ramki pamyati [On Collective Memory]. Translated from French by S.N. Zenkin. Moscow: Novoe izdatel'stvo.
6. Malinova, O.Yu. (2018) Politika pamyati kak oblast' simvolicheskoy politiki [Political Myth in the Structure of Modern Symbolic Politics]. In: Miller, A.I. & Efremenko, D.V. (eds) Metodo-logicheskie voprosy izucheniya politiki pamyati [Methodological Issues of Studying Memory Policy]. Moscow; Saint Petersburg: Nestor-Istoriya.
7. Malinova, O.Yu. (2017) The Commemoration of Historical Events as a Tool of Symbolic Politics: The Possibilities of Comparative Analysis. Politiya -Politeia. 4. pp. 6-22. (In Russian).
8. Bernhard, M. & Kubik, J. (2014) Introduction. In: Bernhard, M. & Kubik, J. (eds) Twenty Years after Communism. The Politics of Memory and Commemoration. Oxford: Oxford University Press.
9. Kalinin, I. (2021) Istoricheskaya politika [Historical Politics]. In: Zavadskiy, A. & Dubina, V. (eds) Vse v proshlom. Teoriya i praktika publichnoy istori [Everything in the Past. Theory and Practice of Public History]. Moscow: Novoe izdatel'stvo.
10. Erll, A. & Rigney, A. (2009) Introduction: Cultural Memory and its Dynamics. In: Erll, A. & Rigney, A. (eds) Mediation, Remediation, and the Dynamics of Cultural Memory. Berlin; New York: De Gruyter.
11. Latour, B. (2020) Peresborka sotsial'nogo: Vvedenie v aktorno-setevuyu teoriyu [Reassem-ling the Social. An Introduction to Actor-Network Theory]. Translated from English by I. Polonskaya. Moscow: HSE.
12. Bottici, C. (2007) A Philosophy of Political Myth. Cambridge: Cambridge University Press.
13. Strath, B. (2000) Introduction. Myth, Memory and History in the Construction of Community. In: Strath, B. (ed.) Myth and Memory in the Construction of Community. Historical Patterns in Europe and Beyond. Brussels: P.I.E. Peter Lang.
14. Bell, D.C.A. (2003) Mythscapes: Memory, Mythology, and National Identity. British Journal of Sociology. 54(1). pp. 63-81.
15. Berger, S. (2009) On the Role of Myths and History in the Construction of National Identity in Modern Europe. European History Quarterly. 39(3). pp. 490-502.
16. Ivanov, A.G. (2019) Sistema sovremennoy sotsial'noy mifologii [The System of Contemporary Social Mythology]. St. Petersburg: Aleteyya.
17. Pakier, M. & Strath, B. (2010) A European Memory? Contested Histories and Politics of Remembrance. New York; Oxford: Berghahn Books.
18. Artamonov, D.S. (2022) Media Memory: Theoretical Aspect. GalacticaMedia. 2. pp. 65-83. (In Russian).
19. Blumenberg, H. (1985) Work on Myth. Cambridge, MA: MIT Press.
20. Garde-Hansen, J. (2011) Media and Memory. Edinburgh: Edinburgh University Press.
21. Eremeeva, S.A. (2021) Pamyat': pole bitvy ilipole zhatvy? [Memory: The Battlefield or the Harvest Field?]. Moscow: PANEPA, Delo.
22. Bachmann-Medick, D. (2017) Kul'turnye povoroty. Novye orientiry v naukakh o kul'ture [Cultural Turns. New Orientations in the Study of Culture]. Translated from German by S. Tashkenov. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie.
23. Barthes, R. (2016) Camera lucida. Kommentariy k fotografii [Camera lucida: Reflections on Photography]. Translated from French by M. Ryklin. Moscow: Ad Marginem.
24. Oushakine, S.A. (2013) Totality Decomposed: Objectalizing Late Socialism in Post-Soviet Biochronicles. Neprokosnovennyy zapas. Debaty o politike I kul'ture - NZ. 3. pp. 221-258. (In Russian).
25. Abramov, R.N. & Chistyakova, A.A. (2012) Nostalgic Images of the Soviet's Recent Past: The Media Activism of Leonid Parfenov. Kul'turnaya pamyat' - Cultural Memory. 1. pp. 52-58. (In Russian).
Сведения об авторе:
Иванов А.Г. - доктор философских наук, доцент; ведущий научный сотрудник философского факультета Саратовского национального исследовательского государственного университета (Саратов, Россия); заведующий кафедрой философии Липецкого государственного технического университета (Липецк, Россия). E-mail: agivanov2@yandex.ru
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
Ivanov A.G. - Dr. Sci. (Philosophy), docent, leading research fellow, Faculty of Philosophy, Saratov State University (Saratov, Russia); head of the Department of Philosophy, Lipetsk State Technical University (Lipetsk, Russia). E-mail: agivanov2@yandex.ru
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 01.08.2022; одобрена после рецензирования 28.03.2023; принята к публикации 20.04.2023
The article was submitted 01.08.2022; approved after reviewing 28.03.2023; accepted for publication 20.04.2023
