CC BY
109
СОЦИОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2011. № 3. С. 314-319.
УДК 316.334.52 В. Б. Звоновский
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ И КРИЗИС СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ
Статья посвящена вопросам формирования социокультурной идентичности в современных условиях. Рассматривается взаимосвязь между процессами глобализации и деидентификации, характерного для современного состояния социума в различных странах. Делается вывод о том, что кажущийся противоположным процесс активизации локальных, этнических в том числе, взаимодействий не столько противодействует процессам глобализации и социализации пространства, сколько накладывается на них.
Ключевые слова: идентичность, глобализация, регионы, Россия, пространство.
Кризис локальной идентичности, о котором писали еще Э. Дюркгейм и Ф. Теннис, необходимо рассматривать как часть общего кризиса территориальной идентичности, включающий в себя и кризис государственной идентичности, теперь более известный как процесс «глобализации». Этот процесс предварительно можно охарактеризовать как рост влияния глобальных факторов на индивидуальную, локальную и общенациональную ситуацию. Еще недавно влияние глобальных факторов на внутреннюю жизнь обществ не признавалось значимым, за исключением, может быть, агрессии одного государства в отношении к другому. Сегодня взаимопереплетения различных факторов влияют не только на события в одной или нескольких странах мира и лишь на собственно государства, но и на личностные ситуации жителей большинства стран. Причем природа этих факторов не только и не столько политическая, сколько экономическая, культурная, этническая и т. д. Естественно, что такое воздействие носит скорее опосредованный, чем непосредственный, характер, но сила и глубина его не становятся от этого слабее.
В последние десятилетия произошла существенная переоценка роли государства в построении индивидуальной идентичности, что сформировало новую совокупность взглядов на государство как социальный институт. С одной стороны, «государство получило высший приоритет не только в политике, но также и в экономической, культурной и социальной стратегии» [1, с. 1919]. Э. Гидденс усиливает этот тезис: «То, что социология подразумевает под “обществом”, является одновременно и государством. Усиление административной власти государства, включая, в особенности, использование информационных ресурсов, составляет одну из самых характерных черт современной эпохи» [2, с. 61]. Поэтому будет справедливым, если под общенациональной идентификацией мы будем понимать преимущественно государственную идентичность, а под принадлежностью общенациональной общности - в основном ощущение себя гражданином данного государства.
С другой стороны, решительно пересмотрено положение, согласно которому государство является относительно автономной сферой об-
© В. Б. Звоновский, 2011
щественной жизни [3, с. 215, 4, с. 12-13]. На основе этой критики вместо экономо-центричной и редукционистской миро-системной теории была выдвинута теория «мировой системы глобальной культуры», полностью автономной от экономических процессов капитализма. Р. Робертсон
подчеркивает, что глобальность обладает своей логикой, своими структурными и деятельностными принципами и поэтому не сводима ни к экономике, ни к культуре, ни к межгосударственным, ни к социальным образованиям, к социальности, наконец [5]. Не части составляют целое, но сама целостность конструирует части. Несмотря на то, что концепция мир-культуры», как и возникшая затем концепция «мира-истории» [6], учитывает
большее количество переменных и является более адекватной картиной мира, разрыв между мироцелостностью и локальными обществами, характерный вообще для миросистемных теорий, сохраняется и в культурологическом подходе [7, с. 133]. Таков главный пункт критики глобализма во всех его модификациях со стороны социологов.
Сегодня в социологической литературе и теории основной формой взаимодействия между пространством и обществом признаётся процесс «социологизации» пространства, т. е. представление о том, что общество (и индивид) наблюдает то пространство, которое общество сконструировало в данный исторический момент в ходе своей деятельности. С другой стороны, в последние десятилетия, когда межчеловеческие взаимодействия значительно интенсифицировались, стало заметно, что непосредственная коммуникация формирует несколько иные представления о социальном взаимодействии и сами эти взаимодействия, чем коммуникации, осуществляемые через расстояния. Глобальные системы массовой коммуникации способствовали созданию новых видов и форм социальных взаимодействий, где физическое пространство уступает место пространству культурному или социокультурному, где произошла победа над пространством, отмена пространства, отмена границ: между странами, между культурами, между поколениями, между полами.
Среди различных видов социального взаимодействия в пространстве можно выделить две группы. Во-первых, это взаимодействия, осуществляемые путем обмена товарами и услугами, т.е. физиче-
скими телами по земной поверхности, а точнее, по определенным линиям в этом пространстве, по которым в данный момент и в данной форме можно осуществлять перемещение. Например, определенные виды товаров возможно перемещать лишь по специально охраняемым дорогам или при наличии охранного сопровождения и совершенно невозможно - вне таких условий. Пространство в этом случае зонируется, и в нем фиксируются места размещения индивидов и социальных групп.
Во-вторых, это взаимодействие, опосредованное символическими обменами, например, информацией, финансовыми ресурсами и т. п. В этом случае размещение в физическом пространстве, например, на земной поверхности, теряет былое значение. Наоборот, наличие упомянутых ресурсов делает возможным территориальную деидентификацию, нахождение везде и нигде.
Первое присуще обществам, где осуществляются преимущественно товарные обмены. Второе - обществам, где обмен информацией доминирует над товарными обменами, а коммуникация как бы отслаивается от обменов, опосредованных земной поверхностью, и становится самоценной. Переход от первого способа взаимодействия ко второму отражает эволюцию общества от доинформацион-ного к информационному.
Это не «отменяет» пространство, как кажется на первый взгляд, поскольку сохраняется непосредственный индивидуальный опыт пространства, а модифицирует представление о пространстве за пределами этого опыта таким образом, что устраняет из него расстояние, а значит, и отличие индивидов по их удаленности. Отменяется не пространство, а локальная (шире - территориальная) общность, ослабляется идентификация с определенной территорией, географическим местом [8, с. 202]. Развитие этого процесса происходит в направлении элиминации национальной общности, процессе, получившем название «глобализация».
Одновременно пересматриваются «положение о том, что государства олицетворяют собой наивысшую степень гражданской идентичности и лояльности», «ан-тропоморфизация» государств» и ”оши-бочное представление, согласно которому "внутреннюю" сферу от "международной" отделяет стена» [8]. Вместо традиционного деления на государства и их географиче-
ские совокупности предлагаются иные модели, в рамках которых описывается социальное взаимодействие [9].
На наш взгляд, этот переход отражает указанную нами разницу в представлениях о пространстве как пространстве материальных обменов и пространстве коммуникаций. Хотя пространство обменов, наивысшее развитие которого и зафиксировала миросистемная теория Броделя-Валлерстайна, и было средой для возникновения мира-системы, локальные общности в нем доминировали над любыми другими типами людских сообществ. Возникшая же мир-система (современный глобальный мир) связана вовсе не материальными обменами, а коммуникационной сетью, разрушающей локальные, а затем, вероятно, и национальные (читай -государственные) общности. Именно поэтому поздние миросистемные теории (Робертсона и Бентона) постулируют целостную глобальную культуру, а не выводят ее из обменов локальных и национальных культур. По сути дела, она возникла в другом пространстве, вернее, для нее было сконструировано иное социальное пространство.
Это пространство сосуществует в одном физическом пространстве с пространством обменов, а также с социальными конструктами. Если мы принимаем концепции мира как целостности, как сети коммуникаций, то места для локальных общностей в них практически не находится, поскольку понятие локальной общности как ограниченной пространственно теряет смысл. В результате размывается сначала локальная, а затем и национально-государственная идентич-
ность. Процесс разрушения локальной и государственно-ориентированной идентичности связан с размыванием, своеобразной диверсификации идентичности вообще. Сопротивляясь этому, современное государство в борьбе за лояльность прибегает к «замещению отношений гражданской солидарности рыночными отношениями, групповыми связями, транснациональной (например, европейской. -Авт.) солидарностью» [7].
И все же государство не успевает за социальной реальностью. З. Бауман, сравнивая Новое время и современный (постмодернистский) период, отмечает, что сама идентичность перестала быть значимой социальной и индивидуальной ценностью, от нее стараются скорее избавиться, чем сформировать. «Крепко сло-
женная и долговечная идентичность из достоинства превращается в недостаток» [10, с. 141]. Поскольку социальная идентичность связана с пространственной, то избавление от идентичности означает избавление от фиксированности, привязанности, отношения к пространству. В представлениях Баумана физическое пространство, местонахождение в котором играло значимую роль в процессе конструирования идентичностей, утратило характер социально значимого. «Эстетическая организация пространств... отличается от других видов социальной организации пространства (таких, как моральная и когнитивная) тем, что в качестве ориентиров и точек соотнесения выбираются не признаки и качества, обла-даемые или приписываемые организуемым объектам, а атрибуты организующего субъекта (такие, как интерес, восхищение, удивление, удовольствие)» [10,
с. 151].
Кризис территориальной, в частности локальной и государственной, идентичности представляет собой лишь составляющую кризиса идентичности как таковой. Глобализм, будучи процессом в основном политическим и экономическим, сопровождает процесс деидентификации, характерный для современного состояния социума в различных странах. Глобальные темы всё более деидентифицируют актора, перемещают его из определенного пространства непосредственных коммуникаций в сферу взаимодействий скорее смыслов, присутствующих в массовой коммуникации, чем тел. Экзогенные социальные взаимодействия в гораздо большей степени формируют сегодня национальные и локальные общности, чем это склонны признавать социологи [8].
Пожалуй, самой очевидной формой такого воздействия являются процессы модернизации, т.е. попытки отдельных национальных общностей преодолеть возникшее социальное, экономическое и(или) военное отставание от наиболее развитых стран мира и тем самым войти в глобальное сообщество. Оценивая влияние глобальной реальности на национальную общность, в том числе российскую, различные наблюдатели приходят к разным, подчас прямо противоположным, выводам. Авторы большинства работ склоняются к мысли о вытеснении форм социального взаимодействия, присущих данной национальной общности, неким стандартом, характерным для глобального
взаимодействия [11, с. 6-9]. Значительно меньшее число авторов, однако, указывают, что, несмотря на унифицирующее воздействие сил глобального взаимодействия, наличные условия существования в значительной степени трансформируют эти воздействия, подчас лишь укрепляя сети локального и национального взаимодействия [12; 13].
Исследованиям, указывающим на разрушение локальных и национальных общностей, в социологии и политологии противостоит значительный объем работ, посвященных внутригрупповым, эндогенным детерминантам социального поведения. Они характеризуются как силы, сопротивляющиеся (противодействую-
щие) глобализации и деидентификации, причем было бы неверным приписывать эти силы исключительно этническим группам, дистанцирующимся от глобального сообщества. Сама по себе привязка к конкретной территории, занимаемой данной локальной общностью, становится фактором, определяющим последнюю.
Очерчивая горизонт исследований социологов в конце прошлого столетия, Э. Гидденс обращал внимание на идентифицирующее значение пространства. «Этнические различия с давних пор интересовали социологию, но до последнего времени она обходила своим вниманием внутреннюю региональную дифференциацию национальных государств, связанную, например, с размещением производства, классовой структурой и прочими принципами социальной организации. Надо будет обратить более пристальное внимание на процесс внутренней регионализации даже самых непротиворечивых из современных государств» [2, с. 66-67].
Все формы такой регионализации можно свести к трем основным. Во-первых, это - следствие конкуренции со стороны эндогенных источников силы, способных если не уничтожить государство, то существенно ограничить его возможности либо на части территории, либо на всей территории в какой-то сфере. Во-вторых, это рост экономического потенциала провинций и регионов страны и формирование основывающихся на их ресурсах локальных социальных институтов, ограничивающих возможности центральных. В-третьих, это процессы этнического и культурного самоопределения в отдельных провинциях, которые могут в перспективе получить автономию в ряде сфер наличествующей в стране социаль-
ной системы. Кратко рассмотрим все эти формы.
Центральным элементом современного представления о государстве остается монополия на насилие в отношении населения, занимающего определенную территорию: государство должно представлять собой институт, относительно независимый как от других институтов на данной территории, так и от институтов, действующих на другой территории [14]. Под независимостью здесь понимается способность установить в любой точке своей территории политический режим и устранять другие, конкурирующие источники власти.
К таким источникам может быть отнесено «силовое предпринимательство» [15, с. 56], основным ресурсом которого «выступает организованная сила или физическое насилие, как реальное, так и потенциальное [15, с. 66]». В.Волков доказывает, что силовое предпринимательство вполне инкорпорируется в общую систему экономики: через использование охранных структур формировались европейский и иные рынки капиталов, издержки на обеспечение безопасности движения и торговли формировали цены практически на все виды товаров и услуг, а их уровень у различных предпринимателей напрямую влиял на исход конкурентной борьбы. Силовое предпринимательство он определяет как «набор решений и стратегий, позволяющих на постоянной основе конвертировать организованную силу в денежный доход или иные блага, имеющие рыночную стоимость».
Произошедшее в России после распада СССР В. Волков определяет как «скрытую фрагментацию государства, то есть появление конкурирующих и неподконтрольных государству источников насилия и инстанций налогообложения на территории, находящейся под формальной юрисдикцией государства» [15, с. 65]. Однако нельзя согласиться с автором, когда он проводит аналогию между сегодняшним состоянием российской государственности и процессом возникновением европейских государств. Претендовавшие на монополию насилия в Средние века графы и герцоги получали её по праву сильного, а само это право было встроено в повседневную жизнь того времени [16; 17] и никаких внутри- или межгрупповых ценностных конфликтов по этому поводу не возникало. Сегодняшние же «частные силовые предпринимате-
ли» в России (да и в других государствах), не имея другого источника своих властных полномочий, кроме насилия, вынуждены апеллировать к праву, договору, традициям и другим типично буржуазным ценностям. Возникает двойственность ценностных установок.
Более или менее полное описание истории возникновения и сегодняшнего этапа деятельности силовых нелегальных (и процесс их сращивания и переплетения с легальными) организаций в России можно найти в [18; 19]. Однако в целом кризис государственности является глобальной тенденцией, характерной для многих районов мира.
Кроме того, к ослаблению роли государства на данной территории приводят социально-экономические процессы, с одной стороны, представляющие собой неизбежное следствие деятельности администрации больших государств - «империй» [20], с другой - способствующие возникновению конкурирующих центров внутри таких государств [21], что неизбежно несет угрозу распаду империи.
Формирование этнической идентичности оказывало и будет продолжать оказывать заметное воздействие на отношения между центральными и локальными социальными институтами. Среди обширной литературы на эту тему можно выделить работы Э. Гелнера, который описывал процесс возникновения наций и национальных государств как процесс возрастания образования и грамотности населения [22], а значит, имеющий тенденцию к укреплению. Формирование этнических общностей тормозит глобализацию, причем часто культурный и этнический партикуляризм возникает как реакция на процессы унификации и интеграции [23, с. 105]. Наиболее заметными в глобалистике стали теории, акцентирующие конфликты между различными культурами и цивилизациями. Влиятельными авторами здесь являются С. Хантингтон
[24] и Ф. Фукуяма [25]. Несмотря на то, что последние описывали процессы глобализации, их основная идея, как нам кажется, состояла в демонстрации фундаментальных препятствий для этих процессов. Фукуяма видел эти препятствия в исчерпанности движения, а Хантингтон -в наличии опасного противника.
Таким образом, можно видеть, что активизация локальных, этнических в том числе, взаимодействий не столько противодействует процессам глобализа-
ции и социализации пространства, сколько накладывается на них. Утрата территориальной идентичности есть процесс деидентификации, а усердная идентификация (локальная, этническая, гендерная и др.) лишь указывает на место в социальном пространстве, хотя и сконструированном на основе физического (этнического, гендерного и т. д.), но являющимся лишь знаком, символом социальной позиции, чаще всего выбранной индивидом. Ведущий себя как москвич будет признан москвичом, ведущий себя как русский будет признан таковым, если собственный опыт наблюдателя не будет противоречить данной презентации. Еще несколько десятилетий назад каждая идентичность требовала полного или почти полного отождествления с данной социальной ролью. Сегодня требуется лишь кратковременное и символическое доказательство своей идентичности. Непризнанные ранее идентичности (например, пространственные или гендерные) стали сегодня легко демонстрируемыми именно в силу фрагментарности, достаточной для презентации себя.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Taylor P J, 1996, «On the nation-state, the global, and social science» Environment and Planning A 28(11) 1917-1995/
[2] Гидденс Э. Девять тезисов о будущем социологии // THESIS, Зима 1993 г. Т. 1. Вып. 1. C. 57-82.
[3] Фергюсон Й. Глобальное общество в конце двадцатого столетия // Международные отношения: социологические подходы. М. : Гарда-рика, 1998. С. 195-221.
[4] Валлерстайн И. Социальное изменение вечно? Ничто никогда не повторяется? // Социологические исследования. 1997. № 1. С. 8-21.
[5] Robertson R, Zechner F. Modernization. Globalization in the Problem of Culture // Theory, Cultures and Societies. 1985. V. 2. № 3.
[6] Benton L. From the World-Systems Perspective to Institutional World History: Culture and Economy in Global Theory // Journal of World History. 1996. № 7.
[7] Цыганков П.А., Цыганков А.П. Межгосударственное сотрудничество: возможности социологического подхода // Общественные науки и современность. 1999. № 1. С. 131-142.
[8] Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М. : Академический проект, 2003. 528 с.
[9] Mann M. Neither Nation-State Nor Globalism // Environment and Planning А. Vol. 28. 1996. Р. 1960-1964.
[10] Бауман З. Текучая современность / пер. с англ. под ред. Ю. В. Асочакова. СПб. : Питер, 2008. 240 с.
[11] Покровский Н. Российское общество в контексте американизации (принципиальная схема) // Социологические исследования. 2000. № б. С. 3-9.
[12] Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта. Т. 1. М. : Философское общество СССР, 1991. 318 с.
[13] Будон Р. Место беспорядка. Критика теорий социального изменения. М. : Аспект-пресс, 1998. 284 с.
[14] Tilly Ch. Reflections on the History of European Statemaking // The Formation of National States in Western Europe. Princeton, 1975.
[15] Волков В. В. Силовое предпринимательство в современной России // Социологические исследования. 1999. № 1. С. 5б-б5.
[16] Поньон Э. Повседневная жизнь Европы в 1000 году / пер. с фр., коммент. Э. М. Драйтовой. М. : Молодая гвардия, 1999. 382 с.
[17] Оссовская М. Рыцарь и буржуа. Исследования по истории морали / пер. с польского. М. : Прогресс, 1987, 528 с.
[18] Крыштановская О. В. Анатомия российской элиты. М. : Захаров, 2005. 384 с.
[19] Клямкин И. М., Тимофеев Л. М. Теневая Россия : экономико-социологическое исследование. М. : Российский государственный гуманитарный университет, 2000. 592 с.
[20] Кнабе Г. С. Империя изживает себя, когда провинции догоняют центр // Восток. 1991. № 4. С. 75-77.
[21] Звоновский В. Российская провинция: массовое сознание и социальные институты // Общественные науки и современность. 2003. № 1. С. 78-89.
[22] Геллнер Э. Нации и национализм // Вопросы философии. 1989. № 7. С. 119-131.
[23] Празаускас А. А. Этнонационализм, многонациональное государство и процессы глобализации // Полис. 1997. № 2. С. 95-105.
[24] Хантингтон C. Столкновение цивилизаций / пер. с англ. Т. Велимеева, Ю. Новикова. М. : АСТ, 2003. 603 с.
[25] Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек / пер. с англ. М. Б. Левина. М. : АСТ, 2004.
