CC BY
20
I. ФИЛОСОФИЯ
УДК 001.8:5 М.П. ВОЖКОВ
ГРЕЧЕСКИЙ ЯЗЫК: СЛОВО И ПИСЬМЕННОСТЬ КАК СПОСОБЫ БЫТИЯ МЫСЛИ И ПРЕДПОСЫЛКИ СТАНОВЛЕНИЯ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ
В статье рассматриваются формы воздействия греческого языка на процесс оформления научно-рационального способа познания.
Признание функциональной гетерогенности за семейством языков - устойчивая черта, по крайней мере, европейской культуры и языкознания, впервые отмеченная поэтами и писателями;* жизнь которых была подчинена поиску адекватного слова, получило теоретическое обоснование в трудах В.Гумбольдта. Сравнительное языкознание как центральная лингвистическая дисциплина, по его замыслу, должно быть подчинено изучению четырех объектов - языка, постигаемых через него целей, человеческого рода и отдельных народов. Его важнейшими задачами предстают выявление разичий в строении человеческих языков, их влияния на силу мышления, чувство и мировосприятие говорящих (Denkkraft, Empfmdnud und Sinnesart) [3. 144]. В работе «Характер языка и характер народа» В.Гумбольдт, задаваясь вопросом о том, каким образом различия в характере языков способны воздействовать на познание (перед этим он констатирует, что многие языки так и не достигли той стадии развития, на которой создаются творения духа, а другие, достигнув этой ступени, не удержались на ней и деградировали), приходит к выводу, что «слова одного языка являют больше чувственной образности, другого - больше духовности,
*На почве русской культуры признание достоинств русского языка как универсального средства передачи тончайших оттенков мысли и душевных состояний соседствует с указанием на особенности других языков, делающие их наиболее одаренными в каком-то одном отношении: «Славяно-русской язык, по свидетельству самих иностранных эстетиков, не уступает пи в мужестве латинскому, ни в плавности греческому, превосходя все европейские...» (Г. Деркавин); Жак красив русский язык! Все преимущества немецкого без его ужасной грубости» (Ф. Энгельс); «Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармонию, нежели французский; способнее для излияния души в тонах..» (Н. Карамзин); «В продолжение XVU1 века ново-русская литература выработала тот научный богатый язык, которым мы обладаем теперь; язьк гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлеченные идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия» (А. Герцен); «Главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем - отвлеченные мысли, внутренние мученические чувствоваштя, «жизни мышья башня»., крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страстность» (А. Герцен); «Нет таких звуков, красок и образов мыслей -сложных и простых,-для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения» (К. Паустовский) и др.
третьего - больше рассудочного отражения понятий и т.п.» [4. 379]. Следуя заложенному в этой идее содержанию, естественно предположить наличие подобного явления и в структуре отдельного языка: тяготение определенных поэтических и литературных жанров к определенным диалектам языка. И действительно, такое явление обнаруживает себя в развитых языках: так, эпическая поэзия создана на ионийском диалекте, тогда как лирическая - на дорическом, а высокая проза дает пышный цвет на почве аттического диалекта.
Интимная связь языка и мысли, подчеркиваемая В. Гумбольдтом и представленная в миросозерцании народа как творца и носителя языка, подтверждается и современными лингвистическими исследованиями, выделяющими особый тип ментальной деятельности - лингвокреативное мышление [9. 76-111]. Именно оно ответственно за порождение новых языковых сущностей посредством трансформации уже имеющихся в языке единиц, и оно же творит образ мира, в каждом языке отображенный по-особому. На основе этого образа, сотворенного и записанного в языке, мы можем членить континуум окружающего мира.. Известно, что древние греки, сравнивая свой язык с другими, ставили его на недосягаемую высоту; подтверждением этого может служить презрительное именование народов, говорящих не на эллинском языке, варварами. Приняв этот культурологический феномен за исходный пункт, попробуем выявить те достоинства греческого языка, которые позволили ему стать первым языком науки. Греческий язык, как русский и немецкий, относится к флективному типу, который характеризуется тем, что «грамматические значения фиксируются в основном окончаниями слов и слово практически никогда не бывает «голым», лишенным грамматического значения» [6. 186]. Противоположный полюс классификационной матрицы выражается аналитическим типом, который наиболее выпукло может быть представлен в Х1У-ХУ веках новоанглийским языком; в этом типе языков лексическо-смысловоа и грамматическое четко разведены, так что английское «слово» больше сходно с греческим или русским «корнем», чем «словом». Греческий язык, как это следует из приведенной оценки, отличаясь лексической и грамматической полнотой и представляя собой язык-систему, способен предельно
*Тот же подход обнаруживает себя у одного из творцов теории лингвистической относительности - Б.Уорфа: «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они ... само-очевщщы; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а эго значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании». (Уорф Б. Наука и языкознание. О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление, характеризующих систему естественной логики, и о том, как слова и обычаи влияют на мышление// Новое в лингвистике.-Вып.1. - М, 1960.- С. 174—175).
УДК 621.9.06.-21.014
точно выразить через смысловые значения диалектику изменчивого и инвариантного в окружающем мире.
Говоря о достоинствах древнегреческого языка, делающих его эффек-тивным инструментом коммуникации и адекватного выражения и фикса-ции мысли, сошлемся на мнение знатока античности, которого коллеги на-зывали «Гомером филологического факультета» (имеется в виду МГУ им. М.В. Ломоносова), -Сергея Ивановича Радцига. Он относит древний греческий язык к числу языков синтетических и выделяет следующие достоинства: большое лексическоеи морфологическое богатство; обилие в словаре синонимов, передающих всевозможные оттенки мысли; простота и свобода синтаксиса, создающего простор для развития и выражения различных оттенков мысли - «возможности, ожидания, уверенности или сомнения, приказания, пожелания или осторожного совета, негодования и т. п.»; развитость морфологии, представленная большим разнообразием форм склонения и спряжения: склонение имеет четыре падежные формы, а применительно к некоторым основам и звательную форму; разнообразие времен и наклонений в глагольных формах, позволяющих выражать «многообразные оттенки действия или состояния, длительность и момеитальность действия (аорист)» [8. 21-22].
В начале XX века тонкий знаток античности Ф. Ф. Зелинский, различая в йзыках двоякого рода элементы: те, которые выражают предметы непосредственных ощущений и те, которые выражают результаты рефлексии, - выделял два типа языков: сенсуалистический и интеллектуалистический. Исходя из этой классификации, наиболее ярким представителем первого типа будет русский язык - он же наименее интеллектуалистичен, другой тип наиболее выпукло мо-жет быть представлен греческим и латинским языками - они же наименее сенсуалистичны [5.24].
Интеллектуалистический тип языка раскрывается в первую очередь посредством времен и наклонений. Первые, задавая кулисы для ожидаемых событий в будущем, распределяют их по разным типам. Русский язык как язык сенсуалистический демонстрирует в этом отношении крайнюю бедность, сливая все типы будущего в общий фон. Наклонения, наиболее раз-витые в греческом языке, выражают устремление рефлексии к иным, кроме засвидетельствованного органами чувств, вариантам действительности. Появление философских учений, каждое из которых представляет собой возможный мир, отличный от наличного, и науки, моделирующей схемы возможных предметных взаимодействий, оказывается релевантным сущностной ориентации языка.
Второе достоинство греческого языка состоит в том, что он дает достаточно полную систему звуков, которые в процессе трансформации в письменность становятся идеальным средством превращения речевого потока в чеканные формы текста. 6 Вестник УлГТУ 1/2001
Третье достоинство состоит в системе спряжения, которая за счет операций с неизменным корнем посредством прибавления частиц, выражающих время (так называемая «примета времени»), наклонение (так называемая «тематическая гласная»), лицо и число («окончание»), позволяет адекватно выразить действие. Четвертым достоинством, позволяющим Ф. Ф. Зелинскому квалифицировать греческий язык как «язык-самородок», является отсутствие в нем переводных слов, пришедших из других языков. Благодаря этому ои оказывается предельно адекватным средством постижения греческой народной души, отвечая выраженной еще В. Гумбольдтом идее, согласно которой язык представляет собой естественное следствие того непрекращающего воздействия, которое оказывает на него духовное своеобразие народа, его образ мыслей и мироощущение [3. 164, 167].
Наибольшую степень совершенства греческий язык обнаруживает в сфере грамматики [5. 44-45], являясь донором для других языков, заимствующих у него грамматические формы. Преимущественная грамматичность греческого языка имеег в контексте исследуемой проблемы генезиса науки особую ценность, поскольку грамматика есть первый опыт логики, извлекаемый из работы с языком. Формализм грамматики есть лингвистическая онтология логики, фигуры же логики являются результатом опредмечивания грамматики; не случайно Аристотель исследует силлогистику на языковом материале, на движении мысли в предложениях-суждениях.
Так как всякий исторически возникающий естественный язык, как орудие интеллектуальных сил человека реализует свой потенциал в форме устной и письменной речи, слова и текста, попытаемся выявить особенности бытия этих двух форм мысли, начав, естественно, со слова как исторически первой стадии эволюции языка.
Знаки, в которых проступает существо античного отношения к слову, обнаруживают себя уже в первых строках двух великих гомеровских книг: первая строка «Илиады» содержит слово «воспой»: «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пеле-ева сына...», первая строка «Одиссеи» включает слово «скажи»: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который...». И эго - не случайные оговорки: в той же «Илиаде» читаем: «Им (людям - М.В.) для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий / Боги, чтоб славною песнею были они для потомков».
За явленными знаками скрывается культурная парадигма. Священным предметом в горизонте этой парадигмы является не книга, но звучащее слово, мускульную атлетику которого способна выявить агонистика. По уверению Гомперца, Пифагор не писал потому, что больше верил в силу устного поучения. Б.Шоу адекватно передает идеологию этой традиции, вкладывая в уста Цезаря слова, сказанные им по поводу сообщения о г розящей гибели в огне Александрийской библиотеки и ее книг -памяти человечества: «Пусть горит. Это позорная память». Можно спорить о том, 7 Вестник УлГТУ 1/2001
принадлежат ли сказанные слова историческому Цезарю; несомненно то, что он вряд ли усмотрел бы кощунство в произнесенном приговоре.
Платон, создавший диалог, выводит способ его бытия из жизни слова, которое оперативно доносит до слушателя открытое знание и само подпитывается энергией противоборства оппонента. Книги же лишь «кажутся живыми», они порождают у человека привычку пренебрегать упражнениями своей памяти, что в контексте платоновской теории знания как припоминания является достойным осуждения явлением.
Эсхил в трагедии «Молящиеся» вкладывает в уста царя Пеласга, олицетворяющего своей особой правопорядок полиса, отповедь Египетскому глашатаю, воплощающему порядки восточной деспотии. Заканчивается отповедь прославлением слова: «ты слышишь ясную речь волыюглаголивого языка», который противопоставляется «вписанному в таблички» и «запечатанному в извивах свитков». За табличками и свитками скрывается криводушие и бесчеловечие слуги восточного владыки, за устным словом—прямота и открытость эллина.
Младший современник Эсхила Еврипид, заставив царя Тесея в споре с фиванцем отстаивать принципы афинской демократии, объявит о праве на устное слово как о выражении сути свободы. Пользующийся этим правом, выносящий устное слово «в середину» круга сограждан, делается от этого «блистателен», «великолепен».
А как же письмена? Когда тому же Еврипиду приходится выражать им похвалу, его выразительности хватает лишь на «зелье против забвения»: метафора, вполне уместная для характеристики подсобного средства, сво-его рода костылей для человеческой памяти, средства, к которому люди вынуждены прибегать, страдая забвением.
Платон, оценивая добротность этого «зелья», заставляет (в вымышленном им мире) мудрого египетского царя Тамуса обратиться с горькими словами к изобретателю письменности Богу Тоту: «В души научившихся им (письменам — М.В.) они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимо мудрыми вместо мудрых» [1. 41].
Книги, по Платону, несут прямую угрозу личностному контакту между учителем и учеником, между собеседником и собеседниками, так как обращают одни и те же слова достойному и недостойному. Однажды записанное сочинение, подобно монете, оказывается в обращении и может попасть в руки тому, кому вовсе и не подобает его читать.
Слово предпочтительнее письменности и по моральным соображениям: учитель выбирает и пестует ученика, читателем же книги может оказаться злодей,
способный извлечь из нее оправдание собственного безнравственного поведения. Написанное слово опасно и тем, что оно останется и может стать мечом «в руках ребенка» (Климент Александрийский). Человек языческой культуры осознает опасность «написанного пером»: оно становится достоянием истории и может свидетельствовать против самого автора.
За пиететом античности перед словом стоит практика свободного гражданина свободного эллинского полиса, с детства обученного грамоте, но не становящегося «писцом». Пребывая во множестве ипостасей, он принадлежал иной традиции, радикально отличной от обществ Ближнего Востока, в которых должности писцов были наследуемыми, поэтому и древние литературы ближневосточных обществ создаются писцами и книжниками для писцов и книжников.
Практика гражданина эллинского полиса убеждала его в том, что в Народном собрании, в Совете, в демократическом суде присяжных судьбы государства и человека может решить только устное слово. Поэтому у эллинов была даже богиня, отвечающая за «убеждающую» силу устного слова — Пейфо. Столь же естественно и то, что практика использования убеждающей или опровергающей силы слова формирует у эллина пластический символ всей его жизни, каковым предстает «никак не согбенная спина писца, осторожно и прилежно записывающего царево слово или переписывающего текст священного предания, но свободная осанка и оживленная жестикуляция оратора» [1.41] — один из устойчивых образов - клише, возникающих в сознании европейца при упоминании об античном полисе.
За этим символом - мироощущение грека, для которого быть свободным значит иметь «свободное тело», которое не будет осквернено пыткой, как тело раба или обезображено неестественными позами, какие принуждает принимать всякий «рабский» труд (труд переписчика не ошосится к числу достойных свободного эллина).
В своих оценках культуросозидательной силы слова цэек обращает свои взоры к Олимпу и обнаруживает удивительное родство картин мира людей и мира богов. Среди богов античного пантеона не находится двойника божественного писца и книжника Тота. Гермес, впоследствии отождествляемый с Тотом («Гермес Трис-мешст»), претендовал на изобретение письменности, но мотив этот явлен в мифологии весьма невыразительно. Традиционный Гермес Логий («Словесный») - бог ораторов ставится рядом с Аполлоном - богом поэтов и музыкантов и известен как изобретатель лиры, подаренной им Аполлону. Статуи Гермеса представляют его в позе оратора, но нет ни одного изваяния или живописного изображения Гермеса с письменными принадлежностями. И вообще в корпусе мифологических преданий греков «мифы об изобретателе письмен практически отсутствуют; обычно греки довольствовались указанием на то, что к ним буквы были занесены с востока финикийцем Кад-мом». Символами классической калокагатии были вокально-ораторская культура и физическое совершенство, достигаемое через тренировку мышц (учреждение гимнастических упражнений приписывается именно Гермесу), грамотность же признается
ее необходимым подспорьем. Парадигма слова как определяющей формы быгия мысли устанавливает ряд особенностей мыслительной культуры античности, задававших путь дви—жения к науке. Во-первых, мышление в горизонте парадигмы слова, не будучи озабо—чено вопросом ответственности за высказанное, реализует свою энергию в продуцирование вариантов, в которых улавливаются оттенки, нюансы имени. Произнесенное слово умирало в ситуации говорения, и его созда—тель мог не опасаться, что ему впоследствии будет предъявлен счет за не—точность его (слова) употребления. Во-вторых, древний грек, вскормленный культурой слова, творит с помощью слова космос. Именно слово, обладающее удивительной способностью улавли—вать связи между, казалось бы, совершенно не связанными явлениями, позволяет увидеть мир связным целым. Достигается это с помощью иносказания, представленного в сравнении, олицетворении, метафоре. Перенесение черт одного предмета на другой позволяет приравнять друг к другу принадлежащие разным классам явления и тем самым подняться до идеи наличия единой всему миру основы, объединяющей разнородные виды объектов. Метафора посредством смыслового сдвига - «как будто бы», «подобно тому как» формирует способность видеть за обыденным, банальным, каждодневным - неожиданное, возвышенное, уникальное. В выражении «Губы твои -виноградная лоза» метафора говорит о «сладости сока» - поцелуе, который «выжимает» возлюбленный. Перебрав множество вариантов, в которых объектом переноса черт будут губы влюбленных, метафора подводит к отвлеченному смыслообразу -«сладость поцелуя», носящему уже от-влеченный характер. Античная литература, представляющая собой сокровищницу метафор, появление которых в тексте зачастую не мотивировано никакими требованиями сюжета и в этом смысле предстаег как итог творческих потенций языка, готовит почву для появления понятий как логических конструкций. Их появление - как ни парадоксально это звучит - находит свое объяснение (ра—зумеется, не единственное) в феномене запаздывания письменности. Появление греческой алфавитной письменности в IX—VIII вв. до н.э. (герои «Илиады» были неграмотны) благодаря кипению живого слова на дописьменной стадии языка не превратило античную литературу в подобие «амбарной книги», с дотошной тщательностью фиксирующей деяния царей, события и предметы, как это случилось на Ближнем Востоке [7, 10].
Культурная традиция, в которой священным предметом выступает письменность и формы ее осуществления - свиток, книга, в античности приживается с трудом. Ее укоренению на почве античности препятствует абстрактность, «нефигура-Ъявность» пластики письменного знака, не способного конкурировать с «фигуративностью» пластки мимики, позы, жеста произносящего речь оратора. Изустость греческой культуры, ее принципиальная некнижносгь подпитывалась и антропоморфностью греческих богов: их невозможно представить как занимающимися письменным трудом, так и заменяющими свой человеческий образ абстрактными символами, как это было в Египте или Китае. И даже будучи записанной, греческая
литература жаждет быть исполненной в устном слове. Греки, по мнению
С.Аверинцева, «относились к записанному слову примерно так, как мы относимся к записанной музыке - к нотам, к партитуре; как бы пи была важна утилитарная роль мот, музыка реальна лишь как звучание - хотя бы воображаемое звучание при чтении партитуры» [1.42].
Отрудностях складывания нового культа - культа письменности, книга и работы с ней свидетельствует Августин Блаженный. В шестой книге своей «Исповеди» он передает ощущение недоумения и тревоги, которые порождает у присутствующих чтение молча книги св. Амвросием Медиоланским. Зрелище сидящего в келье человека с книгой, читающего, не произнося слов, вызывает у Августина потрясение, излившееся в рассказе о событии по прошествии тринадцати лет.Приживление и распространение письменности в горизонте греческой культуры подпитывалось по меньшей мере тремя обстоятельствами:
1. Потребностями полисной жизни, немыслимой без юридической и «бюрократической» документации. Юридический до^мент, жестко фиксирующий права и обязанности сторон и исключающий всякую личную компоненту, с одной стороны, и «бюрократический» циркуляр, функционирующий в системе управления и пере-водящий всякое содержание в безлично-долговременную форму - с другой, были питательной почвой практики «омертвления» слова и расцвета грамотности. Она становится атрибутом полисной жизни: выборность ряда должност ей и хитроспле-тения политической борьбы могли вытолкнуть гражданина к кормилу власти, а тем самым грамотность составляла необходимое условие занятия должностей и их эффективного исполнения В период Пелопонесской войны (V в. до н.э.) афиняне могли гордо сказать о себе, что среди них нет ни одного неграмотного. Обучение как способ освоения грамотности носило коллективный характер: дети объединялись в группы и под руководством преподавателя осваивали школьный курс. Несмотря на расхождение мнений о содержании обучения, все сходились в том, что мальчикам в Греции полагается иметь трех учителей: грамматиста, кифарисга и педотриба. Именно первый обучал чтению и письму, сообщал основные понятия о счете. О^наясь в практику политической и гражданской жизни, грек уже обладал способностью «омертвлять» слово. Слово благодаря превращению его в знак, отде-лялось от его носителя, превращалось в особую знаковую реальность Солон уми-рал, а его «слово» в виде кодифици-ровашшх законов, продолжало существовать, определяя и направляя «дело», реальную жизнь афинян. Но для того чтобы реализо-вать эту' жизненно-значимую функцию, письменное слово должно быть максималь-но точным Если канон устной речи допускает «помощь» со стороны мимики, жеста, тона, темпа, то, по меткому выражению Х.-Г. Гада-мера, «истолкованию письменных текстов больше неот^да ждать помощи» [2.457].
2. Преимуществами изобретенной греческой алфавитной письменности, в кото-рой фиксируются не только согласные, но и гласные фонемы. Тем самым здесь сни-мается такой недостаток всех доалфавитных видов письма, как необходимость прибегать к домысливанию текста (запись Г1ЛК может быть прочитана и как «палка», и как «полка», и как «пилка», и как «опилки»). Фиксация в греческой письменности всех
фонем, особенно гласных окончаний, несущих основную смысловую нагрузку, сняла требование домысливания текста и сделала письменность средством предельно адек—ватной передачи содержания фиксируемых реалий. Становление алфавитной письменности перевело ее из профессии узкого круга писцов, причем профессии, как правило, наследственной, чему способствовала как сложность графической системы, так и сложность самой техники письма (так, «почти» алфавитное письмо в Новом царстве Египта требовало от писаря знания 500-600 священных знаков и правил их употребления),* в явление массовой грамотности. Умение оперировать с тремя де-сят—ками знаков делает процесс освоения грамотности действительно доступным для всех. В подтверждение сказанного сошлемся на исторический казус, невозможный в ситуации существования письменности как профессии. На рубеже VI в. до н. э. груп-па греческих наемников («медные люди») оставила типично «]урисгскую» роспись на левой ноге статуи Рамзеса П в Абу-Симбеле: «Когда царь Псаммстих пришел в Элефантину, те, кто плыл вместе с Псамметихом, сыном Теокпа, сделали эту надпись. А ггрошли они выше Керкиса. так далеко, как позволяла река. Иноязычными предво-дительствовал Потасимто, а египтянами Амасис. Эго написали...» И далее следуют десять подписей. Писец никогда не совершил бы подобного кощунства, потому что для него священными были не только свитки, но и буквы, и ему не пришло бы в голо-ву использовать божий дар в профанных целях. 3.Появлением особого типа интеллектуалов - ученых, которые, подобно Аристо-телю, не довольствуясь ближайшим интеллектуальным окружением - в этом слу—чае контакт может быть осуществлен посредством слова, - вынуждены обращаться к регулярному чтению. Свиток, книга начинают цениться за возможность возврата' к проблеме в ситуации нового мегасемиотического контекста, обеспечивающего дви-жения мысли по новой линии. Так закладывается ценность библиотеки и культ книги, расцвет которого приходится на эпоху эллинизма и который детерминирован пере-хо—дом интеллектуального обмена с коллективных форм на индивидуальные .'занятия, потребовавшие компенсации утрат обращением к письменным источникам. Создание греческого алфавитного письма обеспечило формирующееся научное сообщество высокоточным инструментом фиксации исследуемых ими объектов и их связей, а также способствовало росту научных коммуникаций и трансформации творческой деятельности из форм, организованных по принципу школ, возглавляемых авторитетным учителем, в индивидуально-личностную форму. * Родственную картину обнаруживаем и в Ките. Сложность китайского
письма, лимишруя грамотность меньшинством высшего класса, явилась серьезным препятствием росту знания. В то же время бюрократическая машина, создававшая свой аппарат посредством развитой системы кон-курсных экзаменов, формировала ориентацию на книжный тип усвоения знания, гуманитарного по преимуществу, и закрепляла конфуцианский принцип познания, согласно коюрому только чело—век и общество являются единственно достойными объектами исследования. Огедуег отметать и аспект, касающийся связи характера письменности и типа мышления: китайское иероглифическое письмо своим сходством с обозначаемыми пресетами закрепляло чувственн-образный тип мышления. Подтверждением этого служит искусство каллиграфии в Китае, за которым стоит признание письменности не рядовой разновидностью знаковой деятельности, а проявлением творчества
Самым значимым для европейской мысли следствием развертывания потенциала греческого языка явилось следующее: «омертвление» слова в письменном тексте выявило его (слова) «мускульную атлетику», проявляющуюся в подчиняющемся дисциплине сцеплении смыслов, и грамматический формализм, удерживающий смысловое многообразие в единстве; поскольку же на агоре, в Совете, п суде грек выступал как творящая «по слову» сущность, постольку обнаружение в языке организующих, упорядочивающих структур провоцировало опрокинуть лингвистические структуры на мир. Уже Гераклит отводит логосу роль итератора мира: «В 1. Слово (логос) существует (вечно), и не осознают его люди ни до того, как услышат, ни услышав впервые. И хотя все исполняется по слову, люди оказываются беспомощными, когда берутся рассуждать о словах-делах, которые я объясняю, различая каждое по природе-рождению и указывая, что оно содержит. Другим же не дано, и они, бодрствуя, пользуются (словами-делам и) как бы во сне. 1} 73. Не следует- делать — говорить как во сне, хотя и во сне нам кажегся, что де-лаем - говорим. 13 72. Не дружат они со словом, хотя и говорят непрерывно, и с чем встречаются каждодневно, воспринимают как чуждое. В 114. Желающий быть понятым должен так крепко держаться за общее всем, как город за законы, и сиге крепче. Законы же человеческие все питаются от единого божественного, который правит, как хочет, всему довлссг и все себе подчиняет. В 2. Нужно следовать общему, а общее - как все понимают. И хот я слово обще всем, многие живут так, как если бы они имели особое понимание. В 112. Мыслить - величайший дар: мудро ист инно говорить - делать, прислушиваясь к (собственной) природе - рождению» (нумерация Дильса, перевод М. К. Петрова) [6. 156-157].
С этого момента лингвистическая проблематика навечно числится по ведомству философии; интерес к ней временами приглушается, временами обостряется, акцен-тируясь на разных сторонах бытия языка. Симптоматичной является сама ее неустранимость из горизонта философской рефлексии, свидетельствуя о глубинном родстве способа бытия мысли в философии и лингвистических структур.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1.Аверинцев С. Слово и книга // Декоративное искусство СССР. • • 1977. - № 3.
2.Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М.. 1988.
3.Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. - М., 1984.
4.Гумбольдт В. Язык и философия культуры. - М., 1985.
5.Зелинский Ф.Ф. Древний мир и мы. 3-е изд. //Зелинский Ф. Ф. Из жизни идей. В 4 т. Т. 2. - М., 1995. (Репринт с изд. 1911).
6.Петров М.К. Историко-философские исследования. - М.. 19%.
7.Повесть Петеисе III. Древнеегипетская проза. - М., 1978.
8.Радциг С.И. История древнегреческой литературы. 5-е изд. - М., 1982.
9.Серебренников Б.А. О материалистическом подходе к явлениям языка.- М., 1983.
10.Я открою тебе сокровенное слово. Литература Вавилона и Ассирии. - М., 1981.
Волков Михаил Павлович, кандидат философских тук, профессор кафедры «Философия» УлГТУ. Окончип Московский государственный университет имени М. П. Ломоносом. Имеет около НЮ публикаций по проблемам философии и методологии науки.
