CC BY
70
3. Доманский, Ю.В. Вариативность и интерпретация текста (парадигма неклассической художественности): дис. ... д-ра филол. наук / Ю.В. Доманский. - М., 2006.
4. Доманский, Ю.В. Русская рок-поэзия: текст и контекст / Ю.В. Доманский. - М., 2010.
5. Доманский, Ю.В. Феномен Владимира Высоцкого в культуре русского рока / Ю.В. Доманский // Владимир Высоцкий и русский рок: сб. статей. - Тверь, 2001. (Русская рок-поэзия: текст и контекст; Приложение).
6. Ничипоров, И.Б. Авторская песня в русской поэзии 1950-1970-х гг.: творческие индивидуальности, жанрово-стилевые поиски, литературные связи / И.Б. Ничипоров. -М., 2006.
7. Россомахин, А. Александр Башлачев. Как по лезвию / А. Россомахин // Критическая масса. - 2005. - № 2. -URL: http://magazines.russ.rU/km/2005/2/ro-16-pr.html
8. Ярко, А.Н. Вариативность рок-поэзии (на материале творчества Александра Башлачева): автореф. дис. ... канд. филол. наук / А.Н. Ярко. - Тверь, 2008.
9. Ярко, А.Н. Способы вариантообразования в русском роке («Слет-симпозиум» и «Подвиг разведчика» Александра Башлачева) / А.Н. Ярко // Русская рок-поэзия: текст и контекст 9. - Тверь; Екатеринбург, 2007. - С. 105139.
10. URL: http://lib.ru/KSP/bashlach/biogr.txt
11. URL: http://shkolazhizni.rU/archive/0/n-16857/
УДК 811.161.1
Д.В. Минец
Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор С.Ю. Лаврова
ГЕНДЕРНАЯ КОНЦЕПТОСФЕРА КАК ОБЪЕКТ ДИСКУРСИВНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
(на материале женских автодокументов)
Статья посвящена анализу гендерной концептосферы женского мемуарно-автобиографического дискурса. Женские тексты либо следуют патриархальному дискурсу, либо сознательно отвергают его как подавляющий женский дискурс, либо узурпируют мужские стереотипы.
Гендер, автодокумент, языковая личность.
The report is devoted to the analysis of gender concept-sphere of a female autodocumentary discourse. Female texts either follow a patriarchal discourse, or meaningly reject it as overwhelming female, or usurp man's stereotypes.
Gender, autodocument, language person.
Ценности и представления, касающиеся места и роли женщины и мужчины в обществе (гендерная картина мира), и связанные с ними стереотипы и социальные установки регулируются на глубинном ментальном уровне. Он систематизирован в виде концептов. Гендер выступает как фактор, обусловливающий поляризацию культурных, психологических и социальных явлений в сознании и в языке, которые можно отнести к области концептов (=> ген-дерные концепты). Совокупность гендерных концептов образует гендерную концептосферу, где центральными элементами являются концепты «мужчина» и «женщина». Исследование гендера с позиций лингвокультурологии предполагает привлечение к анализу дискурса, который является неотъемлемой частью культуры, так как заключает в себе интерпретацию текста, вписанного в социальный контекст. Мемуарно-автобиографический дискурс представляет собой особый вид личностно-ориентированного дискурса, где со всей очевидностью обнаруживаются личностные представления о тех или иных явлениях / объектах (мемуарно-авто-биографический текст как способ «структурации собственного идентитета») [10, с. 104].
Являясь актом самопознания, мемуарно-автобио-графический текст дает богатые возможности в аспекте знакомства с концептами, отражающими ав-
торское представление о собственной гендерной личности.
Цель настоящей статьи - обозначить вектор развития «женской» автодокументальной прозы России конца Х1Х-ХХ веков, показав сложность и противоречивость становления «женского» взгляда в русской словесности.
Проблема женщины-творца, в современном смысле этого слова, впервые поставлена в «Дневнике» Марии Башкирцевой, чья судьба воспринимается как «трагедия недовоплощенности» [6, с. 9]. Гендерные самоопределения последовательны на протяжении всего текста: художница не отождествляет себя с женскостью и выстраивает идентичность в отталкивании от нее: в XIX веке женщина-художник редко воспринималась серьезно. Оценочные характеристики других субъектов дневникового дискурса подразумевают диаметральное разведение когнитивных сфер «женщина» и «творчество». Релевантная оценка женского творчества - формула «минус-женское»: «Это работа мальчика, сказали обо мне» [1, с. 288]. Вывод убедителен: женщина успешно создает свой гендер, лишь присваивая мужской пол: «Ах, как силен этот г-н Башкирцев! (Картина была подписана мужским именем.) Тогда я сказала, что художник — женщина, девушка, и добавила — красивая девушка. О, нет, этому поверить не могли!» [1, с. 425].
Если «неженские» проблемы творчества она решает в рамках своего пола, создавая гендер «на материале» своего биологического пола, она оказывается лишь тенью «настоящего» тендера - мужского.
Что касается лица, от которого ведется повествование, то в женских автодокументах отмечается тенденция к уклонению от самоотождествления с женским полом. «Петербургские дневники» З. Гиппиус характеризуются чередованием характерной для жанра дневника повествовательной формы 1-го лица единственного числа с авторским «мы». Коллективное «мы» - нарративная форма идеологической публицистики, выражение групповой самокатегоризации, что нетипично для женских текстов и дает основание предположить, что «мужественность» выстраивается в соответствии с традиционными представлениями об активной роли «мужского» в общественных процессах. У Гиппиус повествование осложнено и выбором форм мужского рода в косвенных номинациях при самохарактеристиках: «...Если бы я даже не была писателем...» [2, с. 45]. Подобная тенденция женских текстов к уклонению от самоотождествления с женским полом, согласно интерпретации Н.А. Фатеевой [13, с. 575], есть средство нейтрализации гендерной оформленности. Я-сфера Гиппиус характеризуется языковой двойственностью. Доминантная форма выражения авторской речи по жанровым канонам - лирическое «Я» в женской ипостаси, но наглядное проявление стилевой двойственности - уже в речевом портрете. Широкое использование просторечных и табуированных лексических единиц, а также просторечных форм - при сопутствующей демонстрации владения великолепным литературным языком - объясняется речевой маской, сознательным следованием мужскому стереотипу речевого поведения, где использование ругательств и отклонение от норм грамматики индексируют мужскую силу. Фраза тяготеет к афористичности и ироничной модальности; синтаксический строй отличает резкость членения предложений (парцелляция), что соответствует «мужскому» дискурсу. На уровне речевой организации отмечаются речевые агрессия и провокация. Женщина-писатель усваивает новую предметность, «примеряя» на себя гендерную роль мужчины, пользуясь рациональным языком, свойственным мужчинам.
Другая тенденция женских автотекстов - специфика уровня авторского самоопределения. Так, уровень творческой самоидентификации в автодокументах Галины Кузнецовой и Ирины Одоевцевой сходен: практические помехи, сомнения в собственных силах и авторитетность рядом находящихся мужских фигур - учителей (И. А. Бунин, Н.С. Гумилев), мужей (Г. Иванов у Одоевцевой) - поставили названных женщин-авторов в положение «ведомых», которое, в свою очередь, было принято ими. Субъективно обусловленное предубеждение к способности женщин писать сохранило диаметральное разведение когнитивных сфер «женщина» и «творчество»: «Я хочу, чтобы вы были писателем, а не барышней!» [7, с. 126]. При позитивной оценке творчества женщин-авторов другие фигуры дневникового дискурса (как
правило, мужчины) исходят из гендерной схемы «минус-прием»: «почти мужская одаренность» (Кузнецова). Квалификация через атрибут «мужской» становится показателем качества, таланта. Более того, номинации «ученица Гумилева», «жена Георгия Иванова», встречающиеся в тексте, применительно к Одоевцевой выстраиваются через критерий отношения как на грамматическом (родительный посессивный), так и на смысловом уровне. Конструирование неязыковой оппозиции «женщина - творчество» приводит к тому, что формула «женщина-творец» в дилогии Одоевцевой получает покомпонентную оценку. Первый элемент с положительной коннотацией - мужская позитивная оценка внешности женщины («прелесть какая хорошенькая»), второй - с отрицательной: «Посмотреть на вас, пока молчите -да, конечно... А как заговорите, вы просто для меня горбунья, хромоножка. Одним словом - уродка» [8, с. 21]. Маркер гендерного толка - и преференция женщин к использованию уменьшительных суффиксов - деминутивов [5], обнажающая семантику «уничижения», в том числе и «самоуничижения»: так задается отказ от собственной полноценности. При этом отмечается преимущественное употребление деминутивов женщинами при общении с детьми. В женских текстах семантика «уменьшительности» связывается с образом мужчины, который интерпретируется как ребенок в руках женщины-матери.
Центральный семантический бинер «Сводных тетрадей» М. Цветаевой - «Я (ПОЭТ)» - «ДРУГИЕ (НЕ ПОЭТЫ)». В тексте бинер имеет различные вариации, в том числе - онтологическую и гендер-ную. Отождествление своей личности с разными героями разных эпох - особенность цветаевского текстового пространства. В «Сводных тетрадях» - единая линия эволюции отождествления, в начале которой - имя собственное Марина, в конце - Орфей, посредине - Психея. Привычная «половая самоидентификация» и у М. Цветаевой снимается: женское «Я» ее дневниковых текстов абсолютно свободно: Цветаева позиционирует себя как то, что «над» этим - Психея (ее формула личности). В цветаевской мифологии Психея - душа, бесплотность. Анализ тетрадей показывает, как субъективно-оценочная модальность фразового порядка перерастает в текстовую, окрашиваясь личностным отношением писателя: саморефлексия женщины в роли поэта. И как итог - формула творчества, которую в макротексте «Сводных тетрадей» можно рассматривать как формулу пола: «Поэт - вне порядка вещей» [14, с. 475] (вне пола - в нашем случае). При этом значение слова «поэт» - не основное номинативное, а переносное (человек, наделенный поэтическим отношением к окружающему): Формула поэта - Орфей. Женское - также важный компонент семантики формулы Психеи: «Только через живую женщину с ребенком на руках я могу ощутить (полюбить) Богоматерь» [14, с. 64]. «Богородица» и «женщина с ребенком» рассматриваются как контекстные синонимы: центр тетрадей - узел Мать и ребенок: новорожденный Мур дается во всех подробностях своего младенческого существования, что соотносимо с материн-
ским дискурсом «женского письма». Собственная роль - роль поэта - рисуется М. Цветаевой так же, как роль матери: «Если кто-нибудь чрезмерно восхваляет Вам свою ненаписанную вещь - не возмущайтесь: это замысел. Каждая мать праве надеяться, чтородит - гения...» [14, с. 354]. Цветаева разрабатывает свою трактовку образа Психеи, не вмещающуюся в готовые категории мужественного и женственного.
«Кавалерист-девица. Происшествие в России» НА. Дуровой - редкий случай прижизненной публикации мемуарно-автобиографического текста, написанного женщиной со специфической судьбой. Непоследовательная гендерная позиция автора составляет специфику самопрезентации Дуровой как языковой личности. Дневниковый текст обозначает ген-дерную проблематику, которая, в свою очередь, задает две тематические парадигмы самоидентификации, условно дефинируемые как: а) не-женское: «Я была необыкновенной величины, имела густые черные волосы и громко кричала» [4, с. 27]; «... воинственные наклонности мои усиливались... » [4, с. 34]; б) не-мужское: «... мне должно носить усы, а их нет и, разумеется, не будет» [4, с. 324], что логично интерпретировать как некий кризис идентичности. Дискурс вынужденного выбора мужского мира обусловлен тем, что именно мать закрывает возможность самоидентификации с женским. Поведение матери маркировано семантикой насилия и разрыва, в то время как мужчины - это те, кто жалеют и защищают. Материнский дискурс трактуется как дискурс насилия: «Она продолжала держать меня взаперти и не дозволять мне ни одной юношеской радости» [4, с. 34].
Семантика гендерной «особости», «инакости» доминирует в автодокументальном дискурсе Дуровой. Она актуализируется автором специализированными речевыми сигналами - маркерами. В случае с Дуровой к таковым следует отнести заглавную автономинацию «кавалерист-девица» (сложная в аспекте грамматического рода двухкомпонентная словоформа определяет ее «речевой портрет»), а также ряд косвенных валентностей образа: «гусар-девица», «гусар-девка», «дочь-богатырь». Оценочные характеристики других субъектов мемуарно-автобиогра-фического дискурса характеризуются гендерным рассогласованием: словарные дефиниции номинаций первой части «дитя», «ребенок» не подразумевают гендерную определенность: «Мальчик или девочка в раннем возрасте, до отрочества» [12, с. 1064]. Дихотомия мужского/женского как позитивного / негативного подчеркивает превалирование маскулинной установки.
Ее автодокумент в этом плане написан вне ген-дерных рамок: в ее дискурсе имеет место четкое дистанцирование концептов «воин» и «насилие». Когнитивная сфера мужского и формула личности самой Дуровой выстроена с опорой на «лингвокуль-турный типаж» [3, с. 3] гусара, чье поведение было обусловлено общими этнокультурными доминантами и оказало существенное влияние на формирование коллективного мировосприятия в России. Весь
текст Дуровой пронизан протестом против сковывающих женщину гендерных стереотипов; ее ситуация «на границе» дает ей свободу, но и создает кризис идентичности: этакий «неполноценный гусар» [11, с. 185 - 186]. Формула «кавалерист-девица» синтезирует когнитивные сферы мужского, представленного концептом «свобода», и женского, конструируя новую гендерную идентичность.
Таким образом, общие характеристики гендерной концептосферы находят проявление в дискурсе авторов с разной интенсивностью. Некоторые дополняют содержание концептов индивидуально-авторскими элементами. К таковым относятся: 1) слабая насыщенность дискурса гендерными концептами (Гиппиус); 2) наличие противоречий между чертами, которые приписываются женщине средствами языка, и чертами, которые проявляются в тексте (Дурова); 3) детальная репрезентация концепта «женщина» в фокусе сопоставления с концептом «мужчина» (Башкирцева); 4) мифотворческая составляющая гендерной концептосферы (Цветаева: концепт «Психея» как формула личности).
В зависимости от насыщенности дискурса ген-дерными концептами, а также наличия авторской специфики в репрезентации данных концептов выделяем три группы авторов: 1) авторы, в дискурсе которых гендерные концепты репрезентированы наиболее детально и обладают значительной авторской спецификой (М. Цветаева, Н. Дурова); 2) авторы, дискурс которых характеризуется средней насыщенностью гендерными концептами, однако концепты эти обладают авторской спецификой (М. Башкирце-ва, З. Гиппиус); 3) авторы, в дискурсе которых отражена лишь национальная гендерная концептосфера (Г. Кузнецова, И. Одоевцева). Анализ языкового поведения женщин выявил: конструирование гендера в тексте определяется гендерной идеологией. Женские тексты либо следуют традиционному - патриархальному - дискурсу (дилогия И. Одоевцевой, дневник Г. Кузнецовой), либо сознательно отвергают его как подавляющий женский (М. Башкирцева), либо узурпируют мужские стереотипы (З. Гиппиус, Н. Дурова). Цветаевские «Сводные тетради» в этом смысле -пример абсолютной свободы дискурса от гендерных механизмов.
Литература
1. Башкирцева, М. Дневник / М. Башкирцева. - М., 1999.
2. Гиппиус, З. Дневники / З. Гиппиус. - М., 1999.
3. Дмитриева, О.А. Лингвокультурные типажи России и Франции XIX века: автореф. дис. ... д-ра филол. наук / О.А. Дмитриева. - Волгоград, 2007.
4. Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы Н.А. Дуровой / Н.А. Дурова. - М., 1983.
5. Земская, Е.А. Особенности мужской и женской речи / Е.А. Земская, М.В. Китайгородская, Н.Н. Розанова // Русский язык в его функционировании: Коммуникативно-прагматический аспект. - М., 1993. - С. 90-156.
6. Капустина, О. Б. Новый женский тип и поэзия конца XIX - начала ХХ веков: автореф. дис. ... канд. филол. наук / О.Б. Капустина. - Иваново, 2007.
7. Кузнецова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад / Г. Кузнецова. - М., 1995.
8. Одоевцева, И. На берегах Невы: Литературные мемуары / И. Одоевцева. - М., 1988.
9. Одоевцева, И. На берегах Сены / И. Одоевцева. -М., 1989.
10. Савкина, И.Л. Я и Ты в женском дневнике (дневники Анны Керн и Анны Олениной) / И.Л. Савкина // Models of Self. Russian Women's Autobiographical Texts. Ed. by Marianne Liljestrom, Arja Rozenholm and Irina Savkina. -Helsinki, 2000. - С. 103-118.
11. Савкина И.Л. «Пишу себя...»: Автодокументальные
женские тексты в русской литературе первой половины Х1Х века / И.Л. Савкина. - Тампере, 2001.
12. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. / под ред. А.М. Бабкина. - М.; Л., 1950-1965. - Т. 11.
13. Фатеева, Н.А. Языковые особенности современной женской прозы. Подступы к теме / Н.А. Фатеева // Русский язык сегодня: сб. ст. / отв. ред. Л. П. Крысин. - М., 2000. -Вып. 1. - С. 573-586.
14. Цветаева, М. Неизданное: Сводные тетради / М. Цветаева. - М., 1997.
УДК 800.8
Н.П. Павлова
ОСОБЕННОСТИ ПОНИМАНИЯ ПРОИЗВОДНЫХ СЛОВ РЕБЕНКОМ
В ПИСЬМЕННОЙ РЕЧИ1
В статье представлены результаты наблюдений за деятельностью детей по освоению готовых производных слов и способов их образования, выделены типичные случаи, которые соотносятся с языковой личностью ребенка.
Производное слово, деривация, морфема, интуитивно-чувственное овладение грамотным письмом.
It is shown in the article the results of observations on the childern mastering of derivative words. Also we sort out cases, which correlate with linguistic personality of a child.
Derivative word, derivation, morpheme, intuitive mastering, competent writing.
Вводные замечания. Идея орфографии как унифицированного письма, требующего одинакового написания соответствующих словоформ, отсутствует в онтогенезе продолжительное время. При этом письмо детей может длительное время иметь элементы транскрипционного письма, которое удобно и понятно большинству детей. Однако на определенном этапе интеллектуальной и психической зрелости и в языковом развитии ребенка, видимо, наступает момент, когда фонетическое письмо становится для него неактуальным, он формулирует для ребенка свою, новую систему письма, совершая при этом немаловажные открытия. А.Н. Леонтьев назвал такое развитие познавательной деятельности ребенка «процессом расширения сферы сознаваемого» [2, с. 313]. А.М. Шахнарович, раскрывая суть данного выражения А. Н. Леонтьева, пишет, что под этим подразумеваются качественные сдвиги в когнитивном развитии ребенка. Этим же обстоятельством объясняется изменение семантики единиц номинации; смысловое содержание производного слова углубляется, поскольку за ним стоит новый уровень познания [4, с. 97]. Это новое в речевом опыте, не вписывающееся в рамки системы, ведет к ее перестройке, а каждое очередное новое состояние систе-
1 Публикация выполнена в ходе проведения поисковой научно-исследовательской работы в рамках реализации ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России на 2009-2013 годы» ГК № 14.740.11.1120.
мы служит основанием для сравнения при последующей переработке речевого опыта. А.Н. Гвоздев, наблюдая за появлением в речи ребенка производных слов, приходит к убеждению, что прежде всего ребенок усваивает смысл отдельных аффиксов. Например, если он образует «свои» слова — «примоло-точил», «бездверный» (избушка Бабы Яги), «куса-стая» (собака), то это значит, что ему ясен смысл приставок при-, без-, суффикса -аст- (ср.: зубастый, глазастый). Следовательно, если ребенок понимает уже смысл корней и аффиксов каждого в отдельности, то он может почти безошибочно понять и смысл слова, состоящего из данных морфем, хотя он раньше и не встречал этого слова (например, понимая, что значит без-, облак//о, -н-, он поймет без объяснения, что такое безоблачн//ое, хотя слово, может быть, услышит впервые). Конечно, это «знание» интуитивное и может оказаться неточным, даже неверным, но оно облегчает человеку усвоение (запоминание) нескольких тысяч слов, составляющих лексику, и состоит в способности запоминать смысл элементов слова и правильно употреблять их в речи. Процесс овладения словообразованием в онтогенезе, видимо, необходимо рассматривать с двух точек зрения: во-первых, это номинативная словообразовательная деятельность, во-вторых - деятельность по освоению готовых производных слов и способов их образования.
Гипотеза исследования. Мы исходим из того, что определение производного слова ребенком мо-
