CC BY
68
Т.В. ИВЛЕВА ГУМАНИТАРНОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ГЕРМАНИИ
(Обзор)
В данном обзоре на основе публикаций германских авторов рассматривается эволюция позиции Германии в отношении использования силы в международных отношениях в 90-е годы. Драматические события на территории бывшей Югославии, и в частности боснийская и косовская операции НАТО, послужили катализатором процесса пересмотра некоторых ключевых вопросов германской внешней политики и роли Германии на мировой арене. Эволюция политики безопасности. После поражения Германии во Второй мировой войне германская внешняя политика и политика безопасности стали подчиняться совершенно иной логике. Западная Германия, по словам немецкого исследователя В.Ханнса, стала проводить политику, которую можно охарактеризовать как политику “гражданской державы”, способствующую продвижению идей многосторонности, институционного строительства и наднациональной интеграции и стремящуюся ограничивать применение силы в международных отношениях, опираясь на национальные и международные правовые нормы (9, с. 56). Она строилась на сотрудничестве и интеграции в европейские структуры посредством передачи им части суверенных прав, отвержении прошлого “особого пути” Германии и приобрела прозападную, продемократическую ориентацию. Сущность этой политики В.Ханнс суммирует в следующих ключевых принципах: пацифизм, морализм, демократия, интеграция,
многосторонность, предпочтение политических решений применению силы, отказ от собственного оружия массового поражения (ОМП) и военных средств для самостоятельного проецирования силы (9, с. 66-67).
После окончания конфронтации Восток — Запад объединенная Германия теоретически могла попытаться снова претендовать на роль одной из великих держав Европы. Однако Германия не проявила желания резко отойти от послевоенного внешнеполитического курса. Она настаивала на продолжении своей интеграции в систему западного альянса и даже предложила ускорить процесс европейской интеграции, предполагавший дальнейшее ограничение суверенитета участников этого процесса. Твердым отказом от любых территориальных претензий к восточным соседям страна продемонстрировала свою приверженность принципу нерушимости границ в Европе. Но самым важным элементом преемственности позиции Германии в области обороны и безопасности было решение сохранить членство в НАТО и после воссоединения страны.
Что касается национальных вооруженных сил, то правительство продолжало рассматривать их прежде всего как политический инструмент: как и в прошлом, участие Бундесвера в НАТО служило тому, чтобы подчеркнуть твердую приверженность Германии Западу. Это нашло свое выражение в участии Германии в многосторонних военных формированиях, в которых объединялись военные силы двух и более стран - членов НАТО (9, с. 69-70).
В условиях кардинального изменения европейского политического “ландшафта” в результате кризиса в Югославии Германия заняла новую позицию в сфере безопасности, признав в принципе необходимость участия в военных акциях за пределами традиционной зоны коллективной обороны НАТО. Однако, представляя собой важный эволюционный шаг, эта позиция, считает В.Ханнс, не является свидетельством фундаментального отхода от послевоенной идентичности Германии как “гражданской державы” (9, с. 56).
Позиция германского правительства. Когда новое правительство во главе с социал-демократом Г. Шредером и лидером “зеленых” Й.Фишером в октябре 1998 г. приступало к исполнению своих обязанностей, его политическая платформа по вопросам внешней политики и
политики безопасности была расплывчатой и непротиворечивой. По вопросу о действиях вне зоны ответственности правительство в целом ограничилось общими положениями, которые отражали желание подчеркнуть преемственность политического курса.
Еще до официального вступления в должность новое правительство столкнулось с требованием союзников по НАТО участвовать в воздушных налетах, причем и в случае отсутствия одобрения со стороны Совета Безопасности (СБ). Под давлением Вашингтона Шредер и Фишер пошли на уступки. Новая позиция германского правительства была поддержана в Бундестаге: 500 депутатов проголосовали “за”, 18 воздержались, а 62 депутата - большинство из них члены Партии демократического социализма (ПДС) - проголосовали “против”.
Согласие нового правительства поддержать решение НАТО о бомбардировках Югославии даже без мандата СБ ООН объясняется, по мнению В. Ханнса, тремя главными причинами. Во-первых, Германия, в частности красно-зеленая коалиция, должна была продемонстрировать свою приверженность западному альянсу. Любое подозрение о новом германском “особом пути” чрезвычайно осложнило бы существование нового правительства. Во-вторых, имелась ясная гуманитарная цель - положить конец этническим чисткам в Косово. В-третьих, дала о себе знать обеспокоенность проблемой стабильности в Юго-Восточной Европе и ущербом, который мог бы быть нанесен бездействием авторитету европейских и международных институтов (прежде всего НАТО, ЕС и ООН) в случае бесконтрольного развития событий в Косово. Немецкая внешняя политика аксиоматически характеризовалась многосторонним подходом. Следовательно, Германия, больше, чем какая-либо другая страна, зависела от функционирования международных институтов. Именно этот аспект особенно подчеркивал министр иностранных дел Фишер, оправдывая участие Германии в воздушных атаках НАТО (9, с. 60-61).
Два других мотива участия Германии в военной операции НАТО были, в сущности, прагматическими. Во-первых, правительство испытывало серьезную озабоченность
потенциальным наплывом беженцев из Косово. Широкомасштабное насилие во время войн, сопровождавших распад Югославии, уже привело к тому, что в начале 90-х годов Германия стала прибежищем для 750 тыс. югославов (9, с. 56). Во-вторых, отказ от участия в действиях НАТО неизбежно привел бы к самоизоляции и утрате влияния на политику Альянса, что не отвечало интересам Германии. В конечном счете Германия, по мнению некоторых исследователей, слишком сильно зависит от ситуации на Балканах, чтобы отказываться от участия в усилиях НАТО по урегулированию кризиса в Косово (9, с. 61).
Вовлеченность Германии в воздушную операцию НАТО против Югославии была довольно ограниченной: она поставила 14 самолетов “Торнадо”, десять из которых были оснащены средствами электронной разведки, а остальные предназначались для оптической разведки. Однако Бундесвер сыграл важную роль в реализации широкомасштабных гуманитарных акций, направленных на облегчение положения албанских беженцев из Косово: он организовывал лагеря для косоваров в Македонии и Албании и доставил по воздуху около 2500 т. гуманитарных грузов.
Поддержка Альянса со стороны германского правительства оставалась твердой, хотя разногласия в коалиционных партиях нарастали по мере продолжения войны. Косовский кризис знаменовал собой важный шаг в эволюции позиций обеих партий коалиции по вопросу об использовании силы. Процесс эволюции начался в 1991 г. с дебатов о войне в Персидском заливе и достиг своей кульминации в 1995 г., к концу боснийской войны, так что события 19981999 гг. стали лишь завершением этого процесса.
Развернувшаяся в Социал-демократической партии Германии (СДПГ) под воздействием войны в Персидском заливе дискуссия по вопросу об использовании силы расколола партию и ее руководство на три лагеря: левых-пацифистов, отвергавших любое использование Бундесвера вне рамок традиционных миссий НАТО по коллективной обороне; центристское большинство, допускавшее участие Бундесвера в операциях ООН по поддержанию мира, но отвергавшее какое-либо участие в операциях по принуждению к миру даже при наличии мандата ООН; малочисленное, но политически влиятельное меньшинство в руководстве страны, которое поддерживало участие Германии как в операциях по поддержанию мира, так и в операциях по принуждению к миру, если на то имеется четкий мандат СБ ООН. Решение СДПГ вынести вопросы на Конституционный суд, вероятно, частично было мотивировано желанием партийного руководства выйти из создавшейся патовой ситуации.
Постановления Конституционного суда и кровавая резня в Сребренице (Босния) сыграли роль катализатора внутрипартийных дебатов. Влиятельная группа партийных деятелей (среди них Р.Шарпинг, Г.Верхойген и К.Фойгт) публично выступала за участие Бундесвера в миссиях как по принуждению к миру, так и по поддержанию мира. Многие партийные лидеры
поддержали коалиционное правительство Г.Коля в его готовности участвовать в операции НАТО по обеспечению возможного ухода миротворческих сил ООН из Боснии. Но СДПГ все еще не удавалось занять единую позицию по этому вопросу. Единственной точкой соприкосновения для всех политических течений в партии был отказ рассматривать любое использование Бундесвера вне рамок традиционной зоны НАТО без четкого мандата СБ ООН (9, с.62).
В рядах “зеленых” раскол был еще более глубоким. Партия сохранила сильное пацифистское крыло и тем самым отвергала любое применение силы, требовала замены НАТО эффективной структурой коллективной безопасности в рамках ОБСЕ и ООН. “Зеленые” выступали также против любого участия Германии в миссиях ООН по поддержанию мира. Изменение позиции “зеленых” в отношении использования силы, Бундесвера и НАТО произошло в результате событий в бывшей Югославии. Партия разделилась на три фракции: радикальных пацифистов, “реалистов” во главе с Й.Фишером и центристов, стремившихся устранить разногласия путем достижения компромисса. В ходе внутрипартийных дебатов был брошен вызов пацифистскому тезису о том, что любое использование силы может только способствовать эскалации убийств и страданий, и признана необходимость, при определенных обстоятельствах, военного вмешательства для предотвращения массовых убийств и террора. В конце 1995 г. Фишер заявил в Бундестаге: “У нас имеет место настоящий конфликт между основными ценностями. С одной стороны, отвержение силы, такое видение мира, в котором конфликты разрешаются рационально, путем апелляции к законам и решениям большинства, путем конституционного процесса, а не с помощью грубой силы...; с другой стороны, мы имеем кровавую альтернативу, заключающуюся в том, что люди (в определенных обстоятельствах. - Прим. автора) смогут выжить только в том случае, если будет применена военная сила. Наша дилемма - между поддержкой стремления людей выжить и нашей приверженностью к ненасилию”. Позиция Фишера получила поддержку большинства партийного руководства. Один из политиков даже утверждал, что Европе нужно развить “культуру интервенции”, включающую интервенцию с использованием военной силы в таких ситуациях, как в Боснии (9, с. 62).
Бывшие союзники по коалиции ХДС/ХСС и СвДП после войны в Персидском заливе высказались в принципе за участие Германии в операциях по поддержанию мира и принуждению к миру. Однако они разошлись во мнениях относительно трактовки законодательных и конституционных норм, регулирующих такого рода миссии, причем СвДП настаивала на конституционном разъяснении. С 1991 по 1994 г. именно ХДС наиболее энергично настаивала на ревизии германской позиции в вопросе о действиях вне зоны ответственности. Конституционный суд разъяснил ситуацию и передал ответственность за решения об использовании силы политикам, заявив при этом, что любое использование Бундесвера вне зоны ответственности НАТО требует предварительного одобрения Бундестага. Правительство, в свою очередь, подчеркивало, что в вопросе об использовании силы оно будет продолжать руководствоваться “культурой ограничений”. Таким образом, Бонн продолжал отвергать любое использование наземных войск Бундесвера в Боснии, а ограничения, наложенные на использование некоторых германских самолетов “Торнадо”, оснащенных специальным оборудованием для защиты миротворческих сил ООН, были настолько суровыми, что сделали эти самолеты практически бесполезными. Во время второй фазы операции именно СвДП, а точнее К. Кинкель и МИД, настаивала на более активном участии Бундесвера в операциях ООН по поддержанию мира. С октября 1998 г. ХДС/ХСС и СвДП стали поддерживать намерение правительства предоставить самолеты “Торнадо” воздушным силам НАТО и наземные войска для КФОР. Однако они категорически отказались дать свое согласие на участие наземных войск Бундесвера в военных операциях во враждебном окружении и без мандата СБ ООН (9, с. 63-64).
Применение силы. Участие Бундесвера. В течение 90-х годов в германской политике в отношении использования силы происходила определенная смена ориентиров, однако этот процесс осуществлялся в рамках послевоенной внешнеполитической идентичности страны как “гражданской державы”. Переориентация стала следствием, прежде всего, конфликта между ключевыми ценностями послевоенного внешнеполитического курса Германии и сложившейся после окончания “холодной войны” ситуацией, в которой военные инструменты приобрели качественно новую значимость. Участие Германии в авиаударах по Косово обосновывалось приверженностью ключевым гуманитарным и демократическим ценностям, желанием проявить солидарность с ее западными союзниками и обеспечить соблюдение прав человека, обеспокоенностью будущим европейского порядка (9, с. 76). В германской внешней политике развился миссионерский элемент, предполагающий признание морального превосходства западных ценностей и побуждающий действовать соответствующим образом. Но прежняя
“культура ограничений” продолжала влиять на политику Германии в период косовского кризиса.
До 80-х годов вопрос об участии Бундесвера в операциях по поддержанию мира не вставал перед руководством страны (оба германских государства вступили в ООН только в 1973 г.). Бундесвер стал привлекаться к этим операциям только с конца 80-х годов (9, с. 69). Неприятие любого военного или иного применения силы при урегулировании конфликтов нашло свое выражение в ряде политических, законодательных и конституционных положений. С одной стороны, Основной закон ясно “привязывает” германскую внешнюю политику к таким ценностям, как европейское единство, международный мир и защита прав человека. С другой стороны, он накладывает определенные ограничения на использование силы, допуская применять ее только в целях самообороны или в случаях участия Германии в системах коллективной безопасности. Но до тех пор, пока в 1994 г. Конституционный суд не дал авторитетной интерпретации этим положениям, не было ясно, что конкретно подразумевается под этим ограничением. С 1982 г. германское правительство трактовало соответствующие положения Основного закона как запрещающие любое участие германских вооруженных сил в операциях вне зоны ответственности НАТО. На практике это означало, что Бундесвер должен был планировать эвентуальные операции только в ответ на эвентуальные атаки на Западную Германию со стороны стран - участниц Варшавского договора (9, с. 66).
Новые формы ответственности Германии на Балканах и в контексте недавних европейских оборонных инициатив имели серьезные последствия для Бундесвера. К этому времени Бундесвер едва “переварил” десять лет своей реструктуризации после объединения Германии и окончания “холодной войны” в Европе. И тут же возникла необходимость его дальнейшей реструктуризации с упором на создание сил кризисного реагирования, т. е. более компактных, гибких и чрезвычайно мобильных соединений (1, с.57-58). Перестройка Бундесвера отражает появление новых факторов риска и неопределенности, которые требуют соответствующих военных приготовлений и планирования. В результате Министерство обороны создало высокомобильные силы реагирования на кризисные ситуации численностью в 53 600 человек, которые “приписаны” к таким структурам, как Силы НАТО по быстрому реагированию, Датско-Польско-Германский корпус или Еврокорпус. Кроме того, было создано постоянное центральное командование и оперативный потенциал (Оперативное командование в Кобленце) для осуществления операций за рамками традиционных операций НАТО. Участие Германии в операциях в бывшей Югославии привело к долгим дебатам о масштабах и пределах вовлечения Бундесвера в “неуставные” операции НАТО. Дебаты завершились принятием Конституционным судом решения (12 июля 1994 г.), которое авторитетно определило новые рамки использования германской военной силы. Суд решил, что Конституция допускает участие Бундесвера в любой многосторонней структуре по обеспечению коллективной безопасности, включая НАТО и ЗЕС, цели которых были сочтены совместимыми с курсом на сохранение мира и безопасности. Таким образом, Германии, чтобы задействовать германские вооруженные силы вне зоны ответственности НАТО, нужны были партнеры, институционный контекст и одобрение Бундестага. Неясным оставалось одно: могут ли германские военнослужащие участвовать в операциях, осуществляемых без мандата СБ ООН (9, с. 71).
После окончания бомбардировок Югославии правительство Германии быстро увеличило численность своего контингента в КФОР с 2000 до 8500 человек. В результате он стал вторым по численности контингентом, значительно превысив американский (около 5900 человек). Предполагалось, что в операциях по поддержанию мира в Боснии и Косово примут участие до 13 000 военнослужащих Бундесвера. Чтобы обеспечить необходимую подготовку и ротацию войск на боевом дежурстве, это количество должно было быть утроено. Таким образом, участие Германии в поддержании мира в бывшей Югославии способствовало существенному увеличению в рамках Бундесвера военного потенциала для кризисного реагирования (9, с. 59). Проблема прав человека и “гуманитарной интервенции” в целях предотвращения или прекращения массовых нарушений прав человека в каком-либо государстве принадлежит к наиболее актуальным в повестке дня современных международных отношений. Немецкие исследователи обращают внимание на то, что проблема защиты прав человека никогда прежде не была так глубоко разработана, как в настоящее время. Со времени основания ООН в 1945 г. не только были заключены многочисленные договоры о защите прав человека, но и разработаны некоторые процедуры гарантий. На региональном уровне защита прав человека приобрела такое значение, которого никогда раньше не имела (6, с. 41).
К фундаментальным международно-правовым нормам межгосударственных отношений относится закрепленный в Уставе ООН запрет на применение силы или угрозу применения силы как против территориальной целостности или политической независимости любого
государства, так и в каких-либо других целях, несовместимых с целями Объединенных Наций. Устав ООН запрещает также вмешательство во внутренние дела суверенных государств. Военное вмешательство членов международного сообщества во внутренние дела членов ООН предусмотрено лишь в том случае, если Совет Безопасности установил факт нарушения мира или угрозы миру или акт агрессии. Напряженные отношения между зафиксированной в Уставе волей к поддержанию мира и стабильности, с одной стороны, и возрастающим значением прав человека, для обеспечения которых могло бы оказаться полезным как ultima ratio применение силы, с другой стороны, представляют собой ядро проблематики вмешательства (6, с. 42).
Когда пытаются обосновать допустимость интервенции в одностороннем порядке, не имея на то согласия ООН, то в большинстве случаев используют тезис о необходимости обеспечения безопасности иностранных граждан. По мнению сторонников этого тезиса, такого рода вмешательство не является покушением на территориальную целостность и политическую независимость соответствующего государства. Существует и такое сомнительное правовое обоснование, как наличие чрезвычайного положения и необходимость оказания гуманитарной помощи в случаях серьезных нарушений прав человека в каком-либо государстве при очевидной неспособности СБ ООН решить возникшие проблемы. Между тем, сами по себе массовые нарушения прав человека в какой-либо стране, в принципе, не дают право другим государствам на военное вмешательство. Военные интервенции в одностороннем порядке, т.е. без санкции ООН, неизбежно ведут к эрозии запрета на использование силы, который, подчеркивает немецкий исследователь М.Шпильман, не только представляет собой одно из величайших завоеваний ХХ в., но и имеет универсальную ценность в качестве нормы императивного права (6, с. 42-43).
Случаем, также не нашедшим пока четкого юридического оформления, является и многосторонняя интервенция. Считается, что гуманитарная интервенция какого-либо сообщества государств обязательно должна санкционироваться СБ ООН, ибо только он имеет право определять наличие угрозы или нарушения мира. Это основополагающее правило во время конфронтации между Востоком и Западом привело к параличу деятельности СБ ООН, к тому, что механизм интервенций использовался ООН очень редко. С начала 90-х годов (после радикальных перемен в Восточной Европе и налаживания сотрудничества между членами СБ ООН) ситуация начала меняться. Так, например, в 1991-1994 гг. соответствующими решениями СБ ООН курды были защищены от репрессий со стороны иракского государства, а международное сообщество было уполномочено принять необходимые меры для стабилизации ситуации в Сомали. Эти случаи показательны тем, что нестабильная обстановка в этих странах считалась достаточным основанием для принятия решения о вмешательстве (6, с. 43). Интервенция НАТО в Косово весной 1999 г. подорвала усилившееся было доверие к способности ООН урегулировать кризисные ситуации. Из-за существующего ныне механизма принятия решений в СБ ООН не удалось принять необходимой резолюции ни для осуществления коллективной интервенции под флагом Объединенных Наций (ст. 39 Устава ООН), ни для санкционирования военного вмешательства соответствующей региональной организации (ст. 53). Следствием этого стала беспрецедентная акция Североатлантического альянса в Косово, подвергшаяся острой критике. С одной стороны, отмечалось, что косовская операция содействовала “дальнейшему развитию международного права в направлении расширения права на вмешательство региональных или глобальных гегемонов”, хотя одновременно признавалось, что если такого рода действия станут неотъемлемой частью будущей стратегической программы НАТО, “это ослабит всеобщую систему коллективной безопасности”. С другой стороны, отмечалось, что война в Косово может стать существенным рывком “на пути превращения классического международного права в космополитическое право мирового гражданского общества” (6, с. 54).
Широкая интерпретация Советом Безопасности в 90-е годы понятия “угрозы миру”, включавшей в себя гуманитарные катастрофы, породила большие надежды у международной общественности. Однако реальная дееспособность международных организаций не успевала “идти в ногу”. Хотя применение силы для обеспечения прав человека смогло в отдельных случаях подвигнуть “нарушителей” на некоторые уступки и привести тем самым к временному соблюдению прав человека, не всегда удавалось добиться длительной стабилизации обстановки. На основе опыта недавнего времени (Сомали, Северный Ирак, Косово) все больше укрепляется понимание того, что прекращение насилия не всегда порождает мир. Наблюдается скепсис в отношении проведения аналогичных “гуманитарных интервенций” в будущем, ибо не обнаруживается ни соответствующей политической воли осуществлять такого рода операции во всех горячих точках мира, ни наличия необходимых для этого ресурсов.
Неоднократно звучавшее осуждение пассивности ООН в деле предотвращения геноцида в Руанде в 1994 г. показало границы коллективной воли к интервенции. И в будущем не исключена опасность интервенционизма “a la carte” (“по выбору”), что ведет не только к практическому лишению правовой безопасности вовлеченных сторон, но и к сомнительной (с точки зрения неотчуждаемости и неделимости прав человека) избирательности. Многие регионы мира, где права человека нарушаются не менее систематически и не в меньших масштабах, как, например, в течение ряда лет в южной части Судана, в Афганистане, в Алжире или Бурунди, угрожают превратиться в “забытые зоны”, “зоны невмешательства”.
Чтобы в будущем не ограничиваться временными решениями, необходимо подумать, считает М.Шпильан, об адекватном правовом оформлении института “гуманитарной интервенции”. При этом инициативы должны исходить прежде всего от ООН, ЕС, а также от неправительственных организаций. Реализация этих инициатив, в конечном счете, будет зависеть от политической воли членов международного сообщества. Только они могут твердо заявить, что впредь не будут терпеть систематические нарушения прав человека и убийства людей и готовы энергично выступить против этого, игнорируя принцип суверенитета. Поскольку, однако, вооруженная интервенция без санкции СБ ООН требует внесения изменений в Устав, не следует, по мнению М.Шпильмана, ожидать быстрого и всеобъемлющего пересмотра действующего международного законодательства (6, с. 46-47).
Участие Германии в войне против Югославии без мандата СБ ООН и четкого международноправового обоснования объясняется, по мнению немецких исследователей, тем, что в бывшей Югославии Германия столкнулась с ситуацией, в которой уже невозможно было примирить два ключевых принципа ее внешнеполитической идентичности. Берлин должен был сделать выбор, и он предпочел солидарность с правами человека своему желанию избежать применения силы. Вместе с тем, Германия настаивала на том, чтобы как можно скорее “вернуть” СБ ООН к участию в урегулировании ситуации в Косово, и она смогла достичь этого благодаря “плану Фишера”, который был одобрен “семеркой” и претворен в жизнь через СБ ООН (9, с. 72-73).
В период косовского кризиса новое коалиционное правительство социал-демократов и “зеленых” перешагнуло два критических порога, касающихся участия Германии в силовых акциях. Во-первых, Бонн признал необходимость участия Бундесвера в воздушных атаках НАТО. Во-вторых, правительство согласилось сделать это при отсутствии мандата СБ ООН (9, с. 59-60). Впрочем, ряд ограничений на применение Германией силы сохранился, в том числе запрет на использование наземных войск в крупномасштабных боевых операциях, связанных с риском больших потерь. Тем не менее, участие Германии в косовской кампании ставит ряд серьезных вопросов о дальнейшем направлении германской политики безопасности. Почему Бонн переступил эти критические пороги? Применимо ли прежнее понятие “гражданская держава” к нынешней Германии? По мнению В.Ханнса, изменения в позиции Германии в области политики безопасности, начавшиеся в 1991 г., было бы ошибочно рассматривать как фундаментальный отход от прежде занимаемой позиции (9, с. 72).
Исследователи и политики не единодушны в том, что вообще следует считать вмешательством. Бесспорно, что незаконно вмешивается тот, кто извне пытается изменить политическую систему господства в каком-либо обществе. Но как раз именно она имеет решающее значение для окружающего мира. Насильственное подавление национальных меньшинств порождает не только потоки беженцев, угрожая дестабилизировать соседние страны, но и опасность возникновения войн. Наглядный пример тому - политика Милошевича в Хорватии, Боснии и Герцеговине (БиГ), Словении. Так как окружающий мир непосредственно ощущает негативные последствия политики диктаторских режимов, он имеет право, считает Э.-О.Чемпиль, на то, чтобы ликвидировать диктатуру, вмешиваясь в самую сердцевину внутренних дел - систему господства. Осуществляя интервенцию, международное сообщество подерживает подлинного суверена, общество, в его борьбе против власти узурпатора, а потому действует, с точки зрения международного права, безупречно. Однако при этом, подчеркивает немецкий исследователь, должно соблюдаться второе условие: вмешательство должно быть абсолютно
ненасильственным (8, с. 14).
Понятие “гуманитарная интервенция” возникло в XIX в., который называют “веком интервенций”. Тогда оно подразумевало защиту притесняемых христианских меньшинств в Османской империи, однако на практике служило грабительским целям. Этот печальный опыт ныне должен послужить предостережением от попыток обойти мандат международной организации. Именно балканские народы (в силу своей исторической памяти) могут усматривать за провозглашаемыми гуманитарными целями властные и экспансионистско-политические интересы. Только участие какой-либо международной организации, глобальной или региональной, может избавить государства и народы от подозрений в империализме.
Мандат международной организации становится также параметром успеха. Если бы Запад имел в своем распоряжении мандат ООН или требование ОБСЕ, руководство Сербии оказалось бы в тяжелейшей политической ситуации. Милошевич не смог бы выдавать военную акцию НАТО в отношении сербов за имперский акт Запада и использовать ее для усиления своих властных позиций. Западу такого рода мандат мог бы дать, отмечает Э.-О.Чемпиль, рычаг для воздействия на российскую политику в Чечне (8, с. 15).
Приводимая Западом в оправдание ссылка на вероятное вето со стороны России и Китая выглядит, по мнению Ч. Майнса, более чем несостоятельной. Если бы дело действительно дошло до запретительного вето, ООН никоим образом не оказалась бы беспомощной. В случае, если принятие решения было бы блокировано Советом Безопасности, Генеральная Ассамблея имела бы право взять на себя ответственность за принятие решения и легитимировать применение силы. Впрочем, сомнительно, чтобы в ГА ООН набралось бы необходимое большинство для принятия решения о применении силы. В этом случае НАТО должна была бы задаться вопросом, а правильны ли ее восприятие и анализ событий в Косово (2, с. 16). Принятием Пакта стабильности на Балканах европейцы показали, что более эффективные возможности в решении возникших проблем они видят в использовании феномена взаимозависимости, нежели в применении силы. Сила всегда должна использоваться только как последнее средство, когда катастрофа уже началась. Взаимозависимость автоматически открывает внутренние дела государств для влияния извне. “Вмешиваться” сегодня - это значит направлять ход событий в другом государстве в определенное русло и оказывать влияние на систему господства или даже политику государства. Поскольку такая форма интервенции протекает абсолютно ненасильственно и предстает как своего рода политико-экономическая деятельность, для нее не существует нормативных границ: она не нуждается в каком-либо мандате международной организации, она нуждается только в стратегической концепции (2, с. 17).
Конфликты на Балканах. Уроки. Об опасности гуманитарной катастрофы в Косово предостерегал в свое время Генеральный секретарь ООН. В резолюции 1199 СБ ООН недвусмысленно констатируется, что масштабы ухудшения ситуации в Косово представляют серьезную угрозу миру и безопасности в регионе. Именно наличием чрезвычайных обстоятельств в Косово НАТО обосновывала свои угрозы применения силы.
Форма реагирования НАТО на косовские проблемы ставит вопрос о том, можно ли рассматривать НАТО как организацию региональной безопасности, соответствующую духу Устава ООН. Система безопасности ООН не является строго централистской. Напротив, ст. 52 Устава недвусмысленно определяет, что региональные соглашения или организации не исключаются из решения задач по обеспечению международного мира и безопасности. Бывший Генеральный секретарь ООН Б.Бутрос-Гали увидел в использовании региональных механизмов средство не только для “разгрузки” ООН, но и для укрепления демократической легитимности в области обеспечения мира. Однако положения Устава о региональных соглашениях (глава VIII) обнажили и трудности их применения. Так, например, не совсем ясно, что именно понимать под региональным соглашением или региональной организацией. Согласно господствующей точке зрения, в этом случае речь идет о системе коллективной безопасности, нацеленной на обеспечение мира только между членами этой системы (7, с. 127).
Следует также учитывать и то, что определение мер, необходимых для обеспечения региональной безопасности, в принципе, остается в ведении СБ ООН. В соответствии со ст. 53, СБ ООН может уполномочивать региональные организации на проведение принудительных мер; однако, собственные меры принуждения региональным организациям разрешается принимать только на основании специальных решений Совета Безопасности. Эти правила ставят некоторые проблемы интерпретации. Например, остается спорным вопрос о том, следует ли под принудительными мерами подразумевать только военные меры или имеются в виду и невоенные меры. Может ли предоставление полномочий от СБ ООН осуществляться задним числом? Против последнего, однако, имеются два соображения. Во-первых, СБ ООН не обладает компетенцией легализовывать предоставление полномочий задним числом. Во-вторых, наличие такой компетенции фактически означало бы “приглашение” к действиям в одностороннем порядке, которые могли бы подорвать авторитет СБ ООН. Наконец, существуют сомнения насчет того, как следует определять мандат на применение силы. Наделение региональной организации широкими полномочиями на осуществление принудительных мер без привязки к какой-либо конкретной ситуации оказалось бы проблематичным, принимая во внимание обязательный (согласно ст. 53) контроль со стороны СБ ООН. С другой стороны, наделение такими полномочиями региональных организаций можно было бы рассматривать как попытку ослабить значимость права вето постоянных членов СБ ООН. Таким образом, с точки
зрения будущего развития международного права, мысль о наделении широкими полномочиями региональной организации требует, по мнению немецких исследователей М.Боте и Б.Мартенчука, дальнейшей проработки (7, с. 127).
Ядро Вашингтонского договора о создании НАТО - обязательство оказывать помощь в случае вооруженного нападения на одного из его участников. Однако регламентированы не все обязательства сторон. В частности, Вашингтонский договор не затрагивает регулирование конфликтов между странами - членами НАТО, не оговаривает право органов НАТО на принятие принудительных мер в отношении членов блока. Следовательно, речь идет о классическом оборонительном союзе, а не об организации по обеспечению коллективной безопасности в смысле, изложенном в главе VIII Устава ООН.
Изменилось ли что-либо в такой оценке НАТО в результате недавних действий Альянса? Этот вопрос можно было бы поставить, в частности, в отношении операций, которые НАТО осуществляла в бывшей Югославии в соответствии с полномочиями, полученными от СБ ООН. Поскольку эти операции не служили задаче обороны территории Союза, то встает вопрос о том, какое обоснование они получили в Вашингтонском договоре. Могут ли такого рода операции за пределами зоны ответственности НАТО основываться на “молчаливом мандате” Вашингтонского договора? Ведь даже если допустить правомерность участия НАТО в осуществлении мер Совета Безопасности, отсюда еще не следует, что военные операции НАТО в Адриатике и БиГ характеризуют союз как региональную организацию в духе Устава ООН. Региональные системы безопасности не обладают компетенцией формировать правовую основу для вмешательства в дела государств - не членов системы. Операции, которые проводила НАТО против третьей стороны на основании полученных от СБ ООН полномочий, не могли основываться на вышеуказанной ст. 53. Правовой основой скорее могла служить ст. 48, согласно которой меры, предпринятые Советом Безопасности, осуществляются государствами -членами ООН, что подразумевает также их действия в соответствующих международных организациях, членами которых они являются (7, с. 127).
НАТО и запрет на применение силы, не санкционированное ООН. Ключевой вопрос для будущих отношений между НАТО и ООН можно сформулировать так: имеет ли НАТО право (а если имеет, то при каких условиях) применять военную силу без предварительного получения полномочий от Совета Безопасности?
Общий взгляд на систему безопасности ООН позволяет сделать вывод о том, что Совет Безопасности обладает своего рода монополией на применение силы в международных отношениях. Однако это не означает, что применение военной силы осуществляется исключительно с разрешения СБ ООН. Во-первых, военные акции систематически осуществляются государствами - членами ООН в соответствии с главой VII Устава ООН, что, тем не менее, подразумевает монополию Совета Безопасности на легитимацию применения силы. Во-вторых, допускается применение военной силы странами-членами в целях самообороны (Ст. 51). Но поскольку процедура принятия решений в Совете Безопасности весьма сложна, учитывая право вето постоянных членов, не удивительно, что монополия СБ ООН на применение силы то и дело оспаривается (7, с. 136).
Косовский конфликт и связанные с ним дебаты о необходимости получения мандата СБ ООН на применение силы вновь привлекли внимание к попыткам отдельных государств или группы государств действовать самостоятельно, без мандата СБ ООН. Разрабатываются различные концепции оправдания односторонних военных действий. Одну из этих концепций можно сформулировать как “интервенция по приглашению”. В этом случае важно иметь согласие тех государств, которые заинтересованы во вмешательстве извне. Однако данная концепция имеет определенные слабости, поскольку легитимность правительств, обращающихся за иностранной помощью, часто бывает сомнительной. Если в стране отсутствует эффективное правительство, что часто наблюдается в распадающихся или уже распавшихся государствах, то легитимность “интервенции по приглашению” одной из конфликтующих в гражданской войне сторон становится еще более проблематичной. В случае с Косово концепция “интервенции по приглашению” не могла бы быть задействована в качестве оправдания, ибо не было (и не могло быть) согласия Милошевича, а Косово, в принципе, находилось под еще достаточно эффективным контролем центрального правительства.
Однако большая часть попыток оправдания односторонних военных акций связана с понятием самообороны или, точнее, с понятием “вооруженное нападение”, которое, в свою очередь, порождает право на самооборону. Классическим примером является помощь освободительной борьбе колониальных народов. Установление колониального господства, сопровождавшееся ведением колониальных войн, считалось нарушением запрета на применение силы и
вооруженным нападением, которое давало угнетенным народам право на индивидуальную и коллективную самозащиту (7, с.129).
Подобного рода аргументацию пытались использовать и в отношении косовской операции НАТО, когда обдумывался вопрос о том, не должны ли и этнические группы равным образом находиться под защитой запрета на применение силы. В этом случае чрезвычайная помощь им была бы легитимной. Существуют, однако, сомнения по поводу того, правомерно ли распространение права на самооборону на субъектов, не являющихся носителями государственности. С международно-правовой и политической точек зрения такая аргументация таит в себе риск злоупотребления, неконтролируемого расширения и интернационализации этнического конфликта.
В дискуссиях последнего времени возможность оправдания применения военной силы в случаях, не предусмотренных ст. 51 Устава ООН, все чаще связывается с использованием модели так называемой “гуманитарной интервенции”, якобы необходимой для предотвращения тяжких и массовых нарушений прав человека. Особенно отчетливо это проявилось в отношении косовской операции НАТО. Сторонники такого рода акций исходят из того, что международное сообщество в последние годы недвусмысленно дало понять, что не желает больше мириться с тяжкими нарушениями прав человека. Действительно, СБ ООН в последние годы стал расценивать тяжкие нарушения прав человека как угрозу миру, что создает предпосылки для принятия в таких ситуациях решения о применении принудительных мер. В этой связи встает вопрос о том, можно ли из расширенного толкования понятия “угроза миру” заключить, что должны быть соответственно расширены и возможности государств в осуществлении односторонних действий (7, с. 130).
Однако пока, по-видимому, не приходится говорить о возможности изменения международного права за счет расширенного толкования Устава ООН. Во-первых, некоторые крупные государства (Россия и Китай) твердо высказались против легитимации “гуманитарной интервенции” типа косовской. Во-вторых, в самой НАТО отсутствует четкая позиция на этот счет. Так, Генеральный секретарь Х.Солана осенью 1998 г. подчеркнул, что потенциальная гуманитарная операция альянса в Косово будет носить исключительный характер. В этом же духе высказался и министр иностранных дел Германии К.Кинкель, заявивший в Бундестаге в октябре 1998 г., что НАТО не намерена создавать новый правовой инструмент, который мог бы закрепить за альянсом право на интервенцию. Многие исследователи также подчеркивают, что одностороннее решение НАТО о применении силы не может стать прецедентом (7, с. 131).
В целом, косовская операция НАТО, по мнению некоторых авторов, едва ли может рассматриваться в качестве обоснования целесообразности феномена “гуманитарной интервенции”. Монополия Совета Безопасности на применение силы не должна подрываться, считают М.Боте и Б. Мартенчук, путем утверждения новых юридических оснований для оправдания действий вне рамок устава ООН. Неубедительным, с их точки зрения, представляется и аргумент о злоупотреблении постоянными членами ООН правом вето. Оно было введено для того, чтобы меры по обеспечению мира не принимались вопреки воле важнейших членов международного сообщества. Поскольку, однако, нынешний состав Совета Безопасности не отражает адекватно реалии мировой политики, необходима реформа Устава ООН, что, по мнению М. Боте и Б. Мартенчука, не должно использоваться в качестве предлога для подрыва монополии Совета Безопасности на применение силы (7, с.136). Если же абстрагироваться от проблем юридического характера, то следует заметить, что ряд исследователей рассматривает интервенцию в Косово как предвестника новой стратегической миссии США и их союзников. Достигнутая в Косово “победа” служит, считает К.Д.Фойгт, подтверждением того, что после окончания “холодной войны” США способны заставить другие государства соблюдать гуманитарные нормы, сами при этом ничем особенно не рискуя (4, с.14).
Как оценивают немецкие исследователи интервенции Запада на Балканах и какие выводы можно извлечь из них? В целом, целесообразность военных операций НАТО не подвергается сомнению, однако в публикациях ряда авторов содержится критика в адрес НАТО и упреки в неспособности Запада правильно оценить масштаб и характер угроз, нависших над Юго-Восточной Европой в последнее десятилетие ХХ в. Некоторые исследователи считают, что Запад действовал на Балканах исключительно противоречиво (6, с. 54). Ни в одном из балканских конфликтов, включая косовский, у Запада не было, утверждает М.Шпильман, последовательной и рассчитанной на долгое время стратегии. НАТО, пишет он, “постоянно реагировала вынужденно, напоминая пожарную команду, пытающуюся погасить пожар”, о причинах возникновения которого она не имеет представления. Не была разработана и эффективная стратегия сдерживания Милошевича (6, с. 56).
Некоторые немецкие исследователи объясняют столь непоследовательное поведение Запада на Балканах тем, что в начале 90-х годов НАТО не была подготовлена ни в политическом, ни в военном, ни в организационном отношении к кризисам, подобным югославскому. В повестке дня того времени преобладало обсуждение не совсем определенных последствий окончания конфликта между Востоком и Западом и судьбы распадающегося Советского Союза. К тому же НАТО не располагала убедительной концепцией использования вооруженных сил за пределами своей зоны ответственности. По мнению М.Шпильмана, “миротворческие акции или даже меры по принудительному установлению мира были всего навсего благозвучными понятиями, лишенными конкретного содержания. И лишь множившиеся кризисы на Балканах способствовали появлению более реалистичной точки зрения. Не имея за плечами опыта Дубровника, Вуковара, Сребреницы или Сараево, НАТО не начала бы операцию “Союзническая сила” (6, с. 54-55).
М.Шпильман приходит к выводу о том, что Запад “поступит правильно, если в будущем станет более своевременно разрабатывать последовательную стратегию обращения с авторитарными правителями типа Милошевича и затем методично претворять ее в жизнь, не допуская проволочек с реализацией превентивных мер” (6, с. 61).
Прямым следствием конфликтов на Балканах стало изменение отношения НАТО к ООН. В период боснийской войны НАТО подчинялась этой всемирной организации и обосновывала свое военное вмешательство наличием мандата СБ ООН. Однако на практике оказалось, что действия НАТО тормозились бюрократической иерархией, в результате чего военные действия союза в каждом конкретном случае зависели от согласия спецпредставителя ООН и затяжными дебатами о возможностях защиты зон дислокации миротворческих сил ООН. Это привело к тому, что в Косово НАТО, и прежде всего США, дистанцировались от ООН, когда в Совете Безопасности не удалось достичь безукоризненной, с точки зрения международного права, легитимации военной операции НАТО. Однако усилия, прежде всего Германии, Франции и Италии, которые настояли на получении мандата СБ ООН на использование в Косово миротворческих сил КФОР, включающих и российские подразделения, показали, что большинство европейцев - в отличие от американцев - рассматривают действия НАТО в косовском конфликте как исключение (6, с. 63).
После конфликта в Косово свобода действий НАТО в системе безопасности ООН по-прежнему остается ограниченной весьма узкими рамками. Страны - члены НАТО и Альянс в целом связаны в своих действиях запретом на применение силы, что исключает возможность применения вооруженной силы за пределами права на самооборону. Право принимать решение о применении вооруженной силы для защиты интересов международного сообщества должно оставаться, считают М. Боте и Б. Мартенчук, за Советом Безопасности. Всякая иная трактовка привела бы, по их мнению, к распространению практики унилатерализма в одной из самых деликатных сфер международного права, разрушению ключевых устоев системы безопасности ООН. “Операции по реагированию на кризисы”, которые предусматривает новая стратегическая концепция НАТО, вполне могли бы осуществляться под эгидой СБ ООН. При этом не следует упускать из виду, отмечают М.Боте и Б.Мартенчук, недостаточную эффективность нынешней системы безопасности ООН, что должно служить основанием не для полного отказа от этой системы, а для продолжения усилий по реформированию ООН и пересмотра ее Устава. Следует подумать, заключают они, и об изменении процедуры принятия решений в Совете Безопасности, и о расширении возможностей региональных организаций (7, с.137).
В 1999 г. НАТО, созданная для коллективной обороны, впервые осуществила наступательную операцию вне рамок своей задачи по коллективной обороне и вне своей зоны ответственности. Решение НАТО о воздушных налетах на Союзную Республику Югославия вызвало протесты по всем мире и обвинения в превышении своих полномочий. Однако вопрос о несанкционированном ООН применении военной силы в сущности остается открытым. В наибольшей степени принцип “свободы рук” соответствует политическим представлениям США, которые как ведущая держава НАТО в течение многих лет стремилась к тому, чтобы Альянс имел неограниченную свободу действий и принятия решений. Сторонники “привязывания” операций НАТО за пределами зоны его ответственности к мандату ООН, в частности Германия и Франция, должны были признаться, что они не сумели настоять на своей точке зрения.
Характер действий НАТО в Косово и возможность повторения таких операций поднимают разнообразные международно-правовые и политические вопросы, значение которых для будущего международной системы в целом и отношений между НАТО и ООН в частности не следует недооценивать.
С международно-правовой точки зрения, первые 40 лет своего существования НАТО действовала в соответствии со своим основополагающим документом. После распада СССР и роспуска Организации Варшавского договора разгорелась дискуссия о задачах Альянса в изменившейся международно-политической обстановке. Новая Стратегическая концепция, принятая на Вашингтонском саммите союза (1999), в свете косовского кризиса приобрела принципиальное значение. Она расширяет ключевые задачи союза, усиливает его роль в урегулировании кризисов. НАТО сохранила свой широкий подход к толкованию понятия безопасности. Новым является то, что Стратегическая концепция предусматривает проведение операций по реагированию на кризисы, не подпадающие под ст. 5 Вашингтонского договора, с помощью мер, которые не покрываются первоначальной целью союза. Вопрос заключается в том, что именно следует понимать под операциями по реагированию на кризисы, не подпадающие под ст. 5, и при каких конкретных условиях возможно осуществление подобного рода операций (7, с. 137).
Такого рода операции, отмечается в Концепции, не обязательно связаны с отказом от получения мандата Совета Безопасности. Однако Концепция не исключает и действий без предварительно полученных от СБ ООН полномочий, хотя и оговаривает, что урегулирование кризисов должно осуществляться в соответствии со ст. 7 Вашингтонского договора, согласно которой не должны затрагиваться права и обязательства договаривающихся сторон, взятые ими на себя в соответствии с Уставом ООН, или преимущественная ответственность Совета Безопасности за поддержание международного мира (7, с. 138).
Определенная противоречивость Стратегической концепции по этому вопросу является проявлением некоторых разногласий между партнерами по НАТО. Ряд европейских стран, в первую очередь Германия и Франция, охотно внесли бы в Концепцию требование об обязательном получении полномочий от Совета Безопасности. Однако их позиция встречает сопротивление, прежде всего со стороны США, которые не желают соглашаться на ограничение свободы действий НАТО. В этой связи неудивительно, что Стратегическая концепция не дает удовлетворительного ответа на вопрос о том, необходимо ли предварительное получение мандата от СБ ООН. Косовский конфликт показал, что присвоение Северо-атлантическим союзом права выдавать мандат самому себе не является только теоретической возможностью. Повторится ли такого рода образ действий, зависит также от правовой оценки этих действий международным сообществом (7, с.127).
Новая Стратегическая концепция не содержит и однозначных географических рамок для будущих антикризисных операций НАТО. Однако становится понятным, что Альянс видит себя ответственным за безопасность и стабильность преимущественно в “евроатлантическом пространстве”. Таким образом, потенциальная область применения операций по реагированию на кризисы в Стратегической концепции определена недостаточно четко (7, с. 137). Превентивная политика. Наблюдаемое в дискуссиях сосредоточение внимания на вопросах военной интервенции в целях обеспечения прав человека не должно отодвинуть на задний план задачи дальнейшей разработки инструментария для мирного реагирования в случаях массового нарушения прав человека. Боснийская война показала, отмечает Л.Рюль, что “именно для Германии, которая как ни одна другая страна в Европе притягивает к себе беженцев, нерешительная, скованная, выжидательная политика, вследствие которой средства растрачиваются без ориентации на определенную и достижимую цель и предпринимаются неэффективные “эрзац-действия”, может обернуться негативными последствиями” (3, с. 17).
Для Германии практический вывод из этого урока состоит, по мнению Л.Рюля, в том, что вмешиваться в такой конфликт надо решительно и своевременно, т.е. на возможно более ранней стадии, и использовать соответствующим образом подготовленные вооруженные силы. С учетом этого следует формировать структуру вооруженных сил Германии, оборонный бюджет, развивать европейское сотрудничество и военные структуры НАТО и ЗЕС. Исходя из этого, правительство и парламент должны разрабатывать национальную доктрину обеспечения мира, включая военные мероприятия (3, с. 18).
Тот, кто серьезно воспринимает вызванные взаимозависимостью изменения в международной политике, должен признавать необходимость предупреждающего ненасильственного вмешательства, которое оказывает влияние на экономическую и политическую ситуацию в соответствующей стране и помогает устранить причину насилия. Эта превентивность должна стать руководящей нормой внешней политики XXI в. (8, с. 17-18), а применение военной силы может быть только “последним средством” (3, с. 18).
“Дейтонская политика” в режиссуре США и НАТО отвечает интересам Германии еще и потому, что она сделала возможным присутствие войск США в районе конфликта, создала для Германии условия для активного военного участия в обеспечении европейской безопасности и
положительным образом интегрирует германскую политику. То, что “Дейтонская группа”, являющаяся неформальным органом, принимает решения вне рамок международных организаций и соглашений, может показаться недостатком. Однако этот недостаток, по мнению Л. Рюля, “избавляет от непродуктивной потери времени, от многих препятствий и осложнений, компенсируется возможностью действовать гибко, прагматично и эффективно. И именно такие действия должны отвечать интересам Германии, так как они позволяют не затягивать, насколько это возможно, конфликты и кризисы” (3, с. 18-19).
В новых условиях, сложившихся в мировой политике, ключевые вопросы, связанные с урегулированием конфликтов, немецкий исследователь Х.Хубель формулирует так: какие меры, в каких рамках и в какой момент нужно принимать. Кризисный менеджмент должен стремиться, прежде всего, положить конец вооруженным столкновениям посредством санкций или военных интервенций. Их могут предпринимать региональные державы - предпочтительно с санкции ООН. Опыт показывает, что крупные державы, в особенности США, играют роль “балансира” эффективнее, чем, например, коалиции региональных держав. Правда, косовский кризис показал также и то, что инициативы США могут создать особые проблемы в плане международно-правовой легитимации, прежде всего в СБ ООН (5, с. 9-10).
Если в США точка зрения, согласно которой Америка, если того потребуют ее национальные интересы, может использовать силу и без поддержки или даже одобрения своих партнеров, обрела после 1989 г. значительное число сторонников, то в Европе еще с 1945 г. в качестве предпочтительной формы действий на международной арене утверждался принцип “многосторонности”. Особенно это касается Германии, которая, учитывая свою историю и географическое положение, возвела совместные действия до уровня обязательной внешнеполитической нормы. Европа извлекла, подчеркивает К. Д. Фойгт, из своей истории тот урок, что только коллективный контроль за применением силы и многосторонние усилия по урегулированию межгосударственных конфликтов могут обеспечить долговременную региональную стабильность (4, с. 10-11).
Эволюция германской политики безопасности имеет и положительные, и отрицательные стороны для европейской политики в области безопасности и обороны. Положительный момент состоит в том, что ныне Германия стала способной полноценно участвовать, почти на равных с Францией и Великобританией, в натовских или европейских военных действиях вне рамок традиционной миссии по обеспечению коллективной обороны. Берлин начал также реагировать на некоторые из практических последствий этого сдвига, прилагая серьезные усилия по реструктурированию Бундесвера в преимущественно профессиональную военную структуру, способную к проецированию силы. Все это придает больший вес поддержке Германией европейской общей оборонной политики и политики безопасности, формирование которой тем самым получает новый импульс. Отрицательный момент состоит в том, что сдвиг в германской политике безопасности до сих пор был скорее политический, нежели военный, и более символический, чем реальный. Реформы Бундесвера едва ли получали те финансовые средства и ту политическую поддержку, которые необходимы (9, с. 63).
При внимательном анализе эволюции политики безопасности Германии обнаруживается возврат к традиционному поведению великой державы. Этому сдвигу способствовали параллельные изменения в позиции ключевых союзников Германии по вопросам безопасности, что вылилось в значительную конвергенцию позиций всех крупных западных держав по отношению к использованию силы. Для НАТО использование силы в будущем (за рамками защиты жизненно важных национальных интересов) будет выражаться в понятиях гуманитарной и демократической законности, что потребует мощной поддержки со стороны общественности. Потенциальные интервенции будут коллективными и организованы таким образом, чтобы свести до минимума риск возможных потерь со стороны тех, кто осуществляет интервенцию. После интервенции Альянс возьмет на себя основную ответственность за реабилитацию объекта интервенции. В целом, политика в отношении использования силы будет продолжать оставаться осторожной и ограниченной (9, с. 76-77).
В обозримом будущем Германия не будет нуждаться в трансатлантическом партнерстве, чтобы защитить себя, как это было раньше, от внешней угрозы. Трансатлантическое партнерство будет необходимо ей для того, чтобы совместно с США обеспечивать демократию, стабильность и экономическое благополучие во всей Европе, в том числе и по другую сторону нынешних границ НАТО и ЕС. Иными словами, Германия уже является не “потребителем”, а “производителем” стабильности и безопасности в Европе (4, с. 7).
Список литературы
1. Майерс Ф.-Й. Опора европейской безопасности: Камень преткновения для США // Intern. Politik. - М., 2000. - N 3.
- С.52-59.
2. Майнс Ч.В. Сверхдержава Америка: Завершение Pax Americana? // Ibid. - М., 1999. - N 8. - С.13- 23.
3. Рюль Л. Интересы Германии требуют пересмотра: Новые задачи в области европейской безопасности // Ibid. - М., 1998. - N 7. - С. 11-19.
4. Фойгт К. Д. Обоснование нового атлантизма: От партнерства к евроатланти-ческому сообществу // Ibid. - М., 2000.
- N 3. - С.5-16.
5. Хубель Х. Международные очаги кризисов и структуры конфликтов //
Ibid. - М., 2000. - N 7. - С. 3-12.
6. Шпильман М. Запад и Косово: Мучительный процесс накопления опыта // Ibid. - М., 1999. - N 8. - С. 53-63.
7. Bothe M., Martenczuk B. Die NATO und die Vereinten Nationen nach dem Kosovo-Konflikt: Eine voelkerrechtliche Standortbestimmung // Vereinte Nationen. - Вaden-Baden, 1999. - N 4. - S. 125-139.
8. Czempiel E.-O. Einmischung als Strategie: Ueber Interdependnz und Intervention // Merkur. - Stuttgart, 2000. - N 1. - S. 11-23.
9. Hanns W. Germany and the use of force: Still a “civilian power”? // Survival. - Oxford, 2000. - Vol.42, N 2. - P.56-80.
10. Nassauer O. Junger Wein in alten Schlaeuchen: Vereinte Nationen oder Nordatlantikpakt-Organisation? // Vereinte Nationen. - Baden-Baden, 1999. - N 4. - S.132-139.
11. Schorlemer, S. von. Menschenrechte und “humanitaere Interventionen” // Intern. Politik. - Bonn, 2000. N 2. S.41-48.
