Герменевтика текстов берлинского затворника русской литературы Вадима Фадина Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ЧЕЛОВЕК В ПРОБЛЕМНОМ ПОЛЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

М.А. Пекелис (Михаил Пластов), С.С. Антипов

ГЕРМЕНЕВТИКА ТЕКСТОВ БЕРЛИНСКОГО ЗАТВОРНИКА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ВАДИМА ФАДИНА

Аннотация. История русской цивилизации насчитывает несколько глубочайших социальных катаклизмов и гуманитарных катастроф, следствием которых становились многомиллионные эмиграционные потоки. При этом эмигрантская среда зачастую выдвигала выдающихся деятелей русской культуры и литературы, которые вносили неоценимый вклад в сокровищницу русской мысли, оставаясь при этом в поле чужеродной им иностранной культуры. В данной статье исследуются тексты, жизнь и творчество русского писателя Вадима Ивановича Фадина, который в 1996 году эмигрировал в Германию и по настоящее время проживает в Берлине. В качестве философского метода исследования используется герменевтика, а в качестве философского жанра «письма к другу». Показаны некоторые закономерности и законы преемственности в организации социальной жизни русской литературы за рубежом.

Ключевые слова: человек, Россия, Германия, Берлин, литература, эмиграция, Вадим Фадин, герменевтика, экзистенция, Армагеддон.

Summary. History of the Russian civilization contains several deepest social cataclysms and the humanitarian disasters which consequence multimillion emigratory streams turned out to be. At the same time the emigre circles often nominated outstanding figures of the Russian culture and literature which made an invaluable contribution to a treasury of the Russian thought, remaining at the same time in the field of alien to them foreign culture. This article investigates texts, life and works of the Russian writer Vadim Fadin who emigrates to Germany in 1996 and still lives in Berlin. Hermeneutics is using as a philosophical method of a research, and «the letter to the friend» is using as a philosophical genre. Some regularities and laws of continuity in the organization of social life of the Russian literature abroad are shown.

Keywords: person, Russia, Germany, Berlin, literature, emigration, Vadim Fadin, hermeneutics, existence, Armageddon.

Человек в проблемном поле действительности.

Такова главная доминанта второго номера «Философской школы». В данной статье хотелось бы сконцентрировать внимание на случае, который нам кажется типическим, а неискушенному читателю может показаться особенным. А именно: чело-

.. .Боже!

Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Александр Пушкин

Относись к человеку всегда, как к цели и никогда — только как к средству.

Эммануил Кант

век, попавший в поле нашего исследования — это Вадим Фадин — писатель и поэт, философ и мыслитель, но, безусловно, человек русской культуры, а проблемное поле действительности — это Республика Германия, Берлин, немецкая культура, эмигрантская среда, европейская реальность.

В качестве метода философского исследования мы выберем герменевтику. А форму изложения — архаическую, но всё же нет-нет, да встречающуюся, как в современной, так и в зарубежной философии — «письма к другу» и «друг к другу». Так называемый эпистолярный жанр. И неважно, что в наше время, благодаря Интернету письма остались, в основном, только электронные. Всё равно это письма. Хотелось бы сразу предупредить: и письма настоящие, и получатели ныне живущие, и отправители, существующие в действительности. И разрешение на публикацию личной переписки имеется. А цель этих писем только одна: применить методы герменевтики, этой «философии жизни» к самой жизни, а вернее к одному из её бесконечных проявлений.

Краткий экскурс в теорию и практику герменевтики

Предполагая, что философия не наука, а особый тип мышления, можно определить герменевтику, как метод мышления, позволяющий выявить в тексте ту истину, которая содержится и в тексте, и в контексте, и в гипертексте, и даже в симулякрах с этим текстом связанных. А с точки зрения истории философии, как философскую рефлексию на попытку позитивизма, а затем и постпозитивизма, философски обосновать претензию естественнонаучного знания считаться единственным, внушающим доверие способом открытия абсолютной и непререкаемой истины. Можно сказать, что жизни эксперимента и точного измерения была противопоставлена «жизнь духа».

Само становление герменевтики, как направления философии, обязано своим появлением таким философам как Вильгельм Дильтей [7], Ханс-Георг Гада-мер [6], Фридрих Даниель Эрнст Шлейермахер [16], Вильгельм фон Гумбольдт [5], Поль Рикёр [13], Георг Зиммель [8], Анри Бергсон [1], Освальд Шпенглер [17] и безусловно имеет своим истоком феноменологию, а основанием — работы Иммануила Канта [9].

Основной принцип герменевтики Вильгельм Дильтей сформулировал в виде своего знаменитого тезиса: «природу мы объясняем, духовную жизнь мы понимаем». По Дильтею понимание — есть интуитивное постижение, некая эмпатия [7]. К слову заметим, что также как Фадин, Дильтей жил в Берлине, Вильгельм Дильтей заведовал кафедрой философии Берлинского Университета, которую до него возглавлял великий Георг Вильгельм Фридрих Гегель.

Вообще говоря, автором первой работы по герменевтике был христианский мыслитель Аврелий Августин (354—430). Его труд «Христианская наука, как основание священной герменевтики и искусства церковного

красноречия» широко известен в Европе. То есть в начале методы герменевтики применялись для углубленного понимания библейских и евангельских текстов.

Однако, начиная с работ Ханса-Георга Гадамера, немецкого философа, родившегося в феврале 1900 года, внимание переносится на текст вообще. Обращение к тексту — это та традиция герменевтики на которую опирается Гадамер. В частности он впервые выдвигает положение, согласно которому истолкование текста должно стать максимальным «приобщением» к миру творца, замыслам, личности творца текстов, как бы «перевоплощением» в него [6]. Особенно ярко в своей работе «Истина и метод» Годамер подчёркивает главную проблему герменевтики, заключающуюся в непреодолимой уникальности бытийной ситуации. С одной стороны та реальность, в которой, собственно, и был создан текст, а с другой та реальность бытия, в которой находится философ — герме-невтик на момент интерпретации текста.

Фактически речь идёт о столкновении разных полей понимания, разных жизненных опытов, разных культурных традиций, различных по своей сути менталитетов.

Исследуя процесс понимания, как философскую данность, один из основателей умеренной герменевтики Поль Рикёр рассматривает процесс понимания, как процесс движения по герменевтическому кругу [13]. С одной стороны текст рассматривается по отношению к эпохе своего создания, и вместе с этим по отношению к жанру. С другой текст является частью и выражением духовной жизни автора, а при этом сама его, автора, духовная жизнь является частью исторической эпохи. Представление текста с этих двух позиций, переход от общего к частному и обратно и есть движение по герменевтическому кругу.

Оставляя дальнейшие экскурсы в основы герменевтики на волю читателя, зафиксируем четыре основных положения герменевтического исследования:

• герменевтический круг;

• необходимость предпонимания;

• бесконечность интерпретации;

• интенциональность сознания.

Возможно, в каре из этих четырёх линий удастся уложить философское исследование феномена Вадима Фадина и эпифеноменов его текстов.

Письмо первое. Июль 2012 года. Москва — Филадельфия. Сергей Антипов — академику РАЕН Михаилу Юппу

Глубокоуважаемый Михаил Евсеевич, Вы один из наиболее авторитетных русских поэтов, в области

нашей литературы, которую принято называть «русское зарубежье». Вам принадлежит самая обширная в мире коллекция произведений русского искусства той волны эмиграции, которая образовалась сразу после Второй Мировой Войны. Именно поэтому мне хотелось бы поделиться с Вами своими соображениями об одном из самых специфических потоков российской эмиграции конца XX века, а именно об эмиграции в Республику Германию после объединения ФРГ и ГДР и о месте русского писателя Вадима Фа-дина в этой волне. Почему именно Вадима Фадина? И на этот вопрос я постараюсь ответить как можно полнее.

Как Вам хорошо известно, сразу после распада СССР и открытия «железного занавеса» в Германию хлынул многотысячный эмиграционный поток. Состав его был весьма разнородным, но большую часть составляли поволжские немцы, выселенные И. В. Сталиным в Казахстан, Узбекистан и Таджикистан практически поголовно и евреи, приглашенные в Германию, в качестве покаянного извинения за Холокост.

Считалось, что поволжские немцы ищут в Германии опору для своей национальной идентификации, а евреи свободу исповедания иудаизма. На самом деле, большинство этих эмигрантов, во-первых, мечтали о социальной адаптации, свободной от притеснений по национальному признаку, негласно практиковавшейся в СССР, а во-вторых, чаяли улучшения трёх жизненных показателей: уровня жизни, качества жизни и продолжительности жизни.

В массе немцев и евреев в этой волне эмиграции оказались и их мужья, и их жёны других национальностей, в том числе и русские. Кстати, Вадим Фадин приехал в Германию вслед за своей супругой Анной Фадиной-Перчёнок по линии еврейской эмиграции в Германию. Кроме того незначительную часть эмигрантов составляли диссиденты и нелегалы.

Михаил Евсеевич, надеюсь, именно Вы понимаете всю важность этих сведений для дальнейшего анализа положения русского, православного писателя (а Вадим Фадин православный верующий) в проблемном поле действительности? Действительности, состоящей из людей немецкой культуры, говорящих на немецком языке, исповедующих в своей массе или католичество, или лютеранство, или иудаизм.

Вот что пишет Татьяна Вольтская в своей статье «Берлин: попытка пейзажа», напечатанной в первом номере журнала «Знамя» за 2001 год: «В эмиграции у людей развивается особый

эмигрантский писательский синдром, гнёт привычных забот отпадает, уличное хамство не беспокоит, быт устраивается каким-то волшебным образом, у человека возникает масса свободного времени, и он начинает писать. Ему просто ничего другого не остаётся, тем более, что круг общения невероятно мал. С местным населением, как правило, контактов никаких нет — общаться всласть остаётся только с листом бумаги».

Весьма немного русских писателей, находящихся в Германии попали в поле зрения Татьяны Вольской. Но о семье Фадиных, которые приняли её с большим радушием, она пишет «милые Фадины». Именно Фадины, а если точнее Анна Фадина, проводят её по русскому писательскому Берлину. Это важно. Это значит, что Фадины являются центром притяжения «писательского синдрома». Почему? Да потому что положение Вадима Фадина в современной русской литературе прочно и несомненно, а с другой стороны он не небожитель, как Войнович, и не ниспровергатель авторитетов, как Горинштейн.

Не может эмигрантское состояние не отразиться и на содержании произведений. Вот, что пишет об этом писатель Борис Хазанов в статье «Ветер изгнания», опубликованной в седьмом номере журнала «Зеркало загадок» в 1998 году: «Оставив злое отечество, писатель хранит ему верность в своих произведениях, но не ностальгия, а память движет его пером. Да, он верен отечеству. Только это такое отечество, которого уже нет. В этом, собственно, простое объяснение, почему эмигранты обоснованно воспринимаются, как „бывшие". Они и в самом деле „бывшие". Изгнанники производят впечатление инвалидов истории. Только подчас, как ни странно, инвалиды эти шагают вперёд быстрее других. Во всяком случае, упрёки в том, что они оторвались, совершенно справедливы».

Михаил Евсеевич, после всего, что я Вам написал мне остаётся только добавить, что я считаю Вадима Фадина подлинным берлинским затворником русской литературы по трём причинам. Он не любит ни с кем общаться, как тайный интроверт. Он, в каком-то смысле является белой вороной и среди соотечественников. Он до такой степени успешен и продуктивен, как писатель, что ему недосуг тратить время на пустопорожнюю болтовню, тем более, что Анна Фадина взяла на себя роль его менеджера по связям с общественностью.

Надеюсь Вы, Михаил Евсеевич, на меня не рассердитесь, если я скажу, что Фадин интересен для меня, как для философа тем, что он, как и Вы, типичен. Только Вы для американской эмиграции, а он для немецкой. Засим позвольте откланяться.

Письмо второе. Октябрь 2013 года. Москва — Филадельфия. Михаил Пластов (Пекелис) — академику РАЕН Михаилу Юппу

Глубокоуважаемый Михаил Евсеевич, заранее прошу прощения за то, что вмешиваюсь в Ваши философские споры с Сергеем Антиповым. Вы упрекаете его в том, что, по всем законам герменевтики, надо следовать завету гениального Александра Сергеевича Пушкина и «судить автора по законам им же самим созданным», то есть, в конечном итоге, рассматривать не Фадина, а его лирического героя или на худой конец лирического типа, а он Сергей Анти-пов рассуждает о самом Фадине и социальных процессах в берлинской эмиграции из России. Это не совсем правильно, как считаете Вы, особенно, как Вы подчёркиваете, если речь идёт об такой ранимой среде, как эмигрантская.

К сожалению, Сергей Антипов не может Вам обстоятельно ответить, потому что у него не было никакой возможности, ознакомится с книгой Вадима Фадина «О, Моцарт, Моцарт» и тем более прочитать в рукописи рассказ «Похороны меня». Собственно, в книге «О, Моцарт, Моцарт» для нас с Вами представляет интерес только маленькая повесть «Разговоры о погоде». Главный герой этой повести Никита Евгеньевич Павельев не просто эмигрант. Он долгое время был в Германии нелегально, мало того он попал в Германию спасаясь от политических преследований на родине, за не к месту рассказанный политический анекдот. На момент повествования он уже находится в Германии легально, судя по всему имея вид на жительство. Ника Павельев, человек сугубо русский, что однозначно следует из текста, да и из контекста повести. В нём, при пристальном рассмотрении легко угадать некоторые автобиографические черты самого Фадина. Например — музыкальное образование.

Не лишне будет и упомянуть, что, на манер знаменитой абсурдисткой пьесы Сэмюеля Бекетта «В ожидании Годо», есть в повести и свой персонаж, этого Годо напоминающий: Оскар Фефилов. Он, Оскар Фефилов, то ли умер, то ли жив, но, скорее всего, умер, а может быть, и нет. И вокруг этой парадигмы вертятся все события, все диалоги из которых ясно, что судьба Оси всем безразлична, но человеческое общение на русском языке — это такая роскошь, что для него годится любой повод. Однако кое-какие мысли высказываемые в диалогах героев досконально описывают эмигрантский быт и эмигрантские проблемы. Вот только некоторые цитаты:

«Всё нелепо. Ведь Ося бежал сюда, чтобы выжить. Не в том смысле выжить, как это понимают

многие из нас — чтобы не голодать, не ходить босым, иметь, на что купить лекарства, — а в самом физиологическом: ему всё мерещилось, что откуда-то несёт могильным холодом...».

Или: «Такое впечатление, что люди, уезжая из Союза, думают, будто здесь нет смерти. Отчего это никто из эмигрантов не задумывается над тем, что как бы и куда бы ни бежать от напастей, а итог выйдет тот же самый? Что это — единственный выход?

— Но вот нету же тех напастей. И с ума сходить не надо. Посмотрите, как здесь живут люди: никто не ждёт завтрашних потрясений.

— Хватает — сегодняшних? — предположил Па-вельев...».

В другой части повести Павельев ловит себя на том, что «.его совсем не тянет к людям из прежней, советской жизни.». Буквально через несколько страниц уже другой неназванный эмигрант замечает: «Здесь всякой карьере конец, — с неожиданной злостью почти прокричал рыжий. — Будь ты хоть семи пядей во лбу, ты всё равно — безликая эмигрантская единица».

Можно было бы надёргать ещё дюжину выдержек из которых становится ясна истина о «горьком хлебе чужбины», но и приведённых цитат более чем достаточно.

В рассказе «Похороны меня», который, как я надеюсь, когда-нибудь увидит свет, мотив пронзительного одиночества приобретает привкус печального гротеска. Абсолютно никому нет дела ни до покойника, ни до его посмертных желаний. Никто не заботится ни о его отпевании, ни о панихиде, ни о том, чтобы похоронить его по православному обряду. Механизм похорон, отработанный с немецкой точностью, перемалывает в своей бюрократической неотвратимости всё подряд: и память о покойном, и память о его возлюбленных, и хрупкие остатки его культрегерского бессмертия.

Впрочем, многоуважаемый Михаил Евсеевич, если я Вас не переубедил, то Вы можете перечитать книги Вадима Фадина и убедиться в нашей правоте.

Всего Вам доброго.

Письмо третье. Август 2014 года. Москва — Стамбул. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Эльчин Искандерзаде

Глубокоуважаемый Эльчин, здравствуйте! Когда мы виделись в последний раз, Вы спрашивали меня, есть ли в Лондоне магазин русской литературы, который мог бы представить читателю ваши поэтические книги на русском языке. Такой магазин есть. Он

находится на 23 Goodge Street. Руководство этого магазина не только даёт возможность презентации, но размещает краткий обзор творческого пути автора в «Books in English Publisher catalogues». О подробностях можно узнать у Вадима Фадина, с которым Вы встречались во Франкфурте-на-Майне. Вот что этот каталог пишет о нём: «Вадим Фадин, известный поэт и прозаик, член международного ПЕН-клуба, Союза писателей Москвы и германского союза писателей „Verband Deutscher Schriftsteller" родился в Москве. Началом своей литературной работы Фадин считает 1958 год, когда его небольшую поэму „Ушедший с ветром" горячо встретил Павел Антокольский. Фадиным написано более 1600 стихотворений. Диапазон изданий, на страницах которых они появлялись весьма обширен. От „Нового мира" и „Дня поэзии" до „Стрельца" и „Ариона».

Его стихотворения эссе и рассказы публиковались в международном журнале «Lettre International», практически во всех выходящих в Германии, где он живёт с 1996 года, русских толстых журналах — «Студия», «Век ХХ1», «Родная речь», «Крещатик», «Зеркало загадок», а также в американских журналах «Слово/Word», «Новый журнал», «Время и место» и «Бостонский космополит», в израильских «22» и «Алеф», в эстонских «Радуга» и «Looming», в датском, «Новый берег».

Долгие годы Фадин был связан с эстонской культурой. Широко известны его переводы эстонской поэзии, печатавшиеся в журналах «Таллин» и «Юность». В 1994 году в Москве изданы книги переводов итальянской поэзии, сборники стихов выдающихся поэтов Коррадо Калабро, Мауры дель Сера и Альбино Пьеро (тогда — кандидата на Нобелевскую премию). Эти переводы получили высокую оценку критики, в том числе — известного писателя и слависта Витторио Страда.

В России изданы книги стихов Фадина: «Пути деревьев» — Москва, издательство «Советский писатель», 1985, рукопись книги впервые была сдана в редакцию с рекомендацией поэта Павла Антокольского ещё в 1963 году; «Черта» — Москва, издательство «Прометей», 1990; «Нить бытия» — Санкт-Петербург, Издательство «Алетейя», 2006, номинированная на бунинскую премию; «Утонувшая память» — Москва, издательство «Время», 2011, книга вошла в long list Русской премии 2011 года.

В 2000 году в выходившем в Германии на русском языке журнале «Родная речь», № 9, опубликована повесть «Темна вода во облацех», через несколько месяцев она была перепечатана журналом «22» (Израиль). В 2008 году — повесть «Кто смотрит на облака» — опубликована в издании «Новый журнал»

(Нью-Йорк), в связи с этой публикацией В. Фадин признан лауреатом премии М. Алданова в номинации «Лучшая повесть русского зарубежья».

Следует упомянуть и романы В. Фадина, изданные в России издательством «Алетейя» — Санкт-Петербург. «Рыдание пастухов», 2004, этот роман вошел в long-list премии Буккера 2004 года и long-list Бунинской премии 2005 года. В том же 2005 году роман удостоен диплома премии «Серебряная литера» в номинации «За трепетное отношение к русскому языку». Далее вышли романы: «Семеро нищих под одним одеялом», 2005 и «Снег для продаже на юге», 2010; а также сборник прозы «О, Моцарт, Моцарт!», 2012.

Вот только небольшая часть отзывов о стихах и прозе Вадима Фадина:

Фазиль Искандер: «Я с удивлением и восхищением прочёл две книги стихов Вадима Фадина: „Пути деревьев" и „Черта". Повторю на новый лад известные слова Пушкина — Вадим Фадин мыслит, а это у нас редкость. О технической стороне его стихов не говорю ничего — она безупречна.

В известной мере Вадим Фадин возродил жанр элегии, наполняя его новым, сложным, драматическим содержанием сегодняшней жизни. В самой строгой печали поэт сдержан, некриклив, ненавязчив. Он берёт глубиной мысли невыдуманной оригинальностью, которая заключается в самом добросовестном развитии мысли, а не демонстрации своей самобытности. Такой дар большая редкость в современной поэзии, слишком шумной и поверхностной».

А вот что пишет о Вадиме Фадине Светлана Василенко — поэтесса, прозаик, драматург, член ПЭН-клуба, Первый секретарь Союза российских писателей: «Стихи Вадима Фадина узнаются сразу по особому, негромкому, но в тоже время неповторимому голосу. Это философская лирика. Его стихи перекликаются с поздней лирикой Пушкина, стихами Баратынского, Тютчева, Ходасевича, Заболоцкого, Владимира Соколова. Стихи-раздумья, стихи-откровения, стихи, как дневник, „как горестные заметы" на полях жизни. Он не пишет стихи для публики. Его поэзию можно соотнести с таким понятием, как „тихая лирика».

Но в тихих стихах Фадина всегда чувствуется потаённая сила, вулканическая работа души поэта, отточенный вкус, внутреннее достоинство и подлинность.

Стихи Фадина обладают безупречной формой, что несвойственно для нашего поэтического времени. Вадим Фадин создал образ нового поэтического героя, который становится уже «уходящей натурой» российской жизни — образ русского интеллигента, стесняющегося себя и своей интеллигентности,

«ненужного», «лишнего», «постороннего» этому новому материальному времени, но, в тоже время, героя стойкого, как оловянный солдатик Андерсена — в своих убеждениях и чувствах, проводящего в духовных исканиях больше времени, чем в поисках хлеба насущного. Его стихи несут тот важный и высокий смысл, который открывается лишь в откровениях пророков и настоящих поэтов, каким и является Вадим Фадин».

Приводим бюллетень английского книжного магазина и высказывание писателя Бориса Хазанова о творчестве Вадима Фадина: «Проза Вадима Фа-дина — это проза человека, прожившего достаточно насыщенную жизнь. Это ожившая, переработанная, отредактированная память о прошлом, которое отнюдь не ушло. Современный писатель живёт во всех временах — и в прошлом, и в настоящем, а может быть, даже и в будущем ... Я процитирую слова немецкого писателя Петера Вайса: „Помни о том, что нынешний день завтра станет вчерашним». Прозе Вадима Фадина это не грозит. Она не станет вчерашней прозой, вчерашним прошлогодним снегом.

Хотя это чаще всего рассказ о прошлом, но это наше настоящее. Это то прошлое, которое живёт вместе с нами, от которого мы никогда и не можем, и не вправе отряхнуться, потому, что наша жизнь немыслима без этого вчерашнего дня.

Я советую каждому вдумчиво познакомиться с романом «Снег для продажи на юге», потому что проза Вадима Фадина — это ещё одна её особенность — не пишется для того, чтобы её читать на бегу, между делом. Она требует определённого ответного усилия, и это усилие оправдывается. Её динамизм заключён глубоко в самой материи этой прозы. И каждый, кто начнёт её читать, уже прочтя хотя бы несколько страниц, почувствует, что эта проза втягивает его в себя, он погружается в этот мир и начинает понимать, что этот мир — не умерший».

Как можно видеть, уважаемый Эльчин, довольно подробная презентация, да ещё портрет автора в придачу. Конечно, надо понимать, что рекламный и буклетный жанр накладывает свои ограничения. Ведь главная его задача заинтересовать покупателя, а не разбираться в хитросплетениях литературного пейзажа.

Однако даже честная цитация и доброе желание сказать слова приятные для Вадима Фадина, порой вызывают грустную улыбку, ибо комплиментарная философия не может и не должна строиться на противопоставлении Вадима Фадина всему литературному сообществу. Высказывания Василенко о «безупречной литературной форме» произведений Фадина, возможно и верны, но высказывание о том,

что «безупречная литературная форма не свойственна нашему времени» как минимум нелепо. А Александр Кушнер? А Евгений Рейн? А Олег Чухонцев? И этот список блестящих стилистов можно было бы множить и множить.

Высказывание о том, что современная поэзия слишком шумная и поверхностная, в отличии от Вадима Фадина, тоже оставим на совести великого прозаика Фазиля Искандера. Кто поверхностен? Давид Самойлов? Или быть может Иосиф Бродский? Может быть, Николай Глазков или Вадим Шефнер?

Воистину иные похвалы паче литературной ругани. Впрочем, хватит об этом. Чем богаты, тем и рады. Всего Вам самого доброго, глубокоуважаемый Эльчин.

Письмо четвёртое. Сентябрь 2014 года. Москва — Вильнюс. Михаил Пластов (Пекелис) — Юрию Кобрину

Глубокоуважаемый Юрий Леонидович, здравствуйте! Прочёл Вашу книгу «Постскриптум». Снимаю шляпу. Вы, как всегда, по тютчевски ёмки и по тарковски трагичны.

Кстати удивлён, но год, когда вышел «По-скриптум», то есть 2011, для писателей русского зарубежья какой-то особенный. У поэта Вадима Фади-на, Вы, конечно, помните, что он живёт в Берлине, в 2011 году вышла книга избранных стихотворений «Утонувшая память». Я вспоминаю строки из его книги весьма подходящие к нашей переписке: «Наш разговор, быть может, даст плоды — сейчас, дай Бог, наметиться побегам».

Вы спрашивали меня, в недавнем телефонном разговоре, почему меня интересует именно берлинская группа русских писателей? Большинство причин носят исторический характер. Причём аналогии между судьбой русского литературного зарубежья в Берлине в начале XX века и судьбой русского литературного зарубежья в Берлине в конце XX века разительные, посудите сами. Вот что пишет в журнале «Партнёр» Мёнхенгланбах, выступающий под псевдонимом Р. Борисович в статье «Русские писатели в Берлине»: «В 1919-1923 годах число русских в Германии достигало 500 тыс. человек» [12]. Далее он напоминает, что важнейшую роль в сохранении русской культуры среди русских эмигрантов сыграли «Дом искусств» в Берлине и созданный И.В. Гессе-ном «Союз журналистов и литераторов». В составе этих двух организаций были, в основном, писатели. Вот только некоторые имена: А. Белый, И.В. Гессен, М. Горький, И. Эренбург, А. М. Ремизов.

Известно, что после дискуссии между А. Белым, В. Маяковским, В. Шкловским и художником Натаном Альтманом произошел раскол и многие писатели из «Дома искусств» ушли в «Писательский клуб», который образовался вскоре после спора с Альтманом. Инициаторами создания писательского клуба были: Б. Зайцев, П. Муратов, Ю. Айхен-вальд, М. Осоргин, Н. Бердяев, С. Франк, А. Белый, А. Ремизов, Е. Кускова и В. Ходасевич. К концу 1923 года большинство членов «Писательского клуба» переместилась в Париж. Но к 1928 году дети эмигрантов вошли в основанный М. Горлиным «Кружок поэтов». Кстати в его работе участвовал В. Набоков.

Большинство писателей из «Кружка поэтов» закончили свою жизнь в нацистских концлагерях, часть погибла, сражаясь с фашизмом в рядах Сопротивления.

Аналогии между литературной жизнью Берлина в начале XX и в начале XXI века не прочитываются с ходу, но имеются. Отделение ПЭН-клуба «Писатели в изгнании» под руководством Юрия Дружнико-ва, чем не аналог «Клуба писателей», а «Литературный салон „У Фадиных"», чем не «Кружок поэтов». Вы спрашиваете, где же в этой аналогии мы, Союз литераторов Европы? Кстати Вадим Фадин его Первый вице-президент. А мы явно смахиваем на «Союз журналистов и литераторов» И.В. Гессена.

Письмо пятое. Март 2015 года. Москва — Вашингтон. Михаил Пластов (Пекелис) — Марату Акчурину

Глубокоуважаемый Марат Олегович, здравствуйте! В своём письме Вы спрашиваете, какие произведения Вадима Фадина ещё не переведены на английский язык? Видимо вручение ему премии Марка Алданова вызвало интерес читателей. Отвечаю — никакие.

Вместе с тем его романы «Рыдание пастухов» и «Семеро нищих под одним одеялом» несомненное явление в жанре то ли философской притчи, то ли фантастического реализма. Хотя издатели считают их сатирой с элементами любовной драмы.

Впрочем, причины именно такой, а никакой иной жанровой идентификации, у издательства «Алетейя» были. Как известно «алетейя», — философское понятие, введённое в обиход древнегреческими философами Сократом, Платоном, Аристотелем, — которое означает истинность, несокрытость, непотаённость. На современном языке можно сказать что алетейя — это очевидная истина.

Очевидно, что роман «Рыдание пастухов», посвященный работе закрытого Научно- исследовательского института по созданию натурального железного занавеса, эдакой стальной, раздвижной китайской стены вокруг СССР, и откровенно показывающей все благоглупости внутренней жизни «почтового ящика», — это сатирический роман. Тем более Вадим Фадин долгие годы, после окончания Московского авиационного института, проработавший в закрытом почтовом ящике, создающим баллистические и иные ракеты, знает жизнь таких заведений не понаслышке.

И любовная линия в романе есть. Как всегда, практически во всех романах и повестях Вадима Фа-дина — это несчастная любовь. Но, вся эта сатирич-ность и лиричность, на мой взгляд, в чистом виде дымовая завеса. Что же за ней скрывается? Сложная и даже изощрённая метафизика представлений не столько писателя, сколько мыслителя, тайного интроверта и затворника.

И если роман «Семеро нищих под одним одеялом» — это роман о необоримости «совка», о битве двух мафий фарисеев и лицемеров, то роман «Рыдание пастухов» повествует о стенах страха, непонимания и лжи. То есть это философские романы.

Марат Олегович, Вы сами долгие годы работали редактором отдела поэзии в издательстве «Современник», Вы сами прекрасный лирический поэт, вобравший в свой поэтический мир и яркие краски Ташкента, города своего детства, и мудрость татарских сказок, своего народа, и богатства русской поэзии, родной для Вас. Не решаюсь, именно поэтому затруднять Вас дальнейшими рассуждениями. Подумайте о переводах Вадима Фадина на английский язык. Крепко жму Вашу мужественную руку. Честь имею.

P.S. Марат Олегович, если Вы не возражаете, то копию этого письма я направлю в Ниццу, профессору Рене Герра. Попрошу его перевести стихи Фади-на на французский язык.

Письмо шестое. Март 2015 года. Звенигород — Ницца. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Рене Герра

Здравствуйте, глубокоуважаемый господин Рене! Простите, что с запозданием, но поздравляю Вас с высокой наградой: орденом «Дружбы». Воистину Ваш гигантский вклад в сохранение русского культурного художественного наследия трудно переоценить. Помните, когда мы вместе участвовали в литературном фестивале «Варшавская осень», Вы попросили меня написать пару стихов в свой

дневник. Это большая честь для меня оказаться в одной коллекции с рукописями Ивана Бунина.

Но не только, и даже не столько об этом, мне хотелось бы с Вами поговорить, а о романах Вадима Фадина «Рыдание пастухов» и «Семеро нищих под одним одеялом». Вы спрашиваешь, в чём я вижу метафизическую подоплёку этих романов? Начнём с романа «Рыдание пастухов». Пожалуй, сам автор прозрачно намекает на то, что все монологи, диалоги, перипетии романа — это лишь гелий, наполняющий оболочку шара сюжета, который должен вознести нас к иным высотам понимания и смысла. Что ж это за понимание и что же это за смысл?

Начну с эпиграфа. Он из Владимира Набокова, путь которого в большую литературу, также как и у Фадина, пролегал через Берлин: «Всякий предел предполагает существование чего-то за ним». И предел текста романа «Рыдание пастухов» — тоже. За ним, за пределом, за чертой. Кстати, черта — это любимый образ Фадина. Даже одна из его поэтических книг называлась «Черта». Так что же там за чертой всех этих стен и оград: китайской стеной, стеной плача, берлинской, стеной, стеной, разделяющей две Кореи. Там страх и одиночество непонимания, там оборона и агрессия, которую эта мнимая оборона прикрывает.

И всё же позволю себе отделить субъективную составляющую скрытого смысла романа от объективной и компаративной. Объективная линия хорошо проявляется в названии романа, которое взято из Библии: «Слышен голос рыданья пастухов, потому что опустошено приволье их».

Многоуважаемый Рене, надеюсь, что Вы простите мне небольшой отрывок моей стихопрозы, выражающий в концентрированном виде печаль довлеющую над Фадиным. Назовём этот отрывок условным наименованием «Ограда».

— Через леса, поля и горы, вдоль кладбищ и больших дорог, бегут российские заборы — ограды от лихих миров. Увы, не может быть иначе, гнилые или хороши, они стоят стеною плача моей измученной души. Из досок или из металла, они ведут людей домой. Какое слово не мечтало об этой гибкости прямой? Панно печальной школы жизни, для мата классная доска, напоминают мне о тризне. В них кладбищ мерная тоска. Царицею среди заборов, со всех сторон страны видна, стоит, являя гордый норов, одна кремлёвская стена. Здесь умерла любовь к свободе, посмертных возжелав наград, она откликнулась в народе строительством сплошных оград.

Но если материальная стена — это символ, то ли тюрьмы, то ли крепости, то существуют в романе Фадина и духовные, и социальные стены

непонимания и перегородки и преграды, мешающие свободе и любви героев.

Стена непонимания между Генеральным конструктором стены и его дочерью. Перегородка социальной паранойи окружает любовь главной героини и иностранного подданного. Полное непонимание царит между насквозь совковым директором почтового ящика и его предприимчивым замом. И над всем довлеет печать скрытой некрофилии, потому что любой живой жизни нет места в этом опустошенном приволье.

Не могу пройти и мимо субъективных составляющих романа. Фадин явно и четко обозначает, от чего он эмигрировал, почему не смог жить и творить на родине. Следует заметить, что это общая черта многих писателей эмигрантов. Юрий Дружников столь же едко пишет о журналисткой среде, Владимир Войнович — о писательской.

И всё же случай Фадина особенный. Судя по его общей стилистике, отточенности письма, заостренном внимании к деталям, внутренней перекличке с самим собой, с самоцитацией из своих же собственных произведений, ему, Фадину, нравится быть наедине с самим собой, со своими мыслями. Его совершенно явно не увлекают никакие внешние эффекты, никакая окололитературная суета. Иногда мне кажется, что и книги его вышли случайно и исключительно благодаря подвижничеству Анны Фадиной. А для Вадима Фадина процесс важнее результата, ибо и в своих романах, и в своих стихах он и говорит не с читателем, а с Богом, и услышать пытается Его, а не гул толпы.

Уважаемый Рене, понимая, что я злоупотребляю Вашим вниманием, писать о романе «Семеро нищих под одним одеялом» пока не буду. Всех Вам благ.

Письмо седьмое. Май 2015 года. Берлин — Рига. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Александру Сенкевичу

Глубокоуважаемый Александр Николаевич, поверьте, я весьма сожалею, что мы встречаемся реже, чем нам хотелось бы. Всему виной Ваша занятость.

Жду не дождусь, кода выйдет Ваш роман «Конопатая Маша». Мне кажется, он станет сенсацией. Вы спрашиваете, как меня встретили? Очень радушно. Несмотря на позднее время, Вадим Фа-дин ждал меня на вокзале. Он молчун и любит подшучивать над собеседником, но при этом весьма и весьма обязательный, а главное обаятельный человек. Несмотря на сильную близорукость, прекрасно водит машину.

Вот, что меня поразило, так это необыкновенная корреляция наших судеб. Притом, что он на 11 лет меня старше, хотя подтянут и бодр. Во-первы, наши отцы работали в одном и том же Министерстве Финансов СССР. Только его отец был заместителем министра, а мой ответственным сотрудником Валютного Управления. Во-вторых, мы оба очень долго ждали появления наших первых книг. В, третьих, мы оба разрывались между литературой и работой в закрытых НИИ. Он катал в командировки на ракетные полигоны, а я на радиолокационные.

В литературе мы оба начинали как поэты, только я тяготел к детской поэзии, а он к философской и лирической. Как и у него у меня были знакомые мэтры, которые покровительствовали нашим занятиям литературой. На него обратили своё пристальное внимание Павел Антакольский и Фазиль Искандер, а на меня Валентин Берестов и Анатолий Алексин.

Первая книга стихов Вадима Фадина «Пути деревьев» вышла в 1985 году в издательстве «Советский писатель», что по тем временам считалось большой удачей. А моя первая книга в соавторстве с Александром Лавриным «Много поэтов хороших и разных» вышла через год, в 1986 году в издательстве «Знание».

Вадим в 1998 году на русском канале берлинского телевидения вел передачу «Берлинский круг чтения». Можно сказать, что он широко известен в узких кругах. Мне довелось в 1998 году вести вещание для детей на христианском канале «Дар».

На прощание он подарил мне свою новую книгу «Снег для продажи на юге» с трогательной надписью: «Михаилу Пластову, живущему в снегу. Успехов Вам». Почему трогательная? Потому что «снег» — это ключевое образное слово романа, такое же ключевое образное слово для Фадина как «черта».

«Снег» — это и образ России, и образ чистоты, и как у Бродского образ красоты, а если точнее — способ природы подчеркнуть красоту окружающего мира. На плавящей мозги жаре ракетных полигонов Казахстана главный герой книги «Снег для продажи на юге» Аратов мечтает о снеге.

Кстати об именах. Когда приглядываешься к именам героев Вадима Фадина, со всей очевидностью понимаешь одно из свойств его, Фадина, ума. Он — иронически умён. Ну, разве не ирония назвать испытателя баллистических ракет Аратовым. Помните «Перекуём мечи на орала».

И так повсеместно. За фамилией героя Лобода так и проглядывает слово «лабуда», за фамилией героя Гапонов — поп Гапон.

А если серьёзно, то роман «Снег для продажи на юге» во многом, как мне кажется, автобиографический. Написанный в духе производственных

романов Артура Хейли, он отличается от них неспешностью повествования и более пристальным вниманием к психологическим деталям. Причём, неважно, о чём идёт речь, о несчастной любви Аратова к Тане или о невозможности молодого талантливого инженера пробиться через партийно-комсомольскую рутину интриг и подстав завистников.

Роман «Снег для продажи на юге» во многом дань учителю, я имею в виду, Павла Антакольско-го, который подбивал Фадина написать о его работе. Во многом дань инженерной юности самого Фади-на. Этот роман мог бы стать сенсацией, если бы он вышел до романа «На испытаниях» И. Грековой. Как известно, под этим псевдонимом скрывалась Елена Венцель, выдающийся учёный, автор классического учебника по теории вероятностей.

Но, видимо, исследования, в которых принимал участие Фадин, были гораздо сильней засекречены, или у него ни тогда, ни после не было таких прочных контактов с генералитетом ОПК, как у Елены Вен-цель. Короче говоря, роман Фадина запоздал. Чем-то это напоминает литературные взаимоотношения Солженицына, Снегова и Шаламова. Сергей Снегов написал произведение аналогичное «Одному дню Ивана Денисовича» примерно за год до Солжени-цина, но опубликовать его не смог. Шаламов после Солженицына опубликовал свои рассказы, но слава первооткрывателя темы осталась за Александром Исаевичем.

Что меня поразило, Александр Николаевич, так это то, что в романе «Снег для продажи на юге» почти нет цвета. Только серый и белый. Полагаю это следствие крайней близорукости автора, в прямом, а не переносном смысле слова. Зато, как и во всей прозе Фадина, в нём, в этом романе, исключительно чистый, даже я бы сказал рафинированный русский язык и неизбывная музыкальность фразы. Видимо сказывается тот факт, что Вадим Фадин окончил музыкальную школу имени Гнесиных.

Дорогой Александр Николаевич, простите. Совсем я Вас заболтал. До встречи в Москве. Всего Вам самого доброго.

Письмо восьмое. Август 2015 года. Москва — Минск. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Валери Кришневу

Здравствуйте, Валери! Не знаю, как Вас благодарить за издание моей книги «Избранное» на белорусском языке. Ещё большая Вам благодарность за издание сборника стихов русских поэтов, живущих в Германии.

Уважаемый Валери, Вы спрашиваете, зачем понадобилось выпускать такой сборник и вообще, как поживает русская литература в Германии?

Вы будете удивлёны, но русская литература, как таковая, то есть литература на русском языке в Германии вообще не поживает. Большинство русских писателей и поэтов, работающих в Германии, и пишущих на русском языке, издаются в России. Впрочем также, как и в Германии, как правило, за свой счёт. Да и современных русских писателей переведённых на немецкий язык крайне мало. Вам нужны подтверждения? Пожалуйста.

Вот, в ознаменовании года русской литературы в Германии и немецкой литературы в России, на сайте радио «Эхо Москвы» выступила блогер Елена Рышкова. Было это 15 мая 2012 года. Себя Елена Рышкова обозначила, как «читателя из Германии». Она пишет: «За последние четыре года смогла купить на немецком языке только „Люди, как боги" Сергея Снегова, „Один день Ивана Денисовича" Солженицина и „Лолиту" Набокова. Два раза видела на полке детективы Марининой и Донцовой».

Как-то мы, сидя в одной из уютных кафешек Берлина, с писательницей Анной Сохриной, подняли эту тему. Анна живёт в Берлине уже много лет. Так она уверяла нас, что за всё это время видела на немецком языке только книги Ерофеева, Улицкой, Сорокина, Пелевина и Алексеевич. И то получила их по специальному заказу у менеджера книжного магазина.

Объективности ради стоит заметить, что на вопрос о положении русской литературы в Германии, нельзя полноценно ответить, не разобравшись в функциях литературы вообще, в самом широком, философском смысле.

Первая значимая роль и функция литературы — знаковая. Она объединяет общество, как нацию и одновременно разъединяет его на слои. Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу кто ты. Исходя из этого германские слависты, конечно, более осведомлены в перипетиях русской литературы, чем широкая публика.

Другая роль литературы — развлекательная. Особенно это касается художественной литературы. Она будит воображение. Она позволяет развиться пониманию иных, чем мы, людей и, не встреченных нами, обстоятельств.

Ещё одна функция литературы — познавательная. Особенно учебной литературы.

Для России, для русской литературы характерна воспитательная роль, совмещенная с её ролью мессианского знамени культуры.

Было бы ошибкой умолчать и о социально-оценочной функции литературы. Широко известные

слова: «Поэт в России больше, чем поэт» именно об этой роли, третейского судьи, стоящего на страже справедливости.

Дорогой Валери, я должен Вас огорчить. Телевидение, социальные сети, интернет, множественные социальные тенденции постиндустриального и постинформационного общества превратили и литературу, и квинтэссенцию её деятельности книгу, в товар. Литературная критика медленно, но верно начинает играть роль ярмарочного зазывалы. Покупают не книгу, а раскрученный бренд. Чтобы раскрутить бренд, необходимы огромные финансовые вложения. Если бренд раскручен, то под ним работает, как правило, целый литературный цех из авторов невидимок.

Нет смысла педалировать эту тему, но писательская философия Вадима Фадина весьма старомодна и полностью выпадает из этой барабанной технологии. Его произведения не то что по-немецки и по-русски читают лишь избранные. Почему его не переводят на немецкий? А потому что никого из русских писателей не переводят.

Как ни странно, но фантомные боли Отечественной войны дают себя знать по сей день. 70 лет вытеснения преподавания немецкого языка в глубокую провинцию бесследно не прошли. Процесс взаимного культурно-литературного обмена между русской и немецкой культурой для широкого читателя замкнулся на классике. От них — Гёте, Шиллер, Гейне, от нас — Толстой, Чехов, Достоевский. Всё, другие выпали из школьных программ, и перестали быть востребованным товаром.

Для современных русских писателей и поэтов Германия один большой Дом Творчества, а вовсе не читальный зал. Германия их не знает и не узнает. Никто не пойдёт на затраты по их раскрутке. И это несмотря на то, что в Германии сегодня более 3 миллионов русскоязычных граждан и ещё плюс полмиллиона, прибывших в Германию из СССР и России по еврейской эмиграционной линии.

Вот поэтому я благодарен Вам, Валери, за издание русского сборника. Вот поэтому я и беру на себя смелость утверждать, что Вадим Фадин — это берлинский затворник русской литературы. Причём в квадрате, ибо он русский человек, приехал в Германию вслед за любимой женой, которая прибыла в неё по линии еврейкой эмиграции. С грустью замечу, что и в России Вадим Фадин мало известен, ибо тиражи его книг, как и большинства писателей России в XXI веке, до обидного малы.

Валери, всего Вам доброго. Не пропадайте. Пишите. Звоните.

Письмо девятое. Январь 2015 года. Звенигород — Венло. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Софи Тахаловой

Глубокоуважаемая Софи, пользуюсь случаем спросить, как поживает инжирное дерево в Вашем саду? Что ни говори, а инжирное дерево для Нидерландов — большая редкость. Хочу порадовать Вас хорошим известием. В ноябре 2013 в издательстве «Время» вышла книга Вадима Фадина «Обстоятельства двойной жизни». Подзаголовок книги «Записки по остывшим следам». Это книга мемуаров в форме диалога с самим собой.

Вот бы и Вам написать такую же. Рассказать о себе людям. Мне кажется, это будет поучительная история.

Софи, может быть Вы не знаете, но одна из драм жизни Вадима Фадина заключалась в необходимости совмещать, образно говоря, физику с лирикой.

Впрочем, для его, да и для нашего поколения, случай довольно частый. За примерами далеко ходить не надо. Прекрасный поэт Виктор Коркия, так же, как Вадим Фадин, окончивший Московский авиационный институт, работал инженером в Радиотехническом институте АН СССР, рядом с ним трудился поэт Андрей Чернов. Поэт Валерий Краско, вместе с писателем Эдуардом Успенским, отцом Чебурашки, работали инженерами в НИИ Полупроводниковой Электроники. Таких примеров множество. Вместе с профессором О.Я. Боксером ваш покорный слуга, даже издал книгу на эту тему «Поэты-учёные современной России» [4].

В своей книге мемуаров Вадим Фадин, со свойственной ему скрупулёзностью, анализирует и литературную и техническую среду того времени, которое пролегло через середину XX века.

Вы знаете Софи, в письме Вашему коллеге Валери Кришневу я высказал догадку, что роман «Снег для продажи на юге» — автобиографический. После прочтения «Обстоятельств двойной жизни» я в этом уверен абсолютно. Более того, словно подкрепляя мою догадку, Вадим Фадин, вовсе не случайно, вставляет в текст одной книги, текст другой, целыми страницами.

Я благодарен ему за это. Теперь мне окончательно ясно, что прототипом Аратова послужил сам Фа-дин. То же благородство, щепетильность в выборе средств достижения цели, та же отрешенность от быта и погруженность в бытие, острый ум и абсолютное равнодушие к суете.

Уважаемая Софи, все кому Вы помогли встать на ноги отмечают Вашу исключительную

проницательность, как психолога. Если Вы сочтёте возможным и прочтёте книгу избранных стихов Вадима Фадина «Утонувшая память» посмотрите, пожалуйста, прав ли я, когда считаю, что работа по анализу причин отказов в запусках ракет, наложила свой незримый отпечаток на творчество Вадима Ивановича. Строгая конструктивистика стиха, постоянный поиск скрытого смысла, потаённых пружин бытия, неуёмное желание во всём разобраться самому и составить своё, глубокое и проницательное мнение.

Впрочем, зная Вашу занятость, буду рад даже тому, что Вы сможете ответить на это письмо. Всех благ. До встречи во Франкфурте-на-Майне у профессора В.Г. Тыминского.

Письмо десятое. Март 2015 года. Москва — Гданьск. Сергей Антипов — профессору Францишеку Апановичу

Здравствуйте, глубокоуважаемый пан Франци-шек! Вы просили меня поделиться своими впечатлениями о книге стихов Вадима Фадина «Черта», которую мне и Вам подарил наш общий друг Михаил Пластов.

Что Вам сказать? «Черта» не совсем обычная книга. Она вышла в 1990 году на переломе времён. Занятие поэзией из государственного дела, из дела, принадлежащего инженерам человеческих душ, ведущих строительство социалистического реализма вдоль всего идеологического фронта, превращалось в личное дело поэта, его читателей и почитателей. В бездонную глубину времени канули стадионы, внимавшие голосам Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского и Рождественского. Печатай что, или почти что хочешь, где хочешь и как хочешь. Любыми тиражами. И делай с этими тиражами что хочешь. Тираж книги «Черта», вышедшей в издательстве «Прометей» МГПИ имени В.И. Ленина 4000 экземпляров.

Для времени книжных распределителей — тираж ничтожный, для времени полного развала сети книжной торговли и тотального падения интереса к поэтическому слову — огромный. Однако на сегодняшний день эта книга библиографическая редкость. Прошло практически четверть века, а мы только вчера спорили о ней с моими коллегами по поэтическому цеху. Почему? Ну, одну из причин, правда, в стихотворной форме, выразил тот же Михаил Пластов. Когда он дарил мне книгу «Черта» сделал на форзаце надпись: «Собрание стихов с названием „Черта", однако этих черт в „Черте" той, до черта».

И действительно, то это черта прибоя, которая отделяет размышления о сущем, от редких вестей

насущного. Позволю себе процитировать, вырвав кусок из контекста, что вообще в случае с Вадимом Фа-диным не рекомендуется, в связи с цельной неразрывностью его квазистихотворных размышлений. Почему «квази» объясню несколько позже.

.тут же и долгие мысли, рождённые в долгой

ходьбе

рядом с прибоем, случайно смывающим редкие

вести,

с пеной у рта на песке распростёртые в поздней

мольбе.

И тотчас же, буквально на следующей странице, почти библейское, восприятие черты, отделяющей твердь от суши, как края земли, будто автору и неведомо, что земля круглая:

Край земли недалёк от меня, он заметен везде, где могу подойти к беспредельной солёной воде; в целой жизни одна лишь черта есть, доступная

взгляду, —

это кромка прибоя, земного движенья предел.

И тут же буквально через три строки автор, как бы случайно обнаруживает ещё одну черту, о которой и думает, и размышляет как бы с неохотой:

... невозможно сравнить, сопоставить в уме,

две черты — горизонт с этой кромкой — пугаюсь своей немоты.

И сам себя как бы спрашивая, а зачем мне предъявлены эти границы видимого и явленного, сам себе же и отвечает: «чтоб доступного мира черта не ушла бы от ног». И словно озарение приходит к лирическому герою понимание того, что:

Всяк свои норовит возвести для меня рубежи: Тут и возраст, и быт, и осенних дорог виражи.

Развивая этот образ черты-рубежа Вадим Фадин окольцовывает его, как «сталкер» Тарковского, наблюдающего Зону со стороны: «Меняется странно знакомый пейзаж за чертой карантина».

Но одновременно появляются и черта характера, и черта облика:

И первая любовь не умерла, живёт с последней ближе, чем с сестрою. В обеих женщинах (коль нет числа -во всех) одна черта, в одном настрое, была любима.

Таких слов «матрёшек» в стихотворениях и прозе Фадина множество. Это и слово «снег», и слово «лист». И вообще, Вадим Фадин очень любит играть со словами, поворачивая их необычными гранями к читателю. Вот хотя бы «.а небо тонами металла окрасило дивные дали.». Так и чувствуется тонная тяжесть атмосферного давления. Однако речь идёт о стальном отливе небосвода.

И вот теперь, как и обещал Вам, пан Франци-шек, поясню, почему я назвал размышления Фадина в книге «Черта» почти, то есть квазистихотворными, да ещё в одно слово. Нет, не потому что в книге мало поэзии. Достаточно. А почему? А потому что выбранная Фадиным форма — это скрытая стихопро-за. Отсюда и неимоверная длина строк и выражений. И отсутствие заглавных букв в начале новых строк. Но не это главное. Главное общий звук. Он глуховатый и сливающийся с общим фоном стихотворения, чем-то напоминающий звук прибоя.

Такое впечатление, что лирический герой что-то говорит про себя, рассуждает сам с собой о чём-то вовсе не предназначенном для посторонних ушей. Какое-то скрупулёзное внимание к деталям перемежается с постоянной рефлексией и само рефлексией. Но четкая логика, отточенная гравировка мысли подсказывает, что перед нами конструктивный ум, привыкший к высокой культуре мысли, вооруженный громадным культурным и интеллектуальным багажом. Количество кантономинаций и скрытых реминисценций зашкаливает.

Читая «Черту», пан Францишек, невольно вспоминаешь строку Бориса Пастернака: «В сухарнице, как мышь, копается анапест». Заботит ли Вадима Фадина читатель, волнует ли его, что он сможет понять в этом лабиринте гипотез, предположений, мыслей вслух и размышлений по поводу мыслей вслух? Мне представляется, что совершенно не заботит.

Вывод очень странный. Книга «Черта» — это дитя эпохи гласности и перестройки. Вовсе не потому, что она утверждает какие-то положения из концепций лауреата нобелевской премии мира, первого и последнего президента СССР Михаила Сергеевича Горбачёва. А потому, что она являет сама по себе черту, между поэзией, рожденной под гнётом партийного догляда, и поэзией, рожденной свободным волеизъявлением художника.

Хорошо понимаю, что Вы, пан Францишек, можете меня упрекнуть в крайней субъективности восприятия, но Вы не можете и не должны упрекать меня в неискренности суждений. А это, на мой взгляд, главное, когда речь идёт о творчестве не поэта, не писателя и даже не философа, как многие считают, а и поэта, и писателя, и переводчика, и драматурга,

и испытателя ракетной техники, и телеведущего, то есть по преимуществу и прежде всего мыслителя и провидца. Полипрофессионализм — это очень серьезный признак творческой личности, стоящей на пути от способностей к таланту, от таланта к гениальности [14, 15]. Вы, пан Францишек, наверняка об этом читали. Нет, я не говорю, что Фадин — гений. Гений человек или нет, в конечном итоге определяет время, и только время. Я говорю о тенденции.

Засим, пан Францишек, позвольте откланяться. С нетерпением жду Вашего мнения о предмете нашего интереса.

Письмо одиннадцатое. Май 2016 года. Los-Cristianos (o. Tenerife) — Таурмино (о.Сицилия). Сергей Антипов — В жюри конкурса имени Анны Ахматовой, доценту МГУ Марине Князевой

Глубокоуважаемая Марина Леонидовна, здравствуйте. С огромным интересом ознакомился с Вашей концепцией развития русской культуры, а если сказать точнее русской цивилизации. Понимаю, что именно в рамках этой идеологемы Вы проводите конкурс Ахматовой именно там, где её творчество впервые получило международное признание в виде премии Данте. Если я не ошибаюсь, лауреатом конкурса стала замечательная русская поэтесса Лариса Васильева. Это очень достойный выбор.

Но, если откровенно, мне представляется, что конкурс мог бы расширить свои гендерные рамки и проходить не только среди женщин-поэтесс, но и среди мужчин. В нём могли бы принять участие такие поэты как Рейн, Кушнер, Хлебников, Фадин, Кенжиев. Это только украсило бы Ваше уникальное начинание.

Вы, конечно, читали книгу Михаила Капустина «Культура и власть» и помните его разделение поэзии на героическую и орфическую [11]. Тогда Вам должен быть понятен и мой выбор русских поэтов для Вашего конкурса. Они все, как и Анна Ахматова, поэты сугубо орфические. Особенно интересен Вадим Фадин. Чем? Это не простой вопрос. Но попробую Вам ответить.

Как Вы знаете по своему первому образованию я инженер-физик. Эту уникальную специальность можно получить только в одном университете: Московском инженерно-физическом. Но.. Ох уж это «но». Но с самых ранних лет поэзия и литература дороги мне и являются предметом приложения моих сил не меньше чем наука. И именно в этом между мной, Михаилом Пластовым, Вадимом Шефнером, Александром Чижевским, Джеймсом Кларком

Максвеллом и Вадимом Фадиным много общего. Что же это за общность? А это, в рамках орфической поэзии склонность к «лирике науки».

Лирика науки, поэзия о науке, влияние научного мировоззрения на поэтическое восприятие впервые были исследованы Оскаром Боксером [2]. Выдающийся учёный, президент Российской Медико-технической Академии, родоначальник дистанционной космической медицинской радиометрии, профессор Боксер был тонким лириком в поэзии и пытливым литературоведом, главным интересом которого было явление творческой полифонии. Его исследования были продолжены его учениками [3].

Марина Леонидовна, мне представляется, что эти учёные оказались на пороге прорыва к новому философскому направлению, находящемуся на стыке позитивизма и герменевтики. Вы обратили внимание на то, что в своей работе [10] профессор Михаил Капустин неоднократно подчёркивал, что он видит в исследовании взаимодействия поэзии и власти, поэзии и науки, возможность новых метафизических открытий. В психологии довольно давно используется такое понятие, как «эмоциональный интеллект». Не побоюсь сказать, что «эмоциональный интеллект» Вадима Фадина абсолютно уникален. В моём восприятии он чем-то напоминает остывающую лаву. Под тёплой твердой коркой скрытый жар. Внешняя сдержанность эмоций, пристрастие к скрытым обращениям к истинам высокой, фундаментальной науки в лирических образах, повышенный поэтический интерес к базовым координатам бытия, к структуре и внутренней сути пространства, времени, информации. А некая странная разновидность лингвистического конструктивизма, растущая из поэтической тональности Павла Антакольского. Построение фразы, поэтической строки у Вадима Фадина с одной стороны напоминают серебряную скань Бовенутто Челини, а с другой — пропорциональную строгость Эйфелевой и Шуховской башен.

Марина Леонидовна, наверно Вы, как ведущий специалист в области сравнительной лингвистики думаете, что у меня нет доказательств текстом и что мои утверждения голословны? Ошибаетесь. Таких доказательств у меня пруд пруди. Вот, например, отрывок стихотворения из книги «Черта»:

Слово «вокруг» позабудется, может быть, скоро, смысл потеряв в городской суете коридора, где в измеренье единственном крепкие двери множатся, словно в тревожном предутреннем сне, вдоль пролетают события, ветры и снег, а параллели встречаются только на сфере, в точке полярной сбиваются вместе тесней.

Здесь не просто образ улицы, вдоль которой дома образуют коридор, а «в измеренье единственном крепкие двери». Что это за единственное измерение? А это так называемая «режущая плоскость начертательной геометрии», которая переводит в двухмерную плоскость срез трёхмерного пространства. Почему же в «единственном»? А потому, что речь идёт о проекции поперечного сечения всех дверей на плоскости на одну из ординат. Но чем дальше, тем больше. Все прекрасно знают про параллели и меридианы на глобусе. Спрашивается, зачем тогда писать, что «параллели встречаются вместе только на сфере», а потом ещё раз уточнять, сбивая с толку, «в точке полярной сбиваются вместе тесней». А потому что это параллели коридоров городских улиц, то есть параллели евклидовой геометрии, а пересекающиеся параллели на сфере — это параллели сферической геометрии Лобачевского-Чебышева.

Из этой же оперы электростатические образы стихотворения «Мерно качается маятник» из книги Вадима Фадина «Утонувшая память». Астрофизические образы стихотворения «В полночь» из той же книги. Скажу без всякого преувеличения, таких стихотворений у Вадима Фадина — сотни.

А вот удивляет меня совсем другое. Вадим Фа-дин словно нарочито сужает круг читателей, понимающих всю глубину его поэтического мира. Нам, то есть мне и моим коллегам по поэтическому цеху, неоднократно встречались люди, которые жаловались, что Фадин труден для понимания, что его лингвистическое поле напоминает непроходимую лесную чащу. А авторы женской прозы, типа берлинской писательницы Анны Сохриной, в сердцах жалуются, что он зануда. Что же это тоже, в свете вышесказанного, можно объяснить. «Нудник» на идише означает «мудрец». «Зануда», значит, находящийся за мудростью. И точно Вадим Фадин находится за пределами мудрости гуманитарных дам. Его творчество не откровенно, в философском смысле, оно сокровенно. Лишние читатели и интерпретаторы мешают ему. Он пишет об этом с обезоруживающей откровенностью: «Чудак, занимающийся не своею душой, а моею, увы, никогда, никогда уподоблен не будет Матфею». Честно говоря, никто и не метит ни в апостолы, ни в пророки. Спасение души Фадина, дело работы души самого Фадина. А вот понимание герменевтики текстов Фадина, дело вполне философское и интересное, для каждого, кто любит русскую литературу.

Марина Леонидовна, простите мне мой пафос. Понимая, что я Вас замучил экзерсисами о Фади-не, спешу откланяться. До встречи в Москве. Всего Вам доброго.

Письмо двенадцатое. Январь 2017 года. Москва — Берлин. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Алексею Венгерову

Глубокоуважаемый Алексей Анатольевич, здравствуйте. От всей души поздравляю Вас и Вашего соавтора Сергея Венгерова с высокой оценкой серии книг «Библиохроника» премией Правительства Российской Федерации. Рассмотрение истории Государства Российского через историю книжных изданий, воистину гуманитарное открытие.

Алексей Анатольевич, Вы, конечно, хорошо знаете писателя Вадима Фадина. Прежде всего, потому, что Вас связывает с Берлином очень и очень многое. От воспоминаний юности до глобальных культурных проектов. Ваша берлинская выставка «Мы в обложке» произвела подлинный фурор. Меня всегда поражала Ваша способность неформального общения с немецкой публикой.

Если Вы конечно помните, я неоднократно подчёркивал, что не всем из наших берлинских знакомых это удаётся столь же непринуждённо, как Вам. Вот ещё один пример. Недавно мне попалась на глаза рукопись поэтической книги Вадима Фадина «Нить бытия». Вместо преамбулы, к стихам составляющим эту книгу, придан некий стихотворный камертон. Позволю себе процитировать его полностью:

Безвестную жизнь в историческом граде к бумаге прижать изнутри не хитро, моя — подвернулась под злое перо, но то, что осталось снаружи тетради я должен предвидеть, храни меня Бог — вдруг к окнам подступит, взойдя на порог, — а я не хочу соучаствовать в стаде. Я дома останусь в квадрате, в ограде, и двор пусть скользит за миры, за моря: меня не учили бросать якоря в те годы, где мысли теснились в осаде, найдутся историки, хватит ума — об участи русских напишут тома: забытое мной соберут Христа ради.

Хорошо памятуя предупреждение, о необходимости не путать автора с его лирическим героем или даже с воспроизведённым, благодаря его литературной фантазии, лирическим типом, смею уверит Вас, уважаемый Сергей Анатольевич, что перед нами случай прямого лирического авторского переживания Вадима Фадина, и поясняющего и объясняющего причины его невольного берлинского отшельничества и свойственной ему иронической

отстраненности от берлинского эмигрантского окружения. Ну не вписывается Фадин всей своей благородной деликатностью ни в тотальный рекламный нахрап, ни в буйную череду саморекламных экзерсисов, ни в череду сетевого социального литературного воспроизводства. Чем не Диоген, у которого вместо бочки квартира на тихой берлинской улочке.

Это не достоинство Вадима Фадина и не его недостаток. Это — его свойство, крайне важное для понимания его творчества. Вы согласны со мной, многоуважаемый Алексей Анатольевич? Знаю Вашу феноменальную проницательность, думаю, что согласны.

Письмо тринадцатое. Февраль 2017 года. Коломна — Звенигород. Сергей Антипов — профессору Михаилу Пластову (Пекелису)

Многоуважаемый Михаил Абрамович, спешу уведомить Вас о выходе, в конце 2016 года в издательстве «Время», новой книги Вадима Фадина «Пейзаж в окне напротив». У этой книги имеется послесловие, написанное Александром Люсым. Называется оно «Понятые пришли» и имеет подзаголовок «Портреты и автопортреты в состоянии алиби». Всё послесловие представляет собой попытку Александра Люсого сначала определить жанр книги Фа-дина, а затем доказать, что книга написана именно в этом жанре. Жанр книги Александр Люсый определяет как «исходы».

Судя по тексту послесловия, родоначальником жанра является неизвестный автор или группа неизвестных авторов библейской книги «Исход», описывающей исход евреев из Египта. И действительно, герои первой части книги куда-то перемещаются в реальном пространстве или виртуальном. Более того перемещаются они, явно уходя от тех или иных угроз своему существованию. Это то, что касается первой части книги. Однако её вторая часть, а именно «Автопортреты», если и имеет какое-то отношение к «исходам», то лишь своей сакральной тональностью или надо предположить, что «исход» с героем «Автопортретов» уже произошел и закончился почему-то не вхождением в страну обетованную, а вавилонским пленением.

Сразу же замечу, что если Александр Люсый и почувствовал пророческую интонацию в прозе Вадима Фадина, то ни её целеполагание, ни антропологическая философия текстов Фадина не открылись, как мне представляется, его, в целом проницательному, видению.

Не скрою, иногда у меня возникает уверенность, что Фадин писатель абсолютно одной главной

и скрытой мысли. Вряд ли мне удастся сформулировать и преподнести её Вам, Михаил Абрамович, в афористичном виде, если даже самому Вадиму Фадину, человеку и умудрённому, и искушенному, не удаётся всеми своими текстами выставить эту мысль, как очевидную. Она, на мой взгляд, в следующем: как смерть живая часть жизни и лишь фазовый переход к жизни иной, так и «конец света», «Армагеддон» — это не событие, а процесс. Но если орудие смерти, в лучшем случае, — старение, а в худшем «приглашение на казнь», в самом широком смысле слова, то пророческое видение элементов Армагеддона дело и хлопотное и затруднительное, но, чтобы ни говорилось, книга «Семеро нищих под одним одеялом» — это книга о конце света в одной, отдельно взятой стране, где главная болезнь ни «нищета духа», а «нищета уха», нищета социального дискурса. И то, что действие происходит на гипотетической территории, в некой гипотетической области, отколовшейся от столь же эфемерной империи, никого не может обмануть. Так легко узнать в свете сатирического гротеска «нищею Россию», «страну рабов, страну господ». И не важно, что картина, представленная мастером, описывает далёкое прошлое, он переворачивает её в актуальное будущее. А в сценах наводнения дерьмом, чёткий образ вовсе не фекальной революции, но дерьмовой жизни. И строение стены в «Рыдании пастухов» это тоже развёрнутый образ, где на исходе всё мало-мальски человеческое.

Невольно вспоминается сон Максудова из «Театрального романа» Михаила Булгакова, когда он криком кричит: «Я не хочу в ваш новый мир! Это не человеческий мир!». А уж «Пейзаж в окне напротив», несмотря на свою экзистенциальную форму и торжествующую материальность притчевого мотива, лишь очередное для Вадима Фадина разглядывание граней «конца света», апокалипсическая картина угасания света в душах людей, людишек и нелюдей всех мастей и видов.

Позволю себе даже перечислить собственные имена граней «Армагеддона», отраженных в Вадимом Фадиным в книге «Пейзаж в окне напротив». Начну с первой притчи «Обстоятельства места и времени» — о путях в никуда, о социальной смерти после пенсии, о движении к смерти к тому воскрешению души, которому действительно, как сказано в эпиграфе к книге безразлично «место и время».

Притча «Пейзаж в окне напротив», которая дала название всей книге, отражает ту грань «конца света», которая знакома любому, кто ощутил, как гаснет свет прошедшей жизни, свет прошлого, как с уходом из жизни каждого человека уходит весь

милый мир его привычек и вещных доказательств его вящей действительности.

Не менее, если не более апокалиптична страшная картина, хотя и нарисованная акварельными красками, в притче «Ночная жизнь Китежа». Картина — символ медленного погружения прошедшей и будущей жизни в воды Леты, и ещё в большей степени медленного умирания привычек и привычного, «конец света» небес под толщей воды забвения.

Притча «Голубая Богородица», обладая обманной сюжетностью, вмещающей всё: от противоправной деятельности, необходимой для выживания в мире, победивших барыг, до выталкивания в эмиграцию, под угрозой смерти, всё же именно о «конце света». Того света, который живёт в человеке при мысли о его малой и большой Родине, которую не могут заменить никакие Парижы и Берлины.

«Похороны меня» — горькая и ироничная притча о «конце света» для одного всеми забытого эмигранта, маленького человека, на посмертные желания которого всем, в конечном итоге, наплевать.

«Иными языками и устами» — тот образец малой прозы, некой элегантной фрашки, где ещё одна грань «Армагеддона» проступает явственно и неотвратимо в виде путешествия из одного «конца света» в другой не менее трагичный и близкий к вечной тьме.

«Тигры повсюду» — и снова притча о сопровождающем «конец света» тотальном озверении.

«И стол, и дом» — притча, напоминающая пасторальные ужасы Кинга. Невольно вспоминается библейское пророчество «и прийдет нежданный судия, и будет судить и живых и мертвых по делам их». Под легкомысленные разговоры о зимних и летних дураках, с вполне реальной ссылкой на метра-попечителя Вадима Фадина, знаменитого писателя Павла Анта-кольского, с явной попыткой заставить читателя видеть под личиной героя притчи Истратова, самого Фадина, происходит приход смерти на его рабочем месте, на столе, где он остаётся лежать, как чистый лист, подводящий итог всем рукописям и книгам.

А легкомысленное «и под каждым ей кустом был готов и стол, и дом» сквозит уже в самом названии фрашки. И по инерции проскакивает в голове: «Ах, ты пела, это дело, так пойди же попляши». Замечу вскользь, что таких аллюзий у Фадина пруд пруди.

И наконец, «Карусель для одиночки». Снова фрашка о конце света. На этот раз света любви. Крутится карусель воображения, героя этой притчи и на каждом повороте колеса одиночества мелькает тень безысходной реальности.

Что-то заставляет меня вернуться к фраш-ке-притче «Похороны меня», вернее к её финальной

фразе: «Важным осталось только одно. Я умер в России, где давно любить умеют только мёртвых».

Обзор перечня притч был бы неполным, если бы я не упомянул ещё один фрагмент под названием «Девушка в витрине». На мой взгляд, он перекликается с книгой стихов Бодлера «Цветы зла». С микроскопической точностью рассматривает Вадим Фа-дин типаж мелкого и гадкого беса, без света в душе, без света в голове, «одинокого волка» по сравнению с которым волк — это вершина гуманизма. И этот маниакальный урод просто подавляет своей типичностью и обычностью. Фадин как бы говорит: «Вот от чего я бежал, без оглядки и сломя голову, вот он гомосоветикус во всей своей омерзительной красе». И снова отсвет Армагеддона лежит на этой притче не менее зримо, чем на всех остальных.

Уважаемый Михаил Абрамович, если Вас не затруднит, прочтите эту книгу и напишите мне о Ваших впечатлениях. Может быть, я сгустил краски?

Честь имею. Всего Вам доброго.

Письмо четырнадцатое. Февраль 2017 года. Звенигород — Коломна. Михаил Пластов (Пекелис) — Сергею Антипову

Глубокоуважаемый Сергей Сергеевич, обстоятельства сложились так, что две новые книги Вадима Фадина: «Пейзаж в окне напротив» и «Нить бытия» я прочёл ещё в рукописи. Для начала хотел бы заметить, что согласен с Вашим анализом притч из книги «Пейзаж в окне напротив». К сожалению, Вы не проанализировали притчи-фрашки: «Эффект отсутствия», «Ощущение острова» и «Искушение воздушным змеем», а ведь именно в них, да ещё в «Автопортретах», наиболее явно проявляется драматическое противоречие практически всей антиутопической прозы Вадима Фадина. Какое? А между литературой и действительностью.

Что такое литература? Определений множество, а наиболее подходящее для данного философского анализа творчества Вадима Фадина, принадлежит писателю Владимиру Соколову: «Литература — это фантазии, зафиксированные в виде текста». В чём сокровенная суть фантазий Вадима Фадина? В том, что это фантазии на тему реальностей единоличного правления и авторитарной действительности. Форма антиутопий и утопий Вадима Фадина, безусловно, уникальная — это стихопроза. Нет, её определяют не внутренние рифмы, а скрытый звук, изысканность стилистической интонации.

А что, по сути, смыслу и логике текста? Социальная паранойя по типу «если у вас паранойя, то это

не значит, что за вами не следят», а именно в этом ощущение острова в «Ощущении острова». Вы уж извините меня Сергей Сергеевич за невольную тавтологию.

Или страшная, трагическая, вымороченная «свобода слова» из Гайдар-парка, эпигонского воплощения Гайд-парка, под надзором статуи Отца и Учителя всех народов, Друга физкультурников Сосо Джугашвили. Вы знаете, Сергей Сергеевич, невольно вспомнился стишок: «Я беседовал с Гайдаром, мне его не надо даром. Мы его не торопили, вышел шок, без терапии». Именно шоком кончается притча «Эффект отсутствия». То ли убийством, то ли самоубийством главного героя.

Логика Вадима Фадина и его фантазии понятна. В стране мёртвых душ, даже робкая попытка свободного слова, ничем хорошим кончиться не может.

Всё. Вот тут-то мы и подошли к парадоксу, к противоречию между фантазией и реальностью, литературой и действительностью, о котором упоминалось в этом письме.

Где печатаются утопические ужастики Вадима Фадина? Где его основной читатель? Как где? В Караганде! Ну, то есть в России. В России у него полная свобода слова, в России у него и читатели и почитатели. А где он живёт? Ага, Вы угадали Сергей Сергеевич. Ура! Он живет в Германии, он живет в Берлине. И именно там его речи «за десять шагов не слышны». И именно там Германия платит ему пенсию и социальные пособия, позволяющие ему не думать о гонорарах и заниматься писательским трудом, без риска протянуть ноги. Занавес. Низкий поклон и искренняя благодарность немецкому налогоплательщику, сохраняющему для нас и наших потомков берлинского затворника русской литературы.

А автопортреты? В свете вышесказанного, мне хотелось бы процитировать всего один автопортрет «На фоне немцев и Германии»: «...честно говоря, идея общей вины мне не по душе — оттого, что я имею наглость не считать себя частичкой общей массы». Вот так. А какая ещё идея, как ни идея общей вины немцев за холокост привела Вадима Фа-дина в Германию и позволяет ему там существовать? О, Фадин, Фадин! О, Моцарт, Моцарт! Воистину Дух Святой почиёт где хочет и на ком хочет, а наша дело, отбросив всякое философствование, хотя бы подумать: «Слава Отцу и Сыну, и Духу Святому во веки веков. Аминь».

За сим позвольте мне, уважаемый Сергей Сергеевич, откланяться. И поверьте, в моих к Вам письмах я стараюсь избежать любой предвзятости, недостойной, на мой взгляд, истинного философа, пытаюсь оставить только стремление к пониманию и истине,

но мне трудно избежать субъективного фона, тем более, что для автопортрета Фадина, я именно таким фоном и являюсь. По-видимому, те же чувства владели и Александром Люсым, который заметил, что «ангелы Вадима Фадина живут в деталях, а их антиподы в сюжетах. За точность цитаты не ручаюсь, но ручаюсь за её смысл. Однако Александр Люсый не учёл самого главного, картину мира весьма сложно писать белым по белому.

Письмо пятнадцатое. Март 2017 года. Село Михайловское — Ереван. Михаил Пластов (Пекелис) — профессору Тодаси Гоино.

Глубокоуважаемый Тодаси Гоино, продолжаю размышлять над вопросом, который Вы задали мне в последнем Вашем письме из Амстердама: «Почему эсхатологические мотивы гораздо чаще встречаются в русской поэзии, чем в японской?». Вроде бы сам собой напрашивается ответ, что это связано с различием между православной эсхатологией и учением о реинкарнации, являющимся составной частью японского менталитета.

Однако более глубокие исследования показывают, что интерес к «концу света» держится в любом социуме, а тем самым и в любой литературе, на довольно высоком уровне независимо от культурных традиций. Трудно сказать, что это, следствие глобализации или свойство человеческой природы. Например, если посмотреть статистику запросов такой электронной поисковой системы как Google, то мы обнаружим, что в 2012 году словосочетание «конец света» встречалось в 1 730 000 запросов, а конкретный вопрос «Когда будет конец света?» волновал 1 000 000 человек. В дальнейшем эти цифры только росли.

С точки зрения социальной психологии под этим стоит отвержение прошлого устройства социума и неприятие настоящего, нарастание тревоги, более того — это результат депрессивных состояний. Как показывают многочисленные исследования, эсхатологические состояния актуализируются при смене эпох.

Но, вернемся к мировой поэзии. Можно сказать, что художественное осмысление «конца света» добрая традиция самых разных литератур. «Конец света» живописал Байрон в поэме «Тьма», Брюсов в стихотворении «Конь блед» рисует явление в кипящем жизнью городе последнего всадника апокалипсиса. Уместно в этой связи вспомнить знаменитое апокалипсическое стихотворение американской поэтессы Сары Тисдейн «Будет ласковый дождь».

Кстати, имеющий несчастье жить в эпоху перемен, Ваш хороший знакомый поэт Вадим Фадин просто рекордист по количеству поэтических размышлений о «конце света». Загляните в его книгу избранных стихотворений «Утонувшая память». Вы убедитесь, что стихотворения «К шестому ангелу, имевшему трубу, напрасно обращать последнюю мольбу.», «В конце, давно наставшем, света.», «Потоп, сказали, будет после нас.», и не только они, полны эсхатологических предчувствий и ожиданий.

Для меня, в случае Вадима Фадина, удивительно другое, многие свои эсхатологические стихи он писал задолго до эмиграции в Германию, при этом весь стиль его прозостихотворных поэтических размышлений, можно было бы условно назвать постэкспрессионистским, а, сам того не планируя, он, Вадим Фадин, попал в обойму немецких поэтов-экспрессионистов, для которых тема «конца света» была любимой.

По сути своих размышлений о «конце света» Вадим Фадин застрял где-то между Геймом, ван Годдисом, в совокупности с Беном и Беккером с Траклем, в компании с предшествующим им всем Гансом Саксом.

Уважаемый Тадаси, меня просто преследует мысль о том, что любой уход, любого человека из жизни и есть «конец света», ибо вместе с человеком уходит целый мир его воспоминаний, представлений и чувств. В этом плане, не является ли эмиграция — репетицией смерти. Что там Вадим Фадин, когда даже в поэзии такого жизнелюба, как японский поэт Ёнедзиро Нагути после эмиграции в Америку появились эсхатологические нотки.

За сим, позвольте откланяться, и на прощание выразить восхищение Вашим портретом Ван Гога, а заодно и поздравить Вас с избранием иностранным членом Российской Академии Художеств.

Письмо шестнадцатое. Апрель 2017 года. Воскресенск — Коломна. Сергей Антипов — Денису Минаеву. Копия Льву Котюкову

Глубокоуважаемый Денис Викторович, согласно нашей договоренности высылаю Вам свои заметки по поводу книги Вадима Фадина «Утонувшая память». Если, возглавляемое Вами, издательство «Серебро слов» планирует издать собрание сочинений Вадима Ивановича, то возможно эти разрозненные заметки пригодятся для написания предисловия.

Заметка первая. Как известно, культура — вся эхо. Но чем глубже уходит звук поэтического слова в «колодец времён», по меткому выражению Томаса

Манна, тем невнятней отзвук, тем тише и неразборчивей эхо читательской реакции, но и желание вслушаться в это проявление поэтической релаксации больше и ярче. Вадим Фадин уходит вглубь времён вплоть до библейских и евангельских глубин, а то и дальше, к эпохе неолита и наскальной живописи. Может быть именно поэтому тайный звук его стихов, их скрытая интонация, так часто переходит на шепот, а то и вовсе на тихий диалог с самим собой. Про всю лирику Вадима Фадина смело можно сказать, что это «тихая» лирика и вовсе не потому, что её не слышно, а потому, что она идёт из глубины души и носит глубоко личностный характер.

Заметка вторая. Поэзия Фадина, как бы проходит три этапа. Первый с 1963 года по 1988 год. То есть с 26 лет до 38 лет. Это дневниковые зарисовки в стихах, размышления о людях, событиях и пейзажах, и, что-то вроде первой и второй производных в дифференциальном исчислении, мысли о прошлых размышлениях и размышления об этих прошлых мыслях. Такая своеобразная «за далью даль».

Фокус очарования этого этапа становления в том, что Вадим Фадин на ранних подступах к своему литературному предназначению, формирует свою особенную поэтику. Её можно было бы обозначить как экзистенциальную или постэкзистенциальную, но отличающуюся тем, что его произведения стихотворные по форме, фактически являются прозаическими по внутреннему звуку и риторике и составляют некий стихопрозаический сплав.

Попробую сформулировать эту мысль точнее и глубже, тем более, что это важно для понимания второго этапа творчества Вадима Фадина. Он, Вадим Фадин, берёт у стихосложения его техническую и поэтическую стороны. Рифмику, ритмику, образность и звукопись. У прозы Фадин заимствует её смысловые, идеологемные начала, но эти начала Фадин рассматривает под поэтическим углом зрения, воспринимающим мир в его крайней, запредельной интерпретации. Что это за интерпретация? Она своевольная, ломающая логику здравого смысла, вплоть до возникновения ощущения полной абсурдности в типовом потоке сознания.

Второй этап в творчестве Вадима Фадина длится с 1988 по 1996 год. Его вполне реально назвать этапом примерок сквозных символов и реперных образов. «Снег» — как символ совка, холода, родины, отстраненности, одиночества. «Черта» — символ грани, предела, круга, черты характера, очерченно-сти рокового пути и границы между и между, причём, неважно между чем и чем. Таких слов символов не мало, но и не много. Они как бы образуют кристаллическую решетку, для роста кристаллов мысли.

На втором этапе создаётся как бы лаборатория химических реакций поэтического слова и осмысливаются химические основы собственной поэтики, но это не химия её, а алхимия, которая живёт в попытках найти золотое сечение речи, чтобы переплавить свинцовые будни в золото поэзии.

Третий этап, начавшийся 1996 году с переселения в Германию, длится по настоящее время. Этап создания шифров и ключей, пророчеств, предчувствий и предостережений. Он ещё не закончен, и говорить о нём пока рано.

Заметка третья. У всего поэтического корпуса текстов Фадина за последние более чем полувека существует несколько общих черт. Во-первых, подавляющее большинство его стихов носит дневниковый характер. Забавно то, что подписи мест написания этих дневников, по крайней мере, в советские времена, представляют собой перечень всех престижных домов творчества Литфонда и Худфонда: Дубулты, Переделкино, Малеевка и так далее. Во-вторых, Фадин практически в большинстве своих поэтических произведений склонен к дуальности тропов, то есть, если стих начинается с частной мысли, с конкретного образа, то завершается обобщением и наоборот. Если начинается с общего образа, с общей мысли, то заканчивается частным и абсолютно конкретным, естественно, по мысли самого автора. И, наконец, третье, стихи Фадина, как правило, слабо сюжетны. В них отсутствует драматургия событий, но зато с избытком присутствует драматургия ситуаций, чувств и даже музыкальности слов и их, если так можно выразиться, звуковых теней. По типу кружкИ — крУжки. У этой логики чувств тоже есть свои особенности. Она, практически без исключения, сумбурна и при этой сумбурности сдержана. Некий поток ассоциативных восприятий, навеянных обобщенной темой. Например, темой воздуха и полёта или характерных черт и начертаний.

В каком-то смысле все стихи Фадина деликатны, вплоть до ощущения скрытой женственности образов. Примером контрапункта могут служить стихи Ахматовой, Петровых, Цветаевой и Риммы Казаковой, которые неприметно, чуть-чуть, даже непонятно в чём, но мужские. Ещё необычней в этом плане стихи Бродского, поскольку они вообще теряют гендерный флёр, ибо они несколько напоминают то ли поэтический, то ли бухгалтерский гроссбух перечислением деталей, предметов и подробностей обстановки или пейзажа.

Эта маниакальная детализация у Бродского просто вытесняет чувственный ряд, а нобелевская слава до такой степени завораживает читателя, что начинает мешать точному восприятию поэтического слова.

Несмотря на то, что у раннего Фадина есть стихи, напрямую апеллирующие к Бродскому: «В странных одеждах — в колпаках, пелеринах, в панталонах, плащах и тогах встречались мне пилигримы.». Стих Фадина уже тогда, на самом раннем этапе обладает уникальной вихреобразной логикой этакой женственной рассеянности. Фадину как будто трудно сосредоточиться на чём-то одном долгое время. И не важно, мысль это или пейзаж. Можно назвать это свойство повышенной лирической экстрасенсорной чувствительностью.

Заметка четвёртая. В лирике Фадина часто встречаются стихи, намекающие на подлинное чувство, но одновременно скрывающие его. Усталость от бесконечных командировок на полигоны только угадывается в таких стихах как «В изгибах рельсов как в волнах реки» или «В вагонах проводницы греют чай» и некоторых других.

Ещё одно общее свойство лирического дарования Вадима Фадина — это его склонность к предельной вариантности образа. «Время мотают на оси машин», «... время тихонько мотают на оси колясок...», «... водки известий мотают себе на антенны» и всё это в одном стихотворении. Столь же подробно дробится образ «кричащей афиши», в стихотворении «Город прилёг отдохнуть, подремать после бега».

Опять же ни капли преувеличения не будет в утверждении, что лирика Фадина полна удивительных прозрений. В 1998 году японские учёные открыли способность воды и снежинок впитывать информационно-эмоциональную составляющею речи, а Фадин за 20 лет до этого в 1978 году пишет стихотворение «Случилось так, что на колхозном рынке», в котором проводится параллель между консервацией снежинок и сохранением стихов. Что здесь можно сказать? Подлинное поэтическое слово всегда пророческое.

Заметка пятая. Многие стихи Вадима Фадина, судя по их содержанию и датам написания, вообще не предназначались для печати и явно заведомо не могли бы пройти фильтры цензурного догляда. Однако Вадим Фадин с лёгкой душой променял широкую известность на свободу слова и мысли. Причина? Она и в Москве, также как и в Берлине одинакова. Вадим Фадин одновременно и поэт, и переводчик, и прозаик, и футуролог, и философ, и инженер, а по сути, мыслитель и пророк, отшельник и затворник, ибо ему разговор с самим собой и с временем всегда был важнее любых других бесед и с читателями, и с почитателями, и с коллегами, и с родными.

Денис Викторович, как Вы понимаете, мои заметки могут пригодиться только для тома стихов Вадима Фадина. Всего Вам доброго.

Заключение

Исследование текстов с помощью методов герменевтики накладывает на философа особые обязательства. Одно из них — это внимание к особенностям текста и биографии творца текстов. Это внимание к деталям вынуждает философа пренебречь элементами увлекательности текста за счёт научной достоверности. Мы заранее просим прощения у читателя, за те несовершенства данного исследования, которые не позволили нам проанализировать некоторые из текстов Вадима Фадина, Речь идёт, прежде всего, о его переводах, статьях и научных работах. Надеемся, что кто-нибудь и когда-нибудь восполнит этот пробел.

В заключении дадим краткую справку об адресатах представленных вниманию читателя писем:

Михаил Юпп — русский, американский поэт, писатель, философ, художник и коллекционер, действительный иностранный член Российской академии естественных наук;

Эльчин Искандерзаде — доктор технических наук, профессор, азербайджанский поэт, переводчик, президент Всемирной Академии тюркской культуры, депутат парламента Азербайджана;

Юрий Кобрин — русский, литовский поэт;

Марат Акчурин — русский, американский поэт, драматург, переводчик;

Рене Герра — знаменитый французский коллекционер, славист, писатель, профессор университета в Ницце, литературовед;

Александр Сенкевич — доктор филологических наук, писатель, поэт;

Валери Кришнев — доктор философии, белорусский эниопсихолог, издатель, академик Европейской Академии Естественных Наук;

Софи Тахалова — нидерландский учёный, издатель, доктор философии, профессор, вице-президент Европейской академии естественных наук;

Францишек Апанович — польский учёный, славист, доктор филологических наук, профессор;

Марина Князева — поэт, художник, переводчик, кандидат филологических наук, общественный деятель;

Алексей Венгеров — доктор технических наук, профессор, писатель, коллекционер, издатель.

Тодаси Гоино — японский общественный деятель, онколог, эколог, художник, иностранный член Российской академии художеств;

Денис Минаев — детский поэт, издатель;

Лев Котюков — поэт, писатель, критик, секретарь Союза писателей РФ.

Список литературы

1. Бергсон А. Творческая эволюция. — Жуковский; М.: Кучково поле, 2006. — 384 с.

2. Боксер О. История поэзии о науке: на подступах к лирике Науки. — Шуя: Изд-во Шуйского педагогического университета, 1997.

3. Боксер О., ПекелисМ. К истории англоязычной, немецкой и французской поэзии о науке: психологические аспекты. М.: РАЕН, 2006.

4. Боксер О., ПекелисМ. Поэты-учёные современной России. — М.: РАЕН, СГА, ШГПУ, 2005. — 117 с.

5. Вильгельм фон Гумбольдт. Язык и философия культуры — М.: Прогресс, 1985. — 452 с.

6. ГадамерГ-Г. Игра искусства / пер. с нем. А.В. Явецкого // Вопросы философии. 2006, № 8. — С. 164-168.

7. Дильтей В. Основная мысль моей философии // Вопросы философии. 2001, № 9. — С. 122-123.

8. Зиммель Г. Избранное. — М.: Юрист, 1996.

9. Кант Э. Лекции по этике. — М.: Республика, 2000. — 431 с.

10. Капустин М.П. Гуманитарные науки и творчество. М., 1997

11. Капустин М.П. Культура и власть. Пути и судьбы русской интеллигенции в зеркале поэзии. — М.: «Ипполитов», 2002. — 470 с.

12. Р.Борисович (Мёнхенгланбах). Русские писатели в Берлине // Партнёр. 2007, № 4(115).

13. РикерП. Герменевтика и психоанализ. — М.: «Религия и вера», 1997.

14. Чернов С. В. Идеи к разработке проблемы гениальности. Монография // Научные труды Института Непрерывного Профессионального Образования. № 7. Монографические исследования. — М.: Издательство Института Непрерывного Профессионального Образования, 2016. — С. 8-96.

15. Чернов С. В. Книга о гениальности. — Воронеж-Москва: АНО «Институт духовной культуры и свободного творчества», 2010. — 568 с.

16. Шлейермахер Ф. Герменевтика. — СПб.: «Европейский дом», 2004.

17. Шпенглер О. Закат западного мира. — М.: «Альфа-книга», 2014. — 1085 с.