CC BY
11С. А. Кравченко
ГУМАНИСТИЧЕСКИ ОРИЕНТИРОВАННАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ: ВОСТРЕБОВАННОСТЬ ПРЕОБРАЗОВАНИЙ, АДЕКВАТНЫХ ЧАЯНИЯМ РОССИЯН
Модернизация — изначально возникающий на определённом этапе развития производительных сил и технологий процесс кардинальных социальных изменений, охватывающий всё общество, все его подсистемы с соответствующими функциями — экономику, политику, государственные, правовые, образовательные, семейные и иные институты, — в результате которого осуществляется переход от традиционных, аграрных к современным индустриальным обществам [см.: 1]. Соответствующие радикальные изменения происходят в общественном сознании: утверждаются идеи прогресса в виде торжества рационализма, всесилия науки и техники, возможностей неограниченного роста материального благосостояния, практической реализации прав и свобод человека, что порождает «желание быть современным», являющееся движителем инноваций и предпринимательства.
Вместе с тем, отказ от прежде функциональных ценностей и традиций, затрагивающий чаяния людей, представления о справедливости, порождает страхи и тревоги [см.: 2], формирует антимодернизационные идеи. С тех пор модернизация и антимодернизация, по существу, являются двумя противоборствующими сторонами постоянного преобразовательного процесса. Однажды начавшись, модернизация и антимодернизация стали атрибутом развития человеческого общества. Антимодернизация, по определению А. Турена, — курс противодействия модернизации, стремление «разойтись» и с ценностями культуры «модернити», и с экономико-технологическими показателями современности, найти собственный, самобытный путь развития на основе не только эндогенных культурных ценностей, но и форм экономической, политической, социальной жизни [см.: 3].
История каждой страны, прошедшей индустриальную модернизацию, свидетельствует, что за ней следовали всё новые
и новые модернизации, разделяемые антимодернизацион-ными и достаточно эволюционными тенденциями развития, в которых, однако, вызревали материальные и субъективно-культурные предпосылки для грядущих модернизаций. Пока нет очевидных свидетельств, что модернизационный процесс с существующей прагматической ориентацией на потребление и индивидуальный успех может в принципе быть прерван, но уже есть осознание того, что резко увеличиваются ненамеренные, рискогенные последствия каждой последующей модернизации, что подводит социум к катастрофе. Потому-то и возник вопрос, поставленный академиком Н. Н. Моисеевым, «быть или не быть... человечеству?» [см.: 4]. Именно последствия происшедших модернизаций явились, в конечном счёте, главной причиной вступления социума в «турбулентные времена» [см.: 5]. Антимодернизационные тенденции в виде попыток реанимировать эндогенные традиции (или хуже того — призывы к демодернизации) могут отдалить, но не предотвратить катастрофу. В связи с этим мы утверждаем, что ныне необходим не отказ от модернизации вообще, а переход к принципиально иному типу гуманистически ориентированной модернизации, которой ещё не было в истории человечества.
Роль объективных и субъективных факторов модернизации
Ни одна модернизация не начиналась и не проходила сколько-нибудь функционально для социума без наличия материальных условий, что обосновал К. Маркс, равно как культурной, духовно-этической готовности субъективного фактора, на значимость которого указывал М. Вебер. Объективный фактор определяет саму возможность, содержание и характер модернизации. Вплоть до середины ХХ в. модер-низационные процессы в мире проходили в русле европоцентризма, ориентации на так называемые европейские ценности: прагматизм, рационализм, возрастающую роль науки и знания в жизни общества.
Принято выделять два типа модернизации: первый — органическая, первичная, или эндогенная модернизация, осуществляемая на основе материальных и субъективных
предпосылок, сложившихся внутри общества. Такая модернизация проходила в XVII—XVIII вв. в странах Запада — Англии, Голландии, США. Её последствия были амбивалентны. С одной стороны, имели место процесс рационализации всей общественной жизни, рост производства и потребления материальных благ, что вело к интенсивному градостроительству с соответствующей инфраструктурой, включая новые возможности для образовательной и интеллектуальной деятельности значительных слоёв населения. Однако, с другой стороны, увеличивалось социальное расслоение, «богатые богатели», а «бедные беднели» (К. Маркс). Эти амбивалентные результаты породили разные теоретические интерпретации модерни-зационных процессов. А. Смит, М. Вебер и др. ратовали за капиталистическую версию модернизации, в то время как К. Маркс — за социалистическую.
Второй тип — неорганической, экзогенной, или догоняющей модернизации возник как рефлексия на внешние вызовы, связанные с экономическим и политическим давлением более развитых стран. После Второй мировой войны догоняющая модернизация стран, освободившихся от колониальной зависимости, была обусловлена возникновением двух сверхдержав — СССР и США, глобализацией международных отношений. И одна и другая сверхдержавы побуждали развивающиеся страны, как правило, не готовые ни в материальном, ни в культурном плане к осуществлению модернизации, к её принятию в социалистической или капиталистической версии в контексте вновь созданного двухполюсного мирового порядка. Естественно, такая навязанная извне модернизация (в любой диктуемой версии) была неадекватна социально-экономическим и духовным условиям этих стран, нарушала историческую преемственность их развития, не отвечала мечтам людей об обществе, в котором они хотели бы жить. Стимулом для неорганичной модернизации являлось расширение экономико-политического влияния СССР и США, других развитых стран в Центральной, Восточной и Южной Европе, Латинской Америке, Азии и Африке. Поскольку вторичная модернизация была ориентирована на образцы, задаваемые обществами, которые рассматривались как «наиболее передовые», она получила также название «догоняющей». Данный
тип модернизации стимулировался осознанием технологической, экономической, культурной отсталости и предполагал ориентацию порой на калькированное заимствование институциональных и культурных образцов у «передовых» европейский обществ [см.: 6].
Отмеченные выше версии модернизации не выдержали испытания временем, не привели к сбалансированным структурно-функциональным преобразованиям. Основные противоречия вызваны не сосуществованием разных типов общественных институтов и систем ценностей (традиционных и модернизированных, эндогенных и заимствованных.), а отсутствием общего достаточного уровня их взаимодействия, что обеспечивает живучесть и функциональность современных обществ [см.: 7]. И. Валлерстайн в работе с символическим названием «Модернизация: да упокоится в мире», изданной в 1976 г., отмечает, что данный тип модернизации, по существу, являлся инструментом эксплуатации бедных стран богатыми, ограничивая их властные и структурные возможности [см.: 8]. Исторически он исчерпал себя, что дало толчок к обоснованию альтернативности и плюрализма модернов и, соответственно, возможности принципиально иных, неевропоцентристских типов модернизации.
Один из первых начал разработку теории сложного модерна и альтернативных модернизаций Ш. Н. Эйзенштадт, занимавшийся кросскультурным анализом различных обществ, теория включала критику европоцентризма и обоснование незападных типов модернизации. В этом же ключе проводили исследования А. Абдель-Малек, выдвинувший теорию альтернативного общественного развития; Ф. Бродель, обосновавший множественность сущностей социального времени; и другие. В итоге развернулось теоретизирование вокруг принципиальной возможности незападных типов модернизации.
На рубеже ХХ—ХХ1 вв. в связи с тенденциями космополитизации и распространением новых информационных технологий начались качественно новые модернизационные процессы в виде «рефлексивной» модернизации [см.: 9]. Её теоретики (У. Бек, Э. Гидденс и др.) отмечают, что, с одной стороны, идёт процесс детрадиционализации, уменьшающий роль социальных ожиданий, сакральности в повседневной
жизни людей, которые ныне вынуждены жить в неопределённом и фрагментарном социальном порядке, отслеживая его усложняющуюся динамику. С другой стороны, сами преобразования позволяют людям также и рефлексировать — не принимать институты и социальные практики как нечто заданное, неизменное, выбирать референтные социальные группы, равно как изменять для этого свои идентичности [см.: 10].
Становится всё более очевидно, что выбор типа модернизации определяется не только материальными факторами, но также реализацией исторически сформировавшихся желаний, мечтаний народных масс, их представлений о справедливом социальном устройстве. Причём, эти мечты у разных народов весьма различны. Поэтому нет и не может быть некой «эталонной, универсальной» модели модернизации. Великий российский социолог М. М. Ковалевский отмечал, что культурное разнообразие жизни народов мира, многофакторная основа социального развития просто исключают саму возможность общей формы поступательного развития. Все преобразования должны быть адекватны общественному сознанию народа. В России, по его мнению, их следует осуществлять в направлении к гражданскому равенству: «В сфере общественных и политических учреждений, — отмечал он, — прогресс сказывается в двустороннем процессе — в замене гражданского неравенства равенством всех перед законом, судом, налогом, государственной службой и т. д., а во-вторых, в процессе замены внешнего руководства, правительственной опеки — как личной самодеятельностью, так и самодеятельностью общественной» [11, с. 58]. В силу отмеченных выше факторов ныне возможности рефлексии людей относительно типа модернизации существенно увеличиваются.
Основным субъектом модернизации является народ, достаточно широкие слои населения, готовые на уровне микросоциальных практик, в силу своих насущных интересов и мечтаний, к грядущим преобразованиям. «Модернизацион-ный проект не может быть успешным, — отмечает М. К. Горшков, — если различные группы населения не увидят в нём перспектив лично для себя и своих близких, с одной стороны, а с другой — общей для страны цели» [12, с. 14]. Вместе с тем,
политическими инициаторами и интеллектуальными проводниками социально-экономических преобразований выступают национальные элиты, как правило, связывающие свои интересы или с культурой «модернити», идеями роста материального благополучия, или же с мечтами о России как великой державе. М. К. Горшков, опираясь на данные социологического исследования, выделяет два «полюса русской мечты»: на одном полюсе находятся социал-консерваторы, на другом — либералы. «Социал-консерваторы, — пишет он, — мечтают о традиционной России — могучем государстве, державе с твёрдой, жёсткой властью, которая способна обеспечить социальную справедливость, идя при этом своим путём, а не следуя "в кильватере" Запада и западной цивилизации. Либералы, напротив, ориентированы скорее на весьма ограниченную роль государства, снижение его влияния на бизнес и гражданское общество, формирование правового общества, в котором бы выше всего ценились демократические права и свободы личности» [13, с. 315]. При этом отмечается, что «и тех, и других скорее привлекает какой-либо вариант синтеза» [13, с. 315]. Думается, основой такого синтеза могли бы стать гуманистические идеалы, не только взятые из прошлого, но также вновь создаваемые с учётом того объективного фактора, что Россия, как и весь мир, вступили в фазу усложняющейся социальной и культурной динамики.
Возможности модернизации России
в контексте гуманистических идей
В своё время Д. А. Медведевым была сформулирована стратегия модернизации для современной России. В этой связи он отметил, что в прошлом веке предпринимались неоднократные попытки превращения страны в великую мировую державу. На этом пути мы добились всемирно признанных успехов в технико-экономической составляющей модернизации: лидировали в создании космических, ракетных, ядерных технологий. И, тем не менее, Советский Союз «не выдержал конкуренции с постиндустриальными обществами» [14].
С нашей точки зрения, данное сравнение некорректно. Постиндустриальное общество далеко не тот «эталон», на ко-
торый бы стоило ориентировать модернизацию современной России, особенно, принимая во внимание не декларации, а реальные практики постиндустриализма и время, когда данный эталон обосновывался. Как известно, пионером теории и самого термина является французский социолог А. Турен, опубликовавший в 1969 г. книгу «Постиндустриальное общество», в которой разъяснялись причины торжества новых факторов общественного развития — не столько капитал, сколько «целый комплекс социальных факторов», прежде всего знание, образование, информация, интенсивное развитие потребления, влияют на экономический рост и сам характер социальной жизни [см.: 15].
Новый импульс идеалам постиндустриального общества дала работа американского социолога Д. Белла «Приход постиндустриального общества» (1973), в которой обосновываются перспективы общественного развития для США, Западной Европы, Японии, а также бывшего Советского Союза. Социолог выделяет три сферы, куда, по его мнению, пришёл постиндустриализм: 1) «социальную структуру, включающую экономику, технологию и профессиональную систему»; 2) «политику, регулирующую распределение власти и рассматривающую конфликты групп и потребности индивидов»; 3) «культуру — сферу экспрессивного символизма и значений» [16, с. 12]. Принципиально в этом постулате то, что качественно изменяется социальная структура под влиянием якобы доминирующей роли услуг, которые вытесняют аграрное и промышленное производство. Следующая работа учёного «Культурные противоречия капитализма» (1976) существенно развивает ранее высказанные идеи, но уже в достаточно критическом контексте. Главная проблема, по мысли автора, — не только неравномерное развитие этих трёх сфер: социальной структуры, культуры и политики; но и то, что «они управляются противоположными осевыми принципами: для экономики это — эффективность; для политики — равенство; для культуры — самореализация» [17, с. 37]. Этим обстоятельством порождён новый и весьма глубокий конфликт постиндустриального общества между инновационными технико-экономическими реалиями, основанными на передовом знании, рациональности и эффективности, и культурой, для которой характерны «импульсивность»,
«удовольствие», «развлечение», «свобода», «эротизм». Причём, «новый гедонизм», распространившись на повседневную жизнь, разрушает базовые культурные ценности, особенно в технико-экономической сфере. «Это культурное противоречие, — отмечает Белл, — в обозримом будущем является самым судьбоносным разделом в [постиндустриальном] обществе» [17, с. 84].
Практически сразу стали выходить работы, в которых мифы постиндустриализма подвергаются серьёзной критике. В последние два десятилетия теория и практика постиндустриализма весьма существенно сдали свои позиции, прежде всего в идейно-ценностном плане. Р. С. Гринберг отмечает, что за постиндустриализмом скрывается «механизм парази-тирования одной части мира, которая производит преимущественно финансовые услуги (печатает мировую резервную валюту), по отношению к другой, которая трудится, развивает реальный сектор и производит блага» [18, с. 6]. Очевидно, что идеалы постиндустриализма не совпадают с идеалами россиян. «В главную тройку мечтаний наших сограждан входит их стремление жить в справедливом и разумно устроенном обществе (33%), где добродетель и труд вознаграждаются, а доходы людей обусловлены их трудом и квалификацией, где все имеют одинаковые шансы реализовать свои способности, а перед законом все равны... несмотря на агрессивную рекламу атрибутов "дорогого" образа жизни, ни богатство с такими его элементами, как шикарные иностранные автомобили или яхты, ни карьера, ни широкая слава, ни человеческая красота в предмет индивидуальных мечтаний подавляющего большинства россиян не входят» [13].
Зачем же нам вообще сравнивать своё общество (советское или российское при всех их проблемах) с обществом постиндустриальным, чьи ценности находятся за пределами и нашего общественного сознания, и российских архетипов? Модернизация, ориентированная на постиндустриализм, вряд ли будет эффективной в нашей стране.
Квинтэссенция ныне выдвинутой стратегии модернизации состоит в следующем: «В XXI веке нашей стране вновь необходима всесторонняя модернизация. И это будет первый в нашей истории опыт модернизации, основанный на ценностях
и институтах демократии. Вместо примитивного сырьевого хозяйства мы создадим умную экономику, производящую уникальные знания, новые вещи и технологии, вещи и технологии, полезные людям» [14]. Попробуем, однако, провести краткий контент-анализ выступления Д. А. Медведева, откуда взята данная фраза. И мы увидим, что оно ориентировано на чисто прагматический, сугубо технический вектор модернизации: само слово «модернизация» употребляется 20 раз, «инновация» — 14, «стратегия» — 11, «информация» как сущностная характеристика будущего общества — 18, «риск» — 3, «опасность/безопасность» — 12, а вот «гуманизм» — лишь 2 раза.
Подчеркнём, ни в мировой истории, ни в истории России при осуществлении той или иной модернизации не ставился вопрос о гуманности путей и средств достижения поставленных целей, их адекватности мечтам народа. Все ранее состоявшиеся модернизации в нашей стране — индустриализация, реформа А. Н. Косыгина, перестройка, спонтанная трансформация 90-х гг. (известная в народе как «шоковая терапия») — при всех их достижениях и неудачах в целом так и не стали реализацией «русской мечты» о нашем «счастливом будущем». Причины прошлых неудач, как правило, видятся в «закрытости общества», «тоталитарном политическом режиме», а также в личностных качествах руководителей. Всё это, несомненно, так. Но, представляется, необходимо назвать ещё одну весьма значимую причину — ни одна из предшествующих модерниза-ционных программ не опиралась на учёт в таких масштабных преобразованиях ментальности народа, его национального характера. А люди ведь не могут быстро измениться ни «по щучьему велению», ни по «хотенью» инициаторов и руководителей модернизационной политики.
Приведём лишь один частный пример из нашей недавней истории 90-х, когда достижения социальных и гуманитарных наук уже были доступны, но, к сожалению, не востребованы властью. Бесспорно, Россия созрела для свобод, демократии, рыночных отношений. Но их утверждение требует адекватного социального времени, чтобы путь к ним был действительно гуманным, учитывал реальные культурные и психологические возможности россиян. Как показал ещё классик социологии Э. Дюркгейм, скачкообразный переход от одних ценностей к
другим (неважно от каких к каким, даже самым «хорошим») неизбежно порождает идейный разброд, ценностную анархию, аномию, вызывающую, по существу, болезнь общества, симптомы которой — резкое увеличение случаев девиантного поведения в виде роста числа самоубийств, правонарушений и других проявлений социальной деструктивности.
В сегодняшней модернизации ставка сделана на общественную инициативу, самоорганизацию, что само по себе отрадно: «Вместо архаичного общества, в котором вожди думают и решают за всех, станем обществом умных, свободных и ответственных людей»; «воспитание личности, готовой к жизни в высокотехнологичном, конкурентном мире»; «укрепление демократических институтов на региональном уровне» [14] и т. д. Однако развитие самоорганизации предполагает переход к принципиально новому соотношению между управлением и самоуправлением, что обязательно несёт в себе потенциал ненамеренных последствий. Это очень серьёзная проблема, которая в прежних модернизациях просто игнорировалась, что и приводило к их половинчатости, незавершённости, а то и к провалам.
Готовы ли к цивилизованной самоорганизации ныне существующие общественные структуры с их достаточно ригидными функциями, ориентированными на административное управление, на распоряжения, спускаемые сверху? Насколько рядовые россияне субъективно предрасположены к инициативным действиям с учётом особенностей нашего национального характера и исторических социальных практик? Исследования социологов выявили существующие здесь очевидные парадоксы и «кентавризмы»: с одной стороны, большинство россиян — за свободы и демократию, а с другой — сохраняются вождистские ориентации, расчёт на государственный патернализм, боязнь инициативы, которая, как известно, «всегда наказуема» [см., например: 19]. Кроме того, будет ли учтён прежний опыт общественно дисфункциональной самоорганизации, связанный, в частности, с попытками осуществить то «отмирание» государства, то утверждение «самоуправления народа посредством самого народа», то «раздачу» суверенитета? Если не ответить на эти и подобные вопросы, если не перевести проблемы в плоскость
принятия во внимание латентных компонентов общественной инициативы, нас ожидают коллизии между самоуправлением и государственным управлением.
Как нам видится, нужна не просто самоорганизация, а самоорганизация, основанная на гуманистических принципах, которая позволит вывести страну на уровень качественно более высокого социального порядка, ориентированного на интересы человека. Как это ни парадоксально, залогом тому являются неопределённости, обусловленные плюрализмом возможностей организации жизнедеятельности, а также появившиеся факторы самотворения и самоорганизации. И. Валлерстайн прямо рассматривает наличие альтернативных путей как фактор, позволяющий сделать общество качественно лучше для жизни человека: «Мы были бы мудрее, если бы рассматривали эту неопределённость не как нашу беду и временную слепоту, а как потрясающую возможность для воображения, созидания, поиска. Множественность становится не поблажкой для слабого или невежды, а рогом изобилия, помогающим сделать мир лучше» [20, с. 326].
Отсюда следует, что нужно принять факторы неопределённости, используя их для общественно значимого функционального развития и имея также в виду, чтобы они в принципе были управляемы институциональными структурами. Наш предыдущий негативный опыт по развитию общественных инициатив требует подойти к проблемам развития самоорганизации в контексте модернизации весьма серьёзно. В условиях относительно закрытого социума административно-командная система управления была достаточно эффективной (по меркам прошлых исторических эпох). Однако её судьба была предрешена усложняющейся социокультурной динамикой, появлением самоорганизованных акторов — как индивидуальных, так и коллективных. И система была разрушена, но без создания новой системы управления, адекватной требованиям времени. Как отметила Т. И. Заславская, к тому социальному порядку «более применимо понятие спонтанной трансформации общественного устройства, ни генеральное направление, ни конечные результаты которого не предрешены» [21, с. 197]. Спонтанная трансформация стала мощным фактором изменения структур и функций самого общества и, конечно,
самих россиян, их мышления, идеалов и ценностей. Государство утратило монополию на легитимное насилие — возникли вооружённые криминальные структуры и частные охранные предприятия, практически никому не подконтрольные. Также спонтанно шёл процесс разгосударствления собственности, создания институтов рыночной экономики и параллельно — всевозможных финансовых пирамид. В итоге в стране возникли невиданные ранее проявления хаотизации общественной жизни.
Подобная ситуация ныне в значительной степени преодолена, и в процессе модернизации её можно в принципе ещё улучшить. Для этого необходимо двигаться в направлении поиска оптимального соотношения самоорганизации с государственным управлением, т. е. поиска цивилизованного, рационального и гуманистического способа взаимодействия людей с их участием в принятии решений. Соответственно предполагается углубление разделения общественного труда, превращение управления в самостоятельный механизм жизнедеятельности. Инновационное управление, на которое ориентирована гуманистическая модернизация, должно не подавлять самоорганизацию и не потворствовать её девиант-ной направленности, а всемерно развивать самоорганизацию, основанную на принципах Добра. В противном случае общество столкнётся с «отложенными» опасностями в виде разного рода чрезвычайных ситуаций. Здесь необходим реализм, взвешенный учёт возможностей: можно прогнозировать, что разные социальные группы россиян, объективно живущие в различных темпомирах, не смогут одновременно и быстро адаптироваться к требованиям современно понимаемых самоорганизации и управления. Но эти люди не должны стать «отбросами» модернизации, воспроизводя модернизационную маргинальность или девиантную самоорганизацию.
Далее, в современной модернизации акцент сделан на интеллектуализме и прагматизме: «Вместо сумбурных действий, продиктованных ностальгией и предрассудками, будем проводить умную внешнюю и внутреннюю политику, подчинённую сугубо прагматичным целям» [14]. Однако, в нашем понимании, прагматизм — это не столько традиционно понимаемая полезность, сколько учёт объективных реалий сложного социума,
возникших новых социальных уязвимостей с ориентацией на гуманистические пути и средства решения проблем.
Американский социолог Ч. Перроу метафорически назвал новые уязвимости «нормальными авариями», под которыми им понимаются несчастные случаи и катастрофы, вызванные не грубыми просчётами человека, а его повседневным взаимодействием со сложными техническими системами, периодически дающими «естественные» сбои: «серьёзные инциденты неизбежны даже при наилучшем менеджменте и полном внимании к безопасности» [22]. Суть сложности ещё и в том, что аварии и катастрофы могут произойти в виде «вдруг-событий» (Ж. Дер-рида), а могут и вовсе не произойти. Можно «зря» потратить огромные людские и материальные ресурсы на предотвращение или хотя бы минимизацию новых уязвимостей, в то время как отнюдь не преодолены традиционные уязвимости в виде весьма актуальных проблем увеличивающегося социального неравенства, бедности, девиации, преступности и т. д.
В новой книге «Следующая катастрофа: наши уязвимости в контексте природных, промышленных и террористических бедствий» Ч. Перроу показывает, что социальная уязвимость продолжает усложняться; в частности, он утверждает, что «концентрация опасных материалов, населения и экономической мощи в нашей критической инфраструктуре делает нас более уязвимыми для природных, промышленных/технологических бедствий и террористических атак» [23, с. VII].
Подчеркнём, социолог ведёт речь о потенциально возможной «системной катастрофе», а не об авариях, вызванных индивидуальной человеческой ошибкой: «Теория нормальной аварии исходит из того, — утверждает Перроу, — что, если бы мы имели системы с катастрофическим потенциалом, которые могли бы дать сбой в силу их сложности и плотной связности друг с другом, при том, что каждый индивид выполнял свои роли настолько безопасно, насколько это вообще доступно человеку, то от таких систем следовало бы отказаться. Катастрофы стали бы реже, если не неизбежны, нам не следует рисковать» [23, с. XXII].
По нашему мнению, эффект «нормальной аварии» следует распространить не только на научно-технологическую, но и на экономическую и политическую сферы, а также на
инновационные процессы медицинского обслуживания, градостроительства, на новые информационные технологии, туризм, моду, диеты, имея в виду возможные отложенные опасности для человека. При этом в контексте гуманистически ориентированной модернизации к «нормальным авариям» необходимо относиться не как к неизбежной данности опасностей, а надо осуществлять планомерный мониторинг усложняющихся институциональных систем на предмет выявления прежде всего их дегуманизирующего влияния на человека с целью нейтрализации или, по крайней мере, минимизации негативных последствий для людей.
Известный британский социолог З. Бауман в новой книге, озаглавленной «Побочный ущерб», утверждает, что если не так давно «побочные потери» относились лишь к военной сфере, то ныне в условиях «текучей современности», из-за её структурно-функциональной сложности, они пришли в повседневную социальную жизнь. Социолог такой «побочный ущерб», в частности, усматривает в «экзистенциальной небезопасности, сопутствующей жизни в мире "текучего модерна"» [24, с. 62]. Данный тип опасности возникает и особенно ощущается в современном большом городе, предполагающем амбивалентный симбиоз миксофилии (стремления к увеличивающемуся многообразию жизнедеятельности) и миксофобии (страха перед увеличивающимся многообразием стилей жизни и опасностей). Естественно, люди стремятся противодействовать новым типам возникших опасностей, что выражается в инновационных, постоянно обновляемых технических средствах сокрытия / раскрытия секретов. Однако здесь мы сталкиваемся и с новым «побочным ущербом» в виде разрушения приватности и интимности: «Современный кризис приватности, — заявляет З. Бауман, — сложно связан с ослаблением и закатом буквально всех межчеловеческих уз» [24, с. 90].
Мы полагаем, что одним из «побочных ущербов» грядущей модернизации в России является потенциальная возможность производства новых маргинальных групп и новых опасных классов в контексте увеличения роли фактора скорости социальных изменений. Речь идёт о людях, которые в силу своих физических, психических и интеллектуальных способностей
не сумеют вообще адаптироваться к скорости модернизации, к усложняющейся социокультурной динамике, потенциально предрасположенных к образованию групп не временно безработных, а тех, кто в принципе не может освоить технологические инновации скоростного толка. Кроме того, могут дать о себе знать диспропорции между динамикой разума, быстро приспосабливающейся к увеличению скорости изменений, и динамикой коллективного бессознательного, ментально-сти, которые, как известно, весьма инертны. Это может стать латентной причиной стрессов и у вполне здоровых людей. Отсюда следует, что если не очеловечить скорость изменений, имея в виду не только прагматические, но и гуманистические цели преобразований, то возрастают уязвимости для человеческого капитала в виде больших и малых катастроф, а также социальных напряжённостей, страхов и тревог, которые дают о себе знать уже сегодня. Поэтому в программе модернизации России, по нашему мнению, должны быть учтены не только новейшие скоростные технологии, но и достаточно традиционные, хотя, конечно, модернизированные технологии, позволяющие найти своё социальное место практически каждому россиянину, желающему работать, включая, разумеется, и разные категории инвалидов, людей, имеющих индивидуальные проблемы с ускоряющейся общественной динамикой.
Возрастает гуманистическая значимость фактора социальной ответственности: ныне всё чаще представителям многих профессий — политикам, дипломатам, энергетикам, химикам, биологам, медикам и др. — необходимо предпринимать действия, которые сулят прорывы к инновациям, несут очевидные блага в первом приближении, но они же, если выйдут за допустимый порог саморегуляции той или иной сложной системы, могут привести к потере управляемости инновационными процессами и катастрофическим социальным последствиям. Достаточно вспомнить политические решения по освоению инновационных технологий, осуществлявшихся во имя престижа Отечества, которые принимались без учёта взаимозависимости сложных систем, включая отношения общества и природной среды. Они проявили себя лишь через десятилетия: это увольнения людей с предприятий, которые по тем или иным причинам перестали функционировать, — та-
ких у нас более 1 млн человек; это и напряжённые социальные ситуации в моногородах, которых в России несколько сотен, и в них живут более 16 млн человек [см.: 14]. Если эта тенденция — отложенных ненамеренных последствий — справедлива для реалий общества пятидесятилетней давности, то она тем более актуальна сегодня, когда содержание уязвимостей и побочных ущербов становится существенно более сложным. Названные и другие уязвимости, конечно, должны быть учтены в процессе осуществления модернизации. Но главное — принять во внимание последствия технических и научных инноваций, амбивалентных по своей природе. Они несут не только блага, на которые изначально ориентированы, но и новые проблемы, а то и беды, являющиеся, как правило, ненамеренным, сопутствующим результатом.
На наш взгляд, проблема новых уязвимостей и побочных ущербов инновационного развития человечества становится весьма актуальной для мировой социологической мысли, которая ещё ждёт серьёзных исследований. В самом первом приближении её осмысление и решение нами видится на путях теории и практики гуманистически ориентированной модернизации. Современных уязвимостей вообще избежать невозможно, они имманентная составляющая современности, но ими можно и нужно управлять, ибо уязвимости — суть последствия осознанных выборов альтернатив, осуществляемых самими людьми. От того, какие сделают выборы россияне в контексте ориентации на самоорганизацию, включат ли они в расчёт явные и латентные факторы принимаемых решений, проанализируют ли как ожидаемые, так и их ненамеренные последствия, каково будет при этом соотношение интеллектуального, прагматического и гуманистического компонентов, зависит, в конечном счёте, аккумулирующий результат гуманистически ориентированной модернизации.
Наконец, необходимо объективно учесть явные и латентные факторы противодействия модернизации вообще. В нынешних сложных условиях может возникнуть и фактически возникла ситуация, которую мы обозначали как ловушка модернизации: в обществе есть осознание того, что необходимо осуществлять модернизацию, и, вместе с тем, имеются веские опасения того, что модернизация, её прагматическая стратегия на инновации
вообще могут ухудшить социальное положение значительной части населения, вызвать нежелательные экономические и политические потрясения в стране. Подчеркнём, существующие опасения небезосновательны, многие из них предполагают, так или иначе, учёт новых реалий уязвимостей становящегося сложного социума. При всём том, что риски модернизации, несомненно, поставят перед россиянами много неожиданных, возможно, даже экзистенциальных проблем, последние не сопоставимы с риском демодернизации. Российский социолог-рисколог О. Н. Яницкий подчёркивает архиважность решения проблемы риска демодернизации российского общества, что ведёт к нефункциональности и дисфункциональности в экономике, социальной жизни, политической сфере. В частности, он отмечает возникновение рисков «теневизации» экономики, рост численности групп риска (безработные, бомжи, беспризорные дети и др.), политическую маргинализированность альтернативных общественных движений и оппозиционных партий [см.: 25, с. 48—55]. Крайней дисфункциональности общества, по его мнению, способствуют риски беспредела, превращающие общество в антисообщество [см.: 26, с. 377]. В итоге дискуссии о модернизации сворачиваются, стратегическое развитие, по существу, вытесняется «ручным управлением», ориентированным на решение тактических задач.
По нашему мнению, выход из ловушки модернизации всё же есть. Можно сблизить и даже объединить разноплановые интересы различных социальных групп и элит (упомянутых социал-консерваторов и либералов) на основе стратегии гуманистически ориентированной модернизации. Да, ни одна исторически известная модернизация не поднялась до постановки цели духовного и нравственного возрождения человеческих отношений, до задач формирования гуманистического капитала и его преумножения. Но ведь когда-то должен состояться исторический прорыв на этом направлении.
Мышление в терминах риска и гуманизма
Для каждой модернизации характерно своё общественное сознание, свой, определённый тип мышления. В эпоху индустриальной модернизации мышление основывалось на по-
стулатах существования «законов» естественно-исторического развития, презумпции внешней причины, принудительной каузальности, логоцентризма и европоцентризма научного знания. По существу, обосновывался «универсальный» детерминизм разума и морали, характерный-де для всей человеческой цивилизации. С позиций сегодняшнего дня такой тип мышления выглядит исторически ограниченным.
В послевоенных модернизациях в мышлении всё более доминируют компоненты формального рационализма и полезности. Как считал выдающийся социолог современности Роберт Мертон, недостатком этого типа мышления является то, что оно латентно осуществляет «обучение неспособности» к творческому, креативному мышлению. От себя добавим — также и к гуманистическому мышлению в терминах Добра.
Под влиянием возникновения сложного социума, фраг-ментаций, дисперсий, разрывов социальной реальности в последние десятилетия активно формируется рефлексивный тип мышления в терминах риска, основанного на постулатах о крайнем динамизме современного мира, глобальности пространства, размывании культурных идентичностей, резком уменьшении масштабов долгоживущего социума и увеличении потенциала неравновесности, случайностей. У этого мышления появились новые, весьма достойные характеристики — стремление к интегральному использованию достижений естественных, социальных и гуманитарных наук, к учёту как мужского, так и женского видения социума.
Однако, при всех достоинствах данного мышления, на наш взгляд, оно практически не учитывает проблематику гуманистического потенциала социальных акторов. Полагаем, общество теряет многие свои качества, способствующие сотрудничеству и солидарности людей, из-за того, что и учёные, и даже деятели культуры за последнее время снизили интерес к собственно проблеме гуманизации человеческих отношений.
Модернизация с гуманистическим стержнем побуждает начать движение к утверждению нового типа мышления, который мы обозначили как нелинейно-гуманистическое мышление. Предполагается, что оно учитывает не только парадоксы, разрывы и нелинейности в общественном развитии, но и ставит во главу жизнедеятельности человека поиск новых форм
гуманизма, ориентированных на его экзистенциальные потребности, цели наращивания гуманистического потенциала в обществе, во взаимоотношениях с природой.
К мышлению в терминах риска, представляется, россияне в принципе готовы — годы перестройки и «шоковой терапии» способствовали тому, хотя главным образом на обыденном уровне. С гуманистической составляющей мышления не всё так однозначно. Прагматизм и ориентация на увеличение потребления без органичного единства с гуманизмом способствовали утверждению в нашей стране пресловутых социальных практик постиндустриального толка — медицинских услуг, нацеленных на заработок персонала, а не на лечение больных. Аналогичные практики сложились в образовательной, культурной, информационной и собственно государственной сфере — акцент сделан на количестве услуг, а не на их гуманистическом содержании — ведь, в конечном счёте, все услуги адресованы человеку.
Ныне, по нашему убеждению, необходимо добиться единства мышления в терминах риска и гуманизма. Разумеется, движение к нелинейно-гуманистическому мышлению не осуществится спонтанно, без активных целенаправленных усилий. Принцип "laissez fair" здесь просто не сработает. Соответственно, необходимо предпринять конкретные усилия в направлении гуманизации образования в стране в целом, что, естественно, предполагает формирование креативности, обучение творчеству, ориентацию на общественно значимую самоорганизацию, на самотворение собственно человеческого потенциала в контексте любых возникших уязвимостей. Тогда результатом модернизации станет социологический портрет России, который будет определять материализация «русской мечты» в виде триединства Свободы, Братства, Гуманизма.
Литература
1. Парсонс Т. О социальных системах. М.: Академический проект, 2002.
2. Россия на новом переломе: страхи и тревоги / Под ред. М. К. Горшкова, Р. Крумма, В. В. Петухова. М.: Альфа-М, 2009.
3. Touraine, A. Modernity and Cultural Specificities / International Social Science Journal, Nov. 1988. N 118.
4. МоисеевН. Н. Быть или не быть... человечеству? М., 1999.
5. Social Relations in Turbulent Times. ESA 10th Conference. Geneva, 7—10 September, 2011.
6. Зарубина Н. H. Социокультурные факторы хозяйственного развития: М. Вебер и современные теории модернизации. СПб.: РХГИ, 1998.
7. Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1997.
8. Wallerstein, I. Modernization: Requiest in Pace // Coser, L. A.; Larsen, O. N. (eds). The Users of Controversy in Sociology. N.Y.: Free Press, 1976.
9. Beck, U.; Giddens, A.; Lash, S. Reflexive Modernization: Politics, Tradition and Aesthetics in the Modern Social Order: Cambridge: Polity, 1994.
10. Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002.
11. Ковалевский М. М. Социология: В 2-х томах. Т. 1. СПб., 1997.
12. Горшков М. К Социально-политические аспекты модерни-зационного проекта России // Социально-политические процессы и ценности в условиях глобализации. М.: Новый хронограф, 2012.
13. О чём мечтают россияне: идеал и реальность / Под ред. М. К. Горшкова, Р. Крумма, Н. Е. Тихоновой. М.: Весь мир, 2013.
14. Медведев Д. А. Послание Федеральному Собранию // Президент России. 12.11.2009. URL: http://www.kremlin.ru/ transcripts/5979 (9.10.2013).
15. Touraine, A. La société post-industrielle. P., 1969.
16. Bell, D. The Coming of Post-Industrial Society. N. Y.: Basic Books, 1973.
17. Bell, D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N. Y.: Basic Books, 1976.
18. Гринберг Р. С. Мифы постиндустриализма и проблемы реиндустриализации России // Якунин В. И., Сулакшин С. С., Багдасарян В. Э. Кара-Мурза С. Г., Деева М. В., Сафонова Ю. А. Постиндустриализм. Опыт критического анализа. М., 2012.
19. Тощенко Ж. Т. Парадоксальный человек. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2008.
20. Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М.: Логос, 2003.
21. Заславская Т. И. Современное российское общество: Социальный механизм трансформации. М.: Дело, 2004.
22. Perrow, Ch. Normal Accidents: Living with High Risk Technologies. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1999.
23. Perrow, Ch. The Next Catastrophe: Reducing our Vulnerabilities to Natural, Industrial, and Terrorist Disasters. Princeton University Press, 2011.
24. Bauman, Z. Collateral Damage. Social Inequalities in a Global Age. Cambridge: Polity Press, 2011.
25. Яницкий О. Н. Социология риска. М.: Издательство LVS, 2003.
26. Яницкий О. Н. «Критический случай»: социальный порядок в «обществе риска» // Социологическая теория: история, современность, перспективы. СПб.: «Владимир Даль», 2008.
