CC BY
13
Florovsky 1955. Reason and Faith in the Philosophy of Solov'ev // Continuity and Change in Russian and Soviet Thought. Cambridge, Harvard University Press.
Борис Межуев
H.B. МОТРОШИЛОВА
H.B. МОТРОШИЛОВА - Т.Г. ЩЕДРИНОЙ Сентябрь 2005 года1
Дорогая Таня!
В ответ на Ваш замечательный подарок (книгу «Густав Шпет: жизнь в письмах») я решила написать Вам эти письма-заметки. Пишутся они сначала в поезде - книга и тетрадь на коленях, а потому почерк неровный... Я решила уже в Питере, что отзовусь на «эпистолярную» книгу - Ваше и Марины Густавовны творение на основе шпетовских «эпистол» и «эпистол» дорогих Шпету людей - своим импровизированным письмом. Как жаль, что в наш слишком стремительный век с его электронной почтой, телефоном и мобильной связью люди почти совсем перестали писать и посылать друг другу такие письма, какие собраны в составленной Вами книге - письма, передающие (Вы правы) мысли «вот этого момента» (вспомним гуссерлевское «Jetzt»!), Erlebnisse, «только что» пережиты (Retention, еще не угасшее)...
Думаю, что Шпет принадлежал к тем характерам, для которых фиксирование наиболее «близкого», самого «внутреннего» переживания личностно-существенно - оттого и письма его «сиюминутны», искренни, так повязаны с отношением к адресату (тут, кстати, тоже обнаруживается феноменологическая устремленность ума и чувства). И лучше всего, если письма пишутся человеку, чувство к которому - любовное, свежее - теснит душу, требует немедленного, неотложного выражения. А потому, конечно, письма к невесте Наталии Константиновне Гучковой, занимающие добрую половину представленного в книге собрания, - самые лучшие. И, скорее, не из-за мыслей, в них выраженных (хотя острые, интересные мысли-наблюдения, мысли-
назидания, мысли-описания там, разумеется, есть - о них позже), а вследствие всепоглощающего чувства любви, продолжающегося через эти письма-знакомства с любимой. Впрочем, «феноменология любви» здесь тесно переплетена с ее вполне конкретным (в данном случае) модусом: Шпет пишет женщине совсем юной, совместная жизнь с которой - еще впереди, а ее начало -в силу обстоятельств - пока отложено на несколько месяцев, которые, возможно, показались бы непереносимыми, когда бы не этот обмен посланиями: «Милая моя, сегодня ведь всего 5-ый день, а, кажется, так давно, так давно я уехал... Что ты теперь делаешь?»2.
* * *
Должна признаться, Танечка: получив от Вас книгу, потом попрощавшись с Вами, я вечером в отеле, что называется, припала к ней и, разумеется, искала среди писем что-то новое, проливающее свет на историю «Шпет в Гёттингене» - тем более, что многие письма посланы Наталии Константиновне как раз из Гёттингена. И вот тут меня ждало то, что я поначалу восприняла как некоторое разочарование. Собственно, какой-то совершенно новой информации на эту тему я для себя не нашла, ибо часть эпистолярного наследия Шпета - переписка с Гуссерлем - мне была известна ранее (как из немецких изданий, так и из русских переводов, опубликованных в «Логосе»). Я предполагала аргюй, что в письмах к невесте (об искреннем и доверительном характере которых мне уже было известно) будет упомянуто о чем-то важном, не сообщаемом в эпистолах к более «далеким» адресатам - и что относилось бы к живо интересующим меня «гёттин-генским обстоятельствам», характеризующим феноменологическое движение и его тогдашних персонажей. Что касается 1912 года, то ничего на эту тему (за исключением деталей, о которых потом упомяну) не обнаружилось, увы... Я подумала: не в том ли дело, что как раз это было из писем сокращено? - Надеюсь, Вы потом просветите меня относительно характера сокращений, обозначенных у Вас символом (...).
Однако вполне возможны и другие объяснения. Адресату, т.е. Наталии Константиновне, конечно, было всего интереснее читать о вещах простых, житейских, поскольку они касались ее жениха, чувств, им испытываемых, событий, в которые он был
вовлечен. Что же до Гуссерля и гуссерлианцев, то не было ли все это для молодой девушки, не особенно осведомленной в тонкостях феноменологии, чем-то посторонним, абстрактным? А вот рассказ про сон, - когда, пишет Шпет, во сне «я не вижу тебя, но чувствую, что это - ты... <...> И так мы идем вместе молча...»3 -наверное, куда важнее и реальнее для «дорогой Наталочки», чем гёттингенская явь...
Но потом я подумала, что уже знакомое мне и относящееся к теме «Гуссерль - Шпет» (соответственно к теме «Шпет - Шестов») не обязательно известно другим читателям. К счастью, в письмах второго цикла из Гёттингена (1914 год) встречи с Гуссерлем не только упомянуты, датированы, даны с подлинным верно, но и согреты дыханием жизни, чувства, той же феноменологией дружбы, доверия, если не едино-, то близко-мыслия.
Письмо от 29 (16) июня 1914 года из Coppet - упоминается о письме Гуссерля, в котором тот, пишет Шпет, «благодарит меня за книжку очень тепло (я послал ему отсюда)»4 - имеется в виду, конечно, только что вышедшая и посвященная Гуссерлю работа Шпета «Явление и смысл». (Как жаль, кстати, что Гуссерль, не владевший русским языком, не смог прочитать ее и содержательно откликнуться на оперативный же отклик на свои «Идеи I» в далекой России...)
Некоторые письма вносят очень полезные дополнения к известному, причем дополнения живые, простые, человечные. Вот письмо от 24 июня (7 июля) 1914 года: «Вчера был у Гуссерля два раза. Он очень занят, потому что - экзамены, но желает видеть меня все время свободное. Оба любезны очень. Говорили обо «всем», немного и о моей книжке, - ему уже тут кое-что перевели и рассказали, но, видимо, не точно. Я перевел и разъяснил ему предисловие, которого он не понимал, и «речь». Находит, что последнее замечание о Бергсоне слишком резко (последняя страница), где об авторе Le Rire. Насчет перевода фрау Гуссерль вчера написала одному издателю, не знает ли тот переводчика. (Вчера она, между прочим, говоря о муже, - когда его не было, - сказала: «Вы знаете, я ведь живу только его делом». Очень как-то искренно это вырвалось у нее. Я ответил, что вижу это.)»5. Шпет не просто «видел это» - ведь он, разумеется, хотел, чтобы его жена тоже жила «только его делом»... Так и
случилось: Наталия Константиновна стала верной спутницей Густава Густавовича. А когда стряслась беда, которая, как вихрь, уничтожала интеллигенцию России, Наталия Константиновна добивалась вестей о Шпете, о его кончине, пока не получила известие о «посмертной реабилитации». В чем-то сходны судьбы Гуссерля и Шпета... Став всемирно известным философом, Гуссерль, правда, после 1933 года не был уничтожен физически, умер своей смертью, но ужас и позор нацизма с его зоологическим антисемитизмом выдающемуся мыслителю пришлось пережить.
В письме от 27 июня (10 июля) 1914 года читаем: «Вчера опять был у Гуссерля, просидел весь вечер, но говорили больше «вообще», потому что он был очень утомлен»6. Живая картинка, простая и человечная...
Или в письме следующего дня, - вероятно, как резюме разговора в предыдущий день: «Гуссерль предлагал мне еще одну вещь: он получил письмо от редактора французского философского журнала с предложением написать статью о его феноменологии. Гуссерль сам не хочет этого делать, а предлагал мне написать, как Auszug из книжки, - что может это не трудно мне. Но я и от этого должен был отказаться, так как опять-таки времени нет. Конечно, это - очень жаль, так как имело бы для меня большое значение, но ничего не поделаешь! Когда буду большой и богатый, тогда уж начну и международную славу наверстывать!!?»7. (Нет, не дали ему «наверстывать международную славу», которую он, бесспорно, заслужил...)
Как всё сказанное в письме важно! Вспомним: Гуссерль, как будто окруженный гёттингенскими учениками, помнит, вероятно, об их отчуждении после появления «Идей I» - и предлагает русскому автору написать обобщающую статью о его феноменологии!
В связи со всем этим, кстати (не в первый раз), упоминается о мудром, но, к сожалению, не осуществленном совете Л. Шестова Густаву Густавовичу - найти время, чтобы несколько подправить «Явление и смысл» для ее издания на немецком языке. Ах, как же надо было это сделать!
В письме от 14 (1) августа 1914 года: «А сейчас уже 4 часа, в 'Л 8 я должен идти к Гуссерлю»8.
* * *
Теперь немного о шпетовских мыслях-поучениях. Полагаю, у Шпета в его письмах к невесте была и цель, так сказать, воспитующая: он хотел через письма рассказать любимой женщине, с которой полагал связать жизненную судьбу, о своих пристрастиях, жизненных установках.
При этом, замечу, у «педагога» прорывалось раздражение, когда он видел, что в ответных письмах любимая не проявляет полного понимания относительно «назиданий» и «поучений», высказываемых, впрочем, в мягкой, ненавязчивой форме и сопровождаемых вопросами: «а что ты, Наталочка, об этом думаешь?». Кстати, то, что о сказанном в письмах Наталии Константиновны можно только догадываться и что это не Briefwechsel -жалко и грустно.
Пример раздраженного и в то же время принципиально важного письма - от 25 июня (8 августа) 1914 года - из того же Гёттингена. (В скобках: какое важное время - канун Первой мировой войны!). И в истории феноменологии - существенный период, о чем в письмо включено мимолетное воспоминание, но тоже увязанное исключительно с личными отношениями Густава Густавовича к Наталии Константиновне.
Так вот: Шпет, реагируя на какие-то пассажи из письма Наталии Константиновны, с плохо скрываемым раздражением отстаивает центральный для него и неотменяемый ради самой горячей любви принцип «полной свободы», а уже на ее основе -«полного единения» любящих существ9.
Это замечательное письмо - одно из самых выразительных во всей переписке: отстаивается право на свободу во всем - даже защищается «право и свобода на лень» (с оговоркой: «а собственно лень я сам порицаю»10). И вот здесь-то и вторгается упоминание о Гуссерле и Шестове: «Мне важно только показать тебе, до какой степени ты сама не понимаешь разницы между внешним и внутренним...» - и дальше, о «лени» Гуссерля, который, де, молчит, не доводит до конца переработку «Логических исследований», и о «лени» Шестова.
Считаю пояснение Шпета весьма и весьма уместным. Ведь Гуссерль, действительно11, готовил к переизданию великие «Логические исследования» - но хотел поправить в них то, что к
1913 году видел по-новому... Однако «старое» не давалось в руки «новому». И эта глубокая творческая коллизия (между внешним и внутренним) была хорошо понятна Шпету, уже тогда настроенному на волну новаторства, творчества. Была ли она тогда
понятна его любимой? Оставим вопрос без ответа...
* * *
Как страшно читать последние письма! Письмо от 26 октября 1937 года: угнетенное, больное: «все тот же комок в горле»12. А через 19 дней (16 ноября) его не стало! - Открытка и письмо от Наталии Константиновны 27 октября - «нечаянная радость!», хотя ни ему, ни ей написать ничего нельзя... И подпись под предыдущим письмом - в одно слово: «Твой».
Таня, наша конференция проходила, как Вы помните, в Фонтанном доме, где жила Анна Ахматова и где теперь Музей. Осталось чувство острой боли - за всё, что пережила Анна Андреевна. И не только самое страшное: расстрел Гумилева, арест сына. Но и другое - житейское - истязание. Новая любовь, фактически семья, а из-за «квартирного вопроса» жить-то приходится «втроем» (с женой любимого человека на одной «жилплощади»),
И потом, когда чувства охладевают, опять некуда переселиться... Стихи не печатают. (Спасение - в работе над Пушкиным.)
Я говорю себе: сколько же самых разных истязаний «придумала» эта власть для самых ярких, талантливых людей России. И то же чувство, то же переживание пронизывает, когда перечитываешь переписку Шпета (причем не только письма из Томска).
Еще раз спасибо Вам и Марине Густавовне.
С любовью
Ваша Н. Мотрошилоеа
1 Письмо писалось после конференции «Россия и феноменологическая традиция», состоявшейся 14-18 сентября 2005 года в Петербурге, но из-за житейских обстоятельств не было отправлено. Оно было прочитано 27 апреля 2006 года на Соловьевском семинаре в Иванове.
2 Письмо Г.Г. Шпета от 28 (15) апреля 1912 года // Густав Шпет: жизнь в письмах. Эпистолярное наследие. М., 2005. С. 37.
