CC BY
31
Е.В. Сальников
ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ДОПУСТИМОСТИ ЭТИМОЛОГИЧЕСКОГО ТОЛКОВАНИЯ ТЕРМИНА «ЭКСТРЕМИЗМ»
В статье представлен герменевтический анализ категории «экстремизм». На основе широкого спектра социально-политических источников Античности автор подвергает сомнению допустимость этимологического понимания данной категории и демонстрирует отсутствие экстремизма в социально-политическом дискурсе этой исторической эпохи.
Ключевые слова: этимологическая интерпретация экстремизма, герменевтический анализ, экстремизм в эпоху Античности.
Этимологический подход к анализу понятия «экстремизм» распространен достаточно широко. Как правило, большинство толкований данного термина начинается со ставшей уже привычной фразы «экстремизм - от латинского ех1гетш - крайний...». В этом случае этимология понятия «экстремизм» выступает в качестве основы для раскрытия некоей его крайней природы, причем, как на то указывает происхождение слова, известной человечеству с античных времен.
Впервые в отечественной науке такая позиция была высказана А.С. Грачевым, опиравшимся на идеи ряда известных западных мыслителей, в частности В. Лакера, который ссылался на существовавшую еще на земле древней Палестины террористическую секту сикариев, а также многочисленные политические убийства, совершавшиеся в разные века религиозными фанатиками и организаторами дворцовых переворотов [1, с. 18]. По мнению леворадикального западногерманского социолога Г.-М. Энценсбергера, экстремизм и терроризм - ровесники любой формы власти, ибо всякая власть, являясь «присвоением права на пролитие крови», порождает ответную экстремальную и столь же «кровавую» террористическую традицию. Экстремизм, таким образом, вписывается в схему «древних и сумрачных отношений между убийством и политикой» [2, с. 23]. Называя экстремизм социальным феноменом, современные российские исследователи порой настолько увлекаются, что относят к разряду экстремизма убийство Цезаря и Петра III [8, с. 9], создавая возможность для отнесения к экстремизму всех случаев дворцовых переворотов, цареубийств, народных восстаний и бунтов.
Очевидно, что этимологическая апелляция к римской Античности выступает косвенным подтверждением концепции социально-политической природы экстремизма. В рамках этого подхода он представляется как неотъемлемая часть социально-политической жизни, а потому известен человечеству с древнейших времен. Этимология рассматриваемого термина доказывает, что всегда были крайности в политике, а значит, экстремизм есть спутник социально-политического устройства общественной жизни как таковой.
Опасности, которые таит в себе подобная трактовка, гораздо более значительны, чем это может показаться на первый взгляд. Принимая данный подход, исследователи отказываются от анализа вопроса о сути экстремизма, ибо, во-первых, оставляют нерешенной проблему экстремизма и политического насилия. Насилие было и есть неотъемлемый атрибут власти, и, как это верно показал Б.Г. Капустин [6], разумное оправдание насилия не тождественно его устранению. Во-вторых, исследователю в вопросе о природе экстремизма приходится довольст-воваться некоей размытой категорией крайности, хотя еще в 1990 году А.В.
Коровиков иронично замечал, что в этом случае мы имеем дело с простой заменой слова «“экстремистский” словом “крайний”, не указывая, где же можно у взглядов найти края и как его опознать» [7, с. 7].
Вследствие указанных обстоятельств крайне актуальным представляется вопрос об этимологии термина «экстремизм» в герменевтическом отношении. Невозможность обнаружения некоего материального эмпирически данного края политики не исключает перспективы его выявления в языковом пространстве политического дискурса, истолковать его в рамках контекста эпохи. Следовательно, если этимологически термин «экстремизм» действительно восходит к Античности, то он должен присутствовать в социальнополитическом дискурсе той эпохи, что может быть установлено в рамках герменевтического исследования текстов античных философов, рассуждавших на социально-политическую проблематику.
В рассуждениях Платона о политике вообще не содержится проблема крайности в политике. Само построение анализа политической жизни, как оно представлено в работах «Государство», «Законы», «Политик», демонстрирует, что проблема политики - это вопрос подлинного существования государства. Платон стремится раскрыть то, каким должно быть государство. В силу этого он обращается к анализу категории «справедливость», к вопросу о познавательной деятельности (государство на знании, а не на мнении), рассуждает о формах государственного устройства.
Корпус его общественно-политического наследия наглядно демонстрирует, что он отрицает существование края у политики, не очерчивает ее пределы через соотношение «допустимое-недопустимое», а потому и не формулирует вопрос о крае. По Платону, тирания, олигархия, демократия, аристократия равным образом политичны. Они не образуют край и центр, а лишь являются альтернативой государственного устройства.
Есть вневременная идея государства, то, каким оно должно быть. И Платон с достаточной полнотой говорит в «Государстве» о правлении философов, сути философии и знания, о добродетелях остальных сословий и оптимальной форме их единства. Все же реально представленные государства суть копии, тени этой вечной идеи, в той или иной мере сближающиеся с ней, подобные ей. Такой подход позволяет мыслителю лишь затронуть вопрос о политических возмущениях, переворотах и мятежах. Все это свойственно неидеальным формам государственного устройства в силу их несовершенства, неподлинности. Построение идеального государства позволит раз и навсегда упразднить внутренние дрязги и политическое противостояние, ибо явит собой оптимальное общественное единство. Возможность наличия политических распрей в нем имеется лишь в том смысле, в каком существует вероятность того, что некто окажется не на своем месте в строгой социальной структуре идеального государства Платона. Так, человек с душой воина будет источником возмущений, живя среди земледельцев. Но подобные варианты, утверждает философ, редки и исправимы.
В конечном счете, согласно Платону, политическое устройство государства может быть подлинным или неподлинным, но нет и не может быть политики крайней - экстремальной.
Аристотель посвящает вопросам возмущений, мятежей и переворотов пятую книгу работы «Политика», где достаточно ясно формулирует свою задачу в данном отношении: «Мы должны далее разобрать, вследствие каких причин происходят государственные перевороты, сколько их и какого характера они бывают; какие разрушительные начала заключает в себе каждый из видов государственного устройства; какие из этих видов в какой преимущественно переходят; какими средствами самосохранения обладает каждый вид государственного устройства вообще и, наконец, что служит преимущественно для сохранения каждого вида» [5, с. 173].
Сама постановка проблемы переворотов и мятежей тесно связана в концепции Аристотеля с предшествующим анализом шести основных форм государственного устройства. Перевороты и мятежи есть орудия смены одной формы государственного устройства другой либо достижения частичных изменений без перехода к новому государственному устройству. Так, в результате переворота олигархия может замениться демократией, аристократией либо политией или в другой последовательности - любой из шести форм государственного устройства. В ином случае возмущение может не претендовать на само устройство, но иметь своей целью перераспределение властных полномочий, укрепление или ослабление государственного строя, учреждение или упразднение должностей, привилегий и т. п.
Принципиально важным является то, что Аристотель ясно и безоговорочно признает преимущественно насильственную и во всех случаях противоправную природу подобного рода возмущений. «Производятся же государственные перевороты путем либо насилия, либо обмана, причем к насилию прибегают или непосредственно с самого начала, или применяя принуждение по прошествии некоторого времени. И обман бывает двоякого рода. Иногда, обманув народ, производят переворот с его согласия, а затем, по прошествии некоторого времени, насильственным путем захватывают власть, уже против воли народа» [5, с. 194].
Тем самым философ без каких-либо иллюзий рассматривает проблему противоправного политического насилия, неповиновения власти в самых различных формах - от возмущений до переворотов. Однако ни об одном из подобных феноменов античный мыслитель не говорит, как о какой бы то ни было крайности. С его точки зрения, проблема «политического края» существует не только здесь, но и вообще в политике. Он абсолютно убежден, что несовершенны все формы государственного устройства, а потому их природа способна порождать возмущения и недовольства, приводить к актам противоправного политического насилия. Ни знатность граждан, ни качества человеческой души, ни особенности организации государства - ничто не может служить абсолютной гарантией от переворота. Аристотель говорит лишь о более и менее безопасных формах правления, признавая, что любая из них может быть повержена насильственной смене или редакции. В этой ситуации призвание своих построений он видит в рассмотрении вещей, необходимых для государственного управления. «Во-первых, нужно знать настроение людей, поднимающих мятеж; во-вторых, ради чего; в-третьих, с чего, собственно, начинаются политические смуты и междоусобные распри» [5, с. 152].
Именно поэтому мыслитель столь критичен к рассуждениям Платона в «Государстве», по его мнению, Платон «не посвящает особого изложения вопросу о переворотах в государствах с наилучшим и первым государственным строем». Само выделение философом отдельных причин для возмущений в совершенном государстве и во всех остальных неприемлемо для Аристотеля. «Но спрашивается, почему это обстоятельство должно служить особой причиной государственных переворотов предпочтительно в тех государствах, строй которых он называет наилучшим, а не во всех остальных, да и вообще не во всем том, что возникает?» [5, с. 167].
Исходя из подобного подхода, становится абсолютно понятным, что Аристотель не видел и не мог увидеть в политике крайности как таковой. Политика едина, она не делится на край и центр, а исследователь не должен обращаться к рассмотрению каких бы то ни было крайних и некрайних мер, форм действия. Государственное устройство сводимо к государственному управлению, справедливой и подлинной целью которого является общее благо. Управление не должно задаваться вопросом о крайности и допустимости. Имеющий власть должен обладать необходимыми для управления знаниями о природе государства, а равным образом о сути и причинах возмущений и переворотов, а также о способах их предупреждения.
В наследии римской общественно-политической и философской мысли вопросы насильственных притязаний на власть, акций недовольства и протестов, заговоров и переворотов занимают одно из центральных мест. Ряд исследователей череду гражданских войн и насильственных политических противоборств понимают как трагический центропункт всей римской истории. К этим вопросам обращались Аппиан [4], Плутарх [9], Тит Ливий [12], Тацит [10; 11], В. Аврелий [3] и др.
Примечательно, что ни один из них не преподносит описываемые события как феномены политической крайности. Трактовка их большинством авторов сводится к тому, что перевороты и политические потрясения составляют сердцевину политики. Это и есть политическая история, что не мешает мыслителям сожалеть о последствиях таких политических потрясений. Основная логика римских мыслителей сводится к тому, что эпоха междоусобиц и гражданских бунтов, заговоров и войн есть закономерное порождение роста владений, власти и богатства Рима. Именно это обстоятельство приводит к порче нравов и трагическим событиям в Римском государстве. Пресытившись богатствами, республика изживает саму себя. В создавшейся теперь политической ситуации заговоры, бунты и мятежи - сущность политики.
Так, Аппиан утверждал, что никогда прежде разногласия между народом и властью в Риме не доходили до насильственного разрешения, но с момента убийства Тиберия Гракха нелегитимное насилие в политике, акции неповиновения, бунты и мятежи стали обычным явлением. «Часто пускались в ход кинжалы, и то одно, то другое из должностных лиц в промежутках между волнениями находило себе смерть либо в храмах, либо в народном собрании, либо на форуме, и этими жертвами были то народные трибуны, то преторы, то консулы, то лица, добивавшиеся этих должностей, а то и просто люди, бывшие на виду. Все время, за исключением коротких промежутков, царила беззастенчивая наглость, постыдное пренебрежение к законам и праву. Зло росло все больше и больше; происходили открытые покушения на существующий государственный порядок, большие насильственные вооруженные действия против отечества со стороны лиц, подвергшихся изгнанию или осуждению по суду или соперничающих друг с другом из-за какой-либо должности, гражданской или военной. Во многих местах стали образовываться уже олигархические правительства с руководителями партий во главе, так как одни из враждующих не желали распускать врученные им народные войска, а другие по своему почину, без согласия на то государства, набирали войска из чужеземцев. Лишь только одной партии удавалось овладеть Римом, другая партия начинала борьбу - на словах против бунтовщиков, на деле же против родины. Они вторгались в родную страну, словно в неприятельскую, безжалостно уничтожали всех тех, кто становился им поперек дороги, других подвергали проскрипциям, изгнанию, конфискации имущества, а некоторых и тяжким пыткам» [4, с. 5].
Аппиану вторит Тацит: «Жажда власти, с незапамятных времен присущая людям, крепла вместе с ростом нашего государства и, наконец, вырвалась на свободу. Пока римляне жили скромно и неприметно, соблюдать равенство было нетрудно, но вот весь мир покорился нам, города и цари, соперничавшие с нами, были уничтожены, и для борьбы за власть открылся широкий простор. Вспыхнули раздоры между сенатом и плебсом; то буйные трибуны, то властолюбивые консулы одерживали верх один над другим; на Форуме и на улицах Рима враждующие стороны пробовали силы для грядущей гражданской войны» [11].
Примечательно, что ни один из римских философов вообще не обращается к концепту «край-центр» политики. Термин «крайний» (ехіїетш) вообще не употребляется в связи с анализом мира политического, хотя все те проявления, которые связываются с экстремизмом, в римской жизни мы наблюдаем. Мы видим противоправное политическое насилие, акции массового неповиновения, насильственный протест, перевороты, бунты и мятежи, но не
экстремизм. Римские авторы описывали и анализировали данные события, совершенно не воспринимая их как крайность.
Римские мыслители во многом продолжали дискутировать о политике, государственном устройстве в том направлении, которое было задано греками. Для них центральным вопросом является оптимальное государственное устройство [13]. В стиле, близком к Аристотелю и Платону, герои диалогов Цицерона размышляют над формами государственного устройства и требованиями к государственному управлению. С этих позиций затрагивается тема и предотвращения актов неповиновения и смуты, но не как некоей крайности, а как обычного дела. Именно поэтому Плутарх и пишет в своем Наставлении о том, что «лучше всего заранее предотвратить смуту, и это есть величайшее и прекраснейшее дело политического искусства»
[9].
Тем самым проведенный герменевтический анализ наглядно показывает, что экстремизм в своей этимологии никак не может восходить к античной традиции, ибо в эту эпоху у политики не было края. Социально-политический дискурс данного периода не обладает пространственно-ограниченным видением мира политического. Экстремизма античные Греция и Рим не знали. Формы его проявления в современном мире находят свое отражение в социально-политических текстах Античности, но они не были экстремизмом и не соотносились с каким бы то ни было краем. Универсалистский взгляд на мир не создавал самой возможности рассуждать о крайности в политике.
Следовательно, экстремизм появляется позднее, и его возникновение указывает на значительные изменения политического пространства, потребовавшие введение нового термина. Проведенный герменевтический анализ показывает, что следует отказаться от этимологических указаний на античное (римское) происхождение термина, а предпринять беспристрастные поиски того времени, когда и где появляется экстремизм, а также причин, обусловивших необходимость его вхождения в социально-политический дискурс.
Литература
1. Laquer W. Terrorism. L., 1980.
2. Enzensberger H.-M. Politics and crime. N. Y., 1969.
3. Аврелий В. О цезарях // http://www. gumer. nfo/bibliotek_ Buks/ History/ Avr_Cez/ index.php
4. Аппиан. Гражданские войны: Пер. с греч. М.: Российская политическая энциклопедия; Селена, 1994.
5. Аристотель. Политика // Собр. соч.: В 3 т. М., 1983. Т. 2.
6. Капустин Б.Г. К понятию политического насилия // Политические исследования. 2003. № 6.
7. Коровиков А.В. Исламский экстремизм в арабских странах. М., 1990.
8. Макаров Н.Е. Исторические и социальные аспекты политического экстремизма // История государства и права. 2005. № 8.
9. Плутарх. Наставления о государственных делах // http://www.gumer.info /bibliotek_Buks/History/Plutarh/nastavl.Php
10. Тацит К. Анналы // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Tacit /index.php
11. Тацит К. История // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Tacit_Istor/index.php
12. Тит Ливий. История Рима от основания города: В 2 т. М.: Наука, 1989-1991.
13. Цицерон Марк Туллий. Диалоги: О государстве; О законах. М., 1994.
