Научная статья на тему 'Географический образ России и проблемы языковой идентичности в бывших республиках СССР'

Географический образ России и проблемы языковой идентичности в бывших республиках СССР Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
794
126
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ ОБРАЗ / ГЕОСПАЦИАЛИЗМ / ДИСКУРС / КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА / КУЛЬТУРНЫЙ ЛАНДШАФТ / ПОСТСОВЕТСКОЕ ПРОСТРАНСТВО / ПРОЕКТ / ЯЗЫКОВАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Географический образ России и проблемы языковой идентичности в бывших республиках СССР»

Географический образ России и проблемы языковой идентичности в бывших республиках СССР

Дмитрий Замятин

Ключевые слова: географический образ, геоспациализм, дискурс, культурная политика, культурный ландшафт, постсоветское пространство, проект, языковая идентичность

Язык — мощный стимул и в то же время один из главных показателей обретения и поддержания индивидуальной, групповой и территориальной идентичности. Языковая идентичность репрезентируется языком общения, языковым сознанием и очевидными признаками конкретной лингвокультурной общности. Но не только: можно говорить и о бессознательном языковой идентичности, или же о её онтологическом статусе. В этом случае она понимается как мощный личностный образ социализации собственного бытия, поскольку результатом её является, помимо прочего, привязка личности, коллектива, общности к определённому социокультурному географическому пространству, в рамках которого язык выступает «бессознательным паролем» подлинности различных экзистенциальных стратегий1. Распад СССР, помимо явных геополитических, геоэкономических и геокультурных последствий, имеет последствия социокультурные, феноменологические и онтологические — пока слабо заметные, не очевидные. Однако их они могут привести к расширению и трансформации традиционных взглядов на взаимосвязи языка, идентичности и пространства2. На этих последствиях второго рода я и хотел бы остановиться в своём докладе.

Дмитрий Николаевич Замятин, заведующий сектором гуманитарной географии Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачёва, Москва.

I

Географическое пространство, проявляющееся на феноменологическом уровне стабильно воспроизводящимися в течение исторически длительного времени идеологическими и социокультурными знаками, символами, ассоциациями, стереотипами, может рассматриваться как географический образ (ГО, геообраз)3. В культурно-антропологическом отношении такой образ представляет собой «возвратную» ментальную структуру, смещающую и одновременно расширяющую привычные идеологические и социокультурные символы, обычно предписываемые сознанием тому или иному географическому пространству. Иначе говоря, устойчивый геообраз хорошо впитывает в себя прошлое — всевозможные истории индивидуального и коллективного порядка, личностным и групповым сознанием связываемые с репрезентируемой и интерпретируемой им территорией. При этом сама территория тоже может рассматриваться как ГО, но особого рода — как перво-, прото- или пра-образ, который в дальнейшем, в зависимости от каждого конкретного «здесь-и-сейчас» насыщается вполне оп-редёленным знаково-символическим содержанием, что и позволяет говорить о феномене реверсивности, о территории, «опрокинутой назад» , в прошлое, но вместе с тем живущей в настоящем — в социокультурном ментальном слое — и проецируемой в будущее конкретных социокультурных общностей4.

После своего распада Советский Союз стал для различных социополитических и социокультурных общностей фантомным географическим образом («территорией ностальгии») и в то же время, под воздействием самих обстоятельств распада — сравнительно широким образно-географическим пространством, в пределах которого формируются устойчивые личностные и коллективные идентичности5. Историко-географическим парадоксом данной ситуации можно считать частичную конверсию образа СССР в географический образ России, что идеологически было почти недопустимым в эпоху существования Советского Союза. Впрочем, идеологические «ростки» этой образной конверсии просматривались уже в 1960—1970-е годы, когда формировались ментальные основы нового российского почвенничества, тесно связанного с русским национализмом дореволюционного, в основном имперского образца.

В своих индивидуальных и групповых проявлениях географический образ России начала XXI века есть сочетание самых разных аллюзий, мифов, архетипов и стереотипов, связанных с территориями бывших СССР и Российской империи. В большинстве своём они весьма

далеки друг от друга в идеологическом и культурологическом аспектах, так что сочетание получается крайне неоднородное. Но в социокультурной ситуации постсоветского пространства оно «работает»6. И одним из немаловажных условий, а возможно, и решающим условием подобной функциональности является русский язык. Вернее, та его ключевая социокультурная роль, которую он играет, поддерживая «на плаву» и сам геообраз России, и основные идентичности, формирующиеся вокруг этого образа и на его фундаменте. В данном случае русский язык выступает не столько орудием культурного господства, сколько средством сохранения обширного поля взаимных социокультурных притязаний, надежд, устремлений и проектов, сознательно и бессознательно формулируемых социокультурными акторами на постсоветском пространстве. Причём формулируемых, что называется, и с плюсом, и с минусом: и с надеждой на социополитическую реставрацию, и в пылу мечтаний о тотальном уничтожении понимаемого в сугубо конструктивистском духе социокультурного и экзистенциального значения русского языка.

II

В самом деле, независимо от степени культурной автономии и языкового родства, языковые идентичности в бывших республиках СССР развивались в конце XX — начале XXI века на фоне общезначимого географического образа России, воспринимаемого и с негативными, и с позитивными коннотациями. Что и обусловило общий идеологический генезис практически любых языковых проектов, где бы они ни появлялись, — от Эстонии до Узбекистана. Речь здесь идёт о статусно-ритуальном и символическом значении русского языка; его лишь подчёркивали конкретные проекты перевода отдельных языков с кириллицы на латиницу (или на арабское письмо) и ограничения на использование русского языка в формальном общении в сферах политики, экономики, образования и культуры7. Не вдаваясь в детали, можно утверждать, что сильно аффектированная и избыточная символизация русского языка8 стала эффективным катализатором формирования постсоветского ГО России. Очевидная неоднозначность этого образа фиксируется во многом с помощью социокультурных языковых интерпретаций и концентрации общественного мнения на феномене русскоязычности.

Понятно, что автохтонные языки бывших республик СССР, официально получившие совсем иной политический и социокультурный

статус, нежели в советский период, оказались в благоприятной образной и когнитивной ситуации. Но всё не так просто: параллельно наращивали темп процессы глобализации, вследствие чего практически любой язык на постсоветском пространстве, признанный государственным и имеющий благодаря этому институциональные привилегии, оказался как бы меж двух огней. Возвышенные идейные этнонационалисты грезят о национально-государственной «резервации», где «чистые» автохтонные языковые идентичности будут дополняться — исключительно для внешних репрезентаций — обязательным использованием английского языка. Приземлённых прагматиков устраивает ситуация смешанных языковых идентичностей с ограниченным воспроизводством русскоязычных практик — фактически для поддержания жизнеспособной в социокультурном плане национально-государственной идентичности. (Это не отменяет роли и значимости английского; просто из средства «отделения овнов от козлищ» он превращается в орудие расширения социокультурных коммуникаций.) Так или иначе, реальные языковые практики в бывших республиках СССР стали одновременно и процессом, и результатом осуществления довольно архаичного политического проекта эпохи раннего модерна — проекта nation-state. В конкретных политических и социокультурных условиях распада самого модерна чаще всего этот проект осуществлялся в форме причудливых переходных лингвокультурных микстов из автохтонного, русского и английского языков.

Создавшаяся и достаточно стабильно воспроизводившаяся в начале XXI века лингвокультурная ситуация на постсоветском пространстве подразумевала постоянное социокультурное манипулирование ГО России. Его конфигурации должны были регулярно меняться в зависимости от особенностей развития и взаимодействия постсоветских языковых идентичностей, включая и российскую / русскую. В таком лингвокультурном когнитивном контексте ГО России становился «пряным» — более националистически обострённым, дискуссионным и в то же время традиционалистским9, чем в советскую эпоху. Тем не менее признаки и символы этой эпохи вполне сочетались в нём с символами и знаками Московского царства и Российской империи, образуя с ними органично выглядящий коллаж. Следует, кстати, отметить два обстоятельства. Во-первых, для «солидного» обоснования постсоветской идентичности использовались политические и социокультурные концепции «русского зарубежья», типологически близкие более ранним и сравнительно успешным западным постимперским лингвокультурным проектам вроде франко-фонии или иберофонии. Во-вторых, эти идеологические изыскания

стали в известной мере образцом для аналогичных предприятий в бывших республиках СССР — иногда, правда, в нарочито карикатурном облике (как в случае с украинскими экстремистско-традициона-листскими ретроспективными идеологическими проектами)10. Как бы то ни было, пространство и в начале XXI века выступает естественной образной основой для любых проектов идентичности, тем более языковой идентичности, которая в эпоху зрелого модерна оказалась тесно связанной с национализмом, апеллирующим, как правило, к «крови» и/или «почве». Там, где цивилизационные основания онтологически не сопрягаются или сопрягаются плохо с ключевыми требованиями процесса модернизации, идеологическое наследие модерна претерпевает социокультурные метаморфозы11. Последние могут быть эффективно репрезентированы именно на геокультурном или геоцивилизационном фундаменте, когда страна или регион наделяются специфическими образными маркерами, расширяющими «узкие» в идеологическом плане культурно-типологические матрицы12. И тогда становится возможным говорить об азиатском модерне, российском модерне, постсоветском модерне и т. д., не рискуя попасть в плен евроцентристских или западноцентристских дискурсов.

Языковые практики во многом зависят от структур повседневных коммуникаций и образов доминирующих культурных ландшафтов. Преобладающая речь на улице, в толпе и в кафе, уличные вывески и дорожные указатели, язык продавца на рынке, бизнесмена на переговорах и лектора в университете, стендовая информация в государственных учреждениях и в книжных магазинах, программы телеканалов и содержание интернет-сайтов — всё это обусловливает не только фон формирования языковых идентичностей, но и их структуры. В свою очередь, языковые идентичности могут определять содержание и структуры обыденных культурных ландшафтов, влияя тем самым и на становление доминирующих геообразов страны или территории.

Распад и агония модерна привели к тому, что культурные и идеологические дискурсы слабо соприкасаются друг с другом. То же пространство глобализации — в его изводе, складывающемся в развитых западных странах — часто представляет собой сравнительно автономное сосуществование локальных идентичностей, культурных ландшафтов и географических образов, чья общность может быть зафиксирована лишь частично, фрагментарно, одномоментно13. Экспансия подобных образов глобализации на постсоветском пространстве в неизменном виде невозможна: образцовые западные дискурсы попадают здесь в хаос домодерных, модерных и постмодерных «символических форм» (по Кассиреру). Из-за этого они во многом утрачивают

свой изначальный общественный смысл, превращаются подчас в бессодержательный идеологический и культурный сленг14. Зато языковые идентичности в бывших республиках СССР тесно связаны с уцелевшими фрагментами советских культурных ландшафтов15; и нередко именно они, невзирая на доминирование в них русскоязычных маркеров (или благодаря ему), выполняют сейчас роль временных идеолога -культурных « путеводителей »16.

В нынешней ситуации, когда на фоне плохо понятных и плохо понятых процессов глобализации громоздятся развалины советских культурных ландшафтов, языки титульных наций постсоветских государств действительно нуждаются в полноценном социокультурном признании. Но под ним следует иметь в виду не официальные языковые практики с их достаточно ограниченным значением для повседневной жизни, а практики общепринятые и обыденные — как речевые, так и письменные. Сознательно или бессознательно, но все попытки достижения титульными языками подобного идеального общественно-культурного коммуникативного статуса были по преимуществу попытками перевода на эти языки (когда явного, когда завуалированного) тех языковых идентичностей, которые функционировали на территории Российской Федерации. Ибо Россия воспринималась прямой культурной наследницей СССР, благо постепенно усиливавшаяся социокультурная ностальгия по нему способствовала «реабилитации» всего русского и российского. Для формирования самостоятельных языковых идентичностей требовалась внешняя социокультурная «легитимация» — и достигалась она, хуже или лучше, с помощью копирования, перевода, ретрансляции современных российских языковых идентичностей — чаще всего без указания копируемого оригинала. Не стоит, однако, недооценивать социокультурную экспансию самих российских языковых идентичностей — масс-медиа, эстрадной музыки, кино, видео, книжного рынка, культов поп-звёзд и киноактёров, экспансии российских компаний, наконец, также распространяющих собственные речевые и письменные практики17.

III

В контексте взаимодействия постсоветских языковых идентичностей знаменательной выглядит история с решением Конституционного суда России, принятым в конце 2004 года в связи с планами властей Татарстана перевести татарский алфавит на латиницу. По сути, один из субъектов Российской Федерации покусился на «святая свя-

тых» — на её культурную и цивилизационную идентичность, во многом определяемую именно кириллицей. В Советском Союзе были народы с иной графикой, нежели кириллица: грузины, армяне, эстонцы, латыши, литовцы. Ав 1920-е годы произошёл всплеск культурного интереса к латинице, вызванный ожиданием скорой победы мировой революции. Большевики считали, что после неё надо будет перейти к единой письменной графике, и наиболее удобной признавалась господствующая в западном мире латиница. Однако к концу 1920-х годов революционные иллюзии развеялись, в следующее десятилетие большинство языков народов СССР было переведено на кириллицу.

Не говоря о других, даже в таком узком аспекте очевидна культуртрегерская роль русской культуры по отношению к культурам этих народов. Несмотря на различные религиозные основы, она отчётливо прослеживается и по отношению к культуре татарской. Видимо, резонно говорить о русском культурно-политическом круге, который не во всём совпадает с зонами российского политического контроля и влияния, с территориальными границами современной российской государственности. Его наличие предполагает, наряду с традиционными политическими практиками, проведение особой культурной политики, в которой язык и его прямые производные (устная речь, письменность, литература) играют роль «первой скрипки» и которая призвана теснее привязать тот или иной народ к политической и этнокультурной метрополии.

Такой подход был продемонстрирован многими великими державами в эпоху колониализма и после распада их империй. Татарстан, однако, отличается от Индии и Алжира, Вьетнама и Индонезии, Гви-неи-Бисау и Анголы. В сравнении с ними его государственность — политический суррогат; вдобавок огромное число российских татар живёт за его пределами. Переход на латиницу мог послужить катализатором последующего политико-культурного «дрейфа» Татарстана в сторону обретения большей государственной самостоятельности — уже в пределах европейского политико-культурного круга. В рамках сложившейся в России к началу XXI века территориально-политической организации общества это было недопустимо.

В России ещё много субъектов федерации со статусом республик; национальные письменности в них функционируют на основе кириллицы — и это, как кажется, не вызывает больших возражений. В конце концов, так ли уж важно в эпоху, когда мировая экономика и информационные потоки не признают национальных и/или государственных границ, претендовать на оригинальность собственной письменности как атрибут политического и культурного самостояния? Вопрос — не рито-

рический, так как в случае Татарстана одна из его корневых религиозных идентичностей, исламская, входит в противоречие с остальными базисными характеристиками местной культурной политики18.

Лично мне всегда было странно видеть татарские тексты на кириллице. И в то же время эта странность стала для меня неотъемлемой частью образа Татарстана. В нём сплетаются «подобразы» Итиля и Казани, волжских булгар и Казанского ханства, Минтимера Шаймиева и Алсу; и, конечно же, в нём присутствуют КАМАЗы, которые, если верить популярному рекламному слогану, «не боятся грязи». По сути, Татарстан — мощный «креолизированный» политико-геогра-фический образ, в котором очевидная русификация многих основных компонентов создает амальгаму регионального и одновременно транснационального политического Бытия.

IV

Когнитивная сложность происходящего на наших глазах процесса во многом объясняется дискурсивной разнонаправленностью современных российских языковых идентичностей; и эта разнонаправ-ленность непосредственно или опосредованным образом воспроизводится в той или иной степени и в других языковых идентичностях, складывающихся на постсоветском пространстве. Главная же причина, по которой российские языковые идентичности остаются не-проработанными в образно-символическом отношении и потому внешне хаотичными, заключается в том, что в условиях очень сильной этнокультурной мозаичности, которая в крупных городах и мегаполисах ещё и возрастает на порядок, одновременно в чём-то модифицируясь, этнические и языковые маркеры постсоветских культурных ландшафтов оказываются размещёнными отнюдь не в строгом неизменном порядке. Поэтому, кстати, концепция мультикультура -лизма, по всей видимости, пока не очень применима к современным этнокультурным ландшафтам Москвы, Петербурга, Новосибирска или Казани.

Сохранение советской «печати» на современном ГО России является также результатом использования авторитарных, как формальных, так и неформальных, обыденных языковых русификаторских практик, только усиливающихся по мере увеличения иммиграционного притока с постсоветского пространства и из-за его пределов. Для большинства российских социокультурных страт русификаторские практики пока остаются вполне приемлемыми и даже желаемыми. Как

следствие, образное описание современного российского пространства не отвечает тому многообразию этнокультурных ландшафтных маркеров, которое можно теперь наблюдать в России не в одних только крупных городах, но уже и в сельской местности — по крайней мере там, куда направляются мигранты, в первую очередь русскоязычные соотечественники из бывших республик СССР19.

Основная проблема, возникающая в ходе взаимодействия географического образа России и языковых идентичностей в бывших республиках СССР — это вовсе не взаимное ущемление как бы противостоящих друг другу языковых практик, хотя такое ущемление может, конечно, серьёзно повлиять на ценностные оценки этого образа). Когнитивная тяжесть проблемы лежит в другом — в непреднамеренном или непродуманном социокультурном доминировании русской языковой идентичности и её ведущих репрезентаций (религиозной, образовательной, литературной, коммуникативной) в рамках весьма одномерного геообраза России. Или — можно сказать и так — в своего рода образно-географическом империализме, не являющемся, однако, целенаправленным, до деталей продуманным политическим проектом.

Решения данной проблемы могут быть найдены при применении особого методологического подхода — геоспацисишзма. В соответствии с ним онтологические статусы пространственности и её образных репрезентаций составляют неотъемлемую часть любой общественной или социокультурной феноменологии, а определённое видение и ощущение пространства в ментальном плане есть не что иное как «пучок» социокультурных образов, представляющихся сознанию реальностью. А нынешний географический образ России — это пространственный проект модерна, запаздывающий в исторической и цивилизационной ретроспективе. Язык не является полем непосредственного дискурса об этом проекте, по самой своей сути проект вообще не предполагает существования языковых идентичностей как автономной когнитивной и социокультурной проблемы. Физико-географический масштаб пространства России и его этнокультурное ландшафтное разнообразие были достаточно эффективно трансформированы и репрезентированы совокупностью мощных географических знаков, символов, мифов, стереотипов, закреплённых эпохой поздней имперской и советской социокультурной модернизации в форме постоянно воспроизводимых цивилизационно-культурных кодов. Естественно, коды эти, не исключая и традиционные имперские, также ориентированные на уникальные пространственные масштабы, «вырезаны» по европейскому «лекалу» — по европейским социокультурным образцам20.

У

Итак, языковые идентичности в бывших республиках СССР можно помыслить как становление иной пространственной «оптики» — иного видения и ощущения пространства, нежели то, которое до сих пор устойчиво транслируется в традиционных версиях географического образа России. Любая языковая идентичность может репрезентироваться как поле образно-географических дискурсов, которые только условно могут быть обозначены конкретными языковыми метками типа «татарский дискурс» или «грузинский дискурс». Собственно язык, его речевые и письменные практики дистанцируются от понятия языковой идентичности посредством ментальной процедуры геоспациа-лизации; языковая идентичность в геоспациалистском контексте является, в сущности, пространством доминирующих и взаимосвязанных образов, обозначаемых языковым маркером, этим своего рода ментальным «вектором».

Политическое и культурно-цивилизационное будущее постсоветского пространства в начале XXI века зависит во многом от того, удастся или не удастся политическим и культурным элитам бывших республик СССР в когнитивном и идеологическом отношениях разработать такие формы интерпретации языковых идентичностей, которые не были бы жёстко завязаны на географические представления о России эпохи классического модерна. Это утверждение верно и для самой России. Сложность заключается в том, что процессы глобализации, оказывающие мощное воздействие одновременно на становление языковых идентичностей на постсоветском пространстве и на формирование взаимных географических представлений и образов, сами по себе — лишь цивилизационная реакция на исторически затянувшийся распад культурного проекта модерна. Они не несут в себе нового метацивилизационного проекта, чётко выраженного в социокультурном плане. Тем не менее геоспациализм, в применении к проблематике языковых идентичностей в постсоветских государствах, может быть интерпретирован как идеологическая матрица нового цивилизационного образца, в генезисе которой прослеживается при этом вся социокультурная неоднородность и переходность постсоветской эпохи.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См.: Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., Русские словари, 1997; она же. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., Языки славянской куль-

туры, 2001; ван Дейк Т.А.Я'шк. Познание. Коммуникация. М., Прогресс, 1989’, Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М., Канон-Пресс-Ц, Кучковополе, 2001; СериоП. Структура и целостность: Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920—30-е гг. М., Языки славянской культуры, 2001; Нои-манн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., Новое издательство, 2004; Макаров М.Л. Основы теории дискурса. М., Гнозис, 2003; Гудков Д.Б. Теория и практика межкультурной коммуникации. М., Гнозис, 2003; Красных В.В. Основы психолингвистики и теории коммуникаций. М., Гнозис, 2001; она же. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология. М., Гнозис, 2002 и др.

2 Ср.: Серио П. Русский язык и анализ советского политического дискурса: анализ номинализаций // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., Прогресс, 1999. С. 337—384; он же. Лингвистика, дискурс о языке и русское геоантропологическое пространство // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сб. к 70-летию Вяч.Вс. Иванова. М., О.Г.И., 1999. С. 679—704; Киселёва И., Дамберг С. «Другие русские»: роль в историческом сюжете // Евразия. Люди и мифы. (Сб. статей из журнала «Вестник Евразии») / Сост., отв. ред. С-.А. Панарин. М., Наталис, 2003. С. 192—217; Мир глазами россиян: мифы и внешняя политика / Под ред. В.А. Колосова. М., Институт Фонда «Общественное мнение», 2003.

См.: Замятин Д.Н. Моделирование географических образов: Пространство гуманитарной географии. Смоленск, Ойкумена, 1999; он же. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. СПб., Алетейя, 2003; он же. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М., Аграф, 2004; он же. Власть пространства и пространство власти: Географические образы в политике и международных отношениях. М., РОССПЭН, 2004; он же. Культура и пространство: моделирование географических образов. М., Знак, 2006.

4 Ср.: Шнирельман В. Войны памяти. Мифы, идентичность и политика в Закавказье. М., Academia, 2003.

5 Ср.: Дробижева Л. Российская, этническая и республиканская идентичность: конкуренция или совместимость // Центр и региональные идентичности в России / Под ред. В. ГельманаиТ. Хепфа. СПб., М., Изд-во Европейского университета, Летний сад, 2003. С. 47—77.

6 См., например: Савва М. Мифоидеологемы — знамёна сепаратизма (на примере Северного Кавказа) // Евразия. Люди и мифы... С. 474—496; Батомункуев С. Новые бурятские идентичности: мифологическое и политическое содержание дискурса // Вестник Евразии, 2005. № 2 (28). С. 66—105; Горак С. Мифы Великого Туркменбаши // Там же. С. 105—133; Грозин А. Интернет и образы постсоветской Азии в России // Там же. С. 5—29.

7 Ср.: Язык и этнический конфликт / Под ред. М.Б. Олкотт и И. Семёнова / Московский Центр Карнеги. М., Гендальф, 2001; Панарин С. Национально-куль-турное возрождение в республиках и территориальная целостность России // Евразия. Люди и мифы... С. 427—450; Ларюэль М., Пеируз С. «Русский вопрос» в независимом Казахстане: история, политика, идентичность. М., Наталис, 2007.

8 См.: Сандомирская И. Книга о родине. Опыт анализа дискурсивных практик. Wien, 2001 (Wiener Slawistischer Almanach Sonderband 50).

9 Ср.: Шнирельман В.А. Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий в современной России / Московское бюро по правам человека. М., Academia, 2004;

он же. Лица ненависти. (Антисемиты и расисты на марше) / Московское бюро по правам человека. М., Academia, 2005.

10 Ср.: Савоскул С. Этнополитические ориентации и гражданская идентичность населения Украины // Евразия. Люди и мифы... С. 308—337.

11 См., например, довольно курьёзную политико-дипломатическую историю с написанием в советских дипломатических документах и прессе 1920—1930-х годов политонима «Чехословакия» через дефис (Чехо-Словакия) в противоречии с официальным аутентичным его написанием в 1920—1938 годах; вокруг этой истории даже возник дипломатический конфликт с явной опорой на языково-идеологический контекст: Кен О., Рупасов А. Политбюро ЦК ВКП (б) и отношения СССР с западными соседними государствами (конец 1920—1930-х гг.): Проблемы. Документы. Опыт комментария. Ч. 1. Декабрь 1928 — июнь 1934 г. Научное издание. СПб., Европейский Дом, 2000. С. 494. См. также в более широком культурноантропологическом контексте: Appadurai A. Modernity at Large. Minneapolis, Univ. of Minnesota Press, 1996; Аппадураи А. Ставя иерархию на место // Этнографическое обозрение, 2000. № 3. С. 8—14; Соколовский С.В. Образы других в российских науке, политике и праве. М., Путь, 2001.

12 См.: Замятин Д.Н. Геокультура и процессы межцивилизационной адаптации: стратегии репрезентации и интерпретации ключевых культурно-географических образов // Цивилизация. Восхождение и слом. Структурообразующие факторы и субъекты цивилизационного процесса. М., Наука, 2003. С. 213—256. Ср.: Батомунку-ев С. Указ. соч.; Горак С. Указ. соч.; Шнирельман В. От конфессионального к этническому: булгарская идея в национальном самосознании казанских татар // Евразия. Люди и мифы. С. 450—474.

13 Малахов В. Культурный плюрализм versus мультикультурализм // Логос, 2000. № 6. С. 4—8; Mapping Multiculturalism / A.F. Gordon and C. Neufield (eds.). Minneapolis, London: Univ. of Minnesota Press, 1996.

14 Ср.: Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В.С. Малахова и В.А. Тишкова. М., 2002.

15 См.: Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М., Новое литературное обозрение, 2001.

16 Ср.: Панарин С. Указ. соч.

17 См., например: Петров Г. Поволжский хит // Огонёк, 2007. № 37 (5013). 10— 16 сентября. С. 34—37; Архангельский А. Крещение попсой // Там же. С. 37.

18 Ср.: Шнирельман В. Идентичность и образы предков: татары перед выбором // Вестник Евразии, 2002. № 4 (19). С. 128—148; Сагитова Л. Региональная идентичность: социальные детерминанты и конструктивистская деятельность СМИ (на примере республики Татарстан) // Центр и региональные идентичности в России. С. 77—125.

19 См., например: Пядухов Г. Этнические группы внешних мигрантов в конфессиональном пространстве российской провинции // Вестник Евразии, 2002. № 4 (19). С. 33—52.

20 Хрестоматия по географии России. Образ страны: Пространства России / Авт.-сост. Д.Н. Замятин, А.Н. Замятин; под общ. ред. Д.Н. Замятина; предисл. Л.В. Смирнягина; послесл. В.А. Подороги. М., МИРОС, 1994; Империя пространства. Геополитика и геокультура России. Хрестоматия / Сост. Д.Н. Замятин, А.Н. Замятин. М., РОССПЭН, 2003.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.