CC BY
73
А.В. Федоров
ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ ДРАМАТИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ А.К. ТОЛСТОГО
Аннотация. В статье рассматривается проблема главного героя драматической трилогии А.К. Толстого («Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоан-нович», «Царь Борис»), осмысливается роль Иоанна Грозного в постановке и решении важнейших духовно-нравственных вопросов, волновавших драматурга.
Ключевые слова: А.К. Толстой; Иоанн Грозный; Федор Иоаннович; Борис Годунов; драматическая трилогия; трагедия; герой; проблематика.
Fedorov A.V. The problem of protagonist in the dramatic trilogy by A.K. Tolstoy
Summary. In the article is analyzed the role of Ivan the terrible in the formulation and solution of important moral questions that have preoccupied the playwright.
Keywords: A.K. Tolstoy; Ivan Groznyi; Fyodor Ioannovich; Boris Godunov; a drama trilogy; tragedy; character; perspective.
Алексей Константинович Толстой, оценивая свою драматическую трилогию сначала как замысел, затем в процессе воплощения и, наконец, ретроспективно, судя по всему, склонялся к признанию Бориса Годунова главным героем не только последней трагедии («Царь Борис»), но и всего цикла; в письмах называл его именем драматическую трилогию и признавался, что при внимательном изучении даже полюбил этого исторического деятеля, несмотря на то что изначально принял версию о его виновности в убийстве царевича Димитрия (см. его письма М.М. Стасюлевичу от 28.10.1868, К.К. Павловой от 18.11.1868, М.П. Погодину от
12.05.1869, М.М. Стасюлевичу от 30.11.18691). И в переписке, и в проектах постановки на сцене «Смерти Иоанна Грозного» и «Царя Федора Иоанновича» писатель подчеркивает сложность роли Годунова для исполнителя, даже по сравнению с ролью Грозного. «Роль Годунова несравненно труднее роли Иоанна. В ней нет той яркости, благодаря которой Иоанн виден из каждого своего слова, почти без комментарий» (3; 468); «Камень преткновения для актера состоит в том, что он легко может быть увлечен, или сделать из Годунова Тартюфа, или играть совершенно бесцветно. Ни то ни другое никуда не годятся; оттого-то роль Годунова так и трудна, не в пример труднее Иоанновой» (4; 192).
Действительно, многое в содержании трех трагедий указывает на Годунова как на центральное действующее лицо2: фактически он во всех произведениях совершает главные поступки, являясь одной из причин смерти Грозного, гибели Димитрия, возрождения и упадка Русского государства; кроме того, изображению его напряженной борьбы с собственной совестью и карающей дланью судьбы посвящена третья, заключительная часть трилогии. Именно Борис произносит ключевые слова, в которых сконцентрированы размышления писателя о целях и средствах, о нравственной «мере» истории, т.е. подведен итог всем трем трагедиям из эпохи предсмутного времени:
От зла лишь зло родится - все едино:
Себе ль мы им служить хотим иль царству -
Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!
(2; 552)
Тем не менее представляется возможным взглянуть на проблему главного героя драматической трилогии с другой точки зрения - менее «внешней», если можно так выразиться. И тогда неизбежно приходишь к выводу, что этот герой - не Годунов.
Да, он победил Иоанна и достиг желанной власти. Но это ложная победа, и сам победитель обречен. Его обреченность угадывается уже с финальных реплик Захарьина в первой трагедии:
Злое семя
Посеял ты, боярин Годунов!
Не доброй жатвы от него я чаю!
(2; 260)
Собирать этот «урожай» придется как самому Годунову (уже не боярину, а царю) - так и всей русской земле, ибо судьба царя и судьба Руси связаны таинственными духовными нитями.
Постепенно, с развитием действия трилогии, становится понятно, что Иван Васильевич Грозный не исчезает со сцены после своей смерти. Эту смерть, по прошествии семи лет, вспоминает Годунов в первом действии «Царя Федора Иоанновича», тревожно замечая, что история норовит идти по кругу - и зачеркнуть все достижения этого периода правления, вернуть Русь в ту ночь, «когда Иван Васильич преставился» (2; 275). С этого момента ощущение бессмысленного, ложного движения неумолимо нарастает: о царе Иоанне постоянно вспоминают разные персонажи.
Иван Петрович Шуйский ставит в вину Годунову нарушение воли Грозного и фактическую узурпацию трона при законном наследнике (т. е. Годунов как бы присвоил себе власть Грозного -помимо права наследования).
Старик Курюков в сцене общения Федора с выборными из народа представляет именно народный взгляд на усопшего государя, с ностальгией поминая его царствование («Был грозный государь! При нем и все бояре приутихли!»).
Клешнин, главный исполнитель «завуалированного» приказа об убийстве Димитрия, угрожая Волоховой, обращается к временам «покойного государя, блаженной памяти Ивана Васильича».
Принимая роковое решение об устранении малолетнего соперника, Годунов тоже возвращается к событиям Кириллина дня, когда перед смертью Иоанна он услышал предсказание о своем будущем торжестве и о враге, который «слаб, но могуч - безвинен, но виновен - / Сам и не сам - потом - убит!» (2; 358).
Кроткий Федор трижды3 обнаруживает - чей он сын: «Ты знаешь, что такое царь? Ты знаешь? / Ты помнишь батюшку-царя?»; «Да, я царь! Они забыли, что я царь!.. / Под стражу их! В тюрьму!»; «Палачей! / Поставить плаху здесь, перед крыльцом!.. / Пришла пора мне вспомнить, / Чья кровь во мне! Не вдруг отец покойный / Стал грозным государем! Чрез окольных / Он грозен стал - вы вспомните его!» (2; 343, 375, 395).
Об Иоанне вспоминает Ирина, сестра Годунова: «Чего боишься ты? / Ужель опять ко дням царя Ивана, / К дням ужаса, вернуться ты б хотел?» (Толстой-64, 2, 386).
Сам Борис Федорович, мысленно подводя итоги своего правления при Федоре Иоанновиче, сравнивает Грозного с Божи-им гневом:
Семь лет прошло, что над землею русской, Как Божий гнев, пронесся царь Иван. Семь лет с тех пор, кладя за камнем камень, С трудом великим здание я строю, Тот светлый храм, ту мощную державу... Напрасно все! Я строю над провалом!
(2; 387)
И потом, ожидая своего схимника (Клешнина)4, царь Борис вновь оглядывается назад:
Под схимой Он от мирских укрылся треволнений, А я, как грозный некогда Иван, Без отдыха мятусь. Как он, средь ночи Жду схимника, чтобы сомненье мне Он разрешил. И как при нем, так ныне При мне грозит Русии распаденье!
(2; 530)
Годунов остается в магическом кругу, очерченном какой-то таинственной волей, а в центре этого круга - Грозный. Борис, думая, что удаляется от этой «точки отсчета», на самом деле движется вокруг нее. Он невольно повторяет Грозного, копирует его.
Замысел династического брака дочери Ксении с датским королевичем Христианом (любимая мысль Толстого о европейской «предыстории Руси», см. письма Н.И. Костомарову от 11.11.1868, М.М. Стасюлевичу от 10.02.1869, М.М. Стасюлевичу от 10.03.1869 (4; 240, 263, 268)), что должно вернуть державу на истинный, утраченный из-за татарского нашествия путь , - напоминает о намерении (пусть и неосуществленном) Грозного жениться на племяннице английской королевы.
Встреча с Клешниным, принявшим постриг, - рифмуется со сценой разговора Грозного со схимником.
Бессильные попытки Иоанна наставить на будущее государево служение наследника престола, сына Федора, - отзываются в обреченном желании Годунова передать бразды правления сыну, тоже Федору.
Тень Грозного осеняет Годунова. И сам Годунов становится тенью Грозного.
Меня царем Иваном Они зовут? Так я ж его не в шутку Напомню им! Меня винят упорно -Так я упорно буду их казнить! Увидим, кто из нас устанет прежде!
(2; 481)
Тот же царь Иван через своего убиенного и «воскресшего» сына возвращает Бориса к дням борьбы и неопределенности, жестокости и подозрительности. Вообще царская смерть, в первой трагедии заявленная сначала как итог личного пути Грозного, постепенно приобретает символическое значение: царская смерть есть начало и условие смуты. Ее чашу предстоит испить Годунову и его детям. Страшные переклички-аналогии между убийством царевича Димитрия и гибелью царевича Федора напоминают о теме родовой ответственности, так пронзительно прозвучавшей в первом фантастическом опыте А.К. Толстого - повести «Упырь».
В одном из писем А.К. Толстой признается: «Доктрина первородного греха вовсе не так чудовищна... Ничто не существует без достаточного основания существовать. Ну а что страдание существует, я в этом вам даю честное слово. Если бы допустили, что мы, не только мы, но все что существует, страдает незаслуженно, то это было бы хуже чем атеизм, это было бы надругательством над логикой, что должны допустить и сами атеисты. Но так как не только мы, благородные отцы, но и ребенок, который только что родился и не успел сделать зла, страдает, то нужно допустить достаточное основание для этого страдания. не находя его в настоящей жизни, мы принуждены искать его в жизни предыдущей»6.
Годунов - самозванец. Неслучайно предсмертный монолог -предупреждение Грозного завершается словом «вор» - именно так
будут именовать Лжедимитриев. А боярин Годунов - лжецарь. И ЛжеГрозный.
Причем это не заслоняет от читателя бесспорных достоинств Бориса Федоровича как главы государства; Толстой откровенно любуется своим героем в сцене приема иностранных послов - его государственная мудрость, его твердость в отстаивании интересов Русской земли, его дипломатические способности, его русская щедрость и милосердие - все это заслуживает если не восхищения, то уважения. Перед нами хороший правитель.
Написанная в те же годы шуточная «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» наряду с Петром Великим в русской истории выделяет именно Годунова - как того, кто едва не завел долгожданный порядок в Отечестве.
Борис же, царский шурин, Не в шутку был умен, Брюнет, лицом недурен, И сел на царский трон.
При нем пошло все гладко, Не стало прежних зол, Чуть-чуть было порядка В земле он не завел1.
Но - НЕ завел. И случайностей в свершениях или несвершениях такого масштаба история не знает. И все высокие государственные качества Годунова, и все благие намерения и дела - бесполезны в итоге. Потому что в итоге - смута и разорение. Потому что в основании - слезинка ребенка. Безблагодатный правитель может быть сколь угодно умен, даже мудр, сколь угодно энергичен и последователен - благодать не дается за заслуги. Она вообще не покупается и не отрабатывается. На ее таинственную природу честно и тактично указывает драматург. Но, конечно, не пытается ее разгадать.
Анти-Грозный в драматической трилогии один - это Федор Иоаннович, его сын.
Довольно крови на Руси лилося При батюшке, Господь ему прости!
(2; 350)
По точному замечанию П. В. Анненкова, «царь Федор второй трагедии графа Толстого служит как бы оправданием своего грозного отца, не пощаженного автором в первой его драме»8. Не следует забывать, что последний царь из династии Рюриковичей, Федор I Иоаннович канонизирован Русской православной церковью как Федор Блаженный. Герой Толстого наделен не только добрым сердцем и мягким характером, но и «голубиной мудростью», неслучайно именно ему посылается, может быть, самый символический из всех снов в творчестве писателя:
... казалось мне, я снова
Тебя, Борис, мирю с Иваном Шуйским,
Он руку подает тебе, - а ты -
Ты также руку протянул, но вместо
Чтоб за руку, схватил его за горло
И стал душить - тут чепуха пошла:
Татары вдруг напали и медведи
Такие страшные пришли и стали
Нас драть и грызть; меня же преподобный
Иона спас...
Брат Дмитрий также снился мне и плакал, И что-то с ним ужасное случилось...
(Толстой-64, 2, 332)
Помимо рациональных подсказок о подлости Годунова по отношению к Ивану Петровичу Шуйскому, о будущей гибели Димитрия и о нападении татар - как внешних врагов, так и «внутренних» недругов, в этом сне есть и тайна о спасении Федора Ионой (в переводе с древнееврейского - «голубь»). Конечно, имеется в виду не библейский пророк, а митрополит Московский и всея Руси (1390-е годы - 1461), чудотворец, нетленные мощи которого покоятся в Успенском соборе Кремля. Но этот Иона канонизирован в чине святителя, а не преподобного! А преподобным называли и почитали еще при жизни как святого старца современника А.К. Толстого - Иону Киевского (1802-1902). Это уже не просто вольное обращение с историческим материалом, которое позволял себе писатель, «передвигая» события на несколько лет или изменяя место действия, здесь, осмелимся предположить, протянута нить от исторического прошлого - к настоя-
щему, причем не по принципу аналогии (или антитезы) - а как-то иначе, тоньше.
Кроме того, насколько известно из истории, царь Иоанн Грозный перед кончиной принял схиму и умер с новым именем -Иона. Толстой, как мы помним, лишил своего героя такой возможности: его Грозный в конце первой трагедии умирает не под тихую молитву духовника, а под кощунственные вопли скоморохов «Ой, жги, жги, жги! / Тащи козла за рога!» Но что мешает символически соединить в этих спасительных для Федора Ионах -не только русских святых, но и исторического (не литературного) отца этого кроткого правителя?
Однако Федор Иоаннович, на отца не похожий совсем (редкие вспышки гнева не в счет), в минуту отчаяния, понимая, что верховная власть остается для него непостижимой загадкой и тяжким нравственным бременем, ощущая собственное бессилие и недостаточность своего христианского нравственного чувства в деле царского служения, обращается с молитвой не к Господу, а к покойному родителю. Это тем более удивительно, что набожный Федор не может не знать: только святые - те, кому можно молиться, остальные же ушедшие в лучший мир - те, за кого можно молиться.
Царь-батюшка! Ты, стольким покаяньем, Раскаяньем и мукой искупивший Свои грехи! Ты, с Богом ныне сущий! Ты царствовать умел! Наставь меня! Вдохни в меня твоей частицу силы И быть царем меня ты научи!
(Толстой-64, 2, 391-392)
Эта молитва как будто возвращает читателя к одному из лирических признаний Алексея Константиновича Толстого - «Господь, меня готовя к бою.», где главная трагедия несвершенного пути героя («и гнев я свой истратил даром, / Любовь не выдержал свою.») объяснялась тем, что «непреклонным и суровым» его Господь не сотворил.
В чем же смысл ценных даров слабому человеку, если он не в силах эти дары реализовать? В чем же смысл душевной чистоты Федора Иоанновича, если ее оборотной стороной становятся без-
защитность, недальновидность, наивность и - в конечном итоге -неспособность исполнить назначение?
Искусительная мысль о слабости как обязательном качестве добра (и, соответственно, о зле и жестокости как основаниях и условиях силы) - не она ли невольно утверждается Федором? И в таком случае он - тоже наследник Грозного, его «зеркальное», перевернутое отражение, которое доказывает важнейшую идею Ивана Васильевича о тождестве самодержавия и самовластия -только доказывает ее методом «от противного». Молитва Федора Иоанновича - знак смиренного принятия сыном правды отца. Что, конечно, не означает принятия этой правды драматургом, но и «беспроблемного» выхода из критической ситуации он не предлагает, показывая ограниченность личной правды Грозного, веря в существование правды Небесной, и при этом сознавая невозможность разрешить (во всяком случае, доступными обычному человеку средствами) трагический узел, завязавшийся в русской истории этой эпохи - эпохи, закончившейся Смутой.
По замечанию современного исследователя, «Иоанн Грозный в трилогии противостоит сразу нескольким персонажам: с Федором Иоанновичем он контрастирует своей решительностью, иногда безрассудством, с Борисом Годуновым - импульсивностью, с боярином Захарьиным - стремлением оправдать все свои поступки. Безграничное самовластье, страстность, впечатлительность, искренность - основные черты характера Иоанна Грозно-
9
го» .
Сам драматург в «Проекте постановки...» мысленно ставит своих героев в одну и ту же ситуацию нравственного выбора -и признает победу Иоанна над Борисом: «Годунов, в начале своей драмы, способен пожертвовать своими личными интересами для блага государства, но пожертвовать ими только временно, т.е. добровольно замедлить свое возвышение; совершенно же уничтожиться он не способен; тогда как Иоанн (не исторический, а мой Иоанн), если бы ему сказали, что, сойдя с престола, он может упрочить за своими наследниками положение богов на земле, был бы в состоянии принести эту жертву, которую, вероятно, не выдержал бы, но на которую бы решился с увлечением и искренностью, свойственным его характеру. В этом отношении он стоит выше Годунова» (3; 463). «Иоанн в трагедии то же, что бас в симфонии.
Он тот знаменатель, к которому приводятся все дроби, какого бы они ни были названия. Он также камертон, по которому строятся все инструменты. Между лицами трагедии он представляет солнце, вокруг которого вращаются все планеты, не исключая и самого Годунова. Вот почему роль Иоанна, в содержании своем равная важностью роли Годунова, несравненно ее важнее в исполнении, хотя последняя и требует более искусства. Если роль Годунова будет сыграна слабо, трагедия еще может существовать; если же будет испорчена роль Иоанна, пропала вся трагедия» (3; 493).
Таким образом, главным героем драматической трилогии, определяющим ее «внутреннее», духовное напряжение, является все-таки Грозный, сошедший со сцены в конце первой части цикла исторических трагедий Толстого. Он - «точка отсчета», эталон, с которым сверяют себя все остальные важные действующие лица. Он - единственный «пограничный» герой в «вертикальных» связях земного пути Руси с Божьим Промыслом о ней. Он - центр притяжения и отталкивания, он - имя не только человека, но и целого исторического периода. Он символ трагического смысла царского служения. Таинственного, как воля Провидения. И если Толстой в своем романе «Князь Серебряный» так или иначе попробовал убедить себя в том, что никакой тайны нет, а есть ложное оправдание нравственной низости государственной необходимостью, то в драматической трилогии запечатлен гораздо более зрелый (более «объемный», если можно так выразиться) взгляд на Грозного10.
Думается, что именно личность Ивана Васильевича является важнейшим основанием для того, чтобы утверждать полное соответствие всех трех трагедий А. К. Толстого заявленному жанру, ибо зримое и незримое присутствие первого русского царя на сцене и в развитии действия создает (мотивирует) объективную неразрешимость ключевых проблем (психологических, онтологических, экзистенциальных), поставленных драматургом в трилогии. А точнее, поставленных самой русской историей (как ее чувствует и понимает Толстой) перед настоящим временем. Неслучайно так настойчиво звучит тема рока, предопределения при обращении к событиям и героям далекого прошлого, ведь они даны как итог, как то, что случилось - и должно было случиться. Смута пришла в русскую землю. Почему? Можно ли было ее избежать? Или
необходимо было через нее пройти, как человечеству через всемирный потоп для заключения Нового Завета? Это урок для потомков? Или упрек для современников? Означает ли это отсутствие выбора в «долгой перспективе», когда личные сомнения и решения отдельных людей так или иначе «встраиваются» в неумолимый и неизменяемый ход истории? Или есть особые люди - исторические деятели, от которых зависит выразить «незаметный» выбор тысяч и миллионов подданных? Или они, как был уверен Лев Николаевич Толстой, только марионетки, только символы таинственного совпадения огромного количества случайностей и других «воль»?
Осмелимся предположить, что первый русский царь в художественном осмыслении А.К. Толстого не только позволяет прикоснуться к тайне верховной власти, которая «не от мира сего», но и в целом обозначает трагическую пограничность любого человека на земле: могущественного и слабого одновременно, свободного и зависимого, величественного и жалкого, гордого и униженного, любимого творения Господа и бессмысленной игрушки в руках дьявольских сил.
Общее направление изменений в восприятии Толстым Иоанна Грозного вполне соотносимо с современными ему тенденциями в отечественной литературе и исторической драматургии в частности: многие русские писатели третьей четверти XIX столетия показывают Грозного не опереточным тираном-злодеем, а страдающей личностью с богатым внутренним миром и тяжким земным назначением, либо рисуют образ идеального сильного государя, твердой рукой державшего самые основы вверенного ему Русского мира: все-таки Смута началась именно после него, при нем она была невозможна. С одной стороны, это своеобразное «возвращение» к классицистической традиции (см., например, «Грозный, или покорение Казани» Г.Р. Державина) и еще дальше -к народным историческим песням, как правило, сочувственно изображающим грозного царя (или к древнерусской словесности -см., например «Казанскую историю»). С другой стороны, здесь возможна скрытая аналогия с современностью - совсем немного времени прошло после ухода из жизни сильного и жесткого монарха, так же остро осознававшего ответственность вверенной ему миссии хранителя России и так же трагически окончившего свой
земной путь, когда его держава оказалась в «экзистенциальном», пороговом положении, - во время Крымской (Восточной) войны. Как не допустить новой смуты? Каких ошибок нужно избежать?
История - ключ к современности. Прошлое - путь познания настоящего, его причин и плодов, а познание неотделимо от возможности воздействия, управления объектом познания. И драматическая трилогия А.К. Толстого, высшее его достижение как художника, обращена не столько в прошлое. И даже не столько в настоящее. Она - о Вечном. О Страшном суде. О последних вопросах, на которые когда-то (возможно, очень скоро, а может быть, уже сейчас) предстоит отвечать каждому человеку и целой нации.
Толстой А.К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 242, 293, 326, 327. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страницы.
Этой же точки зрения придерживаются и многие исследователи; см., например: Дудина Т.П. Своеобразие конфликта драматической трилогии А.К. Толстого («Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис»). Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1988; ГригорьеваН.Г. Принципы характерологии в творчестве А.К. Толстого («Князь Серебряный», драматическая трилогия). Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2005. Конечно, не считая явно ироничной сцены с Клешниным в четвертом действии, когда Федор попадается на удочку придворного, льстиво подчеркивающего суровость и «крутость» молодого царя: «Я знаю сам, Петрович, что я суров. К л е ш н и н : Весь в батюшку пошел!» (2; 364). Зловещая фраза Клешнина «Так умирай, как пес!» (2; 534) как будто отсылает к первой части трилогии, где Грозный так боялся умереть без покаяния - «как пес». Теперь «песья смерть» пришла за Борисом.
Но сам Годунов, пытающийся искоренить «татарскую» Русь, - татарин. Так неоднократно называют его бояре.
Письмо А.К. Толстого к Б.М. Маркевичу, цит. по: Кнорринг Н.Н. Миросозерцание гр. А.К. Толстого. Харьков, 1914. С. 22. Толстой А.К. Полное собрание стихотворений. М., 2006. С. 276. Анненков П.В. Последнее слово русской исторической драмы // Анненков П.В. Критические очерки. СПб., 2000. С. 379.
Григорьева Н.Г. Принципы характерологии в творчестве А.К. Толстого («Князь Серебряный», драматическая трилогия). С. 18.
Своеобразная балладная трилогия («Василий Шибанов», «Князь Михайло Репнин» и «Старицкий воевода») также скреплена образом Грозного.
2
3
4
5
6
7
8
9
