CC BY
121
просто людей гуманитарного знания, которые должны приобщиться к миру книжной культуры, открытому видением М.Ф. Мурьянова. Масштабность же того, что выявил ученый, наверное, ни один из нас пока еще в полной мере не представляет» (ч. 1. С. 10).
А.В. Архангельская
Сведения об авторе: Архангельская Анна Валерьевна, канд. филол. наук, доц. кафедры истории русской литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 2
Голубков М.М. ИСТОРИЯРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ ХХ ВЕКА (1920-1990-е годы). М.: Издательский центр «Академия», 2008. - 368 с.
Начать реплику о появившемся учебнике «История русской литературной критики ХХ века (1920-1990-е годы)», созданном М.М. Голубковым, нельзя без ключевого в данном случае слова «наконец-то». Наконец-то появилось внятное, логичное, современное и своевременное учебное пособие, которое, безусловно, является долгожданным для многих преподавателей и студентов филологических специальностей. Слово «наконец-то» - индульгенция за объективные и субъективные, названные автором недостатки учебника, о котором он говорит следующее: «Книга, которую читатель держит в руках, отличается от предшествовавших тем, что в ней излагается история критики ХХ столетия как единый процесс. Именно этим обусловлено отсутствие монографических глав. Автор стремился не воспроизвести взгляды отдельных критиков, а показать общее движение литературно-критической мысли, найдя место каждого из ее творцов. Конечно же, неоценимым при этом оказался опыт современных учебников по истории литературы, которые включают в себя главы, характеризующие литературно-критический процесс в целом» (с. 5).
В предисловии автор сам указывает на возможные претензии специалистов к тексту учебного пособия и убедительно объясняет свою позицию. Начинается описание литературно-критической ситуации в России не с календарного начала ХХ в., а с 1920-х гг. из-за того, что именно в это время «отношения литературы и власти принимают принципиально новый характер, а критика обретает иные,
ранее не свойственные ей функции» (с. 4). Эмигрантская критика не исследуется, так как она развивалась в иных условиях, и ее эволюция требует отдельного повествования, которое могло бы нарушить целостность текста учебного пособия. Автор книги упоминает и о том, что, описывая ситуацию в критике 1990-х гг., он сосредоточился на развитии постмодернистского видения мира, но, думается, именно последние главы, связанные с описанием максимально близкого к нам времени, могли бы представлять особую ценность, так как обобщенная и взвешенная информация о перестроечных и постперестроечных годах - большая редкость, а постмодернизм, о котором подробно пишет М.М. Голубков, многих преподавателей отталкивает своей непонятностью, сложностью, запутанностью.
Ярко выраженная особенность нового учебника заключается в том, что он написан не совсем «академично»: автор вполне открыто высказывает свои личные симпатии и антипатии, иронизирует над некоторыми ситуациями, сомневается в ряде положений, задает вопросы, не всегда имея на них определенные и точные ответы. Вот ряд примеров подобного рода: «В самом деле, это история литературно-критических мнений о том или ином произведении? Возможно, так» (с. 7); «Но можно ли ограничить историю критики лишь накоплением интерпретаций литературных произведений? Вероятно, нет, потому что в таком случае мы получим историю критических мнений о разных писателях и упустим другие стороны литературного процесса и иные роли, которые в нем играет критика» (с. 8); «Может ли наш материал быть обращен к истории разнообразных литобъединений, организаций, группировок, формальных и неформальных сообществ? Да, разумеется» (с. 9). Создатель учебника позволяет себе назвать критику «напостовцев» «разносной и заушательской», сказать о рапповцах, что они «отряхивались после ушата холодной воды, исправляли прежние ошибки и тут же делали новые» (с. 91). Роль М. Щеглова в русской критике М.М. Голубков определяет как «уникальную и даже неправдоподобную» (с. 216); повесть С. Антонова «Дело было в Пенькове» - как «милую, почти детскую» (с. 219). Иногда ученый прибегает к такой формулировке: «Если согласиться с этими выводами, то...», оставляя за читателем право не соглашаться.
Это необычно, свежо и увлекательно, вполне допустимо для авторского пособия, каким и является созданный М.М. Голубковым учебник: читатель оказывается как бы вовлеченным в раздумья автора, в процесс создания текста, поэтому не так опасно читательское несогласие или непонимание. Подобная манера общения с тем, кто берет в руки книгу, говорит об уважении ее создателя к потенциальному «собеседнику». Уважение это иногда превращается в переоценку
способностей воспринимающей стороны, особенно если речь идет о студентах.
М.М. Голубков смело дает обучающимся задания такого рода: «Обратитесь к книгам И. Золотусского, Ю. Лощица, М. Лобанова, О. Михайлова, вышедшим в <.. .> в 70-е годы. Какие сложившиеся в советское время представления о литературе Х1Х века оказываются там переосмыслены?» (с. 286); или: «Прочитайте роман М. Алексеева "Драчуны" и статью М. Лобанова "Освобождение". Воспроизведите позицию критика, покажите его претензии к автору» (там же).
Возможно, студенты МГУ и способны выполнить подобные «упражнения», что вызывает профессиональную зависть у любого провинциального педагога, но те юноши и девушки, которые сидят за партами других вузов, - вряд ли. Для них подобные формулировки заданий полезны разве только с той точки зрения, что иногда надо прочувствовать, как учатся, к чему стремятся начинающие филологи ведущего университета страны.
Достаточно тяжелый для восприятия материал М.М. Голубков «разбавляет» интересными деталями, запоминающимися ситуациями, очень уместными и показательными историческими случаями и анекдотами. Говоря об отношениях Сталина и литераторов, он упоминает, к примеру, что вождь «с недоверием относился к непьющему человеку, подозревая его в скрытности» (с. 10). Удивительной была описанная в учебнике история появления самиздата с легкой руки поэта Н. Глазкова.
Несомненным достоинством книги являются яркие, уместные примеры, емко выражающие то, что автор пытается подчеркнуть, выделить в литературном явлении. Так, говоря об имажинизме, исследователь вспоминает сказанные В. Шершеневичем слова: «Победа образа над смыслом и освобождение слова от содержания тесно связаны с поломкой старой грамматики и с переходом к неграмматическим фразам... "Мое фамилье прошумящий веками" - вот образец аграмматической фразы подлинной поэтической речи»1 (с. 89). Из разноликого творчества рапповцев исследователь выбирает очень показательное стихотворение: «Работница Пыжова / Стажа трудового / По нашему отделу / Имеет двадцать лет. / Она у нас в отделе / Всегда стоит у дела / Прогулов самовольных / У ней в помине нет» (с. 100-101. Пунктуация автора).
Показателен эпизод учебника, в котором говорится о Твардовском. Здесь и удачный пример, и оценка с позиций сегодняшнего дня, и доверительная, размышляющая интонация сомневающегося человека. По поводу слов Твардовского «Христа тоже распинали вместе с разбойником» - сказано: «Думается, что подобное сравнение
1 ШершеневичВ. 2х2=5 // Литературные манифесты. От символизма до «Октября». М., 2001. С. 240-243 (так у автора).
(с собой. - Л.Б.) свидетельствует все же о несколько завышенном представлении и Твардовского, и его сотрудников о собственной роли в литературном процессе, даже если принять во внимание свойственный им, как и большей части советской интеллигенции середины века, атеизм. Подобное отождествление себя с Христом было, конечно, риторической фигурой, и все же.» (с. 262).
Исходным тезисом, определяющим концепцию текста «Истории русской литературной критики ХХ века», ученый называет тезис о единстве историко-литературного и литературно-критического процессов (с. 15). Возможно, отсюда проистекает самый существенный недостаток учебника: в нем много истории литературы и маловато собственно литературной критики. Это можно оправдать дидактическими целями, но все-таки есть имена и факты, отсутствие которых в подобном учебном пособии трудно понять. Так, совершенно не затронуто творчество А. Макарова с его знаменитыми «внутренними рецензиями» и не менее знаменитыми обзорами, серьезно повлиявшими на дальнейшее развитие не только критики, но и литературы.
Критика, по определению М.М. Голубкова, - «это сфера диалога о современной литературе всех заинтересованных лиц - и участников литературного процесса, и тех, кто смотрит на него со стороны» (с. 12). Исследователь убежден, что важнейшим фактором функционирования критики является наличие нескольких (двух как минимум) точек зрения на то или иное произведение (явление) литературы, т.е. полемика. Именно это убеждение создателя учебника легло в основу композиции книги.
Историю критики автор понимает как историю столкновений различных литературных направлений, эстетических программ, выработанных участниками литературного процесса, воссоздание разнообразных форм литературной жизни (салон, литературное кафе, собрание литературного актива и мн. др.). Отсюда его интерес к литературным спорам и дискуссиям. Те же явления, которые к полемикам практически не имели отношения, автора интересуют гораздо меньше.
К примеру, ОБЭРИУ, что заметно, при всей своей яркости и эпатажности не является для создателя данного варианта истории русской литературной критики ХХ в. столь же важным, как РАПП и «Перевал». Однако обэриуты породили эффективно развивающиеся по сегодняшний день традиции «черного юмора» и ряд элементов сюрреализма, о которых автор не посчитал нужным упомянуть. Кстати, в связи с «Серапионовыми братьями» и деятельностью Л. Лунца «за кадром» осталась еще одна ценная для русской литературы новация - жанр антиутопии, которому представители «братства» отдавали должное.
Литературные организации и группировки 1920-х гг. - явно «любимое детище» ученого, предмет его пристального интереса. Он рассматривает их деятельность с нескольких сторон, обращая особое внимание на концепцию личности; решение вопроса об отношениях искусства к действительности; подходы к возможности существования и эволюции пролетарской литературы. Эти проблемы философских ориентаций литературных объединений разбросаны по нескольким главам, что удобно для специалистов, занимающихся непосредственно литературной критикой и хорошо ориентирующихся в материале, но непременно для студентов, так как затрудняет восприятие и требует дополнительных усилий для усвоения прочитанного.
Относительно 1920-х гг. М.М. Голубков подробно останавливается на двух противоположных тенденциях - стремлении литературы к многовариантности, полифоничности и борьбе власти за насильственный монологический тип художественного творчества.
Рубежом эпохи полифонии в русской литературе автор считает 1929 г., обосновывая это тем, что в этот год русские писатели перестали иметь возможность печататься за рубежом, оставаясь при этом в России. Такая аргументация убедительна и нова.
Описание событий литературной жизни прошлых десятилетий постоянно актуализируется ссылками на современное состояние критики. Говоря, например, о взаимоотношениях читателя, писателя и критика в 1920-1930-е гг., М.М. Голубков отмечает, что современная литература легко обходится без фигуры критика, хотя заметно страдает от этого; или находит новые формы обсуждения художественных текстов, к примеру интернет-чаты.
Объясняя суть тех или иных явлений, споров, автор демонстрирует их влияние на дальнейшую судьбу причастных людей, на последствия и скрытые мотивы тех или иных решений, манифестов, позиций. Так, описывая дискуссию «вопрекистов» и «благодарис-тов», он обращает внимание читателей на то, что «вопрекизм» как бы оправдывал тех художников, которые были не в состоянии вписаться в формирующийся соцреалистический канон (с. 179).
Ряду литературных реалий прошлого и настоящего ученый дает собственную обоснованную оценку с учетом опыта жителя России ХХ1 в. Например, о концепции личности, предложенной Пролеткультом, М.М. Голубков пишет, что она была «опасна и для литературы, и для культуры в целом. Она была опасна и для общественного сознания, ибо в качестве идеала предлагала не человека в его неповторимости и индивидуальности, но совокупность безликих индивидуумов, объединенных в профессиональные коллективы» (с. 128-129).
Многие реалии прошлого преподнесены весьма образно и необычно. Сталин называется «своего рода главным художником,
преобразующим жизнь» (с. 38); метод социалистического реализма описывается как попытка не отразить действительность в слове, а стать действительностью, заместив собой истинную реальность.
Некоторые сложные вещи представлены в пособии просто (не упрощенно) и понятно. К примеру, «организационная теория» Богданова объясняется следующим образом: «<...> мы видим мир таким, каким диктует нам наш жизненный опыт - личный, социальный, культурный и т.д.
Где же тогда истина? Ведь у каждого свой опыт, следовательно, каждый из нас видит мир по-своему, упорядочивая его иначе, чем другой. Следовательно, объективной истины не существует и наши представления о мире весьма субъективны и не могут соответствовать действительности хаоса, в котором мы пребываем» (с. 74). Доступно и «удобно» в учебнике рассмотрены и другие сложные явления: импрессионизм и экспрессионизм, «теория игры» В. Переверзева и т.д. Непростое для объяснения и даже понимания слово «абсурд» определяется как «отсутствие связности повествования, логики сюжета, естественных психологических и физиологических рефлексов у кукольных героев, трагического восприятия смерти, непроясненность грани между живым и неживым <...>» (с. 117).
Есть в учебнике и элементы литературно-критической полемики. К примеру, явно высоко оценивая прозу «сорокалетних» и описывая критические статьи об этом явлении И. Дедкова, М.М. Голубков удивляется: «В чем же причина непонимания критиком такого незаурядного явления, как проза "сорокалетних"?» (с. 294). Этой репликой автор книги как бы вступает в заочный спор с известным критиком.
Интересны наблюдения за изменением положения творческой личности в обществе в связи с политическими событиями; за кардинальной сменой жанровых иерархий; за эволюцией ценности «единицы перед множеством» (с. 125); за развитием взаимодействия человека и машины, даже за судьбой табуированных и разрешенных, приветствуемых властью мотивов, за сменой стилей, о чем подробно написано в учебном пособии в связи с «нейтральным» стилем, сказом и орнаментальной прозой.
Очень скрупулезно освещен переход от главенства в искусстве категории классовости к категории народности.
Не обходит стороной автор учебника воспринимающую сторону литературных явлений - читателя. Трансформация его интересов, привычек тоже попадает в поле зрения предлагаемого курса истории критики. Так, описана роль читателя в годы авторитета самиздата, подчеркнуто обращение к читателю как к центральной фигуре литературного процесса новомирских критиков, позицию которых,
кстати, исследователь называет «гносеологически-сентиментальной» (с. 256). Убедительно доказано, что в постмодернизме, о котором увлекательно написано в последней главе, согласно концепции «смерти автора», значимость фигуры читателя снова возрастает.
Есть в книге ряд «разоблачений» известных и успевших «укорениться» фактов истории литературы. Вот одно из них: «Так что выражение "не читал, но осуждаю" впервые появилось не в 1958 году, когда травили Б. Пастернака, а в 1929 году» (с. 58). Или: «Так что роль Первого съезда писателей в выработке определения нового творческого метода сильно преувеличена» (с. 64).
Совершенно новым для многих филологов именем, на примере которого М.М. Голубков показывает судьбу представителей третьей волны эмиграции, является имя писателя В. Тарсиса, автора романа «Русская Голгофа», в котором он пытался переоценить фигуру генерала Власова.
Недостатком последней главы, связанной с постмодернизмом, является сосредоточенность исследователя на самом, безусловно, интересном и сложном, литературном явлении, на субъективных интерпретациях текстов, но не на анализе критических материалов о постмодернистской литературе, не на сопоставлении разных точек зрения русских литературных критиков.
Постмодернизм в учебнике - это система разрушительная по своей природе, вторичная по сути, но глубокая и заслуживающая вдумчивого к себе отношения. «Постмодернизм, как нам представляется, заявляет о себе не столько как эпатирующая и провоцирующая литературная школа, но как манера чувствовать и думать и как, увы, закономерное завершение литературного периода советской эпохи» (с. 23), - пишет М.М. Голубков.
Интересно, что в учебнике не используется термин «андеграунд», достаточно привычный и распространенный. Создатель книги предпочитает прибегать к словосочетанию «потаенная литература».
В заключение М.М. Голубков рассуждает о текущем положении критики, характеризующемся, в частности, нежеланием участников литературного процесса читать других и обидой на то, что их не читают.
Главный грустный вывод автора сводится к тому, что «чтение перестало быть престижным занятием, книга - значимым фактором общественной и частной жизни» (с. 348).
Отмечается превращение писателя в профессионала-технолога, а читателя в потребителя. Что же с критикой? «Голос критика, посредника в этом диалоге, почти неразличим.
Впрочем, подобная картина не должна приводить к пессимистическим умозаключениям: не исключено, что в начале ХХ1 века 172
мы оказываемся на пороге формирования некой новой культурной ситуации, в которой писатель, критик и читатель испытают потребность друг в друге и встретятся вновь» (с. 350).
Но с пессимизмом в отношении к будущему литературной критики бороться трудно. Может случиться, что учебники по этой дисциплине так и закончатся ХХ веком, не имея возможности описать литературно-критическую ситуацию века XXI по той простой причине, что ее просто не будет существовать или она окажется слишком невнятной. Но и в литературной критике века XX остается множество вопросов, которые по-прежнему ждут своих исследователей.
Л.В. Белоус (г. Владикавказ)
Сведения об авторе: Белоус Людмила Владимировна, канд. филол. наук, доц. Северо-Осетинского гос. ун-та. E-mail: [email protected]
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 2
Местергази Е.Г. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ БИОГРАФИИ ПИСАТЕЛЯ (В.С. ПЕЧЕРИН). М.: Флинта: Наука, 2007. - 160 с.
Монография невелика: значительную часть книги занимает приложение (с. 112-159) - письма В.С. Печерина математику, искусствоведу-любителю, успешному предпринимателю, по убеждениям славянофилу Ф.В. Чижову и переписка с князем П.В. Долгоруковым, который «имел скандальную репутацию и был весьма своеобразной фигурой как в высшем свете, так и в кругу Герцена и Огарева» (с. 135), принимал участие в подготовке реформ Александра II (по инициативе Долгорукова и И.С. Тургенева императору была адресована записка от имени 105 дворян, требовавшая освобождения крестьян с землей). Это ценно, но к теории, заявленной заглавием монографии, не относится. Подготовлена она на базе кандидатской диссертации, защищенной в 1998 г.1 Ее текст претерпел отнюдь не фундаментальные изменения. Очевидно, автору остались неизвестными докторская диссертация и монография И.Я. Лосиевского (с приложением биографии А.А. Ахматовой)2, где та же теоретическая проблема разработана гораздо подробнее, а появившаяся в 2006 г. 339-страничная (плюс иллюстрации) книга, освещающая тот же ма-
1 См.: Местергази Е.Г. Теоретические аспекты изучения биографии писателя (творческая судьба В.С. Печерина): Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1998.
2 См.: Лосиевский И.Я. Научная биография писателя: проблемы интерпретации и типологии. Харьков, 1998.
