CC BY
40
8. Tel'pov R.E. Princip «edinoj posylki» v zhanrah nauchnoj fantastiki v svete teorii «vozmozhnyh mirov» i teorii «anomal'nostej hudozhestvennogo mira». Gumanitarnyj nauchnyj zhurnal. Saratov, 2014; 1: 37 - 40.
9. Slovar' russkogo yazyka. V 4-h tomah. Pod redakciej A.P. Evgen'evoj. 2-e izdanie, ispravlennoe i dopolnennoe. Moskva: Izdatel'stvo «Russkij yazyk», 1984.
10. Tel'pov R.E. Russkie semanticheskie neologizmy v anglijskom i nemeckom perevodah. Aktual'nye voprosy izucheniya duhovnoj kul'tury v kontekste dialoga civilizacij: Rossiya - Zapad-Vostok. Slavyanskaya kul'tura: istoki, tradicii, vzaimodejstviya. XVI Kirillo-Mefodievskie chteniya 19 maya 2014 goda: materialy mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Moskva - Yaroslavl': Remder, 2015.
11. Bol'shoj anglo-russkij slovar'. V 2-h tomah. Pod obschim rukovodstvom I.R. Gal'perina. Izdanie vtoroe, stereotipnoe. Moskva: Izdatel'stvo «Russkij yazyk», 1995.
12. Strugatsky, Arkady and Boris. Roadside Picnic. Tale of the Troika (Best of Soviet Science Fiction). New York: Macmillan Pub Co.
13. Nemecko-russkij (osnovnoj) slovar': Ok. 95 000 slovarnyh statej. 3-e izdanie stereotipnoe. Moskva: «Russkij yazyk», 1995.
14. Arkadi und Boris Strugazki. Piknik am Wegesrand: Utopische erzahlung. Berlin, 1979.
Статья поступила в редакцию 05.04.17
УДК 82(09)
Abdullina L.I., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Sarsen Amanzholov East Kazakhstan State University
(Ust-Kamenogorsk, Kazakhstan), E-mail: [email protected]
Markina P.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Altai State Pedagogical University (Barnaul, Russia),
E-mail: [email protected]
"BATYRBEK'S KHANATE" OF G. D. GREBENSHCHIKOV: AUTHOR'S CONCEPTION OF THE IMAGOLOGICAL DISCOURSE. The article was written within the grant of Russian Humanitarian Fund, project № 16-14-22002. The research is built on G.D. Grebenshikov's philosophical and aesthetic relationships system of peoples in Eastern Eurasia. The work is based on historically established "national identity" of the Kazakh people (as well as nature, agriculture and wealth), which becomes a determining factor in their opposition to the Russian merchants. Grebenshchikov as an artist was engaged in research of marginal life of peoples, ethnic groups and local cultures throughout his all life and never distanced himself from them. There were no boundaries and the concept of "a stranger" to him. Miraculously, he managed to create the illusion of not "alien", outside observer, but at the same time to be participant directly in the chronicler, retaining the actual events and details of the known world. There are two opposite societies -the Russian settlers and Kyrgyz nomads. They are depicted with all the advantages and disadvantages. The writer refers to the time, when the national identity of each legendary people disintegrated.
Key words: G.D. Grebenshchikov, "Batyrbek's Khanate", imagological discourse, image of the Kirghiz (Kazakh), mytho-poetics.
Л.И. Абдуллина, канд. филол. наук, доц. Восточно-Казахстанского государственного университета
имени С. Аманжолова, г. Усть-Каменогорск, Казахстан, Е-mail: [email protected]
П.В. Маркина, канд. филол. наук, доц. Алтайского государственного педагогического университета, г. Барнаул,
Е-mail: [email protected]
«ХАНСТВО БАТЫРБЕКА» Г.Д. ГРЕБЕНЩИКОВА: АВТОРСКИЙ ВАРИАНТ ИМАГОЛОГИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
Статья выполнена в рамках гранта Российского фонда фундаментальных исследований (Отделений гуманитарных и общественных наук), проект № 16-14-22002 «Русская словесность на трансграничном пространстве России и Казахстана: процессы интеграции»
В статье рассматривается имагологический аспект в повести Г.Д. Гребенщикова «Ханство Батырбека». Осмысливается выстроенная автором философско-эстетическая система взаимоотношений народов восточной территории Евразии. Обусловленная исторически «национальная самобытность» казахов (наряду с природой, хозяйством и богатством) становится определяющим началом в противопоставлении русским купцам. Художник, на протяжении всей жизни занимающийся исследованием, условно говоря, маргинального быта народов, этносов и локальных культур, никогда не дистанцировался от них. Для него не существовало границ и самого понятия «чужого». Ему удавалось создавать иллюзию не «чужого», стороннего наблюдателя, но непосредственного участника-летописца, фиксирующего реальные события и детали известного ему миропорядка. Два оппозиционных мира - русских осёдлых поселенцев и киргизов-кочевников - изображены со всеми достоинствами и недостатками. Писатель обращается ко времени, когда стирается самобытность каждого народа.
Ключевые слова: Г.Д. Гребенщиков, «Ханство Батырбека», имагологический дискурс, образ киргиза (казаха), мифопоэтика.
По отношению к творческому наследию Г.Д. Гребенщикова, на наш взгляд, справедливо говорить об имагологии не столько в аспекте «интерпретации образов «других», «чужих», инородных для воспринимающего объектов», сколько об имагологии как «образоведении» [1, с. 29]. Постигая законы «образоведения», убеждаешься в авторском стремлении к обобщению и выявлению внутри национального сознания общих представлений о внешних объектах. Воссозданная Гребенщиковым художественная реальность опирается на народные представления и оценки, с помощью фольклорной эпики художественно осваивает фольклорные типы: в канву живой повести родного края органично вплетены мифология и этнография.
Гребенщиков, по его собственным многочисленным признаниям, осознаёт свой долг и призвание заинтересовать других теми фактами и наблюдениями, которые он обнаруживает в процессе своей кропотливой работы бытописателя-этнографа. В сформировавшейся стилевой манере художника высокохудожественный язык граничит с поэтической патетикой и хрони-
кальной достоверностью очеркового письма. Анализируя традиции пейзажного бытописания и стиль рассказов Гребенщикова, Е.Н. Барбашова приходит к выводу, что «реалистичные пейзажные зарисовки становятся основой повествования... картины природы воплощают циклическое понимание времени, философию космизма» [2, с. 246]. Именно в этом ключе получает художественное развитие и казахская тематика.
Г.Д. Гребенщиков, по свидетельству современников, свободно владел казахским языком, имел восточные корни (известный факт биографии: отец, потомок хана-кочевника), чувствовал их на генетическом уровне и засвидетельствовал в фактах своей жизненной и писательской биографии. Этнографический очерк «Каркаралинский мещанин», пьеса «Славный джигит» (1907), названная по-казахски «Джаксы джигит», перевод с польского поэмы Густава Зелинского «Киргиз», наконец, издательство «Алатас» (по-казахски «Пегий камень»), организованное совместно с Рерихом в Нью-Йорке (1928 г.) - всё это факты одного ряда, свидетельствующие о том, что киргизский быт для автора
не чужой, а свой мир (подробнее [3], о стилистической роли тюркизмов в повести «Ханство Батырбека» [4]).
Жизнь и быт киргизов в «Ханстве Батырбека» показаны в их первобытной первозданности, в органичной связи с природой. Между человеком и природой существуют отношения гармонии: степь всегда успокаивающе действовала на Батырбека, рассказывая старые сказки, воскрешая «в памяти дни детства и юности, дни вольных кочевок и лихих скачек во время праздников...» [5, с. 163]. Киргиз сверяет время по природным часам («на исходе девятая луна»). После долгой засухи дождь для степняка - долгожданный, желанный гость. Природа открыта человеку, ласково улыбается ему. И человек себя не разделяет с ней: «степные-степные хлопоты» помогают Батырбеку забыться, а ритм «всегдашней жизни» отодвигает душевную тоску. Батырбек повеселел при виде ярко позеленевшей степи. Он радовался, что корм поправится и скот отдохнет. Изобразительно-выразительные средства художник черпает из природного и бытового окружения степного жителя.
Сопровождает киргиза протяжная песня, которую он поёт, качаясь в седле в такт бегу лошади. Песня обрамляет повествование, в ней заключена жизненная философия кочевого народа, она хранит глубокую вековую преемственность. В раздольной песне Батырбека, которая занимает всю первую главу повести, гордая история его знатного ханского рода: дед Маймырхан -«настоящий хан: жил в белоснежной юрте, ел только жеребятину, каждый день пил верблюжьи сливки»; отец Бекмурза - «князь-повелитель» и он, Батырбек - «князь-богатырь». Особую значимость имеет поэтика заглавия. Это все еще ханство Батырбека: «Вот он, Батырбек, считается ханом. А какой он хан?.. Так, из уважения к памяти предков разве. Вот раньше были ханы так ханы.» [5, с. 145]. В самом имени персонажа, хранящем связь с предками, заложен вектор движения по нисходящей: от поколения к поколению в именах утрачивается гордый титул - хан, что означало «властитель, монарх» (мурза и бек - титулы одного порядка: князь, господин). В имени Батырбек заложена семантика богатырства, что в сочетании с титулом (бек) накладывает на носителя имени роль защитника рода. А в конце повести читатель слышит жалобную песню старого киргиза Карабая: «И старым, как слабая струна домры, голосом бурчал какую-то печальную песенку, похожую на тихий жалобный плач» [5, с. 183].
Автор выстраивает временную оппозицию, сопоставляя легендарное прошлое с бесславным настоящим. Повторяя сюжетные ситуации (например, мужское соперничество, чтобы овладеть лучшей женщиной и пр.), Гребенщиков подчёркивает изменения, происходящие с кочевым народом.
Бытовые картины воссоздаются автором визуально отчётливо, в красках, звуках и даже запахах. При этом автор подчёркивает ритуальность, повторяемость однажды заведённого ритма жизни: киргиз во время перекочевок ведёт разговор с собой, с предками, с Аллахом, по древней привычке кочевых людей зорко всматриваясь вдаль.
Отношения гармонии, раз и навсегда заведённого порядка нарушаются, и эти нарушения киргиз ощущает в жизни природы и приходе «чужих» - русских. В тексте повести это происходит почти одновременно и параллельно. Уже в первой главе, в песне героя, чьим именем названа повесть, сообщается, что от ханства остались «одни обрывки». Далее эта тема развивается: «Все чуяли, что на степь надвигается что-то новое, чуждое и враждебное древним обычаям и вольному кочевому житью приходит конец» [5, с. 181]. Таким образом, имагологический дискурс актуализируется через оппозицию двух систем жизнеустройства - оседлой и кочевой, которые получают своё название в национальной идентификации двух народов (киргизов и русских). Авторские представления о справедливости отчётливо демонстрируют выбор им одной из предложенных позиций.
Композиционно автор подчёркивает предопределённость происходящих событий: в первых четырёх главах показаны бытовые картины вольной кочевой жизни, в конце четвёртой описывается стычка с русскими, укравшими лучших коней с киргизской стоянки; пятая рисует перекочевку Батырбека на территорию бедных земель, предчувствие тяжелой зимы и нехватки корма, конец шестой, вся седьмая - джут, с восьмой по четырнадцатую главы - Сарсеке на приисках. Картинам джута отводится кульминационная роль не только как драматически острым событиям, но и потому, что они становятся как бы этапом, после которого возврат к прошлой жизни становится уже невозможным.
Джут - бедствие для кочевых народов, показан автором как одинаковая трагедия и для природы, и для человека: «Смертель-
но застонала степь. Джут мертвыми ледяными объятиями охватил ее из края в край» [5, с. 178]. Душераздирающая картина массового падежа скота, когда «в одни сутки погибли сотни тысяч киргизского скота, захваченного в степи на пастбище; закоченели десятки пастухов, пристывших к гололедице» [5, с. 178], сопровождается жуткой сценой дикого волчьего пира. В этом контексте автор показывает появление русских скупщиков сырья, которые стали покупать кожи ещё на живом скоте, давая за них баснословно низкие цены, обязывая киргизов собственноручно снимать их с трупов. Хотя противостояние киргизов и русских как аборигенов и русских купцов, посягнувших на устоявшийся порядок, начинается накануне джута, указанные картины становятся кульминационными.
Гибель мира кочевников осмысливается автором и на мифо-поэтическом уровне. «Маленький» человек бежит от застывшего всадника на присевшем на задние ноги коне: «Там, пригнувшись к гриве, на мертвой, опустившей зад и увязшей в заледенелом снегу лошади, сидел маленький Куанышка. Он весь блестел на солнце, будто вместе с лошадью был выкован из серебра. А впереди него, широко шагнувший, с распростёртыми руками и запрокинутой назад черной головой, в окостенелом капе стоял Байгобыл. Похоже было на то, будто он страшно быстро бежал и отчаянно кричал в небо Аллаху, но, не дождавшись ответа, так и застыл, утопая в снегу.» [5, с. 179]. В картине природного бедствия автор сводит в один ассоциативный ряд памятник холодного Петербурга («Медный всадник» А.С. Пушкина) как знак русского мира и обратившихся в ледяные статуи киргизов и их коней. Статуарность как знак русского противостоит кочевому укладу жизни. И в том, и в другом случае гибель приходит от природной стихии, перед которой человек оказывается бессилен. Обманутых кочевников не спасает попытка укрыться от джута даже высоко в горах.
Обнаруживаются две вертикальных устремлённости кочевников, сначала вверх, в горы, к небу, после джута - к русским, вниз, в шахты. Оба пути оказываются бесперспективными. Позднее у автора сформируется изложенная в книге «Моя Сибирь» философско-религиозная концепция освоения пространства Алтая новым человеком, не принадлежащим к исконным этносам, населяющим эту территорию (см подробнее: [6]).
Композиционно разделяя повесть на две равные части (7 глав - о вольной жизни киргизов и 7 - о существовании киргизов в лице двух его представителей среди русских), писатель подробно останавливается на взаимоотношениях русских купцов и кочевников, представляя собственно имагологический дискурс повествования.
Гребенщиков фиксирует первое впечатление, которое произвели русские на киргизов: «Людей было много, и они показались киргизам грязными и злыми, с тягучей русской бранью и крикливыми ребятишками» [5 с. 163]. Авторский комментарий дан в ключе притязаний русских на уже занятую территорию: «ожидания киргизов переходили в глухую тоску, а стеснение в выпасе, в покосах и в пользовании водою для поливок из Акбула-ка рождало плохо скрываемую ненависть и мстительную вражду к мужикам.» [5, с. 164]. Позиция русских по отношению к киргизам не менее негативная: «Мужики чувствовали это, бдительно охраняли свою независимость и питали к киргизам двойную ненависть: и за то, что киргизы владеют столь обширными и тучными землями, и за то, что они нехристи, поганая, стало быть, тварь» [5, с. 164].
Общепризнано, что «повести и рассказы «Ханство Баты-рбека», «На Иртыше», «Степные вороны», «Кызыл-Тас» изображают важный для Сибири процесс - стирание культуры аборигенов и русских старожилов» [7, с. 591]. Таким образом, осмысление образа «иного» народа, трансформирующееся во временной парадигме, предстаёт в катастрофический момент перехода.
Позиция русских по отношению к киргизам не менее негативная. Во взаимном неприятии автор выгодно отмечает поведение киргизов, в сцене переговоров Сарсеке говорит учтиво и мягко. В другом месте опять упоминается учтивость и терпеливость киргизов в ответ на проявления явной агрессии со стороны русских. Отношения сторон в тексте развиваются. Например, Сарсеке на приисках с русскими рабочими не дружил, но и не ссорился, «с любопытством присматриваясь к их еще более горькой, чем киргизская, жизни.» [5, с. 185]. Русские по отношению к киргизам испытывают не простую неприязнь, но чувство, близкое к зависти. И это опять-таки в «подаче» киргизов, чью позицию однозначно разделяет автор.
В своей оппозиционности обе стороны сближаются в ситуации тяжелого, почти рабского труда. Русские и киргизы вынуждены общаться, и часто неприязнь переходит в любопытство: «Почему-то всех тесно сближало это любопытство, точно с «видимым» золотом сразу свалилась бы с плеч тяжесть, хотя все отлично знали, что их судьба от этого не улучшится» [5, с. 189]. Автор, внимательно присматривающийся к особенностям быта разных народов, видит достоинства и недостатки в каждом, однако значение для него имеет общечеловеческая справедливость в пафосе ушедшей в прошлое этнической самобытности.
Никто не выигрывает в этом споре: русские нарушили патриархальность жизни, «привнося в неё недоверие и обман». Хотя именно киргизы спровоцировали мужиков угнать скот, так как, поленившись, пасли табун там, где было не положено. Осознавая свою вину и якобы заключая сделку, киргизы выручают свой табун хитростью, что в конечном итоге приводит к его полной гибели. Ханство безвозвратно уходит («ушло его время»), таким образом, название повести приобретает историческую семантику.
Батырбек - гордый человек. Он не может перестроиться, не может простить. Не готов выучить новый язык. Повторяемая им непонятная фраза «Пожалуйста, спасибо!» в финале вызывает у читателя жалость по отношению к герою, который, желая быть понятым русскими, даже на своем языке говорит, как на чужом: «Как плохой?.. Хороший - сам собирал! Далё-око на сопки лазил, шубу рвал... Парень лазил, бабы лазили, вся семья лазили - есть хочем!.. Как плохой?..» [5, с. 193]. Этот авторский приём, подчёркнутый в следующем предложении уточнением про «единственную фразу, какую знал по-русски» постаревший и согнувшийся, но не теряющий своего ханского вида Батырбек, репрезентирует двойственное авторское отношение к герою.
Пеший всадник позволил ослепнуть на непосильных работах вызывавшему зависть скакуну, имевшему знаковое русское имя Сивка. Отказался хан и от лучшего своего человека: «Но всё ниже, всё глубже спускается Сарсеке в серое подземелье и в кромешной тьме идёт в чёрную глубь как-то без сознанья, без желаний и дум, с молчаливой безропотной покорностью» [5, с. 187].
В интерпретации образов «других», «чужих» по отношению к кочевникам нетрудно обнаружить авторскую мысль об исторической закономерности процесса постепенного втягивания степняков в меняющуюся жизнь, но с непременным условием сохранения системы ценностей патриархальной культуры, на которой сформировались многие поколения. Определенная авторская линия прослеживается через повторяемость оценочных определений: «полудикий, однообразный», «извечная покорность» и др. В этом контексте прочитывается и ритуальность степной жизни: не просто покой и стабильность, но скорее покой как отсутствие движения, которое сопровождается равнодушием: «Дни проходили ровно и одинаково, точно ритмически капали похожие одна на другую капли воды. Жизнь тянулась монотонно и безропотно, полная безразличия к окружающему и равнодушия к прошедшему и будущему.» [5, с. 170]. Проблема «другого» воспринимается одновременно в нескольких аспектах: не только чужая культура, но и знакомые киргизам реалии быта вдруг перестают быть родными и дружелюбными.
В первую очередь, степь как единственная среда обитания кочевника становится другой: «.серая холмистая степь показалась Батырбеку такой убогой и чужой. Сильно, порывисто дул ветер, точно вздыхал разгневанный Аллах. Группа зимовок, низеньких и плоских, цепко ухватившихся за склон горы. походила на старые могилы, поросшие быльем, и такие же одинокие и затерянные.» [5, с. 169]. Степь теряет присущие ей звуки и краски и сравнивается с «необитаемой пустыней», в которой «не слышно было мелодичных ржаней страстных жеребцов, а вместо многочисленных и резвых табунов на лоне степи» неподвижно покоились щедро насеянные кости многих тысяч животных. Теперь это пространство смерти, сюда нет возврата кочевникам, наивно бегущим от русских с угнанным хитростью табуном. Гибель предрешена.
Больше нет привычной звуковой симфонии степи, остался только болезненный крик фабричного гудка: «Будто ревел кто-то заблудившийся и изнемогающий в этих бездорожных и безлюдных степях» [5, с. 184]. Бегство героя - это путь в загробный мир, путешествие по царству смерти, где испытание не было пройдено.
Метафорически ярким образом нарисован старый Карабай, большой черный беркут, не способный взмахнуть подстреленными крыльями, сидящий у свежей могилы. Тема смерти распро-
страняется из мира природы и в оседлое почти не человеческое жилье: «Казармы были сделаны из черного дерна и на слегка всхолмленной местности казались тесной группой киргизских могил» [5, с. 185].
Обиженные собственной землей кочевники пытаются искать правды там, где её нет. Батырбек «вместе с другими соседними ханами в числе около десяти человек ушёл в далекий город, с новой жалобой на русских, которые двигались в степи всё глубже и настойчивее.» [5, с. 184]. Последняя фраза повести о понуром и безучастном сыне Батырбека, стоящем поодаль, длинном и тонком, ставшем угрюмым и черным внуке знаменитого хана Бекмурзы, свидетельствует не только о завершении этой скорбной истории, но и об окончании целого периода жизни кочевого народа.
«Ханство Батырбека» - произведение одновременно и реалистическое, и поэтическое. В основе категории «ханство» в качестве этностереотипа лежит конкретный исторический опыт, который служит важным контекстом всему повествованию. Автор неслучайно допускает оговорки и от лица персонажа, и от имени повествователя, используя форму несобственно-прямой речи, размышляя о том, можно ли считать ханом героя, имя которого вынесено в заглавие произведения.
Удивительный киргизский мир, явленный в сравнениях, образном языке, костюме, предметах быта, природе, пейзаже, жилище, образе жизни, пище и многом другом, постепенно и одновременно внезапно перестает существовать. Есть хан, есть ханство, но разладилась связь между хозяином и его землей. Остались только имена.
«Ханство» - условно - воля: «хан Батырбек, с детства привыкший жить вольно и беззаботно». Воля и несвобода - один из приёмов антитезы, пронизывающей всё повествование. В повествовании неоднократно пространство «низ-верх» представлено как противостояние: «Но молча и медленно всё глубже и глубже идут люди вниз, в тёмную нору, где так ревниво запрятаны сокровища, необходимые для тех, кто живёт и ходит на верху, под светом солнца и лаской жизненных удач.» [5, с. 187]. Подземелье затягивает не только людей разных этносов, но и скакуна, превращённого в ломовую лошадь «в недрах тех степей, на которых ещё так недавно кочевали вольные киргизы», в тёмную глубину «холодных и немых недр родимой степи» [5, с. 192]. Старина сравнивается с настоящим, но уже само пространство степи, переходя в прошлое, перестаёт существовать.
Принципы художественной имагологии в применении к анализу текста Гребенщикова выводят читателя и исследователя к осознанию эстетической природы художественного послания автора. В системе авторской стилистики персонажи произведения представлены не только как свойственные национальному сознанию устойчивые ценностные представления о других народах, культурах. Благодаря чётко выписанному этнографическому колориту, фольклорный образ персонажа не воспринимается как «чужой», не упрощается, не остаётся статичным, а приобретает индивидуальность, многогранность и динамичность.
В прямых высказываниях повествователя и внутренних монологах главного персонажа, в подробностях художественного мира автор-повествователь выступает одновременно носителем народных представлений и как автор с его личной позицией, мировоззрением, творческим замыслом и опытом восприятия «чужой» нации.
Феномен этнокультурных стереотипов представлен в повести «Ханство Батырбека» в аспекте взаимного видения-оценки народов, взаимоотражения и взаимодействия культур Запада и Востока. Повесть как текст культуры закономерно выводит на межлитературный имагологический диалог. В интерпретации «этностереотипа» Г.Д. Гребенщиковым неизбежно присутствует аксиологическая составляющая, которая проецируется на общечеловеческие ценности - сам автор «Ханства Батырбека» оказался между двумя мирами. Принадлежащий русской цивилизации, пишущий на этом языке художник особенно внимателен к собственным корням: ханов-кочевников он видит в киргизах, перестающих быть для него «чужим» народом. Однако этнос помещается в хронотоп небытия, располагаясь по временной оси в прошлом, а по пространственной - в противопоставленном степи царстве подземного, загробного, смертельного. Этому имеются как исторические, так и автобиографические и автопсихологические объяснения. В этой связи исследование диалога культур в рамках художественного текста перспективно для понимания трансформации образа «чужого» в поликультурном обществе евразийского пространства.
Библиографический список
1. Милославская С.К. Русский язык как иностранный в истории становления европейского образа России. Москва: Информационно-учебный центр Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина, 2008.
2. Барбашова Е.Н. Традиции пейзажного бытописания и стиль рассказа начала ХХ века (Г.Д. Гребенщиков, А.Е. Новоселов, С.И. Исаков). Красноярск: Краснояр. гос. пед. ун-т им. В.П. Астафьева, 2015.
3. Абдуллина Л.И. Восточно-казахстанский литературный текст: диалог времен и культур. Культура и текст. Барнаул, 2008; 11: 226 - 233.
4. Нукаева И.Д. Стилистическая роль тюркизмов в повести Г.Д. Гребенщикова «Ханство Батырбека». Алтайский текст в русской культуре. Барнаул, 2002: 52 - 57.
5. Гребенщиков Г.Д. Ханство Батырбека. Собрание сочинений: в 6 т. Барнаул, 2013; Т. 2: 145-193.
6. Маркина П.В. Авторский миф об Алтае в книге Г.Д. Гребенщикова «Моя Сибирь». Материалы Десятых Международных «Сейте-новских чтений». Кокшетау, 2016: 265 - 269.
7. Сибирь в контексте мировой культуры. Опыт самоописания. Томск: АНО Сибирика, 2003.
References
1. Miloslavskaya S.K. Russkij yazyk kak inostrannyj v istorii stanovleniya evropejskogo obraza Rossii. Moskva: Informacionno-uchebnyj centr Gosudarstvennogo instituta russkogo yazyka im. A.S. Pushkina, 2008.
2. Barbashova E.N. Tradicii pejzazhnogo bytopisaniya i stil' rasskaza nachala HH veka (G.D. Grebenschikov, A.E. Novoselov, S.I. Isakov). Krasnoyarsk: Krasnoyar. gos. ped. un-t im. V.P. Astaf'eva, 2015.
3. Abdullina L.I. Vostochno-kazahstanskij literaturnyj tekst: dialog vremen i kul'tur. Kul'tura i tekst. Barnaul, 2008; 11: 226 - 233.
4. Nukaeva I.D. Stilisticheskaya rol' tyurkizmov v povesti G.D. Grebenschikova «Hanstvo Batyrbeka». Altajskij tekst vrusskoj kul'ture. Barnaul, 2002: 52 - 57.
5. Grebenschikov G.D. Hanstvo Batyrbeka. Sobranie sochinenij: v 6 t. Barnaul, 2013; T. 2: 145-193.
6. Markina P.V. Avtorskij mif ob Altae v knige G.D. Grebenschikova «Moya Sibir'». Materialy Desyatyh Mezhdunarodnyh «Sejtenovskih chtenij». Kokshetau, 2016: 265 - 269.
7. Sibir' v kontekste mirovoj kul'tury. Opyt samoopisaniya. Tomsk: ANO Sibirika, 2003.
Статья поступила в редакцию 12.03.17
УДК 904
Ananyeva S.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Head of Department of Analytics and Foreign Literary Relations,
Institute of Literature and Art n.a. M.O. Auezov (Almaty, Kazakhstan), E-mail: [email protected]
VICTORIA KING'S AUTHORIAL DEPICTION OF THE WORLD: THE PROBLEM OF "THE OTHER" AND "IDENTICAL". The
article is dedicated to the timely issue of "the other" / "one of our own" / "alien" in modern literary criticism. The perception of "the other", the evolution of the notions "one of our own" / "alien" are revealed based on the analysis of artistic prose by Victoria King, an American writer of Russian origin. In the process of learning a foreign reality, the prose writer returns to the realities of the Soviet era and post-perestroika Russia. The search for the meaning of life takes place in the context of the twentieth-century, perestroika and challenging 90s. The authorial depiction of the world is designed in such a way that foreign culture does not bring the effect of dissonance, misunderstanding, discrepancy or dissimilarity. Different cultural stereotypes vividly reveal an understanding of "one of our own" against the backdrop of "the other". The reader's escape beyond the boundaries of his native culture is associated with an access to the universal and eternal.
Key words: imagology, identity, foreign culture, romance, time, memory, internal monologue, world view.
С.В. Ананьева, канд. филол. наук, доц., зав. отделом аналитики и внешних литературных связей Института
литературы и искусства им. М.О. Ауэзова, г. Алматы, E-mail: [email protected]
АВТОРСКАЯ КАРТИНА МИРА ВИКТОРИИ КИНГ: ПРОБЛЕМА ДРУГОГО И ИДЕНТИЧНОГО
Статья посвящена актуальной на сегодняшний день проблеме другого /своего /чужого в современном литературоведении. Восприятие другого, эволюция понятий свой/чужой раскрываются на материале художественной прозы американской писательницы русского происхождения Виктории Кинг (Viсtoria King). В процессе познания инонациональной действительности прозаик возвращается к реалиям советского времени и постперестроечной России. Поиск смысла жизни происходит в контексте картин ХХ века, перестройки, сложных 90-х. Авторская картина мира сконструирована таким образом, что ино-культурность не вносит эффект диссонанса, непонимания, несовпадения, несхожести. Разные культурные стереотипы ярко раскрывают свое на фоне чужого. Выход читателя за пределы родной культуры ассоциируется с выходом к универсальному и вечному.
Ключевые слова: имагология, идентичность, инокультурность, роман, время, память, внутренний монолог, картина мира.
Творчество русскоязычной американской писательницы Виктории Кинг (Victoria King), прозаика и публициста, автора рецензий, эссе и трилогии, включающей романы «Виктуар», «Отшельница», «Мачехи», представляет особый научный интерес с точки зрения сосуществования в созданной ею картине мира различных культурных стереотипов.
О. Амромина (исследователь романной трилогии В. Кинг) отмечает важную роль памяти в организации структуры трилогии: «Жизнь этой трилогии начинается с романа «Виктуар», зарождается в воспоминаниях, в прошлом, почти отстраненном за давностью лет и в то же время пронзительно-точном в деталях. <...> Возникает и тянется нить детства, «маленького» неповторимого мира, а затем стремительно разматывается дальше - в юность, в студенческие годы, в «перестройку», совпавшую со временем становления, в годы эмиграции. Казахстан, Россия, Америка
географически замыкают жизнь героини от первых осознанных впечатлений до зрелого постижения себя в «эпоху перемен», на переломе двух веков и двух тысячелетий» [2, с. 3].
В центре данной статьи - выявление и обобщение универсальной оппозиции свой / чужой в авторской картине мира В. Кинг. Исследование ведется с позиций современной имаго-логии (с фр. «учение об образах». - С.А.) в рамках компаративистики как приоритетного научного направления исследования художественных феноменов, предполагающего их включение «в поле разного рода взаимодействий, в первую очередь - ментальных» [1, с. 49]. Одной из актуальных проблем современного гуманитарного знания выступает «проблема взаимного видения народов в текстах культуры» [3, с. 62]. Образы чужой жизни в большом историческом времени складываются «в традицию, в инвариантные, устойчивые структуры сознания, отражающие
