CC BY
5
DOI 10.54770/20729316-2024-2-156
В.В. Королева, А.Р. Притомская (Владимир)
ГОФМАНОВСКИЙ КОМПЛЕКС В ПОВЕСТИ М.А. БУЛГАКОВА
«ДЬЯВОЛИАДА»
Аннотация
Статья продолжает ряд исследований, связанных с анализом гофма-новской традиции в русской литературе. Творчество М.А. Булгакова рассматривается как значимый этап в развитии «гофмановского текста русской литературы». С помощью методологии «гофмановского комплекса» в повести М.А. Булгакова «Дьяволиада» (1923) выделяются элементы поэтики Э.Т.А. Гофмана, а также анализируется их трансформация в художественном мире русского писателя. Делается вывод о том, что черты гофмановской поэтики в повести «Дьяволиада» Булгакова проявляются в обращении к гофмановской стилистике (разрушительная ирония и гротеск), в проблеме механизации человека и общества, которая реализуется в мотивах кукольности, приеме оживления неживого и подмены живого неживым (создается при помощи синекдохи, говорящих фамилий, звуковых и анималистических метафор, цветовой символики) и инфернального зеркального комплекса (образы-символы глаз, зеркала и стекла), который помогает создать гротескный образ канцелярии-ада и образ Кальсонера (восходит к гофмановским образам Дапертутто, Копеллиуса и др.). Традиции Гофмана в повести Булгакова также связаны с осмыслением проблемы двойничества и категории безумия, которые актуализируются в результате нарушения хода объективного времени в сознании персонажа (темпоральный слом), находящегося в ситуации сильного эмоционального потрясения, под влиянием которого восприятие реальности характеризуется особым фантастическим типом мышления, когда объективные законы мироустройства и логики нарушаются, а мировосприятие главного героя раздваивается (переплетение реального и ирреального).
КлючевыеслОва
Э.Т.А. Гофман; М.А. Булгаков; «гофмановский комплекс»; «гофма-новский текст русской литературы»; темпоральный слом; оппозиция живое-неживое; гротеск; безумие; разрушительная ирония; кукольность; двойничество.
V.V. Koroleva, A.R. Pritomskaya (Vladimir)
THE HOFFMAN COMPLEX IN M.A. BULGAKOV'S NOVELLA "THE DIABOLIAD"
The article continues a series of studies related to the analysis of the Hoffmann tradition in Russian literature. The work of M.A. Bulgakov is considered as a significant stage in the development of the "Hoffmann text of Russian literature". Using the methodology of the "Hoffman complex" in M.A. Bulgakov's novella "The Diaboliad" (1923), elements of E.T.A. Hoffman's poetics are highlighted, and their transformations in the artistic world of the Russian writer are analyzed. The conclusion is made that the features of Hoffmann's poetics in Bulgakov's story "The Diaboliad" are manifested in an appeal to Hoffmann's style (destructive irony and grotesque), in the problem of mechanization of man and society, which is realized in the motives of puppetry, in the use of techniques of the living the inanimate and substituting the living for the inanimate (created using techniques of synecdoche, charactonyms, sound and animalistic metaphors, color symbols) and infernal mirror complex (images-symbols of eyes, mirrors and glass), which helps to create a grotesque image of the chancellery-hell and the image of Kalsoner (goes back to the Hoffmann images of Dapertutto, Copellius). Hoffmann's traditions in Bulgakov's story are also associated with understanding the problem of duality and the category of insanity, which are actualized as a result of a violation of the course of objective time in the mind of a character (temporal rift) who is in a situation of an emotional shock, under the influence of which the perception of reality is characterized by a special fantastic type of thinking, when the objective laws of the world order and logic are violated, and the perception of the world is bifurcated which leads to the appearance of a duality (the interweaving of real and unreal).
Keywords
E.T.A. Hoffman; M.A. Bulgakov; "Hoffman complex"; "Hoffman text of Russian literature"; temporal rift; the living - inanimate opposition; grotesque; destructive irony; puppetry; duality.
Э.Т.А. Гофман (1776-1822) - немецкий романтик, оказавший значительное влияние на русскую литературу. В России творчество Гофмана достигло пика своей популярности в 30-40-е гг. XIX в., так как в этот период произведения немецкого писателя не только читали, но и использовали в качестве образца фантастического, ужасного и одновременно ироничного в литературе, что способствовало формированию на рубеже Х1Х-ХХ вв. «гофманов-ского текста русской литературы» [Королева 2020], который включает в себя ряд макрокомпонентов: сюжеты, образы, проблематика и стилистика, характерные для писателя, которые мы называем «гофмановским комплексом», мифологизированный образ самого Гофмана (имя - миф), а также мифологизированные образы его героев. [Королева 2015, 2016а, 2016Ь, 2019, 2020].
«Гофмановский текст русской литературы» представляет собой открытую, развивающуюся систему. В своем развитии он проходит несколько этапов: «домифологический» (1930-1940-е гг. XIX в.), - первичная рецепция гофмановских текстов, когда в художественных произведениях русских писателей заимствуются цитаты, образы; мифологический (конец XIX в. - начало ХХ в.), который характеризуется появлением в русской литературе устойчивых образов, архетипов и мифологем, восходящих к гофмановскому творчеству; этап трансформации гофмановского мифа (начало XX в.), связанный с активным переосмыслением сложившихся на предшествующем этапе образов, архетипов и мифологем.
Формирование «гофмановского текста русской литературы» усложняется параллельным влиянием традиции Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, А. Погорельского, В.Ф. Одоевского, И.С. Тургенева и других русских писателей, в произведениях которых поэтика Э.Т.А. Гофмана была переосмыслена, что делает выделение гофмановской традиции проблемным. В связи с этим актуальным становится использование идейно-тематического «гофмановского комплекса», который помогает конкретизировать устойчивые образы, сюжеты, проблематику и стилистику, характерные для Гофмана, нашедшие отражение в русской литературе конца XIX в.-начала ХХ в.
«Гофмановский комплекс» ярко проявляется и становится литературным приемом в эпоху Серебряного века, так как круг проблем, образов и стилистических приемов, характерных для творчества Э.Т.А. Гофмана, а именно, синтез искусств («Крейслериана I»), романтическая ирония и гротеск («Золотой горшок», «Крошка Цахес» и др.), психологизм, основанный на размышлении о природе двойничества («Эликсиры дьявола»), осмысление проблемы механизации жизни и человека, проявившейся у Э.Т.А. Гофмана в образах-символах маски, куклы, автомата, марионетки и двойника, которые подменяют человека («Автоматы», «Принцесса Брам-билла» и др.), зеркальный комплекс, который включает образы-символы зеркала, глаз, оппозицию «живое» - «неживое» («Песочный человек»), исследование двойственности души человека и глубинные процессы, протекающие в ней, становится особенно актуальными для многих писателей.
На рубеже XIX-ХХ вв. «гофмановский комплекс» обнаруживается в творчестве многих русских писателей: в произведениях малой прозы (циклы рассказов Гиппиус «Зеркала» (1898), Брюсова «Земная ось» (1901-1907)), в рассказе Белого «Рассказ № 2» (1902), а также в ранних произведениях Андреева: «Мысль», «Смех», «Стена» (1898-1903) и др.), одновременно «гофмановский комплекс» становится важным литературным приемом в модернистском романе (Брюсов «Огненный ангел» (1907), Белый «Петербург» (1911-1912), Сологуб «Мелкий бес» (1905-1907), Мережковский «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» (1901)) [Королева 2016а, 2016Ь, 2019, 2020].
Переосмысление гофмановской традиции - одна из тенденций в развитии русской литературы, которая сохранилась и после революции 1917 г. Об этом свидетельствуют театральные эксперименты того време-
ни, например, постановка в 1920 г. А. Таировым в Камерном театре пьесы-фантазии по мотивам новеллы Гофмана «Принцесса Брамбилла», а также появление творческих объединений писателей под влиянием гоф-мановского творчества, ярким примером которых стали «Серапионовы братья». Членами объединения были Л. Лунц, И. Груздев, М. Зощенко, В. Каверин, Н. Никитин, Е. Полонская и др. Черты гофмановской поэтики прослеживаются в творчестве и других писателей и поэтов этого периода, например, В. Маяковского, А. Чаянова, Е. Шварца.
М.А. Булгаков становится одним из авторов, продолживших гофма-новскую традицию в XX в., пришедшую в его творчество как напрямую от немецкого романтика, так и опосредованно, через творчество русских писателей, на которых Гофман оказал влияние: русская романтическая повесть (В. Одоевский, А. Погорельский, Б. Полевой и др.), творчество Н.В. Гоголя [Иванова 2016, 65—70], Ф.М. Достоевского, а также русскую символистскую прозу (Брюсов, Белый, Сологуб и др.) и произведения А. Чаянова.
О Гофмане и Булгакове, безусловно, в критике уже писали. В.И. Гусев обнаруживает следы «высокого романтизма» в творчестве Булгакова [Гусев 1979, 33]. П.Р. Абрагам отмечает сходство фантастики Булгакова (в романе «Мастер и Маргарита») и Гофмана [Абрагам 1989]. М.Б. Ладыгин [Ладыгин 1981] обращается к сопоставлению образных систем писателей, устанавливает типологическое сходство героев (роман «Мастер и Маргарита» и «Принцесса Брамбилла»). Л.Н. Дарьялова также отмечает общность художественного мышления Гофмана и Булгакова: диалогичность, благодаря которой раздробленность, фрагментарность бытия «перетекает» в сложную, но целостную гуманистическую концепцию мира [Дарьялова 1994]. И.Л. Галинская и Е. Хилькевич исследуют гофмановскую новеллу «Золотой горшок» и роман Булгакова «Мастер и Маргарита». В.Б. Соколов говорит о сходстве «Эликсиров дьявола» и «Мастера и Маргариты», а М.О. Чудакова обращает внимание на тождественность такой техники, как неразрывное переплетение реального и фантастического миров у Гофмана и Булгакова. Влияние Гофмановской традиции на творчество русского писателя отмечалось и зарубежными исследователями, например, А. Гедрих пишет: «Hoffmann wird von der sowjetischen Führung abgelehnt, aber ein Autor wie Michail Bulgakow zeigt, daß er keineswegs in Vergessenheit gerät» [Hädrich 2001, 14]. Попытка более детально рассмотреть влияние гофмановского творчества на Булгакова предпринимается в диссертации Н.В. Новиковой «Романтическая традиция Э.Т.А. Гофмана в творчестве М.А. Булгакова» (1999).
Известно, что русский писатель сам проводил параллели между своими произведениями и творчеством Э.Т.А. Гофмана, например, в письме к жене от 6-7 августа 1938 г. он описывает ситуацию чтения друзьям статьи И.В. Мимирского «Социальная фантастика Гофмана», сознательно опуская фамилию писателя. По свидетельству Булгакова, слушатели были убеждены, что речь идет о нем самом: «Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит
тебя так же, как и меня. Я прав в "Мастере и Маргарите"!» [Булгаков 1989-1990, II, 233].
Рукописи Булгакова также указывают на интерес русского писателя к творчеству Э.Т.А. Гофмана: авторские пометки относятся к особенностям художественной манеры, стиля (сочетание реального с фантастическим, вымышленного с действительным), многообразию форм сатирического изображения реальности у немецкого романтика (от добродушного юмора до уродливого гротеска). Так, в фельетоне «Столица в блокноте» (1922 г.) встречаем: «...за спиной молодого человека, без всякого сигнала с его стороны (большевистские фокусы!), из воздуха соткался милиционер. Положительно, это было гофмановское нечто...» [Булгаков 1989-1990, II, 262].
В целом исследователи преимущественно подчеркивают влияние Гофмана на роман «Мастер и Маргарита», в то время как в раннем творчестве Булгакова гофмановская традиция также проявляется ярко, на что указывает А.Б. Ботникова: «Сатирический гротеск и фантастика - художественные принципы Гофмана - были излюбленными средствами булга-ковской прозы, начиная от "Дьяволиады" и "Роковых яиц" ...» [Ботникова 1977]. Актуальность нашей работы связана с использованием нового подхода, который основан на попытке рассмотреть гофмановские традиции в рассказе Булгакова «Дьяволиада» (1923) как комплекс устойчивых сюжетов, образов, проблематики и стилистики, характерных для немецкого писателя («гофмановский комплекс»). Такой подход позволяет не только системно увидеть гофмановскую традицию в рассказе, но и проследить ее трансформацию. Кроме того, данное исследование позволяет внести вклад в изучение специфики развития «гофмановского текста русской литературы» в период 20-30-х гг. ХХ в.
Согласно нашей гипотезе, черты гофмановской поэтики в повести «Дьяволиада» Булгакова проявляются в обращении к гофмановской стилистике (разрушительная ирония и гротеск), проблеме механизации общества и человека, которая реализуется в мотивах кукольности, использовании приема оживления неживого и подмены живого неживым (создается при помощи синекдохи, говорящих фамилий, анималистических метафор, цветовой символики и инфернального зеркального комплекса (образы-символы глаз, зеркала и стекла)) и создании образа Кальсонера, разрушающего душевную цельность героя (восходит к гофмановским образам Дапертутто, Копеллиуса и др.). Гофмановские традиции в повести Булгакова также связаны с осмыслением проблемы двойничества и категории безумия («темное безумие»), которые актуализируются в результате нарушения хода объективного времени в сознании персонажа (темпоральный слом). Герой повести Коротков испытывает сильное эмоциональное потрясение, связанное с отказом в советском обществе от идеи Бога, что приводит его, как «маленького человека», оказавшегося без опоры в современном мире, к духовному кризису, в результате чего мировосприятие главного героя раздваивается (переплетение реального и ирреального).
В повести Булгакова «Дьяволиада» ведущей проблемой становится механизация общества и человека в переходную эпоху, когда в России
происходят преобразования в политике, обществе и мировоззрении, что обнажает социальные болезни и несовершенства государственной системы. Эта проблема была актуальна для самого М.А. Булгакова, который болезненно переживал не только смену социального строя, но и резкие перемены в повседневной жизни. В его дневниках и письмах того периода читаем: «Питаемся с женой впроголодь» (26 февраля 1922 г.) или «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем» (9 февраля 1922 г.). В апреле 1922 г. Булгаков пишет сестре Надежде: «Я веду такой каторжный образ жизни, что не имею буквально минуты. <...> Опять начинается мой кошмар. <...> Топить перестали в марте. ... Вероятно, на днях сделают попытку выселить меня. <...> Кавардак» [Булгаков 1989-1990, II, 414]. Внешний мир стал для Булгакова враждебным, лишенным логики и смысла местом, где трагедия человеческой судьбы предстает абсурдно комичной, так как в новой России обновление соседствует с разрушением: «...налаживание жизни и полная ее гангрена» [Булгаков 1989-1990, II, 46]. В своем дневнике (декабрь 1924 года) Булгаков записывает: «Ничто не двигается с места. Все съела советская канцелярская, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина - это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда месяцы» [Булгаков 1989-1990, II, 414].
Болезненное столкновение с нестабильностью исторического процесса в повести Булгакова приводит к возникновению в сознании главного героя Короткова, находящегося в ситуации сильного эмоционального потрясения, темпорального слома, под которым подразумевается разрушение естественного течения объективного (исторического) времени, возникающего в результате социальных, экономических, политических и других факторов, которые ведут к смещению привычных хронологических границ. Данное явление накладывает неизгладимый отпечаток на сознание человека, что приводит личность к выпадению из времени, а вместе с ним и пространства, когда он оказывается в ситуации безмерности.
Для описания темпорального слома Булгаков использует художественный метод Гофмана, основанный на двойственности мира, акценте на предметную вещественность, а также сочетании сатирического гротеска и фантастики, которые возникают на стыке реального и ирреального пластов повествования. Булгаков в повести «Дьяволиада» исследует, как психика человека адаптируется к новому укладу, а сознание человека противостоит крушению привычного порядка. Попытка осмыслить новые реалии устаревшими категориями приводит к появлению фантастического восприятия мира у Короткова, отчего новое и неизвестное (психика маркирует это как угрожающее) предстает как дьявольское, бесовское, абсурдное, гротескное и ужасное. Этот процесс становится фатальным для сознания Короткова, который будучи «маленьким человеком» не способен в короткий срок отказаться от религиозного мировосприятия, поэтому воспринимает новый мир перевернутых ценностей, как царство сатаны. Не зря Коротков хочет укрыться от новой реальности в монастыре, как символе христианства («Уйду в монастырь!» [Булгаков 1989-1990, V, 50]). Верующий протагонист постоянно взывает к Богу, что только
укрепляет его разрыв с новым, атеистическим временем («Боже!» [Булгаков 1989-1990, V, 23], «Господи!» [Булгаков 1989-1990, V, 42]), «Царица небесная!» [Булгаков 1989-1990, V, 44])). Все происходящее в России для Булгакова - чертовщина (отсюда и название - «Дьяволиада»), поэтому герои отличаются бездушностью и отсутствием сострадания (злорадство люстринового, жестокость Кальсонера, равнодушие милиционера).
Мотив отказа от Бога, духовного переворота обнаруживается также и в творчестве Гофмана. Главный герой романа «Эликсиры дьявола» Ме-дардус под влиянием дьявольского напитка мечется между христианскими моральными ценностями и новой идеей сверхчеловека, которая подстегивает его гордыню и толкает на преступления. Мотив гофмановского эликсира появляется и в «Дьяволиаде»: Коротков пьет церковное вино, которое усиливает проявления демонического в его жизни.
Следствием темпорального слома в сознании булгаковского Корот-кова становится безумие. Осмысление категории безумия является также характерным элементом гофмановской поэтики. В произведениях немецкого романтика прослеживается оппозиция «темного» и «светлого» безумия. Если «светлое» безумие способствует творческому раскрепощению, приоткрывает завесу идеального мира для героя («Золотой горшок», «Щелкунчик и Мышиный король»), то «темное» - разрушает человека, приводит его к гибели («Песочный человек», «Обет», «Эликсиры дьявола»). Булгаков решает проблему безумия в повести «Дьяволиада» по-своему: в отличие от Натанаэля («Песочный человек»), упавшего с башни в безумном припадке, вызванном давлением новой механизированной эпохи с ее обитателями: двойниками Коппелиусом-Копполой, куклой Олимпией и Спаланцани, финал булгаковской повести не имеет негативной коннотации. Инфернальные силы, которые пытаются схватить Короткова, вызывают у героя желание подняться выше над сатанинским хаосом, поэтому он оказывается на крыше ресторана. Движение Варфоломея заканчивается, однако, не финальным падением, а полетом, то есть движением вверх - «он подпрыгнул и взлетел вверх», «серое упало вниз, а сам он поднялся вверх» [Булгаков 1989-1990, V, 57]. Это впечатление усиливает и Кальсонер, выбежавший из часов, и обратившийся в петуха (образ петуха в христианской культуре символизировал Воскресение души верующего). В сознании Короткова этот полет выглядит как спасение, он воспаряет над землей, т.е. приближается к Богу.
Для описания мира, каким его видит обезумевший Коротков, Булгаков прибегает к приему разрушительной иронии, который восходит к Гофману. В ранний период творчества немецкого романтика ирония носила созидательный характер. Так в цикле рассказов «Серапионовы братья» Гофман говорит о важности роли созидательной иронии в произведении, помогающей соединять фантастику с реальностью. Но в его поздних произведениях она трансформируется в разрушительную иронию. По словам А.Б. Ботниковой, «в "Повелителе блох" "высокий план" уже пропитан разрушительной иронией» [Ботникова 1977, 165]. По мнению Д.Л. Чавчани-дзе, главное отличие гофмановской иронии от иронии других романтиков
в том, что страшная действительность у Гофмана неотделима от жизни человека, потому он обречен на трагизм: «Реальный мир, враждебный, игнорирован, но и идеальный по сути дела развенчан» [Чавчанидзе 1967, 348].
В русской литературе в эпоху Серебряного века в большей степени нашла отражение разрушительная ирония (А. Блок, А. Белый, А. Андреев, В. Брюсов, Ф. Сологуб и др.), так как она помогала выразить болезненные переживания личности, спровоцированные проблемами в обществе. По словам И.Н. Ивановой, «символистская ирония <...> жестче, беспощаднее и по своей интонации скорее сопоставима с позднеромантической (Гейне, Гофман, Лермонтов)» [Иванова 2006, 11]. Брюсов считает, что разрушительная ирония стала частью современного мира, и она угрожает его целостности. Причину ее появления А. Блок видит в девятнадцатом веке, «который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма, который похоронил человеческий голос в грохоте машин; металлический век» [Блок 1963, 345]. Эта традиция была продолжена и Булгаковым, ирония которого, по мнению Л.Б. Менглиновой, возникает как реакция на несовершенство современного мира и «несовместимость мечты о царстве "разума, добра, справедливости"» и реальности [Менглинова 1988, 74].
Разрушительная ирония в повести «Дьяволиада» проявляется в ку-кольности персонажей, восходящей к Гофману («Песочный человек», «Щелкунчик и Мышиный король», «Автоматы») и изображении живого как неживое. Однако Булгаков идет дальше Гофмана: оппозиция живое - неживое получает новые формы воплощения. Например, он использует прием синекдохи при описании персонажей, чтобы подчеркнуть их обезличенность: Кальсонер замещается в тексте изображением спины: «квадратная спина мелькнула» [Булгаков 1989-1990, V, 33], «спина растворилась» [Булгаков 1989-1990, V, 33]; или головы «человеческий шар слоновой кости» [Булгаков 1989-1990, V, 40], «лысина-скорлупа» [Булгаков 1989-1990, V, 44]. В облике персонажей часто присутствует неестественная геометричность: «квадратный карлик», «квадратная спина» и т.д.
Протагонист различает людей лишь по второстепенным признакам: «толстун», «в золоченых пуговках», «матовая» женщина - «светлая» женщина и т.д. Кукольность персонажей подчеркивают и их фамилии, которые, как и у Гофмана («Королевская невеста») создают иронический эффект: Гитис, Персимфанс, Собесский-Соцвосский, Мушка. Оппозиция живое - неживое проявляется и в анималистических метафорах, с помощью которых изображаются коллеги Короткова: «змеей зашипел Скворец» [Булгаков 1989-1990, V, 31], «пискнул Гитис» [Булгаков 1989-1990, V, 31], «кукарекнул секретарь», «ловил листки с урчанием» [Булгаков 1989-1990, V, 50].
Кроме того, персонажи у Булгакова издают звуки, характерные для некоторых предметов: протагонист «прозвенел» [Булгаков 1989-1990, V, 30], «прохрустел осколками голоса» [Булгаков 1989-1990, V, 31]), звучал, как «разбитый о каблук бокал» [Булгаков 1989-1990, V, 31], «хрустально звякнула Лидочка» [Булгаков 1989-1990, V, 31], Кальсонер звучит как
«медь» [Булгаков 1989-1990, V, 31], издает «кастрюльные звуки», «медные звуки» [Булгаков 1989-1990, V, 27], оглушает «чугунным голосом» [Булгаков 1989-1990, V, 29], тогда как неодушевленные предметы звучат «по-человечески»: «дверь в кабинет взвыла» [Булгаков 1989-1990, V, 28], «закричала мотоциклетка» [Булгаков 1989-1990, V, 32], «дверь спела визгливо» [Булгаков 1989-1990, V, 41], «лестница застонала» [Булгаков 1989-1990, V, 54], и т.д. Даже физически персонажи Булгакова ведут себя неестественно, как куклы: «Тело Пантелеймона упало с табурета и покатилось по коридору» [Булгаков 1989-1990, V, 31]. Гротескно выглядит и Ды-ркин, «выскочивший на пружинке из-за стола» [Булгаков 1989-1990, V, 57], как черт из табакерки, абсурдно озлобленный и жестокий начальник, терроризирующий своих подчиненных. Герои у Булгакова имеют также неживой, кукольный цвет лица: в повести появляются «золотистая» [Булгаков 1989-1990, V, 43], «светлая» [Булгаков 1989-1990, V, 33], «смуглая матовая» [Булгаков 1989-1990, V, 47] женщины, толстый клерк «превратился из розового в желтого» и затем сменил «розовую окраску на серенькую» [Булгаков 1989-1990, V, 51], а «мраморный» Ян Собесский-Соцвос-ский имеет «гипсовую улыбку» [Булгаков 1989-1990, V, 45].
Предметы окружающего мира теряют свою значимость и получают семантику игрушек: например, пожарная машина представляется Корот-кову детской [Булгаков 1989-1990, V, 56], а выстрелы летят - «елочными хлопушками» [Булгаков 1989-1990, V, 54]. Этот игрушечный мотив часто использовался и Гофманом в таких новеллах, как «Приключение в Новогоднюю ночь», «Щелкунчик и Мышиный король». Однако у немецкого романтика игрушки оживают в сознании героев, демонстрируя контраст между миром фантазии (живым) и миром реальным (неживым). У Булгакова же наоборот, настоящие предметы приобретают кукольность, демонстрируя нелепость мира реального.
Значимым элементом гофмановской поэтики в «Дьяволиаде» становится гротеск, который сочетает в фантастической форме ужасное и смешное, безобразное и возвышенное, что помогает вскрыть противоречия действительности. Для Гофмана гротеск стал способом через необычное контрастно «подсветить» обыденное («Песочный человек», «Каменное сердце» и др.). Булгаков же прибегает к такому приему, чтобы выделить парадоксы новой реальности, лишенной духовности. Он изображает переходную эпоху через призму сознания протагониста как перевернутый мир, гротескный в своих проявлениях. Например, показательна сцена в кабинете «синего», когда он достает из ящика стола сложенного, как лист бумаги секретаря, лишенного личности и человеческой души работника канцелярии. В той же сцене машинистки вдруг начинают танцевать канкан в гирляндах из документации, словно на сцене или в музыкальной шкатулке.
С помощью приема гротеска Булгаков изображает и государственный аппарат. Любое учреждение в повести - это царство бессмысленной бюрократии, крючкотворства и самоуправства, где факт кражи удостоверения личности, нужно подтверждать самим удостоверением личности. Этот мотив также обнаруживается и в гофмановской традиции. Напри-
мер, главный герой новеллы Гофмана «Повелитель блох» Перигринус Тис становится жертвой полицейского произвола. Его обвиняют в похищении незнакомой девушки, основываясь на показаниях свидетелей, которые видели, будто бы он вносил ее в свой дом. Советник Кнаррпанти видит в этих фактах состав преступления, а слова из дневника Тиса: «сегодня я был, к сожалению, в убийственном настроении», он трактует как сожаление человека с преступными наклонностями о том, что «ему не удалось совершить убийство» [Гофман 1997, 424].
Булгаков, критикуя бюрократию, создает гротескный образ канцелярии - ада, где коридоры служебных зданий выглядят, как полутемное пространстве без выхода. На каждом шагу Короткова поджидает люстриновый старичок, который обладает пугающей внешностью и напоминает оживший труп («Что-то странное, зловещее мелькнуло в синих глазных дырках старика. Странна показалась и улыбка, обнажавшая сизые десны» [Булгаков 1989-1990, V, 36]).
Значимым символом в этом контексте становится гротескный образ лифта - пасти, которая поглощает Кальсонера и увозит вниз, что ассоциируется с сошествием в ад («Проскакав зал, он <...> увидал открытую пасть освещенного лифта. <...> Пасть принимала квадратную одеяльную спину и черный блестящий портфель» [Булгаков 1989-1990, V, 34]). Образ Уст адовых ассоциируется с сюжетом Страшного суда. Попадая в «преисподнюю», Коротков также меняет направление своего движения. Если до своего увольнения (по тексту 25 сентября) он передвигается по горизонтали: работа - дом, то с увольнением протагонист передвигается по вертикали верх - низ. Учреждение словно пытается утянуть Короткова на дно («Ко-ротков оказался в тупом полутемном пространстве без выхода. Бросаясь в стены и царапаясь, как засыпанный в шахте» [Булгаков 1989-1990, V, 46]).
Новое и неизведанное, предстающее как дьявольское, также персонифицируется в повести в образе начальника Кальсонера, которого Корот-ков считает причиной всех своих бед. Его образ становится ярким проявлением гофмановской поэтики в «Дьяволиаде». В нем обнаруживаются черты гофмановского инфернального героя (Дапертутто, Копеллиус, Крошка Цахес): служащего сопровождает запах серы, он оборачивается черным котом. Внешний вид Кальсонера гротескный: похожий на яйцо [Булгаков 1989-1990, V, 27] или бильярдный шар [Булгаков 1989-1990, V, 26], квадратный карлик [Булгаков 1989-1990, V, 27], хромой на левую ногу [Булгаков 1989-1990, V, 27]. Кальсонер сводит протагониста с ума, раздваиваясь, исчезая и возникая из ниоткуда. Он является Короткову во сне за день до их встречи, а также присутствует в кошмарах делопроизводителя («Двойное лицо, то обрастая бородой, то внезапно обрываясь, выплывало по временам из углов» [Булгаков 1989-1990, V, 38]). Все действия антагониста верующий Варфоломей воспринимает, как попытку похитить его душу, лишить идентичности. Кальсонер и люстриновый старик пытаются убедить Короткова в том, что он является неким Колобковым, который легко поступается моралью («Куда не придешь, вы, господин Колобков. Ну, и хват же вы» [Булгаков 1989-1990, V, 48]). Так в тексте по-
вести возникает фигура двойника протагониста, который должен вытеснить отстающего от времени Короткова. Все коллеги делопроизводителя по канцелярии (Скворец, Гитис, Лидочка и т.д.) - люди старой формации, уже исчезли в один день, замененные идентичными блондинами (мотив подмены также восходит к гофмановской традиции («Песочный человек», «Автоматы», «Принцесса Брамбилла»)), что усиливает эмоциональное напряжение главного героя.
В связи с образом Кальсонера в повести «Дьяволиада» также актуализируется «зеркальный комплекс», традиция которого восходит к Гофману («Песочный человек», «Золотой горшок» и др.), который включает такие образы-символы, как зеркало, стекло, глаз и др. Образ-символ зеркала и мотив зеркальности играет важную роль в повести Булгакова. Коротков бесконечно отражается в зеркалах, которые «впитывают» его сущность: зеркале для бритвы, зеркальце Лидочки де-Руни, зеркалах Альпийской розы и бывшего института благородных девиц. Коротков даже забывает свое отражение в зеркале лифта, где оказывается «два Коротковых» (настоящий и зеркальный двойник), пути которых расходятся. Преломляясь в зеркалах, герой теряет свою идентичность, ему сложнее устоять перед натиском хаоса, создаваемым Кальсонером. Против своей воли Коротков «истончается» в многочисленных отражениях и слабеет, материальный мир вытесняет героя.
Другим вариантом зеркального комплекса в повести Булгакова является стекло, которое выступает в качестве барьера между мирами. Кальсо-нер мелькает за стеклянными дверьми, скрывается за стеклянной стеной, которая «тонким слоем» отделяет его от Короткова [Булгаков 1989-1990, V, 35]. Протагонист пытается догнать Кальсонера, но стекло становится своеобразной границей между миром реальным и миром дьявольским. Зеркало или стекло как граница между мирами встречается и в новеллах Гофмана. Например, в «Золотом горшке» стеклянные стенки колбы, где заключен Ансельм, также становятся непреодолимым барьером: неверующие в истинную природу Саламандра навсегда отделены от волшебного мира Атлантиды стеклянной преградой. В «Песочном человеке» стекло искажает реальность: Натаниэль видит Олимпию сквозь призму увеличительного стекла, отчего она кажется ему живой.
Символическое значение в повести Булгакова имеет и образ глаз, которые являются символом души. У нечисти таковая отсутствует, поэтому Кальсонер «сверкает зеленоватыми глазами» [Булгаков 1989-1990, V, 38], обращается в кота с «фосфорными глазами» [Булгаков 1989-1990, V, 46]. Страшный люстриновый старик вместо глаз имеет «синие глазные дырки» [Булгаков 1989-1990, V, 36]. Булгаков также сохраняет символику глаз, выделенную немецким романтиком: распознавание живого-неживого, подлинного-ложного («Песочный человек»). Глаза маркируют «лишних людей»: травму глаза получает Лидочка, которую подменили флиртующей с Коротковым молчаливой блондинкой, почти лишается глаза и сам протагонист, которого нечистая сила также пытается вытеснить и заменить секретарем-блондином. Герой с поврежденным глазом утрачивает способность различать подлинное и ложное.
Таким образом, гофмановские традиции в повести М.А. Булгакова «Дьяволиада» не только находит яркое воплощение, но и трансформируются. Проблема механизации общества и человека осмысливается через мотив двойничества и категорию безумия, которые провоцируются темпоральным сломом в сознании человека, и проявляются в мотивах кукольно-сти, оживления неживого и подмены живого неживым (прием синекдохи, говорящие фамилии, анималистические и звуковые метафоры, цветовая символика), зеркальном комплексе, который приобретает инфернальную семантику (образы-символы глаз, зеркала и стекла), в персонажах гофма-новского типа (Дапертутто, Крошка Цахес), а также в стилистике немецкого писателя (разрушительная ирония и гротеск). На наш взгляд, исследование творчества Булгакова с помощью методологии «гофмановского комплекса» является перспективным направлением, так как позволяет проследить трансформацию гофмановской традиции системно, а также даст возможность внести вклад в изучение основных этапов становления «гофмановского текста русской литературы».
ЛИТЕРАТУРА
1. Абрагам П.Р. Роман «Мастер и Маргарита» М. Булгакова в аспекте литературных традиций (проблемы интерпретации): дисс. ... к. ф. н.: 10.01.02. Москва, 1989. 249 с.
2. Блок А. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 7. Автобиография 1915. Дневники 1901-1921. М., Л.: ГИХЛ, 1963. 544 с.
3. Ботникова А. Э.Т.А. Гофман и русская литература (Первая половина XIX века): К проблеме русско-немецких литературных связей. Воронеж: Издательство Воронежского государственного университета, 1977. 206 с.
4. Булгаков М.А. Собрание сочинений: в 5 т. М.: Художественная литература, 1989-1990.
5. Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений в 6 т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1997. 510 с.
6. Гусев В.И. Современная советская проза и классическая традиция. М.: Знание, 1979. 64 с.
7. Дарьялова Л. Э.ТА. Гофман и М. Булгаков: некоторые аспекты художественного мышления // В мире Гофмана. Калининград: Калининградский университет, 1994. С. 167-179.
8. Иванова Е.С. Гоголевское «слово» в творчестве М.А. Булгакова: авто-реф. дисс. ... к. филол. н.: 10.01.01. Тамбов, 2016. 23 с.
9. Иванова И.Н. Типология и эволюция иронии в поэзии русского модернизма (1890-1910): автореф. дисс. ... д. филол. н.: 10.01.01. Ставрополь, 2006. 40 с.
10. Королева В.В. «Гофмановский комплекс» в русской литературе конца XIX - начала XX веков. Владимир: Шерлок-пресс, 2020. 306 с.
11. (а) Королева В.В. Гофмановский пласт «чужого слова» в романе А. Белого «Петербург» // Вестник Костромского государственного университета. 2016. Т. 22. № 3. С. 74-79.
12. Королева В.В. Миф о художнике Леонардо в романах Д.С. Мережковского «Воскресшие Боги. Леонардо да Винчи» и Э.Т.А. Гофмана «Эликсиры дьявола» // Вестник Костромского государственного университета. 2019. Т. 24. № 2. С. 159165.
13. Королева В.В. Множественный раскол личности в романе В. Брюсова «Огненный ангел» и «Эликсиры дьявола» Э.Т.А. Гофмана // Пушкинские чте-ния-2015. Художественные стратегии классической и новой литературы: жанр, автор, текст. СПб.: ЛГУ им. А.С. Пушкина, 2015. С. 83-92.
14. (b) Королева В.В. Черты гофмановского стиля в романе Ф.К. Сологуба «Мелкий бес» // Вестник Костромского государственного университета. 2016. Т. 22. № 5. С. 100-106.
15. Ладыгин М.Б. «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова и традиции романтического романа (к вопросу о типологии жанра) // Типологии и взаимосвязи в русской и зарубежной литературе. Красноярск: КГПИ, 1981. C. 109-129.
16. Hädrich A. Die Anthropologie E.T.A. Hoffmanns und ihre Rezeption in der europäischen Literatur im 19. Jahrhundert. Eine Untersuchung insbesondere für Frankreich, Rußland und den englischsprachigen Raum mit einem Ausblick auf das 20. Jahrhundert. Frankfurt am Main: Peter Lang Publishing, 2001. 14 p.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. (a) Koroleva V.V. Gofmanovskiy plast «chuzhogo slova» v romane A. Belogo «Peterburg» [Hoffman's Layer of 'Another's Word" in A. Bely's Novel "Petersburg"]. Vestnik Kostromskogo gosudarstvennogo universiteta, 2016, vol. 22, no. 3, pp. 74-79. (In Russian).
2. Koroleva V.V. Mif o khudozhnike Leonardo v romanakh D.S. Merezhkovsk-ogo «Voskresshiye Bogi. Leonardo da Vinchi» i E.T.A. Gofmana «Eliksiry d'yavola» [The Myth of the Artist Leonardo in the Novels of D.S. Merezhkovsky "The Resurrected Gods. Leonardo da Vinci" and E.T.A. Hoffman's "Elixirs of the Devil"]. Vestnik Kostromskogo gosudarstvennogo universiteta, 2019, vol. 24, no. 2, pp. 159-165. (In Russian).
3. (b) Koroleva V.V. Cherty gofmanovskogo stilya v romane F.K. Sologuba «Mel-kiy bes» [Features of the Hoffmann Style in F.K. Sologub's Novel "The Little Devil"]. Vestnik Kostromskogo gosudarstvennogo universiteta, 2016, vol. 22, no. 5, pp. 100-106. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Dar'yalova L. E.TA. Gofman i M. Bulgakov: nekotoryye aspekty khudozhestven-nogo myshleniya [E.T.A. Hoffman and M. Bulgakov: Some Aspects of Artistic Thinking]. Vmire Gofmana. Kaliningrad, University of Kaliningrad Publ., 1994, pp. 167-179. (In Russian).
5. Koroleva V.V. Mnozhestvennyy raskol lichnosti v romane V. Bryusova «Ognen-nyy angel» i «Eliksiry d'yavola» E.T.A. Gofmana [Multiple Personality Split in V. Bry-usov's novel "The Fiery Angel" and "Elixirs of the Devil" by E.T.A. Hoffman]. Pushkins-kiye chteniya-2015. Khudozhestvennyye strategii klassicheskoy i novoy literatury: zhanr, avtor, tekst [Pushkin Readings-2015. Artistic Strategies of Classical and New Literature: Genre, Author, Text]. St. Petersburg, Pushkin Leningrad State University Publ., 2015, pp. 83-92. (In Russian).
6. Ladygin M.B. «Master i Margarita» M.A. Bulgakova i traditsii romanticheskogo romana (k voprosu o tipologii zhanra) ["The Master and Margarita" by M. Bulgakov and the Traditions of the Romantic Novel (On the Question of the Typology of the Genre)]. Tipologii i vzaimosvyazi v russkoy i zarubezhnoy literature [Typologies and Interrelationships in Russian and Foreign Literature]. Krasnoyarsk, Krasnoyarsk State Polytechnic Institute Publ., 1981, pp. 109-129. (In Russian).
(Monographs)
7. Botnikova A. E.T.A. Gofman i russkaya literatura (Pervaya polovina XIX veka): Kprobleme russko-nemetskikh literaturnykh svyazey [E.T.A. Hoffmann and Russian literature (First Half of the 19th Century): Towards the Problem of Russian-German Literary Ties]. Voronezh, Voronezh State University Publishing House, 1977. 206 p. (In Russian).
8. Gusev V.I. Sovremennaya sovetskaya proza i klassicheskaya traditsiya [Modern Soviet Prose and Classical Tradition]. Moscow, Znaniye Publ., 1979. 64 p. (In Russian).
9. Koroleva V.V. «Gofmanovskiy kompleks» v russkoy literature kontsa XIX - na-chala XX vekov ["Hoffman complex" in Russian Literature of the Late 19th - Early 20th Centuries]. Vladimir, Sherlok-press Publ., 2020. 306 p. (In Russian).
10. Hädrich A. Die Anthropologie E.T.A. Hoffmanns und ihre Rezeption in der europäischen Literatur im 19. Jahrhundert. Eine Untersuchung insbesondere für Frankreich, Rußland und den englischsprachigen Raum mit einem Ausblick auf das 20. Jahrhundert. Frankfurt am Main, Peter Lang Publishing, 2001. 14 p. (In German).
(Thesis and Thesis Abstracts)
11. Abragam P.R. Roman «Master i Margarita» M. Bulgakova v aspekte literaturnykh traditsiy (problemy interpretatsii) [The Novel "The Master and Margarita" by M. Bulgakov in the Aspect of Literary Traditions (Problems of Interpretation)]. PhD Thesis. Moscow, 1989. 249 p. (In Russian).
12. Ivanova E.S. Gogolevskoye «slovo» v tvorchestve M.A. Bulgakova [Gogol's "word" in the Works of M.A. Bulgakov]. PhD Thesis Abstract. Tambov, 2016. 23 p. (In Russian).
13. Ivanova I.N. Tipologiya i evolyutsiya ironii vpoezii russkogo modernizma (18901910) [Typology and Evolution of Irony in the Poetry of Russian Modernism (18901910)]. Dr. Habil. Thesis. Stavropol, 2006. 40 p. (In Russian).
Королева Вера Владимировна, Владимирский государственный университет имени А.Г. и Н.Г. Столетовых.
Доктор филологических наук, доцент, заведующий кафедрой второго иностранного языка и методики обучения иностранным языкам. Научные интересы: английский и немецкий романтизм, компаративистика (Э.Т.А. Гофман, Э. По и русская литература). Е-mail: [email protected] ORCID ID: 0000-0002-7608-9772
Притомская Алина Романовна, Владимирский государственный университет имени А.Г. и Н.Г. Столетовых.
Ассистент кафедры второго иностранного языка и методики обучения иностранным языкам. Научные интересы: немецкий романтизм, компаративистика (Э.Т.А. Гофман и немецкая литература). Е-mail: [email protected] ORCID ID: 0009-0006-0948-770X
Vera V. Koroleva,
Vladimir State University named after Alexander and Nikolay Stoletovs. Doctor of Philology, Associate Professor, Head of the Department of the Second Foreign Language and Methods of Teaching Foreign Languages. Re-search interests: English and German Romanticism, comparative literature studies (E.T.A. Hoffman, E.A. Poe and Russian literature). E-mail: [email protected]. ORCID ID: 0000-0002-7608-9772
Alina R. Pritomskaya,
Vladimir State University named after Alexander and Nikolay Stoletovs.
Assistant of the Department of the Second Foreign Language and
Methods of Teaching Foreign Languages. Research interests: German
Romanticism, comparative literature studies (E.T.A. Hoffman and
German literature).
Е-mail: [email protected]
ORCID ID: 0009-0006-0948-770X
