CC BY
55
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
С любезного разрешения автора журнал представляет
выбранный им фрагмент книги,
вышедшей к юбилею Николая Васильевича Гоголя.
гоголь
на святой земле1
JURI V. MANN GOGOL ON THE SAINT LAND
Около 20 января 1848 года Гоголь покинул Неаполь, чтобы осуществить наконец свою заветную мечту — побывать на Святой земле и увидеть Гроб Господен.
В первых числах февраля пароход «Истамбул» причалил в бейрутском порту и Гоголь сошел на берег.
В Бейруте Гоголя радушно встретил К. М. Базили, старинный его приятель и соученик по нежинской Гимназии высших наук2. Гоголю он был весьма полезен и как дипломат — Базили занимал должность русского консула (с 1844 г. генерального консула) в Сирии и Палестине — и как ученый, глубокий знаток проблем Ближнего Востока. Как раз в это время Базили работал над книгой «Сирия и Палестина под турецким правительством, в историческом и политическом отношениях» (2 части, Одесса, 1861-1862). Гоголь, ознакомившийся с книгой, в рукописи, писал Жуковскому 16/28 февраля 1848 г. из Иерусалима: «Знания бездна, интерес силен. Я не знаю никакой книги, которая бы так давала знать читателю существо края».
После небольшого отдыха в гостеприимном доме Базили (этому гостеприимству содействовала и жена хозяина дома Маргарита Александровна) Гоголь в сопровождении Константина Михайловича отправился в Иерусалим.
В дороге Гоголь был порою нетерпелив, капризен, не всегда считался с обстоятельствами и местными условиями. Об этом рассказал первый биограф писателя П. Кулиш со слов самого Базили. Базили, занимая значительный пост в Сирии, пользовался особенным влиянием на умы туземцев. Для поддержания этого влияния он должен был играть роль полномочного вельможи, который признает над собою только
Юрий Владимирович Манн
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской классической литературы Института филологии и истории Российского государственного гуманитарного университета, академик РАЕН, главный редактор академического Полного собрания сочинений и писем Н. В. Гоголя в 23 томах.
власть «Великого Падишаха». Каково же было изумление арабов, когда они увидели его в явной зависимости от его тщедушного и невзрачного спутника! Гоголь, изнуряемый зноем песчаной пустыни и выходя из терпения от разных дорожных неудобств, которые, ему казалось, легко было бы устранить, — не раз увлекался за пределы обыкновенных жалоб и сопровождал свои жалобы такими жестами, которые, в глазах туземцев, были доказательством ничтожности грозного сатрапа. Это не нравилось его другу; мало того: это было даже опасно в их странствовании через пустыни, так как их охраняло больше всего только высокое мнение арабов о значении Базили в русском государстве. Он упрашивал поэта говорить ему наедине что угодно, но при свидетелях быть осторожным. Гоголь соглашался с ним в необходимости такого поведения, но при первой досаде позабыл дружеские условия и обратился в избалованного ребенка. Тогда Базили решился вразумить приятеля самим делом и принял с ним такой тон, как с последним из своих подчиненных. Это заставило поэта молчать, а мусульманам дало почувствовать, что Базили все-таки полновластный визирь «Великого Падишаха...».
Дорога русских путешественников пролегала через Сидон, Тир, Акру и затем через Назарет, где прошли детские годы Христа. Этот путь до Иерусалима был самым прямым; воспользоваться им советовал Гоголю и побывавший на Ближнем Востоке Август-Карл Андреевич Бейне (1816-1858), выпускник Академии художеств, архитектор, впоследствии академик. По просьбе Александра Иванова Бейне послал Гоголю подробное письмо с изложением разных полезных сведений, касающихся его предстоящего путешествия.
Впоследствии, уже будучи в России, Гоголь подробно описал свое путешествие Жуковскому.
«Подымаясь с ночлега до восхожденья солнца, садились мы на мулов и лошадей в со-провожденьи и пеших и конных провожатых; гусем шел длинный поезд через малую пустыню по мокрому берегу или дну моря, так что с одной стороны море обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулись
пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником; в полдень колодец, выложенное плитами водохранилище, осененное двумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезывающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бледный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима».
Иерусалим открылся Гоголю с Элеонской горы: «Поднимаясь вместе с горою, как бы на приподнятой доске, он выказывается весь, малые дома кажутся большими, небольшие выбеленные выпуклости на их плоских крышах кажутся бесчисленными куполами, которые, отделяясь резко своей белизной от необыкновенно синего неба, представляют вместе с остриями минаретов какой-то играющий вид».
На Элеонской горе видел Гоголь и «след ноги вознесшегося, чудесно вдавленный в твердом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты».
Еще Гоголю запомнился пейзаж, открывшийся уже по выезде из Иерусалима, когда «вдали, в голубом свете, огромным полукружьем предстали горы. Странные горы: они были похожи на бока или карнизы огромного, высунувшегося углом блюда. Дно этого блюда было Мертвое море».
О Мертвом море Гоголь рассказывал и Смирновой-Россет; присутствовавший при этом Л. И. Арнольди записал рассказ: «На несколько десятков верст тянулась степь все под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи или, лучше сказать — горы, внизу виднелось Мертвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон, опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору. Не могу описать, как хорошо было это море при захождении солнца! Вода в нем не синяя, не зеленая и не голубая, а фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно овальное
и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какой-то фиолетовой жидкостию».
Никакие другие виды, добавляет Гоголь в упомянутом письме к Жуковскому, не поразили его. «Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее другой; в Назарете, застигнутый дождем, просидел два дни, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России, на станции» (в записной книжке Гоголь также отметил: «В Назарете дождь задержал нас двое суток»).
Картины эти словно увидены усталым взором, краски поблекли, впечатления приобрели характер обыденности («...как бы это случилось в России..»). Это объясняется тем, что отчет Жуковскому о своих переживаниях Гоголь давал много позже (28 февраля 1850 г.), когда обозначилось его глубокое разочарование в путешествии. Можно с увереностью сказать, что вначале его переживания были другими, — Гоголь с волнением ждал встречи с Гробом Господним (кстати, в упомянутой записной книжке зафиксировано: «Николай Гоголь — в св. Граде»). Вскоре после того, как это произошло, он писал из Бейрута (у Гоголя: Бейрут) 6 апреля 1848 г. тому же Жуковскому: «Уже мне почти не верится, что и я был в Иерусалиме. А между тем я был точно, и говел и приобщался у самого Гроба Святого. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно! Ты уже знаешь, что пещерка, или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить, нагнувшись в пояс; больше трех поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое предверие, кругленькая комнатка почти такою же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это предверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нем один. Передо мною только священник, совершавший литургию. Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее <...> Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, что я только радовался тому, что по-
местился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного.»
В знак посещения Гроба Господня Гоголь получил от митрополита Петраса Мелетия и наместника патриарха в святом граде Иерусалиме две реликвии и следующую записку, удостоверяющую их подлинность: «1848, февраля 23. В граде Иерусалим, ради усердию, которую показывал к живописного Гроба Господня и на прочих святых местах духовный сын наш Николай Васильевич (Гоголь), в том и благославляю ему маленький части камушка от Гроба Господня и часть дерева от двери храма воскресения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня, эти частички обе справедливость».
Еще надо сказать, что у Гроба Господня Гоголь помянул имена родных и близких; перечень имен он составил заранее:
«Чьи имена вспомнить у Гроба Святого:
Матвея Александровича (т. е. Константи-новского), Надежду Николаевну Шереметеву, Всю родную семью мою, Александру Осиповну Смиронову, Степана Петровича Шевырева, Михаила Петровича Погодина, Александра Петровича Толстого, Петра Алексеевича Плетнева, Василия Андреевича Жуковского, Вьельгорских, Аксаковых и всех близких друзей и благодетелей.»
Из Иерусалима же 28-го и 29-го февраля н. ст. Гоголь отправил письма на родину — Жуковскому, Матвею Константиновскому, Шереметевой и матери и сестрам. Шереметеву он, в частности, просил молиться о его будущем «деятельном вступленьи на поприще с освеженными и обновленными силами», а Жуковского — об их будущем совместном житье-бытье в Москве.
Еще Гоголь отослал из Иерусалима письмо к Маргарите Александровне Базили в Бейрут. Из письма видно, что у него хорошее настроение, что свою поездку он считает удачной: «Все со-
вершенно обстоит благополучно. Ехали мы прекрасно, приехали и того лучше, собираемся ехать к вам с наслажденьем».
Обстоятельства возвращения Гоголя в Бейрут не совсем ясны. По словам В.Б. Бланка, в обратный путь Гоголь отправился один, так как Базили, будучи генеральным консулом не только в Сирии, но и Палестине, должен был задержаться в Иерусалиме «по делам службы». Это вполне возможно: об огромном количестве дел, обрушившихся на Базили, говорил и Гоголь в только что упомянутом письме к Маргарите Александровне, да и сам Базили сделал на письме краткую приписку: «.решительно некогда писать».
О нескольких днях, проведенных Гоголем в Бейруте, известно от того же Бланка, который, по его словам, «часто навещал» Николая Васильевича. Бросается в глаза некоторая сдержанность и легкая печаль в облике Гоголя. «Он был очень приветлив, но грустен, был набожен, но не ханжа, никогда не навязывал своих убеждений и не любил разговора о религии. Часто посещал он жену Базили и приглашал меня показывать ему окрестности Бейрута».
По возвращении в Бейрут Константин Базили решил познакомить Гоголя с «бейрутским обществом, чтобы рассеять немного его грустное настроение». Но — безрезультатно. «Однажды, входя в дом консула, — продолжает мемуарист, — на лестнице я встретил уходившего Гоголя, и на мой вопрос, что он так рано уходит, он махнул рукою и отвечал: «ваше бейрутское общество страшную тоску не меня навело; я ушел потихоньку, пора домой; не говорите Базили, что меня встретили».
6 апреля н. ст. Гоголь вместе с Базили отплыл в Смирну, где несколько дней пришлось провести в карантине, а к 13 апреля прибыл в Константинополь. Здесь его ожидала встреча с еще одним соучеником по нежинской Гимназии высших наук — Иваном Дмитриевичем Халчинским3. Халчинский служил в это время советником русского посольства в Константинополе.
14 апреля н. ст. вместе с Базили Гоголь отбыл из Константинополя в Одессу. За несколько
часов до отплытия фрегата «Херсонес» Гоголь писал Александру Иванову в Рим: «Путешествие мое в Иерусалим совершилось, слава Богу, благополучно». Вместе с тем «совершилось» и почти десятилетнее (если вычесть время двукратного приезда Гоголя в 1839-1840 и в 1841-1842 гг.) пребывание его за границей.
* *
*
Чувство неудовлетворенности предпринятым путешествием в Святую землю росло у Гоголя постепенно, особенно отчетливо проявилось оно уже по возвращении в Россию. Но проблески этого чувства возникли после моления у гроба Господня. «.Никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувственность, черствость и деревянность» (А. П. Толстому, 13/25 апреля). «.Еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима» (Матвею Константиновскому, 21 апреля).
Гоголевское недовольство собою, перепады настроения, переход от надежды к унынию и наоборот — все это обусловлено комплексом тех мотивов, которые стимулировали его паломничество на Святую землю. Эти мотивы менялись вместе с продвижением и судьбой его главного труда — поэмы «Мертвые души».
Начиная с весны 1842 г., когда Гоголь получил благословение Иннокентия, бывшего в ту пору епископом Харьковским, идея этого паломничества приобрела, так сказать, публичный характер и стала фактором его осуществяемого на глазах у многих жизненного пути4. О намерении Гоголя знали не только из устных рассказов близких к нему людей (Аксаковых или Н. Н. Шереметевой), но и из печати. Так в «Московских ведомостях» (Прибавления к № 38 от 13 мая 1842 г., с. 567), в рубрике «Отъезжающие за границу», можно было прочитать: «В Италию и ко Святым местам, 8-го класса Николай Васильевич Гоголь; жительство имеет в доме Погодина на Девичьем поле». Словно Гоголь из Москвы уже двинулся в путь именно к Гробу Господню.
Вначале паломничество мыслилось писателем лишь «по совершенном окончании труда
моего». Это стало бы выражением блгодарности Богу и в то же время актом высшего освящения созданного произведения. И возвращение на родину представлялось Гоголю возможным (вместе с написанной книгой, то есть по крайней мере со вторым томом поэмы!) только через Иерусалим, — все ассоциации высокого мессианского плана, вытекавшего из такого шага, писателем, конечно, сознавались. Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы он не ощущал и другое — величайшую ответственность и риск, вытекавшие из подобной ситуации, неминуемо перетекавшей в ситуацию рокового выбора и строжайшего испытания. А что если его почин будет отвергнут Божественной волей и испытание не выдержа-но?...Это как прыжок в неизвестность, таящую в себе неведомые и, может быть, превышающие его силы опасности. Не случайно в Предисловии к «Выбранным местам.», еще более увеличивая элемент публичности своего решения, Гоголь объявлял, что его «жизнь» «на волоске» и что во время его «путешествия к Святым местам» «может все случиться».
Согласно В. Я. Проппу, путешествие в чужое пространство приравнивается к смерти, а возвращение — к воскресению. Гоголевское мироощущение сложнее этого архетипа! В далеком «пространстве» Гоголь ищет не смерти, а «жизни» и воскрешения; но в то же время он страшится и смерти, причем в прямом, физическом ее смысле, и эти неутешительные ожидания ставят под вопрос и целительный эффект «возвращения». И на все это еще накладывался комплекс переживаний психологического и духовного свойства: боязнь смерти — как душевного и творческого оскудения и жажда воскрешения — как обретения полноты чувств и художнической энергии.
Отсюда необычайная подвижность и изменчивость гоголевских мотиваций. Если не удалось завершить задуманный труд, освятив его пребыванием у Гроба Господня, то остается более скромное желание: «Теперь ничего другого не хочется, как только поклониться в тишине Святому гробу, принеся на нем благодарность за все со мной случившееся, испросить сил и му-
жества на свое дело и потом возвратиться прямо в Россию». «Возвратиться» если не с готовой рукописью, то хотя бы с желанием и силами ее завершить. И еще другой оттенок: «Съезжу в Иерусалим (чего стало даже и совестно не делать), поблагодарю как сумею за все бывшее.» Не ехать в Иерусалим — «совестно»! Это все равно, что быть уличенным публично в бахвальстве и обмане. Но опасения перед будущим и страх неудачи все-таки столь велики, что Гоголь готов отказаться от паломничества: «Признаюсь, что часто даже находит на меня мысль: зачем я поеду теперь в Иерусалим? <.> не будет ли оскорблением святыни мой приезд и поклоненье мое? Если бы Богу было угодно мое путешествие, возгорелось бы в груди моей и желание сильней <.> Но в груди моей равнодушно и черство, и меня устрашает мысль о затруднениях».
Нет никаких оснований видеть в этих колебаниях и противоречиях гоголевских объяснений «по большей части сфальсифицированные эксплицитные мотивировки поездки»5. Это не симуляция, а действительная изменчивость и текучесть мотивов. Гоголь не притворяется, не играет роль; напротив, стремится к предельной откровенности, к необычной для него полной открытости, обнажая такие стороны души, которые невыгодны ему в общественном мнении, так как подрывают идею его духовного (не только художнического) избранничества.
Между тем паломничество к Гробу Господню подтвердило худшие опасения Гоголя, не ощутившего ни прилива сил, ни освежения души. «Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, — и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное» (Жуковскому, 28 февраля 1850). «Я был недоволен состоянием души своей и теперь также. В ней бывает так черство!» (Матвею Константинов скому, 9 ноября 1848).
Поэтому-то Гоголь с такой неохотой вспоминал о своем паломничестве («Что могут доставить <.> мои сонные впечатления?»). Когда в мае
1848 г. в Васильевке съехавшиеся для встречи со знаменитым земляком соседи «начали расспрашивать о св. местах, тот уклонился от разговора. „В св. местах так много перебывало разных путешественников и в разное время и так много о них написано, что я ничего не могу сказать вам нового" — был ответ» (рассказ соученика Гоголя по нежинской Гимназии высших наук Т. Г. Пащенко).
Следы глубокого расстройства заметила и сестра писателя Ольга Васильевна. Она «ожидала, что путешествие в Иерусалим возвратит брату душевное спокойствие и прежнюю веселость и работоспособность; но как только он приехал в Яновщину, — тотчас после пребывания в Иерусалиме, — она с первого взгляда на его осунувшееся, страдальческое лицо поняла, что поездка не только ничего не дала ее брату, а даже, напротив, еще более подорвала его слабеющие силы».
«Ничего не дала.» — это, конечно, преувеличение. Но разочарование, переживание несбывшихся надежд очевидны.
Ведь ощущение своей черствости и бесчувствия поставили под сомнение не только право на высокое предназначение, но и на вседневную связь со Всевышним. Не смог всем сердцем молиться у Святого гроба — значит, не угоден Богу. Гоголь «переживает последний и жесточайший кризис — кризис религиозный. Он начинает сомневаться в самом интимном и святом — в своей близости к Христу, в своей любви к Богу. А что если прав Аксаков, толкующий о его союзе с дьяволом и он действительно пребывает в греховном ослеплении и «прелести»?»6. А что если прав (можно к этому добавить) и Белинский, говоривший в своем недавнем письме, что «незачем ходить пешком в Иерусалим» тому, «кто носит Христа в груди своей»? Гоголь «вступает в последний круг своего ада — в пустыню богооставленности»7.
К этому выводу напрашивается, однако, одно немаловажное уточнение: даже если Бог оставил или оставляет Гоголя, Гоголь не может отстать от Бога, и он будет с еще большим рвением и самоотверженностью доказывать свое право на высшее участие, на высокую миссию. Это
право он вымолит, выслужит. Пусть не на Святой земле — на родине, в России. Выслужит завершением своего труда, своей Книги жизни.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Фрагмент из третьей части Биографии Гоголя: Манн Ю. Гоголь. Завершение пути. 1845-1852. М., 2009. Предшествующие две части вышли ранее: Манн Ю. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004.
2 Труды и дни. С. 91-92, 290-291.
3 См. о нем: Там же. С. 298.
4 Там же. С. 627 и след.
5 Паперный В. Путь Гоголя в Иерусалим //Oh, Jerusalem! Pisa- Jerusalem, 1999. С. 160.
6 Мочульский К. В. Духовный путь Гоголя. Paris. С. 111112; курсив в оригинале.
7 Там же. С. 112; курсив в оригинале.
