CC BY
224
УДК 130.2
ГЕНЕЗИС НАУКИ, ИННОВАЦИЙ И НАУЧНОГО УНИВЕРСИТЕТА (К ДЕВЯНОСТОЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ М.К. ПЕТРОВА)
B.C. Игнатова^, В.П. Римский2)
белгородский государственный институт искусств и культуры
e-mail: v-day@mail.ru белгородский государственный национальный исследовательский университет e-mail: rimskiy@bsu.edu.ru
В статье авторы исследуют генезис науки и научного университета, специфику производства и трансляции инноваций и нового знания в подвижной социокультурной динамике индустриального общества.
Ключевые слова: философская номотетика, теотетика, гносеологическая номотетика, наука, инновации, научный университет.
В предыдущих публикациях мы писали о специфике инноваций в традиционалистских культуре и научно-инновационных измерениях современности1. В данной статье мы попытаемся определить собственную позицию по вопросу понимания того, что из себя представляет наука и каковы ее культурно-исторические предпосылки, конкретно-исторические основания возникновения и достижения системной полноты, связанной с тем, что М.К. Петров называл «онаучиванием общества». Но поскольку это тема многообразно отрефлексирована в классической и современной философии, мы сразу оговоримся о тех историко-научных и философских приоритетах и авторитетах, которым следуем в своей работе.
Во-первых, мы не употребляем понятие «наука» применительно к древнему миру, античности и средневековью и однозначно придерживаемся той позиции, которую в отечественном науковедении и философии впервые чётко сформулировали и отстаивали М.К. Петров и А.В.Потёмкин , как и многие другие отечественные науковеды и философы: наука как специфическая форма культуры, творчества и познавательной активности возникает только в сложном контексте Европы XVII века и больше нигде. До этого можно говорить лишь о донаучных рациональных и донауч-
1 См.: Игнатова B.C. Проблема инноваций в философии культуры М.К. Петрова // Научные ведомости БелГУ. Серия «Философия. Социология. Право». № 16 (159). Вып. 25. Белгород, 2013. С. 60-68; Игнатова B.C., Римский В.П. Проблема «традиции - инновации» и генезис научно-инновационных субкультур: (культурно-цивилизационный контекст) // Наука. Культура. Искусство. Научный журнал БГИИК. №1. Белгород, 2012. С. 34-57; Римский В.П. Концепт «инновации» в философии культуры // Проблемы философии культуры /Рос. акад. наук, Ин-т философии.М., 2012. — С. 138-152; и др.
2 См.: Петров М.К. Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность. М., 1995; Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996; Петров М.К. История европейской культурной традиции и ее проблемы. М., 2004; Петров М.К. Самосознание и научное творчество. Ростов н/Д, 1992; Петров М.К. Социально-культурные основания развития современной науки. М., 1992; Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991; Потемкин А.В. Метафилософские диатрибы на берегах Кизитеринки. Ростов-на-Дону, 2003; Социология науки / под ред. М.М. Карпова, А.В. Потемкина. Ростов-на-Дону, 1968, и др.
ных нерациональных формах знания и творческой, инновационной деятельности по их производству и воспроизводству как культурно-исторических предпосылках науки.
Во-вторых, может сложиться впечатление, что понимание М.К. Петровым античного знания и философии как «теоретической номотетики» является его личной инновацией. Но оно восходит к Канту и кантианцам. Сам термин образуется их гречески слов «номос» - закон и «тетос» - установленный, но по смыслам связан также и с «технэ», понимаемом как «искусство», и с «этикой» и «этосом» как «привычкой», «нравом», «обычаем». Но если у Канта, а затем у кантианцев, философия устанавливала нормы, законы и границы «научному разуму» естествознания, существуя в качестве «гносеологической номотетики» как неявной коннотации юридических практик Нового времени, то у Петрова философия как номотетика рассматривалась в плане социогенеса в античности и в прямом смысле воспроизводила идеальные логикограмматические формы самого номоса-закона как нерасчлененного единства «поли-тейи», нравственно-правовой основы жизнедеятельности древних греков. Теология содержала в себе «первую философию», т.е. теоретическую теотетику , совершенно отличную от античной «теоретической номотетики», попавшей в разряд подготовительного класса к теологии-первой философии (каковым и были у Аристотеля «физика», «этика», «политика» и «поэтика»). Мы вводим термин «теотетика» по аналогии с «номотетикой» потому, что он лучше оттеняет смыслы теоретических практик и мышления теологов по сравнению с философским мышлением античности. Он также точнее передает отличие и от «гносеологической номотетики» кантианцев, так как был не просто логическим нормированием границ разума и веры, но и нормой, законом и этикой образа жизни верующего человека. Теология как теоретическая теотетика занималась идеальным воспроизводством в доказательствах бытия Бога религиозной санкции-закона (теодицея) того божественного порядка, справедливого и прекрасного, в котором, как в живой стихии религиозности, человек средневековья обретал себя в вере и «практиках самости» (Фуко) церковной жизни (исповедь, духовни-чество, таинства и т.п.).
В-третьих, если и говорить о генезисе науки как «интеллектуальной революции XVII века» (М.К. Петров) , то в таком горизонте понимания последней как именно ре/волюции, т.е. определенном «оборачивании», возврате к этим «историческим предпосылкам» в рационализированном и упрощенном варианте, что нам, в частности, и демонстрирует «возрождение» античности в эпоху Возрождения и «возвращение» ценностей «раннего христианства» в Реформации.
Системный цивилизационный кризис, разрыв и разлом, связанный с так понимаемыми «возрождением» и «реформацией» привел к болезненной трансформации «христианского мира» как вторичной «осевой» цивилизации в формы новоевропейской, индустриальной. Именно в Европе «нового времени» мы наблюдаем возникновение собственно «европейской цивилизации», основанной на универсальнопонятийном социокоде (М.К.Петров) «научной философии» как гносеологической номотетики, использующей арсенал античной теорийной номотетики и средневеко-
Здесь теология воспроизводила аутентичный смысл «метафизики» как теологии, т.е. «первой философии», как она и называется у самого Аристотеля, если не переводить его тексты в духе наших сциентистских модернизаций. Хотя христианская теология гораздо сложнее аристотелевской «теологии».
С. С. Аверинцев во многом справедливо считает, что настоящая интеллектуальная революция, которая дала человечеству второй, научный тип рациональности все-таки произошла столетием позже, в эпоху Просвещения. См.: Аверинцев С.С. Два рождения европейского рационализма // Вопросы философии. 1989. №3,-С. 67-79.
вой теотетики. Но здесь эти донаучные формы рационализации в превращенных, перекодированных формах (философия как «наука» и квазитеология) участвуют в идеальном производстве и конструировании не античного полиса и «христианского мира», а «гражданского общества» и нации-государства с её рациональным разделением на исполнительную, законодательную и судебную власть.
Наука первоначально не возникает как «таковая», а шаг за шагом создается интеллектуалами, которые себя еще не осознают «учеными» в нашем понимании. Они вполне искренне ощущают себя все еще теологами, как Декарт, хотя и дистанцируются от университетской, схоластической «учености». Они выходят в ничейное пространство, где власть церкви и авторитет схоластики уже не действуют: Бэкон и Гоббс занимаются философией в пространстве политики (государственной и церковной); Спиноза вообще оказывается вне конфессиональных и государственнополитических границ (свой среди чужих, чужой среди своих); Локк и просветители уходят в трансконфессиональное масонство. Но именно здесь начинают создаваться собственные основания науки.
Наука первоначально возникает в маргинальных пространствах между религий, теологией, философией, правом и политикой как специфическая субкультура с собственными коммуникативными ресурсами, символической манифестацией и мифологией, которые формируют стереотипы поведения ученого и способы научной деятельности, воплощенные в специфических знаково-символических формах, социокодах, структурах личностной идентичности и идеальных формах научной рациональности (научного знания). Попробуем опереться на авторитет историков науки.
Так, А.П. Огурцов, исследуя аспект взаимоотношения науки с властью, пишет о рождении научной «неформальной» коммуникации в противовес «старым» схоластическим формам общения в средневековом университете: «Формирование классической науки XVII в. связано с созданием научных обществ. Лондонское Королевское общество возникло из совместных усилий трех групп ученых - кружка ученых вокруг С. Гартлиба, включавшего в себя Д. Дыорта, Я. А. Коменского, Р. Бойля, У. Петти, Б. Уорсли, членов Лондонской Коллегии врачей, прежде всего У. Гильберта и У. Гарвея, проводивших экспериментальные исследования и создавших в 1645 г. в Грешэм-колледже дискуссионный клуб, в котором реализовывалась программа Бэкона и, наконец, группа профессоров Оксфордского университета, объединившихся в клуб экспериментальной науки. Все это были кружки единомышленников, проводивших исследования, встречавшихся для обсуждения опытов и их результатов на общих собраниях-сходках «джентльменов» с философским складом ума. Отношения между этими тремя группами были разными в различные годы. Все они боролись за верховенство, критиковали друг друга, хотя многие из членов этих групп входили не в одну, а в целый ряд такого рода объединений, например, Бойль участвовал в деятельности всех трех ассоциаций, а Петти даже в шести из девяти существовавших в то время ассоциаций - коллегий. Их отношения друг с другом и властью принимали нередко драматический характер, в частности, в 1650 г. сложилась открытая конфронтация этих групп, которая в конечном итоге завершилась созданием Королевского обще-ства» . Королевское общество в Англии не носило названия «академии», но именно оно стало первой формой институализации науки, выросшей из неформального общения ученых и построенной по образцу античной «академии» (они в Италии эпохи Возрождения росли как грибы).
3 Огурцов А.П. Философия науки. Двадцатый век. Концепции и проблемы: в 3 ч. Ч. 2. Философия науки: наука в социокультурной системе. СПб., 2011. — С. 272-273.
Первоначальные «научные академии» отличались своими формами общения с коллегами и властью: «Академии в Италии были преимущественно группой единомышленников, находившейся под патронажем двора или какого-то знатного лица. Королевская Академия Франции была департаментом (Коллегией) в государственном аппарате. Лондонское Королевское общество было гораздо более открытым учреждением, которое руководилось собственным Президентом, однако его патроном на первых порах был все же король»4. В этом плане Петербургская академия наук, учрежденная в 1724 г. Петром I (с 1847 г. - Императорская Академия наук и художеств и т.п.), не так уж и опоздала, как и вся наша отечественная «догоняющая модернизация» и «догоняющая наука» (в то время никто пока никого особо и не «догонял», и «обгонял»), но изначально строилась как государственный институт и до революции фактически не обладала чертами самоорганизующейся общности. Парадоксально, но наибольшую самостоятельность (и финансовую поддержку) российские академики, по всеобщему признанию, получили в конце 50-х - начале 70-х годов прошлого века. Но не на долго.
Таким образом, «научные академии» конституируются в двух формах: под патронажем государства и как самодеятельные и самоуправляемые коллективы, ядро которых составляют «невидимые колледжи» (Р. Бойль). В таком виде они существуют до наших дней: первая форма прижилась в континентальной Европе (и онаученных регионах Востока и Юга), а вторая - в англо-американской системе организации науки и научного знания.
Неформальные способы коммуникации науки (прежде всего, «невидимые колледжи») никуда не ушли с созданием «научных академий» и сохранились вплоть до наших дней. «Перевод М.К. Петровым английского слова collegium как колледжа фиксирует лишь один аспект его смысла, - отмечал А.П. Огурцов, - подготовку основателем научной школы нового поколения аспирантов и студентов. Кроме этого аспекта существует второй, историко-научный аспект: в этот период управление общественными делами осуществлялось правительственными коллегиями и, когда Р. Бойль говорил о «невидимых коллегиях», он имел в виду неформальные, неправительственные способы организации обсуждений научных проблем и инноваций, представленные прежде всего в переписке ученых между собой»5. Именно в переписке и первичных научных публикациях «невидимого колледжа» оформлялась новая, научная рациональность и научная ментальность «нового времени».
Другим немаловажным фактором неформальной институализации науки и знания стали «салоны», особенно распространенные во Франции периода Просвещения, подготовившие скорее революцию, чем научный прорыв страны, связанный с Французской академией, которую якобинцы также подвергли «гильотинированию» в лице великого ученого А. Лавуазье. Салоны в это время появляются в Европе, России и Северной Америке, и ни для кого не секрет, что их деятельность была связана с масонскими ложами, роль которых для институализации науки и научного культурнокоммуникативного дискурса до сих пор подробно не исследована.
Другим фактором институализации науки и ее экспансии в культурные коммуникации и способы продвижения знания стало появление специфических научных текстов - статей и монографий, которые первоначально вырастают из частной переписки ученых и философов, но рассчитанной на публичную манифестацию идей.
4 Там же.
5 Там же. С. 273. Примечание.
Письма ученых и философов6 (а это, как правило, были одни и те же лица, что и соответствовало идеалу новой «научной философии» с ее ориентацией на «гносеологическую номотетику») составляли огромный массив, в котором создавалась основная клеточка нового научного знания - статья. Статья с ее аргументацией своей позиции уже не путем диспута, как в схоластическом университете, и отсылкой к авторитету Библии, но к «результатам» других ученых путем цитирования, апелляции к математике и логике, как способу доказательства, и эксперименту, подтверждающему выводы путем строгой фиксации «наблюдений» и «фактов». Завершается процесс рождения статьи созданием в Англии первого в истории науки журнала «Философские записки Королевского общества» (1665).
А.П. Огурцов пишет по этому поводу: «Именно переписка и дружеское обсуждение проведенных опытов и их результатов являются, в соответствии с нормами классической науки XVII в., подлинной коммуникацией между учеными. В ней - выражение «республики ученых», равноправного и демократического общения между ними, общения, не знающего границ и утверждающего транснациональность научного сообщества и науки»7. Мы не спешили бы с такой идеализацией науки и первых форм научных коммуникаций.
Научная статья фактически приобретает монологическую структуру (или подавленную диалогическую) не только в противовес схоластическому диспуту с его эмоциональной экзальтацией, но и как способ «объективации» результатов «строгого» научного исследования, лишенного издержек субъективности (именно в этом поле и работает философия как «гносеологическая номотетика» с ее противопоставлением «субъекта» и «объекта»). Возникновение первых научных журналов закрепило эту монологическую форму как манифестацию знаковых, вполне «материальных» и «публичных» форм этой «строгости» и «объективности».
Из писем, разраставшихся порой в целые трактаты, и статей возникла и научная монография с ее символическим самоназванием, отрицающим открытый, лицом к лицу диалог (важен стал диалог не «субъекта» и «субъекта», а субъектно-объектный монологизм). Монография отличалась от теологических трактатов не только апелляцией к «научным», «математическим» и экспериментальным авторитетам, но и к «интересам государства и нации».
Отказ от диспута и научный «субъектно-объектный монологизм» был связан и с другой формой - переносом в науку форм аргументации, когда-то свойственных античной философской или средневековой теологической риторике. На это в свое время обратил внимание С.С. Аверинцев, хотя он относил это к своеобразному «риторическому атавизму», восходящему к первому, античному (и средневековому) типу рито-рико-логической рациональности . Он отмечал специфику первого типа рационализма, унаследованного средневековьем от античности и все ещё живого даже в век Просвещения и основанного на логико-риторической культуре, восходящей к софистической «энциклопедичности» , развитой Аристотелем и схоластикой технике определе-
6 См.: там же.
7 Там же. С. 274.
8 См.: Аверинцев С.С. Два рождения европейского рационализма // Вопросы философии. 1989. № 3. С. 67-79; Аверинцев С.С. Два рождения европейского рационализма и простейшие реальности литературы // Человек в системе наук. М., 1989. — С. 332-342.
Однако, мы считаем, что это был идеал «полиматии», «многомудрости», но никак не «энциклопедичности» в просветительском смысле, как пытался доказать С.С. Аверинцев, опираясь на смысле термина гую'ж/дос тішоєіа. который точнее переводить не столько как «полное и доступное знание» в противоположность «эзотерическому знанию специалистов», сколько как «полная мудрость
ния и силлогизма, т.е. аксиоматики и дедукции (классические образцы - геометрия Евклида, выводящая теоремы из аксиом, и римская юриспруденция, выводящая казусы из законоположений). Антично-средневековый рационализм с его логикосиллогической дедукцией и риторическими интеллектуальными практиками, по авторитетному мнению С.С. Аверинцева, опирался на внерациональные источники дедуктивной аксиоматики (авторитет, традиция, преобразованный миф) и на возникавшие в результате ее применения стабильные «картины мира». Эта была специфическая «институциональная организация умственной жизни», «особая форма мысли, игра по своим собственным правилам, последовательным и сбалансированным». Он отмечал, что для обозначения этой формы рациональности, возможно, был бы уместен термин «метафизика» в его старом, догегелевском и домарксовом смысле9. Но в том и дело, что мы сплошь и рядом в термин «метафизика» вносим новоевропейский смысл философии как «науки наук», в то время как такая «метафизика» отличается от «метафизики» Аристотеля как теологии-первой философии, а она в свою очередь отличается от христианской (тем более от исламской) «метафизики», инкорпорированной в структуры богословия, этой специфической «теотетики», в качестве схоластики служащей методом теодицеи. Заметим, что вот здесь как раз и уместно было бы применить концепт «теоретическая номотетика» М.К. Петрова, как более историчный, чем понятие «метафизика», столь спекулятивно затертое в своих первичных, аристотелевских смыслах школьной и профессорской философией, на что в своё время обращал внимание А.В. Потемкин10.
С.С. Аверинцев упустил и другой момент: античная философская риторика и логика как формы «теоретической номотетики» воспитывали «политиков», свободных граждан полиса. Это послужило тому, что наука через перекодированную античную номотетику (изменение риторико-логической рациональности) и теотетику, превращенную в деизм, включила в свой новый код неявные матрицы политики и политической мифологии «нового времени», как и договорно-правовой риторический дискурс.
О специфике «методов доказательства» рождавшейся научной субкультуры и ее связи с политической аргументацией очень много сказано в работах Б. Латура, призвавшего исследовать научные практики такими же «полевыми» культурноантропологическими методами, как и мы изучаем и описываем «дикарей» остывших, этнографических культур11, что очень близко некоторым методологическим идеям М.К. Петрова в плане совершенствования историко-научных и историко-философских исследований. Б. Латур вполне обоснованно закладывает сомнения в «объективности» и «строгости» как научной аргументации и доказательств, так и лабораторных опытов, которые не просто «конструируются» учеными, но даже сами приборы должны быть «заточены» на уже прогнозируемый «результат». Но если подобная ситуация наблюдается в естествознании, то что ждать от гуманитарных наук?
для многих», т.е. в плане доступности всей пайдейи как мудрости «многим», т.е. свободным гражданам полиса.
9 Там же.
10 См.: Потемкин А.В. О специфике философского знания. - Ростов-на-Дону, 1972; Потемкин А.В. Ме-тафилософские диатрибы на берегах Кизитеринки. Пособие для студентов и преподавателей. - Ростов-на-Дону, 2003.
11 См.: Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006; Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. №5-6 (35). М., 2005. С. 1-32; Хархордин О.В. Предисловие редактора // Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. - С. 5-56 и др.
На этот момент рождающейся науки обращал внимание П. Фейерабенд, пытавшийся показать, что некоторые научные практики ничем особенным не отличаются от ненаучных, в том числе и мифологических. Мы уже отмечали, что, начиная с марксистской критики немецкой философской идеологии и до Фейерабенда с его анархической критикой рационализма современной науки и философии, фиксируются многочисленные попытки обнаружить в основаниях европейской «научной философии» религиозно-мифологические и идеологические архетипы и экзистенциальные смыслы, которые на поверхности философских текстов и их политико-идеологических отражений зачастую выступают в превращенных формах, инверсируют порой в собственные противоположности или в некие ментально-дискурсивные (виртуальные) игрушки12. Мифы науки и мифы о науке достраивают первоначально субкультурную форму научного познания и творчества до «общезначимости», дминирования и публичности в культурно-идеологическом дискурсе (духе) той эпохи.
Политическая аргументация в науке и научная аргументация в политике рождали рационалистический дискурс политико-правовой мифологии Нового времени. Мифы современности оказываются непохожими на все, что мы встречали в традиционных религиозно-мифологических системах. Новая эпоха использовала теперь не столько мифологические образы и символы в чистом виде, сколько их превращенные, рационально-понятийные, псевдонаучные формы. Дело усложнялось и тем, что индустриальная цивилизация покоится на фундаменте инновационных технологий, инновации постоянно задают не только экономическую и социокультурную динамику, но и мыслительно-идеологическую. Объясняющим мифом выступали и сами концепты «природы», «естественности» и вытекающего из них «разума», «естественной религии» и «религии в пределах разума», заложенные в методологию не только всей новоевропейской философии и концепций «естественного права» вплоть до Гегеля и Фейербаха, но и в основу политико-правовых и идеологических практик ранней бур-
13
жуазии . Завершение научная мифология и получила в эпоху Просвещения, в нигилистических салонах которого французская интеллигенция, как разрушительница всего старого и «отжившего», окончательно утвердила культ знания, разума, опыта, эксперимента14. Методы политической аргументации переносятся не просто в науку, с ними вторгаются и соответствующие политические мифологемы и схематизмы, а «малая», неформальная научная субкультура постепенно подчиняется «большой науке» и входит в «научную политику», связанную с «безопасностью нации» и «государственным интересом»15, на правах терпимых чудачеств интеллектуалов-творцов, занимающихся решением «научных головоломок» (Кун). И в пространстве «большой политики» уже в XX веке находит закрепление феномен «научно-технической контрреволюции» (М.К. Петров), т.е. технологий «эффективного управления наукой» и манипуляции «научным поголовьем» в интересах власть имущих.
Вполне обоснованно звучат и мысли Б. Латура о том, что в своей рационализации образов науки и ученого мы отдалили нашу «нововременную» культуру от мира
12 См.: Динамика гражданского общества, этноконфессиональная толерантность и диалог культур: эпистемологические модели. Белгород, 2012. - С. 127.
13 См.: там же. — С. 151, 168.
14 См.: Огурцов А.П. Философия науки. Двадцатый век. Концепции и проблемы: в 3 ч. Ч. 2. Философия науки: наука в социокультурной системе. СПб., 2011. — С. 278.
«Невидимый колледж», который почему-то всегда втайне мечтает стать «видимым», успешным и достойным публичной славы.
15 См.: Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году. СПб., 2011.
традиционализма настолько, что потом и перенесли на изучение других культур черты нами же сконструированного мира, в том числе и «науку» (о чем выше и говорилось). Действительно, не впадая в примитивный антисциентизм, может задать себе вопрос: а был «мальчик», наше «новое время»? А может Нового времени и не было?
Дело в том, что и часть антропологов начала производить аналогичные параллели и задавать подобные вопросы. Ф. Дескаля, ученик К. Леви-Строса, во многом следуя Б. Латуру, отмечает, что между нашими способами научного познания и тоте-мическими классификации мира людьми мира традиционализма нет такой уж большой и принципиальной разницы. Он пишет: «Согласно моей гипотезе, четыре способа идентификации в потенциальной форме присутствуют в каждом из нас. Можно сказать, что имеем возможности делать выводы или умозаключения по каждому из четырех типов... Например, я предполагаю, что большая часть из нас - натуралисты. Но ничто не мешает людям, выросшим в натуралистическом мире, сверяться с гороскопами, т.е. делать выводы по аналогии. Ничто не мешает разговаривать со своим котом (что случается и со мной...) и, таким образом, вести себя анимистически... Наш спор с Бруно Латуром вращается вокруг вопроса: если нового времени не было. .., кто же мы такие?»16. Мифы науки и мифы о науке еще в XVII веке пересекаются с политическими мифами, в том числе и с мифами антисциентизма.
Собственно, в развитии научных коммуникаций идет становление и специфической научной рациональности как способа производства нового знания. Это был математико-экспериментальный или индуктивно-экспериментальный рационализм, отличный от дедуктивно-риторического рационализма античности и христианства. Вот здесь и уместно привести то отличие научного рационализма от античносредневекового, которое давал С.С. Аверинцев: «Эторационализм, сам ставящий себе границы (выделено нами - авт.), а не просто принимающий их по обстоятельствам извне - скажем, от религиозной догмы. Прорыв в Новое время иного рационализма, принципиально отрицающего границы, был, с нашей точки зрения, концом застоя, но он же, с точки зрения старого рационализма, был нарушением равновесия и опроки-
17
дыванием правил» . Новый рационализм формировал и науку как новый тип знания.
М.К. Петров еще в конце 60-х годов XX века обратил внимание на тот факт, что «понятие предметности человеческого знания, его объективности, действительности, как и понятие самого «знания» становятся настолько туманными, что вот в Философской энциклопедии, как в БСЭ, вообще не нашлось места для статьи «Знание». Только в Словаре современного русского литературного языка можно прочитать нечто о знании». Сам он под знанием понимал «продукт мышления, который соотнесен
с тем или иным типом объективной реальности и создан по априорному набору пра-
18
вил и требований к продукту данного типа» . Странно, но он никак не прокомментировал этот феномен, хотя, казалось бы, очевидное доминирование кантианской и позитивистской гносеологической номотетики в науке, философии и обыденном сознании до наших дней является очевидным фактом.
С тех пор, разумеется, многое изменилось, и мы в современной литературе найдем определения не только «знания» и «научного знания», но и «ненаучного», «донаучного» и «паранаучного» знания. Воспользуемся ими. И.Т. Касавин, продвигающий идеи исторической (социальной) эпистемологии, так пишет о знании: «Зна-
16 Дескаля Ф. За гранью природы и культуры // Логос. №1 (80). М., 2011. - С. 179-180, 190.
17 Аверинцев С.С. Два рождения европейского рационализма // Вопросы философии. 1989. №3. - С. 67-79.
18 Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. - С. 493.
ние будет пониматься нами как форма социальной и индивидуальной памяти, свернутая схема деятельности и общения, результат обозначения, структурирования и осмысления объекта в процессе познания»19. Правда, ранее он отмечал: «Более того, чтобы понять знание как специфический феномен, отличный от других феноменов культуры, знание должно быть выведено из не-знания, понято как эпифеномен некоторой непознавательной деятельности. Эвфемизм, принимаемый в свое время некоторыми марксистскими гносеологами, - «познавательная деятельность» - уже не может удовлетворить исследователя, интересующегося не только внутренней динамикой познания, но и реальным функционированием знания в мире человека»20. Но здесь очевидно обнаруживается логический круг: знание определяется через «незнание» и «познание». С незнанием вроде бы понятно - «табула раса» Локка, исходный сократовский момент любой эвристической ситуации (я знаю, что ничего не знаю, как первичный и очевидный познавательный «опыт»). Но что ж тогда познание?
И.Т. Касавин итожит, жирным курсивом выделяя определение: «Познание нами рассматривается как философская категория, описывающая процесс построения идеальных планов деятельности и общения, создания знаковосимволических систем, опосредующих взаимодействие человека с миром и другими людьми в ходе синтеза различных контекстов опыта»21. Познание определяется уже через более общую категорию идеального как основания культуры. Вроде бы какой-то выход из логического круга на более универсальные понятия, которые также требуют своего определения. Но и этим не ус траняется логический круг гносеологической номотетики, которая не может вырваться из него со времен Декарта, провозгласившего «coqito, erqo sum» в качестве онтологической очевидности и гносеологической предпосылки интеллектуала нового времени. И в этом нет вины тех или иных авторов, как продвинутых, так и неискушенных в философии: мы все в какой-то степени - продукт той новоевропейской гносеологической номотетики, за пределы которой до сих и не вышли, не смотря на все усилия феноменологии Гуссерля, «онтологии» Хайдеггера, герменевтики, экзистенциализма, структурализма и постструктурализма.
Разумеется, понятие, если следовать Гегелю, достигается его саморазвитием от простейшего определения. Но К. Маркс подчеркивал, что преодоление гносеологических и логических формализмов в определениях достигается лишь путем исследования конкретно-исторического материала. И если вернуться к научной рациональности Нового времени, то следует обратить внимание не на то, как определять знание и научное знание, которое было «продуктом познания», а на то, что оно, как и наше сознание (еще один продукт гносеологической номотетики), есть «отражение объективной реальности», как бы мы не пытались критиковать В.И. Ленина, и само есть
специфическая объективность, идеально-мыслительная и культурно-историческая.
22
Об этом и пишет И.Т. Касавин .
Вырваться из логических кругов гносеологической номотетики, на наш взгляд, можно лишь путем опоры на интерпретацию конкретно-исторического материала
19 Касавин И. Т. Традиции и интерпретации. Фрагменты исторической эпистемологии. М.-СПб., 2000. -С. 35.
20 Касавин И.Т Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб., 1998.-С. 37.
21 Касавин И. Т. Традиции и интерпретации. Фрагменты исторической эпистемологии. М.-СПб., 2000. -С. 17-18.
22 См.: Касавин И.Т Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб., 1998.-С. 34-35.
научных открытий в культуре Нового времени. Поэтому целесообразно обратиться к «интеллектуальной революции XVII века» и задать вопрос: были ли открытия этого века «революционными», т.е. радикальными инновациями в культуре? Или это были только предпосылки некой будущей грядущей «научной революции»? Ведь историки науки и культуры выделяют в своих типологиях много разных «революций». Или это была только «дисциплинарная революция» в куновском смысле23, как генезис первой дисциплинарной парадигмы - физической, если считать астрономию частью физики?
Перечислим основные открытия собственно в сфере «научного знания» этого «века Ньютона», учитывая, что он не совпадает хронологически с XVII веком, а в культурно-историческом хронотопе начался раньше и закончился позже, и не только в Англии, а по всей Европе. Итак, какие же собственно открытия в сфере научного знания можно перечислить? Их, как и основных имен ученых, не так уж и много. Вот они.
Николай Коперник, католический теолог: в 1543 году вышла книга «О вращении небесных сфер» («Бе геуоЫюшЬш огЬшт соеквйит»), которая заложила основы гелиоцентрической теории.
Джордано Бруно, католический монах: начиная с издания книги «О бесконечности, вселенной и мирах» (1584), начинается его конфликт со многими теологами, но в 1600 г. он был сожжен не за научные взгляды, а явную сектантскую деятельность и политические интриги.
Иоганн Кеплер, протестантский теолог: в книгах «Тайна мира» (1596), «Новая астрономия» (1609) и «Гармония мира» (1618) доказывал, что планеты вращаются вокруг Солнца не по круговым орбитам, а по эллиптическим, что позволило ему открыть три закона движения планет (законы Кеплера). Галилео Галилей, католический богослов: посвятил себя «дипломатическому» обоснованию гелиоцентрической теории Коперника в книгах «Диалог о двух главнейших системах мира Птоломеевой и Коперниковой» (1632) и «Беседы и математические доказательства двух новых наук» (1644). Научная дипломатия в тексте не помогла - он чуть не поплатился жизнью.
Исаак Ньютон: хотя большую часть времени посвящал символике и хронологии Библии, в 1687 году опубликовал «Математические начала натуральной философии» (РЫ1озорЫае ЫаШгаНБ Рппар1а МаШетайса) и вошел в историю науки и культуры как создатель классической физики (сформулировал закон всемирного тяготения и три основные закона механики), дифференциального и интегрального исчисления (независимо от Лейбница) и ряда других открытий.
Нам могут возразить: а как же другие открытия, в том числе и математика? Да, действительно математика, многие теоретические достижения которой восходят к античным, схоластическим и арабским донаучным формам знания, была также составной частью научной рациональности в век Ньютона. Но математика служила методическим инструментом в обосновании физической картины мира и формировании физической дисциплинарной парадигмы, а часть из математических открытий получила применение гораздо позже. Интересно, что в математику основной вклад внесли великие философы того века. Перечислим и основные математические открытия.
Декарт: в своем основном философско-математическом труде и приложениях к нему «Рассуждение о методе, позволяющем направлять свой разум и отыскивать истину в науках» (1637), как и в других работах, заложил основы аналитической геометрии, в том числе создал знаменитую систему координат, переработал математическую символику Виета и создал символическую алгебру, актуальную до наших дней.
23 См.: Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.
Паскаль: уже в первое печатном произведении «Опыт о конических сечениях» (1640) сформулировал свои знаменитые теоремы, но позже разочароваля в науке, а «Полный труд о конических сечениях» не был опубликован и утерян (в рукописи его читал Лейбниц и был потрясен).
Лейбниц: независимо от Ньютона создал математический анализ (интегральное и дифференциальное исчисление), математическую комбинаторику, заложил основы математической логики и описал двоичную систему исчисления, на которой основана современная компьютерная техника (возьмем это на заметку).
Досточно ли полный этот список научных открытий? Возможно, он не полон для общей картины истории науки, но вполне итогов для того, чтобы заверить, что действительно в этом столетии была сломана теологическая картина мира и была создана основная концептуальная база научного знания как рациональности нового типа. Это был важнейший «камень», положенный в собственные основания науки. Но какой другой «камень» мы упустили?
Тот, без которого не была бы возможна фиксация и распространение этих важнейших открытий в физике и астрономии. Это открытие и изобретение научной книги.
Во-первых, это книгопечатный станок и печатная книга, как материальный носитель знания, устройство для документирования научных открытий и создания сети научных публикаций. И хотя техника штучной печати (на текстиле и бумаге) зародилась еще в древнем Китае, распространилась на арабском Востоке и в Европу попала в начале XIV века, но массовое производство печатной бумажной продукции началось примерно с середины XV века. Здесь произошло тоже, что с порохом и магнитной стрелкой - простое заимствование диковинных изобретений становится реальной инновацией только на другой культурной почве - типичный пример инновационой аккультурации. Порох надо было заложить в ружья (стальные стволы изобретались самостоятельно), а магнитную стрелку превратить в компас и связать с навигационными приборами, которые также были известны со времен древней астрологии. Изобретение печатного станка приписывалось и легендарному средневековому доктору Фусту су, но общепризнанным изобретателем считается Иоганн Гутенберг из Майнца (прим. 1397-1468). Но и это не просто. Ведь первоначально печатали в основном Библию. И, как в случае с порохом и магнитной стрелкой, надо было еще теологические трактаты и частные письма превратить в монографии - изобрести научную книгу. Поэтому и эра Гутенберга начинается в век Ньютона.
Гете нам намекает и на другую составляющую генезиса науки, на которую, как мы отмечали выше, мало обращают внимания. Речь идет о том, что если в то время появился лозунг «Физика, бойся метафизики», то соблюдался и негласный, тайный «договор» (прямо конспирологически!): «Химия, не бойся алхимии». Речь следует вести о приборах и лабораториях. Разумеется, многие химические лаборатории и их оборудование нам до сих пор напоминают своими пробирками и колбами, а также важными и таинственными лицами магистров и докторов наук алхимические мастерские и средневековых магов и алхимиков.
В век Ньютона были изобретены основные научные приборы, - телескоп, микроскоп, термометр, барометр и воздушный насос, - без которых не возник бы еще один из главнейших «камней» собственного основания науки как экспериментального естествознания - научная лаборатория. Когда Галилей, собственно изобретатель телескопа из простой подзорной трубы, или Кеплер наблюдали звездное небо над головой, устанавливая «закон» научному познанию, они находились не просто в своей келье, а именно в научной лаборатории. Когда Бойль привел английских парламентариев в помещение для демонстрации работы воздушного насоса, который он изобрел, то
он им продемонстрировал свою главную инновацию - научную лабораторию. Паскаль, когда в 1642 году изобрел свою «суммирующую», счётную машинку (будущий арифмометр), на которую в 1649 году получил королевскую привилегию (первые лицензии на интеллектуальную собственность), то не подозревал, что заложил основы будущей компьютеризации и информационной технической революции в XX веке (возьмем на заметку). Список и примеры можно множить.
Научная рациональность наиболее полно в этот период выразилась и в соответствующем социокоде - доминирующей знаково-семиотической системе, которой становятся различного рода математически-формализованные научные тексты (ин-дуктивно-математическая и экспериментальная рациональность), способные бесконечно наращивать объем информации о внешнем мире и внешнем поведении человека (высший образец на данный момент - информационно-кибернетические машины, воспроизводящие специфическую виртуальную реальность). «Бесконечно наращиваемая информация» без всяких аксиологических, «субъективных» примесей становится образцом научности и научного знания.
Здесь, в этот век Ньютона и создается то, что и получит позже название «естествознания». Параллельно, с некоторым опозданием накапливались инновации в химии и биологии. Шел процесс исторического генезиса социально-гуманитарного знания24. Завершается этот процесс дисциплинарного оформления научной рациональности и научного знания только в XIX веке, который закончился, по нашему мнению, в канун Первой мировой войны. Именно то, что часто называют новой «научной революцией» и связывают ее с эйнштейновским радикальным переворотом в самой физике (Кун считал, что теория относительности не «снимает», а отрицает парадигму Ньютона, не устраняя эффективности технологического применения ньютоновской модели мира), было завершением научной революции, начатой в XVII веке великими учеными и философами.
Как ни странно, первыми не только отрефлексировали рациональномифологический подтекст науки и заложили тем самым фундамент для социальногуманитарного рационализма заядлые антисциентисты - романтики. Они же завершили процесс превращения науки из субкультуры в доминирующий социокультурный институт обновления и трансляции научного знания, трансформировав схоластический средневековый университет в научный университет - основное учреждение по воспроизводству научного знания и научных кадров. Наука перестала быть уделом чудаков-одиночек, уставших доказывать методом пропаганды значимость собственной инновационной деятельности.
В начале XIX века немецкая классическая философия и романтизм (Кант и Шеллинг, Фихте и Гумбольдт, Шиллер и Шлейермахер) в противовес просветителям развивают философию творческого самосознания: личность, понятая как самосознание, и выступает действительным субъектом культуры и творчества. Эта философская парадигма совершила ранее начавшийся переворот и в науке, и в образовании. М.К. Петров отмечал, что только университетская реформа филолога Гумбольдта создала законченный образ современной науки и сделала реальной «вторую революцию в науке», связав в единое целое дисциплинарные исследования, научный эксперимент
24 См.: Ковальчук О.В., Римский В.П. Между мифом и рациональным знанием: к истории европейской философии и социально-гуманитарных наук // Философия науки: актуальные историко-научные и методологические проблемы / под ред. В.П. Римского. Белгород, 2007. — С. 166-195.
25
и подготовку научных кадров . Добавим - и их применение в индустриальном производстве.
Однако, не один Гумбольдт, но и все немецкие философы, как показал Б. Рид-дингс в своём стоическом исследовании судеб европейского университета, внесли достойный вклад в формирование «научного университета»26.
Для завершения оставалось опереться на основную социально-экономическую инновацию, собственно и создавшую индустриальную цивилизацию: изобретение машин и машинной индустрии. Мы имеем в виду мануфактуру, а затем фабрично-заводскую систему, как основной двигатель капиталистического прогресса, на которую впервые гениально указал К. Маркс. Энергия пара в причудливых механизмах была известна европейцам еще со времен эллинизма. Но первым применил на практике паровую машину в пожарной установке английский военный инженер Т. Севери в 1698 году, получив на нее патент. И уже не важно, кто вносил изменения в усовершенствование паровой машины и ее технические приложения - англичане, американцы, русские или французы. Главное, в этот период в истории человеческой культуры началась великая индустриальная «вторая волна» (Тоффлер), знаменовавшая радикальное изменение в источниках энергии: живая мускульная сила человека и животных была заменена на «силу природы».
Разумеется, здесь можно было бы длинно писать о другой социально-экономической инновации, задействовавшей уже интеллектуальную силу, известную со времен хитромудрого Одиссея - предприимчивость человека. Мы имеем в виду капитализм как способ производства, опирающийся на рыночные и финансовые механизмы. Но о нем от Маркса до Фуко столько написано, что нет в этом смысла.
Этот процесс «онаучивания общества» (М.К. Петров), завершился тогда, когда лаборатория вышла из стен университетов и шагнула в аптеки, больницы, фабрики и заводы. Очень прекрасно это описал Б. Латур в ряде своих работ, особенно на приме-
27
ре «пастеризации Франции» , т.е. в сознательном соединении Л. Пастером фундаментальных и прикладных исследований.
Здесь завершился процесс формирования наукой собственных социокультурных оснований. При этом наука как основной институт обновления и трансляции знания и технологий становится ядром, динамичным и энергетическим центром новой индустриальной цивилизации. В середине XIX века, когда произошли процессы, названные «научно-технической революцией», наука переходит от стадии генерирования радикальных, творческих инноваций (все великие открытия были сделаны до Первой мировой войны или сразу после - это отдельная проблема) к периоду репродуктивных инноваций, т.е. к технологической разработке творческих инноваций (великих научных открытий) и решению «научных головоломок» в рамках сложившихся дисциплинарных, междисциплинарных и трансдисциплинарных парадигм. Даже последний феномен был свидетельством именно того, что и сами научные «головолом-
25 Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. - С. 316-324.
26 См.: Ридингс Б. Университет в руинах. М., 2010; Гумбольт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Современные стратегии культурологических исследований: Труды Ин-та европейских культур. Вып. 1. М., 2000; Кант И. Спор факультетов // Сочинения. В 8-ми т. Т. 7. М., 1994; Шеллинг Ф.В.Й. Лекции о методе университетского образования / Пер. И. Фокина. СПб., 2009 и др.
27 См.: Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. №5-6 (35). 2005. - С. 1-32;
Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006; Хархордин О.В. Предисловие редактора // Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. - С.5-56.
ки», и их формальные, технологические приложения - представляют собой репродуктивные инновации.
Эта система, сложившаяся к середине XIX века, с некоторыми вариациями сохраняется вплоть до наших дней. В это время создается и специализированная научноинновационная культура, носителями которой первоначально стихийно становятся «субкультурные» предприниматели-капиталисты и ученые («невидимый колледж»), а затем она начинает целенаправленно воспроизводиться в системе образования (воспроизводство научных и управленческих кадров) и духовного производства (воспроизводство самой «культуры» в узком смысле как «духовной» и «массовой») . А потом наступает время «большой науки», эпоха репродуктивных инноваций, которая связана с такими социальными и культурными феноменами как «общество потребления», «информационное общество», «общество знания», «постиндустриальная цивилизация», которые только затемняют истинный смысл происходящих процессов.
Но как бы мы скептически не относились к научным рационализациям и открытиям, как и сопутствующим им техническим изобретениям-инновациям, от них мы уже никогда не сможем отказаться. И не только потому, что они доказали свою силу аргументами приложения открытий и инноваций к преобразованию мира в «интересах человека» и «удовлетворения потребностей». Но и потому, что мы уже не можем вырваться из нашего «нового времени» и убежать от науки, не изменив себя или не остановив нашу жизнь, хотя бы на мгновение, как это сделал Фауст в антисци-ентисткой, пропитанной масонским контекстом великой поэме Гёте.
Список литературы
1. Аверинцев, С.С. Два рождения европейского рационализма // Вопросы философии. 1989. № 3. - С. 67-79.
2. Аверинцев, С.С. Два рождения европейского рационализма и простейшие реальности литературы // Человек в системе наук. М., 1989. — С. 332-342.
3. Гумбольт, В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Современные стратегии культурологических исследований: Труды Ин-та европейских культур. Вып. 1. М., 2000.
4. Дескаля, Ф. За гранью природы и культуры // Логос. №1 (80). М., 2011. - С. 172-191.
5. Динамика гражданского общества, этноконфессиональная толерантность и диалог культур:
эпистемологические модели. Белгород, 2012.
6. Игнатова, B.C. Проблема инноваций в философии культуры М.К. Петрова // Научные ведомости БелГУ. Серия «Философия. Социология. Право». - № 16 (159). - Вып. 25. - Белгород, 2013. - С. 60-68.
7. Игнатова, B.C., Римский В.П. Проблема «традиции - инновации» и генезис научноинновационных субкультур: (культурно-цивилизационный контекст) // Наука. Культура. Искусство. Научный журнал БГИИК. - №1. - Белгород, 2012. - С. 34-57.
8. Кант, И. Спор факультетов // Сочинения. В 8-ми т. Т. 7. М., 1994.
9. Касавин, И. Т. Традиции и интерпретации. Фрагменты исторической эпистемологии. М.-СПб.,
2000.
10. Касавин, И.Т Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб., 1998.
11. Ковальчук, О.В., Римский В.П. Между мифом и рациональным знанием: к истории европейской философии и социально-гуманитарных наук // Философия науки: актуальные историко-научные и методологические проблемы / под ред. В.П. Римского. Белгород, 2007. — С. 166-195.
12. Кун, Т. Структура научных революций. М., 1975.
13. Огурцов, А.П. Философия науки. Двадцатый век. Концепции и проблемы : в 3 ч. Ч. 2. Философия науки: наука в социокультурной системе. СПб., 2011.
На эти моменты, кстати, впервые в нашей науке обратил внимание именно М.К. Петров.
14. Латур, Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. №5-6 (35). М., 2005. — С. 1-32.
15. Латур, Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006.
16. Петров, М.К. Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность. М., 1995; Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996.
17. Петров, М.К. История европейской культурной традиции и ее проблемы. М., 2004.
18. Петров, М.К. Самосознание и научное творчество. Ростов н/Д, 1992.
19. Петров, М.К. Социально-культурные основания развития современной науки. М., 1992.
20. Петров, М.К. Язык, знак, культура. М., 1991.
21. Потемкин, А.В. Метафилософские диатрибы на берегах Кизитеринки. Ростов-на-Дону, 2003.
22. Потемкин, А.В. О специфике философского знания. Ростов-на-Дону, 1972.
23. Ридингс, Б. Университет в руинах. М., 2010.
24. Римский, В.П. Концепт «инновации» в философии культуры // Проблемы философии культуры /Рос. акад. наук, Ин-т философии.М., 2012. — С. 138-152.
25. Социология науки / под ред. М.М. Карпова, А.В. Потемкина. Ростов-на-Дону, 1968, и др.
26. Фуко, М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанный в Хархордин О.В. Предисловие редактора // Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. - С. 5-56.
27. Коллежде Франс в 1977-1978 учебном году. СПб., 2011.
28. Шеллинг, Ф.В.Й. Лекции о методе университетского образования. СПб., 2009.
GENESIS OF SCIENCE, INNOVATIONS AND SCIENTIFIC UNIVERSITY (TO THE NINETIETH CELEBRATION SINCE THE BIRTH OF M.K.PETROV)
V. S. Ignatova1^ V. P. Rimsky
Belgorod state institute of arts and culture e-mail: v-day@mail.ru 2)Belgorod state national research university e-mail: rimskiy@bsu.edu.ru
In article authors reseach genesis of science and scientific university, specifics of production and translation of innovations and new knowledge in mobile sociocultural dynamics of industrial society.
Keywords: philosophical nomothetika, teotethika, gnoseological nomothetika, science, innovations, scientific university.
