CC BY
96
Ю.Ю. Данилкова (Москва)
Г. КАЗАК И Е. ЗАМЯТИН: К ВОПРОСУ О РОЛИ МИФОЛОГИЧЕСКИХ АЛЛЮЗИЙ В АНТИУТОПИИ
Аннотация. В статье на типологическом уровне сопоставляются романы Г. Казака и Е. Замятина («Город за рекой» и «Мы»), при этом изучается вопрос о роли мифологических аллюзий в двух произведениях. Исследуется вопрос о жанровом своеобразии романа Г. Казака «Город за рекой», отмечаются черты антиутопии, присутствующие в нем. На примере произведений двух авторов проанализированы особенности романа-антиутопии как жанрового гибрида, включающего в себя черты социально-философского романа, утопии, романа любовного, детективного и психологического. В статье также отмечается отсутствие важной жанрообразующей черты в романе Г. Казака - конфликта тоталитарного государства и личности. Автор статьи делает следующее заключение: Г. Казак выходит за пределы жанра антиутопии и создает философский роман, отражающий аллего-рико-символическую модель мира.
Ключевые слова: Е. Замятин; Г. Казак; антиутопия; мифологические аллюзии.
Ju. Danilkova (Moscow)
G. Kasack and E. Zamyatin: To the Issue of Mythological Allusies in Anti-Utopia
Abstract. Novels by G. Kasack and E. Zamyatin ("City by the Rivef' and "We") are compared at the typological level, and the article deals with the question of the role of mythological allusions. The author researches the genre originality of the novel by G. Kasack "City by the River" and notes traits of the anti-utopia. On the example of the two works, the features of the novel-dystopia as a genre hybrid, including features of the social-philosophical novel, utopia, romance, detective and psycho-logical novel are analyzed. The article also notes the absence of an important genre-forming feature in the novel by G. Kasack - the conflict between the totalitarian state and the individual. The author makes the following conclusion: G. Kasack goes beyond the genre of antiutopia and creates a philosophical novel reflecting the allegorical-symbolic model of the world.
Key words: E. Zamyatin; G. Kasack; dystopia; mythological allusions.
Роман Г. Казака «Город за рекой» был опубликован в 1947 г. и стал одной из вех развития «романа-параболы», хотя вопрос о его жанровом своеобразии остается дискуссионным до сих пор. В литературоведении предпринимались попытки увидеть в нем как роман-антиутопию, так и инвариант «романа воспитания»1. Подобное сопоставление (Е. Замятин и Г. Казак), отмеченное в литературоведении ранее, продиктовано стремлением рассмотреть произведение немецкого автора в контексте жанра анти-
утопии, выделив конкретные текстуальные совпадения между романами «Мы» и «Город за рекой», и прояснить вопрос о специфике этого жанра на немецкой почве2. Нас будут интересовать, главным образом, типологические параллели и расхождения, при этом мы не исключаем факта знакомства Казака с романом русского писателя.
Несмотря на наличие многочисленных исследований в русском и зарубежном литературоведении, посвященных описанию жанра антиутопии, вопрос о существовании жанровой константы остается до сих пор открытым. Подробный разбор основных подходов и истории вопроса на сегодняшний момент проделан Е.Ю. Козьминой в ее работе «Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века)». Последней принадлежит и идея романа-антиутопии как жанрового гибрида, включающего в себя черты социально-философского романа, утопии, романа любовного, детективного и психологического, что убедительно доказывается на примере романа Е. Замятина «Мы»3. Помимо размытости существующих жанровых определений, в литературоведении можно отметить тенденцию рассматривать утопию и антиутопию как инварианты одного жанра. Антиутопия в этом случае понимается как отрицательный вариант утопии, утопия и антиутопия различаются лишь авторской оценкой изображаемого4.
Рассуждая о романе-антиутопии, мы будем следовать традиции разграничения утопии и антиутопии, ведь, как нам представляется, существенным для понимания феномена романа-антиутопии является именно его «романная» природа. Е. Ю. Козьмина также рассуждает о возможном гибриде жанров, определяя антиутопию как результат «встречи и взаимодействия двух противоположных друг другу жанров: утопии и романа»5. В результате синтеза рождается антиутопия, деформирующая исходные жанры. Концепция сближения антиутопии и романа присутствует также в книге Г. Морсона6.
Тем не менее, при существующих разногласиях и множестве подходов нам удалось выделить несколько жанровых констант романа-антиутопии. В процессе анализа избранных нами текстов мы будем обращаться к работам, отмечающим характерные черты романа-антиутопии. Итак, во-первых, исследователи выделяют «злободневность» как специфический признак романа-антиутопии7; во-вторых, описание бытия человека в рамках тоталитарного государства, неизбежный конфликт личности и государства8; наконец, изображение индустриального мира, его замкнутость, отсутствие в этом мире природы9.
Если «злободневность» романа Е. Замятина не оставляет сомнений, то реальность, описываемая Казаком, несколько сложнее. Согласно сюжету романа Казака, Роберта Линдхофа, специалиста по аккадской литературе, приглашают в город без названия для работы в Архиве. Город с военно-тоталитарным устройством напоминает социум, неоднократно описанный в антиутопиях ХХ в. Он живет по законам военного времени, ограничивающим свободу обитателей, которые не могут без специального разрешения перемещаться из одной части города в другую, знаком оповещения слу-
жит сирена. Однако Г. Казак специально уходит от прямых исторических параллелей, хотя можно предположить, что в романе находят отражение реалии послевоенной Германии: город расположен частично под землей, в катакомбах, везде развалины, как после бомбежек.
Описание бытия в городе также соотносится с основными чертами тоталитарного государства: отсутствием личной свободы, пренебрежением всем личным, что выражается в утрате вновь прибывшими имени и получении номерного знака (как у Замятина), изыманием предметов, связанных с индивидуальной памятью (фотографий, писем и т.д.), существованием разветвленной системы бюрократии, убежденной в том, что «нужно привести жизнь граждан в соответствие со всеобщими линиями судьбы»10 (далее текст приводится по тому же изданию с указанием страниц в скобках после цитат). Обитатели задействованы в коллективных «часах упражнений», большую роль в тексте отводится описанию механических и синхронно совершаемых действий.
Как и во многих антиутопиях, для обитателей города важна идея победы разума над эмоциями, чувствами и чувственностью. Роберт Линдхоф сразу отмечает существенные отличия города за рекой от того мира, в котором ему приходилось жить: прежде всего, здесь нет природы. Однажды герой решает рассказать о природе своего родного края: «Белые облака плыли по небу, бушевали грозы, веяли прохладные ветры, кружились в воздухе птицы, и порхали мотыльки» (186). Однако присутствующие не понимают его и говорят о наступлении «новой эры», восхищение природой для которой не более, чем пережиток; «новая эра» означает победу над эмоциями и чувством.
Эти общие черты, характерные для антиутопии, усилены частностями: описание города Г. Казаком местами напрямую отсылает к фрагментам в романе Е. Замятина «Мы». Только что прибывшего в город Роберта Линд-хофа потрясает ослепительной голубизны небо: «от первородной чистоты этого неба, которое Роберт за время своего пребывания здесь не видел затянутым облаками, исходила какая-то сила ясности, казавшаяся жуткой, ибо ничего общего не имела ни с чем на земле» (136). Герой романа Замятина также отмечает небо «синее, не испорченное ни единым облачком»11. (Облачко на небе появляется в главе, когда героиня 1-330 приглашает Д-503 в Древний Дом, а далее в тексте речь идет и о тумане). Очевидно, это и есть «прирученное» небо в противовес тому, что в древние времена бушевало грозами12. Тема покорения природы присутствует у Замятина и на мифологическом уровне: подобно Иисусу Навину, остановившему солнце, чтобы продлить сражение, сторонники политики Благодетеля «.. .навеки приковали его цепью к зениту»13.
Наконец, постройки, выполненные из стекла и призванные воплотить идею «общей прозрачности», подобные описанным в романе «Мы», встречаем и у Г. Казака, в одной из глав герой попадает в настоящее «стеклянное царство» - отдел главного управления (159).
Общество в антиутопиях, как правило, замкнуто. Показанный Е. Замя-
тиным «новый социум» стремится к всеохватности, но на момент, описанный в романе, он не универсален, за Зеленой Стеной, отделяющей «хаос» от так называемого «космоса» существует другая жизнь, о наличии которой догадывается главный герой. Зеленая Стена, таким образом, является границей, пересечь которую значит совершить преступление. В романе Г. Казака с темой границы возникает определенная сложность. Формально граница проходит по реке, но сам момент ее перехода героем не акцентирован в тексте. Оба мира сообщаются, и замкнутости, как у Е. Замятина, нет. В романе Казака многое недосказано и непонятно, вызывает вопросы, т.к. показано с точки зрения стороннего наблюдателя. Если это «царство мертвых», то, вероятно, конец пути? Но при этом герой замечает, что, несмотря на конечную станцию, приведшую в город, «рельсы тянулись куда-то дальше» (34). Как уже было сказано, потусторонний мир у Г. Казака частично дублирует мир посюсторонний. Описание Г. Казаком потустороннего мира невозможно соотнести с какой-либо конкретной традицией, и, по замечанию В.Я. Проппа, «народов имеющих совершенно единообразное представление о потустороннем мире, вообще не существует»14. Но при этом «человек переносит в иное царство не только свое социальное устройство.. .но и формы жизни и географические особенности своей родины»15. Именно в соответствии с такими представлениями устроено и инобытие у Казака, хотя оно представлено в гротескной форме. Обитатели, напоминающие заводных кукол, продолжают совершать привычные действия, словно бы не замечая незнакомой обстановки, имитируют жесты, привычные для них в обычной жизни. Перед глазами главного героя проходит дикая пантомима, призванная аллегорически возвести «усилия и тщетность повседневной жизни в абсолютный образ»; «.они представляли, будто и в самом деле выдвигают ящики комодов или открывают и закрывают дверцы шкафов - тогда как на месте этих воображаемых предметов было ничто, пустота» (71). Но это подобие потустороннего и посюстороннего миров касается лишь эпизодов, связанных с человеческой деятельностью.
Бытие «другого мира» у обоих писателей имеет не только исторические, но и мифологические проекции, хотя последнее наиболее акцентировано у Г. Казака. Оба романа злободневны, но благодаря внесению мифологических элементов выходят на уровень глубокого философского обобщения. Одной из первых работ, в которых был поднят вопрос о соотнесенности антиутопии с мифом, стало диссертационное исследование О.В. Лазаренко «Русская литературная антиутопия 1900-х - первой половины 1930-х: проблемы жанра» (Воронеж, 1997). О сопряженности мифа и антиутопии рассуждает и А.М. Зверев: «Миф, из которого вырастает образ земного рая, в антиутопии испытывается с целью проверить даже не столько его осуществимость, сколько нравственность его оснований»16. Таким образом, утопия - жанр, апеллирующий максимально к мифологическому сознанию и немыслимый без него, эта «мифологичность» переходит и в антиутопию.
Однако «другой мир» в романе «Город за рекой» - это не достигнутый рай, а обитель умерших, в тексте напрямую говорится о том, что никто, кроме Линдхофа, не отбрасывает здесь тени. Так в тексте отчасти снимается социально-политическая заостренность. Социум в романе «Мы» показан глазами главного героя и представляет, по его мнению, не что иное, как достигнутый рай. Однако и этот рай отчасти отсылает к мифологеме о царстве мертвых. Д-503 кажется, что «завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце - сквозь все»17.
Как соотносится «мир мертвых» и история человечества у Г. Казака? «Мир мертвых» оказывается за пределами времени и пространства. Вернее, на аллегорическом уровне перед нами предстает картина мира во вневременной перспективе. В наземном мире можно обнаружить эклектичное соединение построек разных периодов: «Во фронтоны многих зданий были несимметрично вделаны квадры и обломки колонн, по всей видимости, отдельные части, ранее принадлежавшие каким-то более древним сооружениям» (41). История для Г. Казака циклична и вечно повторяема. Роман соотносится и с жанром «видения»: герою не рассказывают о мире мертвых, но его взору предстают картины, которые он должен интерпретировать сам. Так, в одной из глав архивариусу Линдхофу предстают войска, одетые в костюмы всех времен и народностей. Перед ним проходит «огромная мертвая книга мировой истории, вся красная от крови, пролитой в борьбе и войнах», история человечества сводится к постоянному стремлению последнего к насилию над себе подобными (238).
У Е. Замятина «новый мир» являет собой почти полную победу над старым мироустройством, следы которого, тем не менее, проступают в романе: это и желтая пыльца, летящая из-за Зеленой Стены, и волосатые руки главного героя, и представление о наличии души как болезни. Но все же для Д-503 новый социум - это обретенный рай, логическое завершение человеческой истории, связанное с победой разума над темными инстинктами, «новый социум» - высшая точка развития человечества. Однако же память о «древнем мире» присутствует в сознании главного героя, который постоянно сравнивает «мир новый» и «мир старый», обнаруживая зачатки нового мироустройства в старом. К таковым относится, например, «инстинкт несвободы», присущий и древним, по мнению Д-50318. Таким образом, «новый мир» вписан для главного героя в линейную схему развития человечества и соотнесен со своеобразно понятом мифом о рае. Исследование мифологического пласта романа Е. Замятина проводится в диссертации Н. Кольцовой «"Мы" Е. Замятина как неомифологический роман» (М., 1998). Автор диссертации выделяет, как минимум, несколько важных для повествования мифов, восходящих как к античной, так и к иудео-христианской традициям: библейский миф об изгнании из рая, о Вавилонской башне, об искушении и другие. При этом Замятин является и творцом своей мифологии, в основе которой лежит числовая символика. По замечанию исследовательницы, если для Д-503 обращение к мифу - это не что иное, как инструмент упрощения, то для автора, на-
против, углубление смысла текста. Основным травестируемым мифом в романе исследовательница называет миф о грехопадении. Исследователи отмечают и роль «фаустовского» мифа в художественном мире Замятина, неслучайно организация, ставящая целью совершить революцию, получает название «Мефи»19.
В социуме, описываемом Г. Казаком и Е. Замятиным, есть и другая, объединяющая повествования двух авторов, но не отрефлексированная героями черта: это представление о тоталитарных основах религии. Д-503 считает христиан предшественниками, пусть и несовершенными, новой цивилизации. В сцене казни поэта было, по мнению Д-503, «что-то от древних религий, что-то очищающее»20. В описании главного лица государства у двух авторов также проглядывает библейская метафорика: «это с небес нисходил к нам Он - новый Иегова на аэро»21. Так и у Казака, Верховный Комиссар «казался сидящей фигурой святого» (45). Примечателен тот факт, что истоки «нового мира» соотносятся главным героем Е. Замятина с образами, восходящими к иудео-христианской религии, в то время как в Древнем Доме, оплоте человечности и свободы, постоянно присутствует фигурка Будды, отсылающая к иной религии, мало известной в европейской цивилизации. Сочетание культовой постройки и военного сооружения встречается в описании города в романе Казака и представлено своеобразным «храмом-казармой» (145).
По мнению многих литературоведов, антиутопия по определению содержит пародийное начало и немыслима без ее отношения к утопии. Такой подход присутствует в известной книге Г. Морсона «Границы жанра. Дневник писателя Достоевского и традиции литературной утопии»: антиутопия - это жанр, в котором высмеивается и подвергается критике утопия, показывается то, к чему приводит реализация утопической идеи22.
Зададимся вопросом, какое именно утопическое устройство или система ценностей критикуется Г. Казаком? Очевидно, такой утопией, не оправдавшей себя, являются идеалы, в соответствии с которыми развивалась европейская цивилизация, увлекаемая «фаустовским духом» на путь технического прогресса.
По мнению некоторых героев, эти представления и составляют суть утопии, заведшей человечество на путь гибели. Западная цивилизация рассматривается как тупиковый путь развития человечества, она имеет демонические черты. Технократическая революция, по мнению мастера Ма-гуса, обострила «инстинкт истребления»: «люди пытались перехитрить законы природы» (129). Европейцы, по его мнению, «жалкие, беснующиеся существа, последние отпрыски двух тысячелетий западной культуры» (130). «Нам внушали, что человек - венец творения, а он - навозная куча, вот кто», - восклицает одна из теней (200).
Фаустовский перевод фразы Библии «в начале было дело» объявляется кощунственным, т.к. «дело», любая человеческая деятельность по усовершенствованию мира имеет печальные последствия. Утопичной оказывается и вера в личное бессмертие. Последние главы романа наполнены
аллюзиями на «Божественную комедию» Данте. Главный герой сравнивает напрямую себя с Данте, достигшем, правда, только «промежуточного» царства, из которого один путь - тропой демонов - в забвение. Тут мы встречаем принципиальные расхождения между картиной Ада, созданной Данте, и «промежуточным царством» Г. Казака. Во-первых, в мире Г. Казака преступники и жертвы находятся в одном, «промежуточном» царстве, а не разделены по областям рая, чистилища и ада. Во-вторых, у Данте каждый из встреченных героев обладает яркой индивидуальностью и ясной памятью. У Казака ясно говорится о том, что смерть стирает личную память, оставляя обитателю этого царства лишь мутные воспоминания о последней минуте жизни. Это мифологический мотив, соотносимый с локализацией города за рекой, напрямую не названной, но явно соотносимой с Летой, но прямых аналогий с «Божественной комедией» здесь нет, т.к. Данте помещает Лету в Земном Раю, а у Казака она протекает в местности, больше похожей на ад23. В последних главах герой наблюдает как вереницы «теней без лиц» устремляются в небытие. Кажется, что для достижения гармонии мира отпрыски западной цивилизации должны исчезнуть, уйдя по тропе демонов.
Отметим и основные точки расхождения романа немецкого автора с классической «антиутопией». Одной из важнейших черт антиутопии, которую представляется возможным выделить, является конфликт между героем и тоталитарным государством24. Прежде всего, следует сказать об особом положении главного героя Казака.
Тоталитарное общество стремится подавить любую попытку личности проявить себя: герой Оруэлла боится, что его заметят за ведением дневника, Д-503 фиксирует свои переживания лишь как вехи ужасной болезни под названием «душа». Положение героя Казака качественно другое. Его приглашают в мир мертвых в качестве хрониста, Роберту предлагается фиксировать все то, что вызывает его удивление, и давать увиденному интерпретацию. Если герой романа «1984» пишет при полном запрете писать, то хронист Линдхоф при отсутствии такого запрета просто не может писать, его не удовлетворяет ни один из вариантов написанного. В конце мы видим лишь фрагменты этой хроники.
Мир, изображаемый в классической антиутопии, замкнут, он не терпит взгляда извне и уничтожает непокорных. У Г. Казака мы встречаем другую ситуацию: префектура города мертвых приглашает чужака, «неверующего», как его потом называют, для написания хроники, им важен глаз стороннего наблюдателя, а цель создания такой хроники состоит в том, чтобы спасти историю города от забвения. Для сравнения не стоит забывать, как поступали с историческими документами в романе Оруэлла «1984». В романе Г. Казака, напротив, главная инстанция - городской Архив, где и работает Линдхоф, а его туда приглашают на роль «хранителя». Помимо этого, герою отведена мессианская роль - он убеждает умерших солдат вернуться назад, за реку и увещевать живущих: «Как духи являйтесь им в сновидениях, во сне, в этом состоянии, которое так сходно с
вашим. Предостерегайте их, напоминайте о себе и, если нужно, мучайте их. У вас в руках ключ суда. Настоящее вашей смерти могло бы спасти будущее их жизни» (241). Слово Линдхофа, подобно слову древнего жреца, обладает материальной силой, по окончании его речи «.. .могучие колонны казарм зашатались, точно сотрясаемые подземными толчками» (241). Вернувшийся в мир живых Роберт становится Робертом-Странствующим, к которому тянутся люди.
По мнению некоторых исследователей, сближающих антиутопию с жанром притчи, существенной чертой обеих жанров является «этический выбор героя» по отношению к тоталитарному государству25. Если такой выбор служит одним из поворотных пунктов в романе Замятина, то герой Казака как раз, напротив, его не совершает: в этом нет необходимости, как не является герой ни бунтарем, ни «диссидентом». Его задача, как у Данте, - созерцать и сказать об увиденном. Таким образом, отметим, что в романе Казака отсутствует существенная для жанра антиутопии черта: конфликт личности и государства.
Однако и роман Замятина повествует не только о бунте против тоталитарного социума, это произведение об открытии героем своего «я» и экзистенциальных проблем, с этим связанных: любви, смерти, существования души. Герой ощущает болезненную раздвоенность, присутствие пугающей «дикости», «хаоса» внутри себя, и для автора, скорее, важен этот внутренний разлад, трагедия, ведь «я» Д-503 находится между двумя «мы» - сторонниками системы Благодетеля и его противниками - Мефи.
Трагедия Роберта Линдхофа заключается совершенно в другом. В основе сюжета романа лежит миф о путешествии героя в страну мертвых, в частности, миф об Орфее и Эвридике. В городе мертвых он встречает свою возлюбленную, Анну, которую хочет увести с собой назад. Трагедия героя - в несоответствии личных желаний и предназначения человека, предначертанного ему вечностью. Анна в итоге не покидает города мертвых, а становится хранительницей порога, теряя свои человеческие черты и превращаясь в мифологическую фигуру: у ее ног берет начало река, отделяющая мир живых от мира мертвых.
Выходя за границы жанра романа-антиутопии, Г. Казак претендует на создание сложной, наполненной мифологическими символами картины мира, снимается конфликт человека и социума, а сам универсум, преодолев дуальность, свойственную антиутопии, оказывается чрезвычайно сложным. Если в романе Замятина присутствует «обозримое» двоемирие (мир по эту и ту сторону Зеленой Стены), то картина вселенной у Казака не до конца прояснена, хоть и понятно, что в ней фигурируют, как минимум, несколько миров: мир живых, «промежуточный мир», неизвестный мир, куда устремляются тени по тропе демонов, и, наконец, мир «горного замка». О последнем стоит сказать отдельно. В конце романа оказывается, что далеко не все смертные уходят в забвение и небытие. Говорится о «горном замке», в котором находятся тридцать три хранителя мира,
защищающих его от полного разрушения, представители как западной, так и восточной культур: Сервантес, Шекспир, Данте и пр. Образ Замка восходит к описанному Данте в четвертой песне и помещенному в Лимб. На символическом уровне разрушению в романе Г. Казака противостоит созидание, забвению, уходу в небытие - сохранение памяти о прошлом в Архиве.
Итак, подведем итоги сказанного. Отталкиваясь от упомянутой нами ранее концепции романа-антиутопии как жанрового гибрида, отметим еще раз сложность определения жанровой константы. Если говорить о романе Г. Казака, то перед нами текст с явными чертами антиутопии, текст философский, выходящий, однако, за пределы этого жанра и стремящийся к аллегорико-символическому обобщению мировой истории, сохраненной в Архиве. И, исходя из этого, Архив представляет собой попытку спасти гуманитарное наследие человечества, возможно, само человечество как вид. «Выход» за пределы жанра обусловлен отсутствием одной важной жанрообразующей черты - конфликта тоталитарного государства и личности.
Мифологемы рая, грехопадения, «города мертвых» выводят оба романа на уровень притчи, широкого философского обобщения, заставляют уточнить тезис о «злободневности» антиутопии. Но роль мифологем у Казака и Замятина разная. Если в романе Замятина мы имеем дело с травестией библейского мифа о грехопадении, изгнании из рая, то мифологические мотивы у Казака выполняют иную роль: с помощью них автор стремится к созданию, пусть не до конца проясненной, картины мира.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 ЮрьеваЛ.М. Русская антиутопия в контексте мировой литературы. М., 2005. С. 63-69.
2 Юрьева Л.М. Русская антиутопия в контексте мировой литературы. М., 2005. С. 63.
3 Козьмина Е.Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века). Екатеринбург, 2012. С. 57.
4 Ковтун Е.Н. Поэтика необычного: художественные миры фантастики, волшебной сказки, утопии, притчи, мифа (на материале европейской литературы первой половины XX века). М., 1999. С. 13.
5 Козьмина Е.Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века). Екатеринбург, 2012. С. 57.
6 Morson G.S. The Boundaries of Genre. Dostoevsky's Diary of a Writer and the Traditions of Literary Utopia. Auston, 1991. P. 78.
7 Козьмина Е.Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века). Екатеринбург, 2012. С. 10.
8 Коломийцева Е.Ю. К вопросу о жанровом статусе литературы-антиутопии // Творческое наследие Е. Замятина: взгляд из сегодня. Кн. IX. Тамбов, 2000. С. 60.
9 Гальцева Р., Роднянская Р. Помеха - человек. Опыт века в зеркале антиутопии // Новый мир. 1988. № 12. С. 220.
10 Казак Г. Город за рекой. Гелиополис / пер. с нем. М., 1992. С. 46.
11 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 308.
12 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 402.
13 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 427.
14 Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. СПб., 1996. С. 287.
15 Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. СПб., 1996. С. 288.
16 ЗверевА.М. Лекции. Статьи. М., 2013. С. 306.
17 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 429.
18 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 309.
19 Васильева Г.М. «Фауст» Гёте в романе Е.И. Замятина «Мы» // Русская германистика. Ежегодник российского союза германистов. Нальчик, 2008. С. 149.
20 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 339.
21 Замятин Е.И. Избранное. М., 1989. С. 400.
22 Morson G.S. The Boundaries of Genre. Dostoevsky's Diary of a Writer and the Traditions of Literary Utopia. Auston, 1991. P. 78.
23 Данте А. Собрание сочинений: в 2 т. Т. 1. Божественная комедия: поэма / пер. с итал., вступ. ст. и коммент. М. Лозинского. М., 2001. С. 485.
24 Ланин Б.А., Боришанская М.М. Русская антиутопия XX века. М., 1994. С. 47-48.
25 Анастасьев Н.А. Феномен Набокова. М., 1992. С. 171.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Gal'tseva R., Rodnyanskaya R. Pomekha - chelovek. Opyt veka v zerkale an-tiutopii [The Interference is a Man. The Experience of the Century in the Mirror of an Anti-utopia]. Novyy mir, 1988, no. 12, p. 220. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Kolomiytseva E.Yu. K voprosu o zhanrovom statuse literatury-antiutopii [On the Issue of the Genre Status of Anti-utopia Literature]. Tvorcheskoe nasledie E. Zamya-tina: vzglyad iz segodnya [The Creative Heritage of E. Zamyatin: View from Today]. Book 9. Tambov, 2000, p. 60. (In Russian).
3. Vasil'eva G.M. "Faust" Gete v romane E.I. Zamyatina "My" ["Faust' in the Novel by E. Zamyatin's "We"]. Russkaya germanistika. Ezhegodnik rossiyskogo soyuza germanistov [Russian Germanistics. Yearbook of the Russian Union of Germanists]. Nalchik, 2008, p. 149. (In Russian).
(Monographs)
4. Yur'eva L.M. Russkaya antiutopiya v kontekste mirovoy literatury [Russian Antiutopia in the Context of World Literature]. Moscow, 2005, pp. 63-69. (In Russian).
5. Yur'eva L.M. Russkaya antiutopiya v kontekste mirovoy literatury [Russian Antiutopia in the Context of World Literature]. Moscow, 2005, p. 63. (In Russian).
6. Koz'mina E.Yu. Poetika romana-antiutopii (na materiale russkoy literatury 20 veka) [Poetics of the Anti-utopia Novel (On the Material of Russian Literature of the 20th Century)]. Yekaterinburg, 2012, p. 57. (In Russian).
7. Kovtun E.N. Poetika neobychnogo: khudozhestvennye miry fantastiki, volsheb-noy skazki, utopii, pritchi, mifa (na materiale evropeyskoy literaturypervoypoloviny 20 veka) [Poetics of the Unusual: The Art Worlds of Fantasy, Fairy Tales, Utopia, Parables, Myth (Based On European Literature of the First Half of the 20th Century)]. Moscow, 1999, p. 13. (In Russian).
8. Koz'mina E.Yu. Poetika romana-antiutopii (na materiale russkoy literatury 20 veka) [Poetics of the Anti-Utopia Novel (On the Material of Russian Literature of the 20th Century)]. Yekaterinburg, 2012, p. 57. (In Russian).
9. Morson G.S. The Boundaries of Genre. Dostoevsky's Diary of a Writer and the Traditions of Literary Utopia. Auston, 1991, p. 78. (In English).
10. Koz'mina E.Yu. Poetika romana-antiutopii (na materiale russkoy literatury 20 veka) [Poetics of the Anti-Utopia Novel (On the Material of Russian Literature of the 20th Century)]. Yekaterinburg, 2012, p. 10. (In Russian).
11. Propp V.Ya. Istoricheskie korni volshebnoy skazki [Historical Roots of a Fairy Tale]. Saint-Petersburg, 1996, p. 287. (In Russian).
12. Propp V.Ya. Istoricheskie korni volshebnoy skazki [Historical Roots of a Fairy Tale]. Saint-Petersburg, 1996, p. 288. (In Russian).
13. Zverev A.M. Lektsii. Stat'i [Lectures. Articles]. Moscow, 2013, p. 306. (In Russian).
14. Morson G.S. The Boundaries of Genre. Dostoevsky's Diary of a Writer and the Traditions of Literary Utopia. Auston, 1991, p. 78. (In English).
15. Lanin B.A., Borishanskaya M.M. Russkaya antiutopiya 20 veka [Russian Antiutopia of the 20th Century]. Moscow, 1994, pp. 47-48. (In Russian).
16. Anastas'ev N.A. Fenomen Nabokova [The Phenomenon of Nabokov]. Moscow, 1992, p. 171. (In Russian).
Юлия Юрьевна Данилкова - кандидат филологических наук, доцент кафедры сравнительной истории литератур Института филологии и истории Российского государственного гуманитарного университета.
Научные интересы: германистика, компаративистика, зарубежная литература XIX-XX вв.
E-mail: [email protected]
Julia Danilkova - Candidate of Philology, Associate Professor of the Comparative History of Literature at the Institute for Philology and History of the Russian State University for Humanities.
Research interests: German studies, Comparativistics, foreign literature of 1920 centuries.
E-mail: [email protected]
