CC BY
57
Вестник ДВГСГА. Серия 1. Гуманитарные науки. № 1(1) 2008
Образ российского Дальнего Востока:
гуманитарные аспекты
В. Г. Шведов
ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ РОССИЙСКОГО ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА - НАЧАЛЬНЫЙ ЭТАП ФОРМИРОВАНИЯ
Любой территории в человеческом сознании присущ определённый образ, который укладывается в самые широкие рамки - от крайне размытых до предельно детализированных. Его чёткость и многосторонность, в большинстве случаев, зависят от личного опыта, общего уровня знаний и особенностей мировосприятия конкретной личности. В свою очередь, существующий между людьми информационный обмен служит основой для слияния этих индивидуальных картин и формирования их обобщённого «отпечатка» в массовом сознании. Возникающие на этой основе стереотипы, как правило, достаточно инерционны. Но и они со временем меняются, благодаря чему коллективный образ любой территории обнаруживает «внутри себя» сложные переплетения ретроспективных моментов с реалиями современности.
Эти гносео-хронологические пересечения имеют далеко не отвлечённый характер. В зависимости от того, какой образ той или иной территории сложился в определённом социуме на некоем этапе его развития, у личностей, слагающих его, формируется усреднённое стереотипическое отношение к вполне определённым регионам. При этом полярно выраженное разделение на «свою» и «чужую» землю в данном случае особой роли не играет, т. к. каждая из этих категорий может иметь различные образные оценки - от вполне нейтральных до отрицательных или, напротив, положительных.
Необходимо заметить, что такие образы не следует путать с понятием родины и не-родины, которые находятся с территориально-образным восприятием в весьма прихотливых отношениях. Известно немало примеров того, как люди гордятся суровостью географических условий или общественных
нравов своей отчизны. Но, на каком-то временном отрезке, таковые «внезапно» начинают представляться невыносимыми. Это может стать причиной разновыраженных по форме передвижений на те земли, образ которых выглядит привлекательнее1. Точно также, образное восприятие чужой территории, несмотря на (допустим) её позитивные характеристики, может формировать не только положительное, но и отрицательное отношение к ней2.
Иными словами, следуя высказыванию Н. Н. Колосовского, «в данной сфере отношений многое зависит от конкретных условий места и времени»3. Трактуя его в самом широком смысле, можно заметить - от упомянутой конкретики зачастую зависят такие важные моменты меж- и внутрисоциумных отношений, как стремление к аннексии чужой территории с позитивным обликом, либо, напротив, пассивность в отстаивании какой-то части собственных, но имеющих негативный образный имидж, земель.
Данная мотивация, безусловно, не возводится здесь в абсолют. Будучи сама по себе сложным явлением, она находится в не менее непростом соотношении с целым рядом иных побудительных причин общественной жизни, которые проистекают из сфер экономики, «чистой» политики, официальной идеологии и т. д. Но при этом нельзя не заметить, что та роль, которую играет образ региона, в современной отечественной науке до сих пор в большинстве случаев игнорируется. А ведь именно его анализ позволяет объяснить многие нюансы территориально-политического поведения различных человеческих сообществ.
Так, Россия в своё время с лёгкостью рассталась с богатейшей, но имевшей преувеличенную репутацию «мешка со льдом», Аляской. Однако она всегда остро реагировала на любые иностранные поползновения в адрес не менее суровой Сибири. Последняя имеет в массовом сознании россиян прочный положительный, овеянный эпической романтикой, образ. Его элементы широко известны и являются предметом национально-государственной гордости. «Славное море, священный Байкал», «Енисей-батюшка», «матушка-Обь», «сибирские просторы», «сибирское здоровье», «богатырь-сибиряк». Эти положительные региональные стереотипы настолько сильны, что давно перешагнули собственные территориальные границы и стали важной составной частью «визитной карточки» всей России, в том числе - и за её пределами. Но подобные символические понятия не были известны для Аляски. А ведь, по логике, она должна была иметь важное образно-формирующее преимущество перед Сибирью хотя бы лишь постольку, поскольку в отличие от неё никогда не была местом ссылки и каторги.
Разумеется, не один лишь образ далёкой суровой земли повлиял в 1867 г. на принятие решения о «расставании» России с Аляской. Но он, несомненно, вошёл в ту совокупность соображений, которая это решение про-
диктовала. Интересно, что позднее образный негатив Русской Америки оказался полностью вытеснен ностальгирующими мотивами. И они в массовом сознании до сих пор выражены в несравненно большей степени, чем сожаления о потере в 1917 г. Финляндии или Польши.
Итак, образ территории - инерционно-изменчивое явление многостороннего характера, в формирование которого на передний план периодически выдвигаются самые разнообразные, факторы. Это обстоятельство предоставляет занятому данной проблемой исследователю две возможности. С одной стороны, он может определить, как и почему в формировании образа той или иной территории менялась значимость различных факторных составляющих. С другой - не меньший интерес представляет анализ той специфики влияния, которую оказывал на разных этапах формирования соответствующей «картины» вполне определённый фактор. Не навязывая никому своего мнения, автор этих строк полагает, что последнее из указанных изыскательских направлений более рационально постольку, поскольку с наибольшей чёткостью предоставляет следующие возможности:
-детально выявить раздельную особенность динамики влияния конкретно взятых факторов на формирование образа той или иной территории;
- обоснованно свести полученные компоненты в единый сбалансированный, в наибольшей степени отвечающий существующим реалиям и поясняющий их, комплекс.
Здесь предлагается рассмотреть, какое влияние на формирование образа Дальнего Востока4 оказали различные стороны геополитического фактора. Такой выбор объясним тем, что для России актуальность удержания этого региона в своём составе всегда была и остаётся достаточно острой. А подобная острота во все времена и в первую очередь преломляется через геополитическую проблематику.
Образ Дальнего Востока претерпел в массовом сознании россиян несколько крупных изменений. И вполне логично рассмотреть его начальный этап, который складывался в XVII в. на основе нескольких ярко выраженных мотивов.
Мотив первый - земля свободы и хлеба
Причины, побудившие Россию начать в XVI в. движение за Урал, широко освещены в специальной литературе5. Поэтому лишь отметим, что к середине следующего столетия восточный фронтир страны проходил по Селенге, Байкалу, верховьям Лены, Алданскому нагорью, хребтам Джугджур и Верхоянскому. Очевидно, что тогда выход к Тихому океану для русских не был самоцелью. Их дальнейшая экспансия на восточном и юго-восточном
направлениях продолжалась, исходя из необходимости поиска:
-территорий с незатронутыми пушным промыслом ресурсами; -земель, способных обеспечить хлебом Восточную Сибирь. Последняя из этих проблем являлась в середине XVII в. для восточного фланга страны наиболее острой. Хлебное снабжение Сибири осуществлялось, в основном, казёнными караванами. Они ежегодно формировались в Великом Устюге, чтобы затем через Тюмень и Красноярск двинуться на Якутск. Конечной точки своего назначения эти транспорты достигали более чем через два года. Себестоимость доставленного ими груза возрастала настолько, что за фунт муки приходилось платить столько же, сколько за фунт мяса в Европейской России. Поэтому не удивительно, что, едва получив первые сведения о бассейне Амура, как о пригодной для земледелия территории (1638 г.), Россия сосредоточила свою зауральскую активность на его присоединении.
Дальнейшие события развивались стремительно. В 1639-1654 гг. состоялась серия походов (В. Поярков, Е. Хабаров, О. Степанов). Их результатом стало занятие всего левобережья Амура, а так же части его правобережья от места слияния Шилки и Аргуни до устья Уссури - территории площадью более 0,5 млн. кв. км. Не будет преувеличением заметить, что её условия приятно удивили землепроходцев. Поярков, побывав первым из россиян в Приамурье, в своём отчёте сообщал: «От земли этой Государю многая прибыль будет». Ещё более позитивен был совсем не склонный к сантиментам Хабаров. С его слов якутский воевода пишет царю Алексею Михайловичу: «Даурская земля будет прибыльнее Лены... и против всей Сибири место в том украшено и изобильно»6. Что находилось в основе этих оценок? Несколько факторов.
Семь предыдущих десятилетий колонизации Сибири давали, в принципе, один и тот же противоречивый, по сути, результат. Любое продвижение вперёд на пространстве от Урала до Охотского моря открывало новые угодья - богатейшие в смысле возможностей добычи пушнины, составлявшей в XVI-XV11 вв. более 80 % стоимости российского экспорта, но, при этом, всё более экстремальные как для жизни русских, так и для их традиционных хозяйственных занятий. Долина Амура резко контрастировала с этими землями, по крайней мере, в двух отношениях: наличием хорошо выраженного тёплого сезона с «плавным» осенним переходом к зиме, и наличием обширных пахотных земель Верхне- и Средне-Амурской равнин.
Безусловно, Приамурье обладало своим набором природных негативов. В числе таковых, при первом же приближении, можно назвать своеобразие местных гидрологического и дождевого режимов, а так же - высокую плотность крупных хищников, среди которых на русских особое впечатление
произвели никогда ранее ими не виданные тигры. Кроме того, зима здесь почти так же сурова, как в Сибири. Но эти осложняющие моменты не остановили двинувшийся сюда в XVII в. поток переселенцев.
Насколько правомерно говорить в данном случае о миграционном «потоке»? Правильность использования этого термина может представиться сомнительной: с позиций современности численное измерение движения российских колонистов на Амур в XVII столетии выглядит численно маломощным. Но это суждение не учитывает важных реалий прошлого. Сравним некоторые цифры.
Максимальная численность русского населения в Приамурье в рассматриваемое время наблюдалась дважды: в середине 50-х и 70-х годов. На обоих этих «пиках» в регионе насчитывалось около 1 тыс. служилых людей и до 2 тыс. крестьянских семей, каждая из которых, как минимум, состояла из 3-
4 человек. Таким образом, в регионе единовременно находилось 7-9 тыс. учтённых колонистов. Для предельно удалённой от метрополии фронтирной территории XVII столетия это совсем немало.
В эти же годы в простиравшейся от Орегона до Патагонии Испанской Америке, которая размерно превосходила территорию всей России, включая и её коренные земли, проживало немногим более 40 тыс. военных и гражданских колонистов. И это притом, что здесь имелся такой притягательный фактор, как «готовые» сокровища разграблявшихся индейских цивилизаций и наследованные от них богатейшие разведанные рудники благородных металлов. Возьмём для убедительности ещё один пример. В XIX в., когда подвижность социумов существенно возросла, европейское население охватывавшей почти весь бассейн Миссисипи Французской Луизианы составляло всего 3-4 тыс. человек. А ведь эта колония представляла собой практически сплошной «пласт» плодородных земель, наполненных, к тому же, богатейшими биологическими и минеральными ресурсами.
Приведённые данные позволяют утверждать: со стороны России в XVII в. в Приамурье действительно двигался колонизационный поток, мощность которого была вполне адекватна преодолеваемому им расстоянию в
5 тыс. км, а так же - техническим и социальным возможностям страны, оценочная численность населения которой составляла примерно 10 млн. человек. Но тогда возникает закономерный вопрос: чем эта, расположенная «на краю Света», территория заслужила упомянутые лестные характеристики землепроходческих командиров, а затем привлекала колонистов?
Первая причина, в принципе, ясна - на берегах Амура можно было выращивать хлеб. Это позволяло решать важнейшую для России геополитическую задачу на Восточном направлении - закрепление своего присутст-
вия в таком стратегически важном регионе, как Сибирь.
Сибирские ресурсы уже сыграли свою роль в преодолении страной острого, грозившего самому её существованию, момента - Смутного времени. В годы лихолетья российские патриотические силы за доставленную из-за Урала пушнину приобретали в Архангельске у европейских купцов вооружения, порох и свинец. Впоследствии этот факт получил должную оценку: одним из первых законодательных актов правительства царя Михаила Федоровича Романова было запрещение несанкционированного доступа иностранцев в Сибирь.
Но удержать эту землю под своим контролем можно было только при условии создания в её пределах некой «критической массы» оседлого, способного к стабильному продовольственному самообеспечению российского населения. В свою очередь, данная проблема упиралась в вопрос о заведении и расширении пашни. Однако поскольку суровые сибирские просторы для этой цели были практически непригодны, в роли их демографического и продовольственного донора виделось столь своевременно открытое русскими землепроходцами Приамурье. Политическая элита страны прекрасно осознавала этот момент. Недаром в XVII в. Амур долгое время официально именовался не иначе как «Хлебная река». И это название чётко отражало тот образ региона, который, будучи «спущен сверху», экстраполировался в массовое сознание населения страны.
Вместе с тем, своя, хорошо мотивированная позиция имелась в этом отношении и у тех, кто непосредственно выходил к берегам «Хлебной реки».
Либеральная литература XIX в. прочно внедрила в массовое сознание образ «бродячего мужичка», который, якобы, и стал пионерным субъектом включения гигантских земель за Уралом в состав России. В реальности всё было гораздо сложнее. Начать, пожалуй, следует с того, что явление «бродяжничества» крестьянству, в основной его массе, не свойственно. Его привязанность к месту своего проживания обуславливают многие причины, в числе которых мы упомянем:
- экономическую; крестьянин старается максимально прочно придерживаться обрабатываемого им участка земли как технологически освоенного и результативно прогнозируемого (в смысле жизнеобеспечения); и заставить его покинуть этот участок могут лишь какие-то устойчиво чрезвычайные обстоятельства;
- функциональную; каждое, даже самое бедное, крестьянское хозяйство представляет собой сложную производственную «конструкцию»; она включает в себя целую систему построек, достаточно сложный набор инвен-
таря, в том числе - тяжёлого, поголовье домашней живности, а так же -сильно зависит от устоявшейся, связывающей с внешним окружением, инфраструктуры: дорогами, мельницами, ярмарками и т. п.; всё это требует прочной оседлости;
- демографическую; уровень рождаемости в крестьянских семьях был традиционно высок; при этом детская смертность в нормальных (сообразно условиям эпохи) условиях была относительно низкой; этот «механизм» обеспечивал постоянный приток рабочих рук в трудоёмкое сельское хозяйство; он был отработан в течение многих столетий и являлся прочной традицией крестьянской среды; сохранить его в условиях «бродяжничества» было невозможно7; к этому добавим, что практически постоянное нахождение в составе семьи маленьких детей и беременной женщины никак не способствуют её подвижности;
- ментальную; житейские установки крестьянства консервативны, и этим, пожалуй, сказано всё;
- деятельностную; крестьяне, в массе своей, не умели пользоваться оружием, не знали азов военного дела; их опыт выживания в дикой природе ограничивался короткими летне-осенними вылазками за дарами природы неподалёку от места проживания, а так же - однодневными зимними поездками в лес за дровами; иными словами, они не имели большинства тех навыков, которые столь необходимы для эффективных действий и сохранения жизни в условиях абсолютно чуждого и враждебного окружения;
- социально-сословную; нельзя забывать, что основой общественной и экономической жизни России тех лет было крепостничество: никто из феодалов не позволял своим крестьянам «бродить» за пределами вотчин; свободное перемещение лично зависимых земледельцев, равно как и тяга к нему, являлись уголовно наказуемым преступлением, и это существенно ограничивало физическую подвижность крестьянской массы.
Главным персонажем первопроходчества в Сибири, а затем - в Приамурье, было казачество. Оно обладало узаконенными правами на свободное перемещение, а так же - легитимно владело оружием и навыками его применения, располагало необходимым опытом военной и походной жизни. Поэтому представители именно этого сословия находились на острие российской колонизации на Восточном направлении и готовили здесь своей деятельностью «почву» для последующего появления выходцев из иных на-селенческих слоёв.
Вместе с тем, продвигавшиеся по Зауральскому пространству казаки по своему положению не были идентичны представителям Донской или Запорожской вольниц. Они принадлежали служилому сословию, т. е. - имели
срочные служебные обязанности перед государством, от которого, в свою очередь, получали снабжение и жалование. Наиболее существенным в данном случае было то, что каждый из них, в качестве итогового вознаграждения, имел право взять в личное пользование участок на новых землях.
Таким образом, служилый казак, при желании, мог стать свободным землевладельцем. В XVI - XVII вв. для человека, не принадлежавшего к дворянскому сословию, это была более чем заманчивая перспектива. Реализация её, безусловно, зависела от индивидуальных интересов каждой отдельной личности. Но одна лишь возможность иметь собственное, законодательно защищённое от феодала-барина земельное владение, занять положение, фактически приближенное к общественным верхам, оказывалась сверхпритягательной для многих простолюдинов.
А теперь своевременным будет отметить, что если бродячий крестья-нин-первопроходец мифичен, то крестьянин-поселенец, шедший вслед за казаком, вполне реален. Этот тип колонистов, по указанным уже причинам, не был многочисленным. В основном он формировался беглыми крепостными, по преимуществу - бездетными парами молодых супругов, которые не были привязаны к месту хозяйством, потомством, и желали серьёзных положительных перемен в своей судьбе. А таковые, при удачном стечении обстоятельств, действительно могли произойти.
В Европейской России сыск беглых шёл с предельной интенсивностью, а их наказания отличались крайней жестокостью. Но те, кому посчастливилось перейти Урал, оказывались в совсем иных условиях. Зауральские воеводства законодательно были свободны от крепостного права8. Местные власти прекрасно понимали, кто в лице новых поселенцев-крестьян прибывает из Европейской России в их владения. Но, нарушая корпоративную этику общественной элиты крепостнической страны, смотрели на это «сквозь пальцы»: иных источников пополнения земледельческого населения у них просто не было. Мало того, зауральские воеводы не мешали колонистам занимать свободные земли и не ограничивали размеров их наделов, исключая случаи, оговоренные статьями Инородческого уклада, который был направлен на защиту интересов принявших российское гражданство аборигенов.
Высшая власть России тоже понимала специфику сложившейся обстановки. Поэтому за Уралом сыск беглых должен был вестись исключительно собственными силами и средствами их хозяев. Пикантность этой ситуации очевидна. Ибо каковы были шансы помещика, жившего, к примеру, близ Смоленска, на поимку своего бывшего крепостного, добравшегося до Амура? К тому же, «сыскные» годы в Зауралье вначале ограничивались десятью годами, затем - пятью. С середины XVII в. они были отменены полностью: «Из Сибирския и иные за Уралом лежащие земли выдачи нет».
Эта важная социальная льгота имела весомое экономическое подкрепление. В Европейской России крестьянин был буквально задавлен налогами, поглощавшими не менее 2/3 плодов его труда. Свободные зауральские землепашцы независимо от того, были ли это вышедшие в отставку служилые казаки или бывшие беглые крепостные, платили лишь государеву и церковную десятины. Этим их налоговое бремя и ограничивалось, что открывало прямой путь к материальному благосостоянию - ситуация, в целом, немыслимая для общества, где богатство жёстко ассоциировалось с положением в «верхах» сословной пирамиды.
Итак, до Урала беглый крепостной был уголовным преступником. За Уралом он в одночасье обращался в Государева человека. Не требуется особо богатое воображение, чтобы представить себе, как притягательна была для низведённых до фактически рабского положения крепостных мечта о гарантированной личной свободе. Правящая элита при этом, разумеется, понимала, что послабление с зауральской вольностью для простолюди-нов-земледельцев вполне допустимо - на столь отчаянный шаг, как побег из родных мест и путь в «земли незнаемые», могли решиться, по известным причинам, далеко не все. И всё же образ Земли свободы, лежащей где-то за Уральским хребтом, прочно укоренялся в сознании крепостного крестьянства, составлявшего большинство населения России. Можно предположить, что для тех, кто остался на местах, ушедшие за Урал превращалась в красивую, волнующую воображение легенду.
Безусловно, Приамурье не обладало исключительным «правом» на формирование образа Земли свободы. Первоначально эта функция выполнялась Западной, затем - Восточной Сибирью. Но по мере того, как новые волны служилых казаков и следовавших за ними крестьян уходили на восток, упомянутый региональный образ также смещался вслед за ними. На берегах Амура он соединился с другим, вполне обоснованным и сильным, смысловым фактором - Землёй хлеба.
Соединение этих двух компонентов формировало радужную картину благословенного края, где отсутствует угнетение, а упорный труд окупается богатыми плодами. В принципе, он был весьма близок к истинному положению вещей. Накануне вступления в Приамурье отряда Хабарова (1649 г.), русское земледельческое население в регионе отсутствовало. Спустя два десятилетия приамурские крестьяне стали основными поставщиками хлеба в Забайкалье и Якутию9. Что же касается быстрого размыва в их среде стереотипов социально подневольного поведения, то в его пользу свидетельствует один весомый факт. Жившие на Амуре крестьяне были единственными в России представителями своего сословия, которые осмеливались напрямую адресовать свои челобитные царю.
Земля свободы и хлеба. Для XVII в. это один из самых притягательных образов территории, который мог бы сложиться в широких населенческих массах. Но, как скоро выяснилось, за эту землю надо было сражаться.
Мотив второй - малым числом против силы великой
Военно-политическая сторона российского землепроходчества в Приамурье до сих пор не получила адекватной оценки. С одной стороны, этому способствовала господствовавшая ранее установка на изображение присоединения к Российскому государству восточных земель исключительно посредством «дружбы народов»; с другой - нежелание затрагивать «деликатные» ретроспективные моменты межгосударственных отношений. В результате, мы имеем в настоящее время размытую, бледную картину, являющуюся лишь искажённой тенью героики землепроходческой эпопеи. Последствия этой ситуации совсем не безобидны. Большинству современных россиян Дальний Восток не представляется территорией, добытой в тяжёлых ратных трудах. Отсюда - вероятность его возможной утраты не выглядит пугающей по принципу: «Как пришло, так и ушло». Автор этих строк неоднократно сталкивался с подобным мнением и в регионе своего проживания (среднее Приамурье или, с точки зрения наших южных соседей, «Внешняя Маньчжурия»), и в центре страны.
Ещё более тревожащим выглядит представление о «несправедливости» занятия Дальнего Востока Россией, которое бытует, увы, даже среди части наших сограждан. Согласно проведённому нами в 2005 г. опросу, его разделяют в среднем до 7,5 % жителей Хабаровска, Биробиджана и Благовещенска. Стоит ли на этом фоне удивляться тому, что некоторые соседние страны относятся к идее отторжения Дальнего Востока от России и его раздела как к исторически оправданной?
Метастаз данных настроений развился благодаря плотному слою ретуши, под которым оказалась погребена та напряжённая борьба, которую вела Россия за право обладания дальневосточными землями. Поэтому расчистка этого наслоения, как представляется, является одной из важнейших задач в деле укрепления российского территориально-политического присутствия на берегах Тихого океана. Но, разумеется, нельзя и впадать в иную крайность, сгущая краски происходившего с обратным знаком. Для этого следует широко тиражировать объективные знания о тех региональных событиях, которые в XVII в. сформировали образ Дальнего Востока как о территории, где нашим предкам пришлось в буквальном смысле встать «малым числом против силы великой».
Российская колонизация Приамурья в то время не могла быть мирным процессом. Пацифический характер процесса исключался двумя вескими
обстоятельствами: проживанием на данной территории аборигенов и проявлением интереса к ней со стороны другого государства - Империи Цин.
Отношения землепроходцев с коренным населением традиционно были крайне сложными. Служилое казачество не являлось ни орудием этнической «зачистки» новых земель, ни благотворительной организацией. В первую очередь, оно представляло собой управляемую мобильную силу, обязанную в своих действиях руководствоваться правительственным документом - Инородческим укладом. Он содержал чётко сформулированные статьи, которые защищали права принявших российское подданство племён. В том числе, по отношению к ним предусматривались:
- незакрепощение и необращение в рабство;
- невмешательство во внутренние дела;
- свобода вероисповедания;
- неприкосновенность действующих пахотных и охотничьих угодий;
- ограничение налогов Государевой десятиной на добытую пушнину;
- гарантия защиты от внешней угрозы.
Данная официальная позиция, проводниками которой надлежало быть служилым казакам, диктовалась необходимостью увеличения на востоке страны числа её подданных, которые могли усилить приток пушнины в казну и сохраниться в качестве земледельцев - поставщиков хлеба в Сибирь. Но при этом аборигенное сопротивление предписывалось подавлять самым решительными образом. Со своей стороны, различные этно-племенные субъекты Дальнего Востока реагировали на появление русских по-разному. На их позицию влиял ряд обстоятельств, в числе которых можно назвать:
- развитость и специфику боевых традиций у разных племён;
- уровень и особенности самоосознания ими собственной роли в тер-риториально-политической системе региона до прихода русских;
- «индивидуальное» отношение к появлению чужеземцев на своей племенной территории и вопросу о политическом подчинении им, а также -к возникавшим на этой почве неизбежным межличностным конфликтам.
Что касается маньчжурской Империи Цин, то с её стороны интерес к Приамурью первоначально де-факто отсутствовал. Объектом её пристального внимания являлся сам Китай, относительно исторических территорий которого у маньчжуров имелись самые широкие агрессивные планы. Информация маньчжуров о долине Амура имела исключительно осведомительный характер. Но с началом российской колонизации ситуация изменилась.
Территориальное ядро маньчжурского государства размещалось в верховьях Сунгари, отстоя от основной зоны российского продвижения в Приамурье (Амуро-Зейская и Верхне-Амурская равнины) более чем на 400 км. Оно являлось важным пространственным резервом Империи Цин,
её геополитическим убежищем. Только здесь маньчжуры смогли бы укрыться в случае провала их завоевательной кампании в Китае. Это объясняет остроту реакции на появление русских и её бескомпромиссный характер.
Свидетельств о том, что Россия намеревалась расширить свои владения на Дальнем Востоке до истоков Сунгари, нет. И, справедливости ради, заметим, что она не располагала на своём юго-восточном фронтире необходимыми для этого силами. Тем не менее, маньчжуры опережающее стремились обезопасить свой коренной домен, устраняя при этом даже самую призрачную перспективу внешней угрозы для него.
Итак, политическая обстановка в XVII в. в Приамурье была острой. Чем Россия могла ответить на вставший перед ней региональный вызов? Её воинский контингент в то время здесь был небольшим. Согласно произведённой в 1676 г. Сибирским приказом оценке, группировка российских вооружённых сил в Приамурье должна была насчитывать не менее 6 тыс. человек при 50 орудиях. На деле всё выглядело гораздо скромнее. Из действовавших на Амуре землепроходческих командиров минимальную численность отряда имел В. Поярков - от 133 до 145 человек (1642 г.). Самыми крупными силами здесь располагал в 1656 - 1658 гг. О. Степанов: около 1 тыс. человек. И это был тот количественный предел, который выставлялся для защиты террито-риально-политических интересов России в регионе. Наращивание сил сдерживалось рядом обстоятельств:
- дальность расстояния от центра страны и отсутствие надёжных коммуникаций препятствовали оперативной, регулярной и масштабной переброске на Амур крупных воинских соединений и тяжёлых вооружений;
- удалённость Приамурья от столицы нередко не позволяла правительству правильно оценить масштабы тех проблем и угроз, которые созревали на юго-восточном фронтире страны;
- не восстановив свой военный потенциал после Смутного времени, Россия оказалась вовлечена в серию тяжёлых войн со Швецией, Польшей и Турцией; кроме того, страна не была свободна от внутренних вооружённых конфликтов10; боевые действия нередко шли на подступах к Москве, а иногда - в непосредственной близости от неё, поэтому вооружённые силы страны сосредотачивались по преимуществу в её европейской части.
Другую характеристику российского вооружённого контингента в Приамурье составляла его иррегулярность. Боевые действия велись здесь едва ли не исключительно силами служилых казаков. Вооружения и провиант они получали централизованно и, вопреки распространённому мнению, относительно регулярно. Случавшиеся перебои в пополнении боеприпасов в большей степени объяснимы высокой интенсивностью их расходования,
нежели плохим обеспечением. Но при этом следует иметь в виду оборотную сторону этого позитива - действовавшие в Приамурье отряды были немногочисленны, и потому удовлетворить их нужды в военных материалах особого труда не представляло (что не снимает проблемы высокой стоимости материалов, - «пушек и пищалей, свинца, и пороха, и куяков государевых», - ради которых Хабаров, например, вошел в неоплатные долги).
Вместе с тем, подкреплений в живой силе из центра страны служилые, по изложенным причинам, не получали. Подразделения стрельцов появились на Амурском театре боевых действий лишь «под занавес» его существования, в 1684 - 1689 гг., и сыграли второстепенную роль. Отдельно нужно указать на сражавшееся с 1653 г. на российской стороне ополчение племени «конных» тунгусов князя Гантимура11. Но они представляли собой автономную воинскую группировку, действовавшую независимо от казаков.
Комплектование служилых казачьих отрядов в Приамурье шло с большим трудом. Пополнение за счёт крестьян-колонистов имело единичный характер и не всегда давало желаемый результат. Соседние воеводства - Якутское и, позже, Нерчинское, объективно не могли стать источниками регулярного поступления крупных дополнительных подразделений12. Это была серьёзная проблема, всё более обострявшаяся постольку, поскольку милитаризация обстановки на Амуре постоянно нарастала.
Хроника боевых действий в XVII в. в Приамурье богата событиями. В большинстве своём ныне они или полузабыты, или вовсе забыты. Между тем, ход этих событий, без преувеличения, решал судьбу всей Зауральской России. Рассмотрим в основных чертах их ход и результаты.
В 1643 г., перевалив Становой хребет, в верховья Зеи, в племенные владения дауров вышел первый русский отряд. Хотя командовавший им Василий Поярков имел на руках инструкцию «смирять инородцев ласкою», он по неизвестной причине нарушил его. Первое же встреченное им Даурское стойбище на реке Улемкан подверглось разграблению.
Это имело роковые последствия. Поярковский отряд был окружён превосходящими силами племенных ополчений дауров и дючеров. С трудом выдержав тяжелую для него осаду, он начал весной 1643 г. спуск на судах по Зее-Амуру. Причём из-за даурского противодействия ему нигде не удалось основательно высадиться на берег. По вступлении во владения дючеров (территория современной ЕАО) Поярков столкнулся с иной тактикой: местные жители придавали огню свои селения и отступали вглубь территории. В какой-то момент это создало иллюзию безопасности, и измученные ранами, дорогой и голодом землепроходцы устроили стоянку в устье Сунгари. Здесь они подверглись ночной атаке дючеров, понесли большие потери
и, отступив на ладьи, были вынуждены продолжить путь.
Так же враждебно повели себя и встреченные ниже современного Хабаровска гольды. Лишь добравшись до устья Амура, где проживали традиционно противостоявшие всем остальным племенам региона гиляки, люди Пояркова смогли разместиться на длительный отдых и провели здесь первую спокойную зимовку 1643 - 1644 гг.
Только в 1645 г. кружным путём по Охотскому морю и через хребет Джугджур Поярков вернулся в Якутск. С ним пришли всего 52 человека (из 130-ти). Остальные умерли от лишений или пали в боях с аборигенами.
Между тем, проблема снабжения Сибири хлебом оставалась актуальной. Поэтому в 1648 г. в Якутске началось формирование нового отряда. Его командиром был назначен Ерофей Хабаров, который уже на начальной стадии подготовки похода показал себя отличным организатором: его люди были прекрасно экипированы и снабжены всем необходимым. Если первоначально у него имелось не более ста человек, то уже во время похода их число приблизилось к пяти сотням.
Само начало похода Хабарова в 1649 г. демонстрирует его высокие полководческие качества. Он перешёл Становой хребет значительно западнее, чем это сделал Поярков. Таким образом, он оказался на фланге владений дауров, которые были настороже и ожидали нового появления русских со стороны верховий Зеи. Кроме того, он оказался максимально приближен к Забайкалью, куда можно было отступить в случае неудачи.
Обстановка в Приамурье заведомо не благоприятствовала предприятию Хабарова. Большинство племён было настроено враждебно13. К тому же, на Амуре появились эмиссары Империи Цин, которых привели сюда слухи о походе Пояркова14. Так, за битвой у Гуйгударова городка (близ современного Благовещенска) в 1651 г. наблюдал маньчжурский отряд.
В этом сражении маньчжуры не участвовали. По его окончании они встретились с Хабаровым и заявили, что император им «велел свидеться честно»15. Но при этом заявили, что Приамурье - их вассальная территория. Хабаров опроверг их утверждение, предложив оптимальный, с его точки зрения, вариант раздела этой территории - по главному руслу Амура от Забайкалья до Гиляцкой земли. Маньчжурская делегация уклонилась от ответа и удалилась, по словам её представителей, за инструкциями. Хотя переговоры прошли в спокойном ключе, стало очевидным, что Империя Цин не берёт на себя обязательств в дальнейшем не применять силу.
Несмотря на это, Хабаров не отступил. В течение лета-осени 1651 г. он следовал вниз по Амуру, нанеся два поражения даурам и по одному -дючерам и гольдам, после чего дошёл до дружественной Гиляцкой земли.
Данная кампания показала аборигенам полное превосходство русских в вооружении и тактике, вызвала среди них политический раскол. Часть племён («конные» тунгусы, солоны, манегры, бирары, большинство даурских родов и некоторые кланы гольдов) приняли российское подданство. Это позволило Хабарову весной 1651 г. выйти из заложенного им на Верхнем Амуре Албазина и двинуться вниз по Амуру для сбора ясака.
Кульминацией связанных с походом Хабарова военных событий стала состоявшаяся весной 1652 г. битва за Ачанский острог (близ современного Комсомольска-на-Амуре). Это укрепление явилось объектом внимания всех антироссийских сил в регионе. Им представилась идеальная возможность блокировать здесь оторвавшийся от тылов отряд Хабарова и уничтожить его. На момент сражения, русский отряд насчитывал 206 человек и не имел действующих орудий. К Ачанску подступило 100 маньчжурских, по 500 даурских и дючерских воинов, более тысячи гольдских ополченцев. В распоряжении группировки имелось шесть орудий.
Однако битва завершилась полным разгромом союзников. Хабаров потерял 10 человек, его противники - 678. Вдобавок они лишились всей артиллерии. Такая несоразмерность в потерях объясняется двумя моментами. Когда союзники после артиллерийской подготовки двинулись на штурм Ачанска16, атакующие колонны получили приказ взять русских живыми. Т. о. те получили несколько минут перевеса в начале рукопашной схватки. Штурмующие вскоре тоже обнажили оружие, но к этому моменту уже были сбиты с холма, где стоял Ачанск, и не смогли удержать позицию. Кроме того, самая боеспособная часть нападавших - маньчжурская сотня - находилась в резерве. Отступавшие аборигены смяли её во время бегства.
Итогом походов Хабарова стало присоединение к России земель общей площадью более 400 тыс. кв. км17. Юго-восточный фронтир страны разом отодвинулся от Станового хребта до левобережья Амура на всём его протяжении. На правом берегу Верхнего Амура в состав России вошла территория «конных» тунгусов в предгорьях Большого Хингана. Желаемый результат был достигнут - страна обрела плодородные равнины Приамурья. Вдобавок был получен доступ к пушным богатствам приобретённых земель.
Результаты достигнутого успеха потребовали оценки на государственном уровне. В августе 1653 г. в Приамурье прибыл правительственный инспектор Дмитрий Зиновьев, раздавший казакам награды. Но затем, по не совсем ясным причинам (часть этих причин, впрочем, изложена в изветной челобитной есаула Степана Полякова), Хабаров был отстранён и отправлен в Москву.
Удаление этого опытного и талантливого, хотя и не всегда разумного в своей жесткости, командира, безусловно, было неправильным решением.
Оно произошло именно тогда, когда на театр боевых действий всей силой выступил новый участник - Империя Цин. Помимо изложенных ранее причин, эта держава весьма дорожила своим небезосновательно приобретённым имиджем непобедимого государства. Поэтому поражение под Ачанском подталкивало её к реваншу.
Это был крайне опасный момент. В отличие от ополчений приамурских племён, имперская армия была многочисленна, адаптирована к условиям современного боя и имела огнестрельное оружие. Те силы, которые она направляла в Приамурье, на порядок превосходили людской потенциал землепроходческих отрядов. Кроме того, маньчжурские войска опирались на предельно близко расположенные тыловые базы, позволявшие оперативно пополнять убыль в живой силе, боеприпасах и вооружениях.
В столь угрожающих условиях место Хабарова занял казак хабаровского отряда Онуфрий Степанов, оказавшийся самым ярким землепроход-ческим командиром своего времени в Приамурье. Уже в сентябре 1653 г. он двинулся из Албазина на дючеров. Его выбор объяснялся тем, что из всех местных племён те стояли на наиболее ясной антироссийской позиции, и их разгром имел решающее значение для военного умиротворения аборигенной среды.
Вступив в Дючерию, Степанов совершил серию походов вверх по долинам рек Биджан и Вира. Детали этой кампании неизвестны. Но очевидно, что она завершилась успешно: ближе к зиме отряд Степанова благополучно вернулся в Албазин, а уцелевшие дючерские кланы в большинстве бежали под защиту маньчжуров.
В июне 1654 г. степановский отряд численностью около 500 человек занял устье Сунгари, на которой были замечены маньчжурские войска. Империя Цин уже обозначила себя в качестве непримиримого, бескомпромиссного противника. Поэтому Степанов решил нанести упреждающий удар, и атаковал береговой неприятельский лагерь, где находилось более 3 тыс. солдат. Нападение увенчалось успехом: была уничтожена лодочная флотилия маньчжуров и захвачены пленники, после чего казаки в порядке отошли.
Лёгкая победа не ослабила бдительность Степанова. Он понимал, что главное сражение впереди. Вместе с тем, на Верхне-Амурской равнине уже расселялись русские колонисты. Учитывая их воинскую неподготовленность, а так же - мобильность и жестокость маньчжурских войск, Степанов фактически не имел права на отступление. Ему предстояло решить сложную задачу: выиграть генеральную битву у заведомо более сильного врага. Выполнить её можно было, лишь заняв для этого благоприятную позицию.
Следуя этому выбору, степановский отряд в ноябре 1654 г. вышел на правый приток Амура - Кумару (Хумархэ), где начал строительство острога.
В территориальной структуре регионального военного противоборства это место занимало особое положение, одновременно запирая и амурскую водную артерию, и Хинганское «горло». Последнее название носит понижение между Большим и Малым Хинганом - природный коридор, по которому противник, следуя кратчайшим маршрутом из Маньчжурии, мог выйти к Амуру и, форсировав его, обрушиться на поселения колонистов.
Маньчжуры выступили в феврале 1655 г., выбрав для нанесения удара оптимальные время и направление. Межгорное понижение вело их прямо к скованному льдом руслу Амура. Выступившее войско насчитывало 10 тыс. человек. Для Приамурья середины XVII в. эта группировка была просто колоссальна. Она не имела недостатка в осадном снаряжении и располагала батареей из 15 орудий. Вся эта сила была предназначена для решения масштабной задачи: полной «зачистки» Приамурья от русских.
В распоряжении Степанова находились 510 человек и три орудия. Т. е., он уступал противнику в огневой мощи в пять, а в живой силе - в 20 раз. При таких условиях следовало дать приказ к отступлению. Но этого не произошло. Прямых указаний на причины, повлиявшие на принятие решения об обороне Кумары нет. Поэтому рассмотрим факторы, которые представляются столь существенными, что их наличие определило дальнейший ход событий.
В первую очередь, нужно отказаться от видения землепроходческих командиров в качестве «залихватских» личностей, спонтанно бродивших в поисках добычи. Безусловно, идеализировать их не следует. В землепро-ходчестве имело место всё, в том числе - и самые негативные издержки покорения новых земель. И его лидеры по своим моральным качествам тоже были разными людьми. Но следует понимать, что это были проводники политической концепции своей страны, государственные люди, решавшие вполне определённые задачи. Они не щадили себя ради их выполнения. Итак, если Степанову была поручена оборона Приамурья, то он добросовестно и с полной отдачей делал порученное ему дело.
Теперь коснёмся эмоционально-психического фактора. Его нельзя игнорировать т. к. различные стороны человеческого мировоззрения и подход к моральным ценностям в отдельные эпохи могут играть определяющую роль в поведении индивидуумов, коллективов, социумов. И при этом не имеет значения, понимаем ли мы в настоящее время эти «механизмы» мотивации действий, или нет; кажутся ли они нам серьёзными или смехотворными. Наши предки руководствовались ими, подчиняясь тому, что именуется «нормами эпохи»18. Рассмотрим, в общих чертах, как они выглядели в восприятии Степанова и его людей.
Воспитанные в ратных традициях своего времени, они не могли бросить на произвол судьбы то гражданское население, для которого их отряд служил единственной защитой. Степановцы кормились из рук колонистов и потому предать их не могли. Для них легче было с честью погибнуть.
Огромное значение имело и та сторона мировосприятия людей прошлого, которую позже стали нелестно называть «религиозным фанатизмом». Отступить от принесённой на кресте клятвы верности Государю и Отечеству было немыслимо. Нарушив её можно было спасти тело, но погубить душу. На это мало кто из живших в XVII в. решился бы даже перед лицом самой страшной угрозы своей жизни.
Оставим в стороне панегирики религиозному рвению и вникнем в эмоциональное состояние оборонявших Кумарский острог воинов. Всё указывает на то, что среди них сложилась атмосфера жертвенной готовности принять бой за веру, уверенности в том, что их дело угодно Высшим силам. Известно, что задолго до начала битвы, степановцы постились и усилено молились. Во время сражения многим из них было явление икон Святого Спаса и Богородицы, которые наводили, по их словам, на маньчжуров «ужас и трепет». К чести степановцев, упомянутое состояние было направлено ими в нужное русло. Среди них не наблюдалось нервных срывов, неуправляемых поступков. Напротив, они были настроены более чем решительно. Достаточно заметить, что никто из их числа, чётко осознавая своё положение, не дезертировал ни до начала, ни во время сражения.
Но неизвестно, сколь эффективна оказалась бы «Божья помощь», уповай Степанов и его люди только на неё. Уверенность в том, что выстоять, быть может, удастся, им придавали результаты проделанной работы. Кумарский острог опоясывала двойная, укреплённая битым камнем, бревенчатая стена. Далее шёл ров с «чесноком» (т.е. с вбитыми в землю кольями), а за ним - внешняя линия обороны - деревянные «ежи» и рассыпанные по земли железные шарики с шипами. Весь внешний периметр имел идеальный радиус прострела. Иными словами, Кумарский острог представлял собой настоящую, грозную крепость.
Маньчжуры подошли к Кумаре 13 марта 1655 г. Десять последующих дней вёлся круглосуточный обстрел острога. 24 марта начался штурм. Степановцы не только отбили его, но и перешли в контратаку, во время которой подожгли вражеский лагерь и захватили две пушки. До 4 апреля потрёпанные маньчжурские части приводили себя в порядок, после чего отступили с поля боя. Это была блестящая победа, одержанная горсткой служилых казаков над подавляющими силами регулярной армии противника.
Стремясь закрепить достигнутый успех политическим результатом, Степанов провёл летом 1657 г. первую разметку государственного рубежа
России в Приамурье. Пограничные знаки были установлены в устье Бикина, на Сунгари севернее современных Цзямусов19, и на Большом Хингане севернее современного Цицикара20. Между этими пунктами проведение пограничной линии представлялось оптимальным через верховья Нэнцзяна к Малому Хингану и далее, по его водоразделу - к Нижней Сунгари. Отсюда она должна была выходить к Бикину по северным склонам Фыньшуйгана и Ван-даньшаня. Следует признать, что принятый абрис границы был для своего времени оптимальным: очаг российской колонизации на Верхнем Амуре оказался прикрыт от неприятельского вторжения системой горных хребтов, которые можно было удерживать малыми силами.
Итак, для империи Цин Степанов стал знаковым противником, ликвидация которого стала делом чести. 30 июня 1658 г. его отряд попал на Сунгари в хорошо организованную засаду. В этой битве незаурядный воинский талант замечательного командира проявился в последний раз. Находясь в фактически безвыходном положении21, Степанов обеспечил прорыв своих людей. Но сам он при этом героически погиб (по одной из версий - пытаясь спастись вплавь, как некогда Ермак; если эта версия и недостоверна, она, тем не менее, многозначительна, т.к. сопоставляет - в границах положительного стереотипа - героический масштаб легендарного пионера сибирских походов и его достойного преемника).
В региональном масштабе Степанов являлся столь значимой фигурой, что его гибель коренным образом изменила положение российской стороны в Приамурье. Достойного преемника ему не нашлось. Поэтому теперь русские, впервые после своего появления на Амуре, заняли оборонительную позицию. После 1658 г. полностью оказались утрачены Среднее и Нижнее Приамурье. Фактический контроль сохранился лишь над частью Верхнего Приамурья, на ограниченной части его левобережья в радиусе не более ста вёрст к востоку и юго-востоку от Албазина. Численность колонистов-земледельцев сократилась до нескольких сотен семей. Воинский контингент был представлен «осколком» степановского отряда - не более сотни человек. Албазинский острог настолько обветшал, что его уже нельзя было рассматривать в качестве укреплённого пункта.
Власти ближайшего к Приамурью Нерчинского воеводства выправить эту ситуацию не могли. Их инициативы сковывались подогревавшейся Империей Цин агрессивностью монголов. Внимание Москвы целиком поглотило военное и дипломатическое противоборство с Польшей, Швецией и Турцией. Это положение дел сохранялось восемь лет. Кардинальные перемены в него внесли действия группы, состоявшей, как это часто бывало в те времена, из «государевых преступников».
В 1665 г. в Усть-Кутском остроге, защищая честь супруги, бывший
польский военнопленный, а ныне - казачий офицер Никифор Черниговцев (Черниговец, Черниговский) убил воеводу Л. Обухова. Единственной возможностью сохранить жизнь для него и его сообщников, которых по разным данным насчитывалось от 46 до 100 человек, было бегство.
Летом 1665 г. Черниговцев и его спутники оказались в Приамурье. Числясь уголовными преступниками, они полностью взяли на себя организационные и оборонные функции юго-восточного фронтира России. Ими был восстановлен Албазин, отлажен режим закрепления за колонистами сохранившихся земельных участков и распределения новых наделов. Возобновилось регулярное патрулирование Амура до устья Зеи.
Черниговцев не совершил блестящих воинских подвигов, но Приамурье ещё не знало лидера, равного ему в умении обустройства земель. К 1672 г. на протяжении 150 вёрст от Албазина по левобережью Амура числилось около 2 тыс. крестьянских хозяйств. Их общий посевной клин насчитывал более 1 тыс. десятин крестьянской и 50 десятин государственной пашни. В считанные годы Приамурье добилось самообеспечения хлебом и стало его поставщиком в Нерчинск и Якутск. Быстрые восстановление и прирост земледельческого населения, эффективность его производства указывают на то, что условия жизни и труда колонистов под управлением Черни-говцева были не только приемлемы, но и привлекательны. Из Албазина в государственную казну начали регулярно поступать денежные налоги, отчисления с государственной пашни, ясачный сбор пушнины.
Деятельность Черниговцева поставила Москву в двусмысленное положение: уголовное обвинение с него не было снято, но он предотвратил полную потерю Приамурья, смог укрепить территориально-политическое присутствие России в удержанной части региона. В итоге, в 1672 г. центральный бюрократический аппарат вынес беспрецедентное для позднефе-одальной России решение - Черниговцев и его люди получили помилование. Им предписывалось содержать Албазинский уезд «в исправности» до прибытия назначенного государственного представителя.
Между тем, вокруг Приамурья возобновилась военная напряжённость: заканчивая войну в Китае, маньчжуры получили возможность вернуться к «Амурскому вопросу». И если ранее состояние территориально-политической обстановки в Приамурье отличала неопределённость, то теперь в него была внесена полная ясность: в 1682 г. Империя Цин объявила России войну. Необходимо отметить, что в этом акте был момент лукавства. Официальное сообщение о начале боевых действий должно было достичь Москвы, как минимум, через 1,5 года. Но уже летом 1682 г. к устью Сунгари был выдвинут корпус генерала Лантаня. Его численность составляла 10 тыс. человек, среди которых имелось подразделение голландских артиллеристов. На его вооружении со-
стояли 47 тяжёлых осадных и 125 полевых орудий. Такая ставка на современные военные средства указывали на серьёзность намерений Империи.
Тем временем, в Албазин прибыл официально назначенный воевода, Алексей Толбузин. Ревизия сил показала, что в его распоряжении имеются 2 тыс. казаков и стрельцов22, 1 тыс. умевших обращаться с оружием волон-тёров-колонистов, 400 тунгусских ополченцев, 21 орудие. В целом для региона это была серьёзная группировка. Но по численности личного состава и тяжёлых вооружений она серьёзно уступала выдвинутым против неё маньчжурским войскам.
23 июня 1684 г. маньчжуры окружили Албазин. К моменту блокирования острога в нем находилось до 450 защитников и три орудия без боеприпасов. На рассвете 25 июня противник начал мощный обстрел. В результате к вечеру Албазин как укрепление перестал существовать. Лишь после этого против него были двинуты пехотные колонны. Сопротивления не ожидалось - предполагалось, что гарнизон в основном уничтожен, а его остатки деморализованы. Но этот расчёт оказался ложным. С началом огневого удара Толбузин разместил людей внутри укрепления таким образом, что большинство из них уцелело, и в решающий момент оказалось готово встретить врага по периметру острога. Эффект их неожиданной контратаки оказался высок. В рукопашной схватке албазинцы, несмотря на численное превосходство штурмующих, не только удержали позиции. На участке, обращён-ном к склону Амура, они перешли в наступление, немного не пробившись к стоянке неприятельских судов.
Сражение закончилось лишь к утру. На рассвете 26 июня маньчжуры были выбиты из развалин Албазина и отошли в лагерь.
Характерной чертой военных действий в Приамурье в XVII в. было превосходство русских в лобовых рукопашных столкновениях. Частота их побед над имперскими войсками в данном типе сражений указывает на выработку определённой тактики, при которой немногочисленные казачьи отряды вклинивались в построения противника, навязывая ему ближний бой. Разумеется, это было сопряжено с немалым риском: либо быть «задавленными» массой неприятельских солдат, либо столкнуться с их стойким сопротивлением. Однако в данном случае ведущую роль играли не количественные, а качественные характеристики.
Комплектование казачьих отрядов в Приамурье шло по принципу жёсткого внутреннего отбора. У их командиров не имелось формальных рычагов удержания вокруг себя подчинённых. Поэтому вокруг них, в большинстве, сосредотачивались добровольцы с определённым набором моральных качеств. Это были личности, склонные к повышенному риску, бесстрашные,
но осознававшие необходимость дисциплинарного подчинения и командных действий.
Обстоятельства сложились так, что пребывание рядовых служилых казаков в Приамурье было, де-факто, бессрочным и протекало в условиях постоянного военного прессинга. Это способствовало выработке в их среде общих ментальных установок особого рода. Его признаками являлись:
- обострённое чувство патриотизма, которое при противостоянии с иноверцами усиливалось религиозной «окраской»; так, Толбузин возглавил контратаку на маньчжуров с иконой Богородицы в руках, что оказало на его людей огромное эмоциональное воздействие;
- высокий, непрерывно копившийся и преемственно передававшийся уровень боевой подготовки; критерием его усвоения были частые проверки на практике, а успех восприятия определялся выживанием обучавшихся;
- развитое чувство коллективизма, который обуславливался простыми принципами жителей пограничья: если ты не окажешь помощи ближнему, никто не окажет тебе помощи в следующий раз.
Данные реалии обуславливали высокие боевые качества отрядов землепроходцев, обращали их в хотя и немногочисленные, но высокоэффективные подразделения, которые были способны решать самые сложные боевые задачи.
Несмотря на успешную контратаку, далее оборонять русским было просто нечего - Албазинского острога более не существовало. Не вызывало сомнения и то, что, оставшись без фортификационного прикрытия, остатки его гарнизона при повторной атаке будут уничтожены. Поэтому Толбузин, по зрелому размышлению, вступил 27 июня в переговоры с маньчжурами. Их результат оказался в сложившихся условиях неожиданным: противник согласился на почётную капитуляцию албазинцев. Они покидали руины острога в строю, с оружием и знамёнами.
В отступление с Толбузиным двинулось около 300 человек. В Забайкалье у Толбузина состоялась встреча с нерчинским воеводой И. Власовым, который передал ему прибывший из Енисейска казачий отряд численностью 576 человек. По меркам Приамурья это было существенное подкрепление. Но его ценность в основном состояла в личности командира казаков Афанасия Бейтона - военного профессионала, имевшего огромный и разносторонний практический опыт.
Служебный путь этого выходца из Пруссии начался рядовым солдатом в ранней юности на полях сражений Тридцатилетней войны. Затем он перешёл на службу в Польшу. Что привело этого кондотьера в 1654 г. в ряды российской армии, достоверно не известно23. Но здесь он зарекомендовал себя
лучшим образом, воюя следующие 10 лет против поляков. Заслуги Бейтона были отмечены высоким для XVII в. званием поручика полка иноземного строя и назначением в 1664 г. на должность инструктора вооружённых сил Енисейского воеводства. Здесь он принял русское подданство, православие и поверстался в казачество. Успешные действия против кочевников принесли ему звание головы Енисейского казачьего войска. В 1683 г. он по своей инициативе принял командование над направленным на Амур отрядом.
Между Толбузиным и Бейтоном скоро установились крепкие дружеские отношения. 27 августа 1684 г. их отряд в 500 - 600 человек при шести пушках и в сопровождении 155 крестьян занял пепелище Албазина. Из Нерчинска постепенно подходили небольшие подкрепления, доведя вскоре силы отряда до 826 человек и 12 орудий. Часть людей была занята сбором хлеба и посевом озимых, а другая трудилась над восстановлением острога. При этом были учтены все прошлые ошибки. Новое укрепление по мощности напоминало Кумарский острог. Двойной ряд бревенчатых стен был укреплен утрамбованной землей. Их внешняя сторона возводилась под специально рассчитанным «рикошетным углом». Внешний периметр обороны составлял глубокий ров с вбитыми в его днище кольями.
Итак, на пути возможного маньчжурского наступления вверх по Амуру на Забайкалье в конце 1684 г. вновь стоял сильный русский заслон. При этом гарнизон острога был настроен решительно. 2 октября 1685 г. на подступах к Албазину казачья сотня обратила в бегство маньчжурский дозор; в первых числах ноября 1685 г. Бейтон, имея под командой 200 казаков, напал на месте бывшего села Монастырщина на ещё один вражеский разъезд и уничтожил его. 24 февраля 1686 г. конный отряд Бейтона в 300 человек атаковал лагерь Хума, возведённый маньчжурами на месте Кумарского острога. Гарнизон укрепления был перебит, а само оно предано огню.
Тем не менее, маньчжурская воинская группировка в Приамурье располагала превосходящими силами. Её ударная, предназначенная для повторного взятия Албазина группировка насчитывала 7,5 тыс. человек при 40 орудиях. Вторая битвы за Албазин началась 9 июля 1686 г. Неприятельское войско с хода взяло острог в кольцо, но сразу подверглось удару со стороны вышедшего за ворота отряда Бейтона. Его атака шла по традиционному направлению - вниз по склону амурского берега. Маньчжуры не успели перестроиться с походного порядка на осадный, и потому вылазка оказалась успешной. Русские прорвались к стоянке кораблей и подожгли некоторые из них - по случайному совпадению те, на которых находились запасы продовольствия неприятеля. Отступил Бейтон в порядке лишь под напором всей массы перешедшего в контратаку противника.
Урон маньчжурской стороны оказался значительным. На это указывает тот факт, для приведения себя в порядок ей понадобились три дня. Но 13 июля Бейтон провёл вторую вылазку - практически с тем же эффектом. Эти действия показали, что гарнизон Албазина не устрашён численным превосходством противника.
Маньчжурам пришлось прибегнуть к знакомой тактике - разрушению оборонительных укреплений артиллерийским огнём. Однако успеха она не принесла: обстрел не причинил стенам Албазина вреда. Стало очевидно, что достижение победы без штурма не возможно. Впрочем, осаждённые понесли серьёзную утрату. В одной из сентябрьских бомбардировок прямым попаданием ядра был убит Толбузин. Его замечательная роль в событиях 1684 - 1686 гг. не вызывает сомнений. Мнение о нём современников изложено в рапорте Бейтона: «Пили мы с покойным одну кровавую чашу, с Алексеем Ларионовичем, и он ... нас оставил в печали». В этой фразе видна неприкрытая горечь потери. Вызвать таковую в далеко не сентиментальных условиях могли только выдающиеся профессиональные и человеческие качества погибшего. Командование гарнизоном перешло Бейтону.
С начала сентября 1686 г. битва за Албазин активизировались. Зв полтора месяца его защитники отбили три штурма, один из которых длился пять суток. В свою очередь, они совершили пять вылазок, уничтожив склады противника. В результате к середине октября положение маньчжуров крайне осложнилось. Их потери в живой силе превысили тысячу человек; боеприпасы и провизия были на исходе. В конце концов, генерал Лантань издал приказ о переходе к осаде. Корпус просто стоял вокруг Албазина, изолировав его от внешнего мира. Возможно, маньчжуры действовали бы решительнее, если бы знали, что в живых осталось всего 150 защитников острога. Из них нести оружие были в состоянии только 45 человек.
30 ноября 1686 г. под Албазин из Пекина был доставлен приказ о прекращении боёв: правительство Империи Цин получило известие об отправке из Москвы миссии для переговоров на межгосударственном уровне. Этот сообщение позволяло маньчжурам отойти от Албазина, не нанеся урона своей репутации. Но драматизм ситуации состоял в том, что отступление стало невозможно по «техническим» причинам. Амур уже встал, и флотилия корпуса вмёрзла в лёд. Почти все лошади или пали или были съедены. При наступивших сильных морозах пеший марш по неосвоенной местности стал бы самоубийственным. Поэтому маньчжуры продолжали стоять под острогом, страдая от голода, холода и эпидемии какой-то заразной болезни. К началу весны они, не ведя боевых действий, потеряли ещё 1,5 тыс. человек и полностью утратили боеспособность.
Откровенно говоря, положение албазинского гарнизона тоже было удручающим. По неизвестной причине, запасы продовольствия, на основательность которых указывают все источники, оказались на грани истощения уже к декабрю 1686 г. С этого времени рацион защитников острога жёстко нормировался и постоянно урезался. Ослабленные голодом и полученными ранениями, они стали жертвами цинги. И хотя гарнизон зимой не нёс боевых потерь, к весне 1687 г. под командованием Бейтона осталось 66 человек, из которых дееспособными были лишь 19. Но следует отметить, что, не смотря на выпавшие на их долю тяжёлые испытания, албазинцы не склонились к капитуляции; не было с их стороны и перебежчиков к врагу.
Невероятно, но осаждённые даже находили силы для проявления своеобразного юмора. На пасху весной 1687 г. Бейтон приказал изготовить из остатков муки двухпудовый кулич, который был торжественно передан в дар «добрым соседушкам» - осаждавшим их маньчжурским солдатам.
Те смогли относительно восстановить силы только к маю 1687 г. и они поспешили отойти от Албазина на 10 км ниже по течению Амура. Здесь, во временном лагере, корпус продолжал приводить себя в порядок до конца лета. Только в августе маньчжуры оказались в состоянии начать обратный путь к своим тыловым базам. И это несмотря на то, что теперь им было достоверно известно - непокорённый острог удерживает лишь небольшая горстка людей.
Они так же были ослаблены до предела. Но к середине лета 1687 г. Бейтон сообщил в Нерчинск, что Албазин устоял, а его гарнизон восстановил боеспособность и готов удерживать вверенное укрепление и далее.
Итак, поле боя Второй Албазинской битвы осталось за российской стороной. Был удержан важнейший оборонительный пункт, что исключило возможность охвата и оккупации маньчжурскими войсками Забайкалья, их выход к стратегическому рубежу на Селенге и восточном берегу Байкала.
Упорное противодействие защитников Албазина регулярной армии Империи Цин в условиях официально объявленной войны увенчалось успехом. Тем самым Россия фактически утвердила за собой право обладания Верхне-Амурской равниной. Это подводило определённый итог полувековому существованию юго-восточного фронтира страны.
Разумеется, результативность этого итога могла быть и более весомой. Но следует понимать, что против России тогда «работала» целая совокупность упомянутых ранее факторов. И к ним прибавился ещё один, который в большой политической игре перевешивал все остальные: в Москве разворачивалась схватка за власть между узурпировавшей престол царевной Софьей и её братом - Петром. В таких условиях осложнения на дальнем погра-
ничье казались высшим дипломатическим кругам страны излишними.
Осенью 1689 г. ощущавший себя победителем и уже два года живший в мирных условиях гарнизон Албазина получил приказ об эвакуации. Изумлению людей не было предела. Многие не скрывали слёз. Бейтон едва не скончался от сердечного приступа. Но приказ есть приказ. К декабрю Алба-зин был оставлен.
В задачу данной публикации не входит анализ условий Нерчинского договора, по которому Россия в 1689 г. уступила Империи Цин столь дорого доставшееся ей Приамурье. Вернёмся к формированию первичного образа этой территории в российском обществе. Теперь она воспринималась как объект борьбы. Причём борьбы, шедшей не на равных.
Вооружённые силы России в XVII в. редко блистали успехами на полях сражений. Но в это же время небольшие казачьи отряды раз за разом одерживали на берегах Амура победы над «тьмами» противника. Одна лишь Кумарская битва оказалась способна поразить воображение современников. С далёкой окраины до центра страны доходили сообщения о невероятных подвигах, равных в воображении широких масс деяниям былинных богатырей. Уже один этот факт придавал им эпическую окраску, яркость которой усиливалась некоторыми обстоятельствами.
Служилые казаки были героями из народа. Их независимость от дворянского сословия, храбрость, воинское искусство порождали в общественных «низах» крепостнической страны гордость за этих немногочисленных выходцев из своей задавленной угнетением среды. Но при этом они не были бунтарями, а служили Отечеству. Такое сочетание создавало вокруг них совершенно особый ореол избранности, высокой общественной позитивности.
Сражаться им приходилось с врагом «незнаемым». Крымские татары, ногаи, калмыки были, в принципе, широко известны в России и рассматривались в качестве прозелитов печально знаменитой «Батыевой напасти». Маньчжуры, как противники, были чем-то новым. Огневая мощь их подразделений, анималистская боевая символика (изображения тигров, драконов, слонов, носорогов), использование на поле боя специальных устрашающих эффектов типа фейерверка - всё это создавало антураж противоборства с некоей «тёмной силой».
Это ощущение усиливалось разницей в религиозной принадлежности противников. Порицать его с позиций XXI в. некорректно - вопрос защиты веры силой оружия являлся в прошлом одним из ведущих внешних двигателей большинства крупных межэтнических и межгосударственных военных конфликтов. Поэтому описанные примеры основанной на «чудотворных» видениях казачьей экзальтации во время решающих сражений - не исклю-
чение, а, скорее, норма времени. Здесь, на «краю Света», обстоятельства противопоставили их воинствующим представителям ранее неизвестной, экзотической (а потому - априори воспринимаемой в качестве враждебной) конфессии. Поэтому они, помимо всего прочего, остро ощущали себя защитниками христианского мира. А в религиозном XVII в. этот имидж был более чем просто популярен.
Совокупность перечисленных факторов имела в общественном сознании современников огромный резонирующий эффект. Вплоть до конца XVIII столетия в России имела широкое хождение народная баллада «Во Сибирской во украйне, во Даурской стороне», рассказывавшей в легендаризиро-ванной форме о ратных подвигах землепроходцев на берегах Амура. В то же время упоминание об исходе Кумарской битвы являлось одним из важнейших аргументов российской дипломатии в её восточной политике вплоть до заключения Нерчинского договора.
Итак, первичное формирование образа Дальнего Востока (ассоциировавшегося в XVII в. пока исключительно с Приамурьем) шло в российском обществе под общим знаком весомого позитива, который по отдельным позициям оказывался даже более ярким, чем у других, традиционно притягательных регионов.
К примеру, Дон, Поморье и Сибирь также были «Землями свободы». Но в XVII веке в их случаях образная характеристика была лишена, в основном, такого важного дополнительного компонента, как «хлеб»24. А это был важный магнит притяжения внимания земледельческого этноса.
Дон также был местом военных побед. Но, как уже упоминалось, верх в них одерживался над старинным недругом. Следовательно, отсутствовал антураж загадочности - неизменно притягательный и заведомо обладающий преимуществом при формировании образа.
Кроме того, Приамурье обладало ещё одной волнующей воображение характеристикой: крайней удалённостью от исторического ядра страны. С одной стороны, это был, безусловно, серьёзный осложняющий фактор. Но романтика похода «за тридевять земель» всегда обладала неодолимым эмоциональным очарованием.
Первичный образ Приамурья, скорее всего, наиболее сопоставим по внешним признакам и эмоциональному воздействию на жителей своих стран с зарубежным аналогом - Эльдорадо Нового Света. И там, и здесь налицо имелись такие сильные «образообразующие» элементы, как «край Земли», битвы с неведомым противником, а также - награда первопроходцам в виде личной свободы и материальных благ. Впрочем, полного совпадения и здесь нет. Относительно бесхлопотные избиения испанцами индейцев не идут ни в
какое сравнение с накалом тех битв, которые русские давали прекрасно вооружённым и тактически передовым маньчжурским войскам25.
Кроме того, в Приамурье отсутствовал мотив шального обогащения -о захвате туземных сокровищ или поиске золота здесь речь не шла в силу их отсутствия. Единственным видом готового богатства, который имелся на этой земле в XVII в., являлась пушнина. Но таковая считалась достоянием государства, да и объём её добычи уступал сибирскому. Обогатиться на этой территории в первую очередь можно было через труд, поднимая пашню. Для незнакомых с тяжёлой физической работой испанских идальго времён Конкисты такой путь к благосостоянию был заведомо неприемлем.
1689 г. подвёл черту под первичным этапом формирования образа Дальнего Востока. Регион был утерян. Земля свободы, хлеба и побед отошла к много раз битому неприятелю.
Нельзя сказать, что основной массив российского населения остро переживал эту утрату. Просто в его среду перестали поступать будоражащие воображение известия о далёком порубежье. А при существовавшем тогда уровне передачи, распространения и хранения информации, это обстоятельство играло решающую роль в сбережении сложившегося образа удалённого региона. С одной стороны, его реальные характеризующие стороны всё более угасали; с другой - их сохранившиеся элементы обрастали заимствованиями из общей традиции устных сказаний. В результате региональный образ терял свою индивидуальность и реальность для восприятия. «Живой» интерес к нему быстро терялся, сохраняясь, разве что, в той же степени, как он поддерживается к любому фольклору.
В принципе, для любой территории это путь утраты обоснованно сложившегося образа, обращения в некий «Ыеуег1апс1» и, в конечном итоге, забвения. Однако Дальний Восток ждала иная судьба. Этому способствовали два обстоятельства.
XVII столетие было всё же веком уже вполне достаточного развития географических, экономических, геополитических и международно-правовых знаний и представлений. Это не позволяло российской политической элите забывать о понесённой страной территориальной потере и заставляло, в силу осознания ущемлённого государственного престижа, подспудно изыскивать пути к «отыгрыванию» ситуации.
В то же время в России имелся регион, для которого последствия Нерчинского договора были неизмеримо более ощутимы во всех отношениях, чем, к примеру, для Поволжья. Речь идёт о Восточной Сибири. Её население принимало активное участие в освоении и обороне Приамурья, а после его потери осталось без стабильного хлебного снабжения и защитного
территориального «пояса» на юго-восточном рубеже. Кроме того, в Забайкалье и Якутии концентрировались приамурские беженцы, которые переживали на этих землях острую ностальгию по проживанию в более комфортных условиях долины Амура. Вследствие этого к концу XVII в. в населенче-ских кругах Восточной Сибири широкое хождение получило настроение сожаления об утерянной «благодатной землице», хитростью отторгнутой «злыми врагами». При этом элемент неприятельской хитрости в данном случае был весьма рельефен, т. к. в коллективной памяти сибиряков прочно отпечаталось обобщённое представление о победах служилого казачества на Амуре.
Обе эти тенденции оказались достаточно устойчивыми. Взаимно сочетаясь и трансформируясь, они постепенно вывели образ Дальнего Востока на новую стадию формирования, которая должна стать предметом отдельного рассмотрения.
Литература
1. Алексеев А. И. Русские географические исследования на Дальнем Востоке и в Северной Америке. - M.: Наука, 1982. - 288 с.
2. Колосовский H.H. Теория экономического районирования. - M.: Мысль, 1969. -
336 с.
3. Мелихов Г. В. Маньчжурия далёкая и близкая. - M.: Наука, 1991. - 3145 с.
4. Русская Тихоокеанская эпопея. - Хабаровск: ХКИ, 1979. - 607 с.
5. Рябов Н. И., Штейн M. Г. Очерки истории русского Дальнего Востока. - Хабаровск: ХКИ, 1958.-175 с.
6. Цвейг С. Магеллан / Сборник произведений. - M.: Художественная литература, 1984.-Т. 4.-С. 120-321.
7. Шведов В. Г. Историческая политическая география Амурского района. - Биробиджан: изд. ИКАРП ДВО РАН, 2000. - 275 с.
Примечания
1 Эти формы находятся в крайне широком диапазоне от добровольного индивидуального переезда до спланированного на государственном уровне военного вторжения.
2 Известно презрительное отношение викингов к южным землям, благоприятный климат которых, в их понимании, «расслаблял» людей.
3 Колосовский, 1969.
4 В данном случае географические рамки Дальнего Востока сужены до современных российских Приамурья и Приморья.
5 Их обобщённое изложение см. в: Шведов В.Г., 2000.
6 Даурия - первое название, которое дали Приамурью русские. Бытовало до конца
XVIII в.
7 Здесь бродяжничество следует отличать от кочевничества, которое тоже имело собственные «механизмы» демографического воспроизводства. Но они были абсолютно чужды оседлому населению.
8 Некоторое количество крепостнических хозяйств имелось лишь на юге Западной Сибири.
9 Промежуток в два десятилетия получит объяснение позже.
10 К примеру - восстание С. Разина.
11 Конные тунгусы - трайбалистический этноним, обозначавший племя, проживавшее на правобережье Верхнего Амура. Поэтому в тексте обозначающее их прилагательное взято в кавычки
12 К примеру, в Якутском воеводстве, контролировавшем территорию от верховий Лены до Колымы, контингент служилых людей насчитывал всего 400 человек. Что же касается российских владений в Забайкалье, то они находились под постоянной угрозой монгольских набегов.
13 Успехи, одержанные в столкновениях с Поярковым, вселили в них уверенность в слабой боеспособности русских.
14 Маньчжуры узнали о появлении русских в Приамурье, находясь под стенами осаждённого ими Гуанчжоу. При этом дошедшие до них сведения носили самый фантастический характер. Послы от дауров и дючеров, никогда ранее не видев европеоидов, а также - явно нагнетая обстановку в расчёте на получение маньчжурской помощи, вели речь о вторжении из «Страны Мрака» (т.е. - с севера) «белых вампиров».
15 Цит. по: Русская тихоокеанская эпопея, 1979, С. 14-15.
16 Её интенсивность была столь велика, что оборонный частокол Ачанска оказался снесён полностью.
17 Хотя дючеры и гольды власти России не признали, та уже считала все их земли по левобережью Амура своим владением.
18 Об этом подробнее и в более чем приемлемой для науки форме см.: Цвейг С. , 1984.
19 Рябов Н.И., Штейн М.Г., 1958, С. 44. Остатки пограничных столбов здесь были обнаружены в конце XIX в. русскими инженерами.
20 В этом месте есть возвышенность, которая известна под названием Русский холм (Ляоцянганцзы), на котором так же были найдены остатки, характерные для русского укрепления в XVII в. Н. Спафарий во время своего посольства в Пекин в 1676 г. встретил на Большом Хингане солонские кланы намяс и боргуты, которые подтвердили своё подданство России. Кроме того, в Пекине посольство узнало, что маньчжурские власти считают Цици-кар пограничным городом (Алексеев А.И., 1976, С. 67; Мелихов Г.В., 1991, С. 8-9, 11).
21 С реки флотилия степановцев была атакована тяжёлыми кораблями, а на берегу её ждал сильный сухопутный заслон.
22 Стрельцы (200 или 300 человек) были приведены в Апбазин самим Толбузиным.
23 Наиболее правдоподобной представляется версия о его пленении и последующей перевербовке.
24 Донское казачество получило практическую возможность и формальное право заниматься зебемледелием лишь в XVIII в.
25 Гораздо большую опасность для конкистадоров представляли не индейцы, а отряды их же «коллег».
