CC BY
28
7. Тургенев И.С. Записки ружейного охотника Оренбургской губернии. С. Аксакова, М., 1852 // И.С. Тургенев. Собр. соч.: В 12 т. Т.11.
8. Тургенев И.С. Племянница. Роман. Соч. Евгении Тур, М., 1851// Тургенев И.С. Собр. соч.: В 12 т. Т.11.
9. Тургенев И.С. Несколько слов о новой комедии г. Островского «Бедная невеста» // И.С. Тургенев. Собр. соч.: В 12 т. Т.11.
10. Тургенев И.С. Несколько слов о стихотворениях Ф.И. Тютчева // И.С. Тургенев. Собр. соч.: В 12 т. Т.11.
11. Тургенев И.С. Открытие памятника А.С. Пушкину в Москве // И.С. Тургенев Собр. соч.: В 12 т. Т.11.
12. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. - М., 1965.
13. Курляндская Г.Б. Эстетический мир И.С. Тургенева. - Орел, 1994.
14. Удодов Б.Т. Феномен Печорина: «временное» и «вечное» (К лермонтовской концепции личности) // Концепция человека в русской литературе: Сб.ст. - Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1982.
15. Кассирер Э. Жизнь и учение Канта / пер. с нем. М.И. Левиной. - СПб.: Университетская книга, 1997.
16. Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. - М.: Мысль, 1970.
17. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т.1. - М.: Художественная литература, 1976.
18. Тургенев И.С. Письма // И.С. Тургенев. Собр. соч.: В 12 т. Т.12. - М., 1958.
Literature
1. Kurlyandskaya G.B. Structure of Turgenev's narratives and novels in 1850s. Tula, 1977.
2. Mann Yu.V. Dialectics of image. М., 1987.
3. Markovich V.M. A person in the novels of I.S. Turgenev. L., 1975.
4. Turgenev I.S. Faust // Turgenev I.S. Collected works in 12 v. M., 1956. V. 11.
5. Turgenev I.S. Lieutenant-general Patkul. Tragedy in 5 actions of N.Kukolnik // Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
6. Turgenev I.S. Narratives, fairy-tales, stories of Luganski// Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
7. Turgenev I.S. Notes of hunter from Orenburg province// Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
8. Turgenev I.S. A niece. Novel of E. Tur // Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
9. Turgenev I.S. Some words about a new comedy of Ostrovski "Unfortunate bride" // Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
10. Turgenev I.S. Some words about poems of F.I. Tutchev// Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
11. Turgenev I.S. Unveiling of the memorial to A.S. Pushkin in Moscow// Turgenev I.S. Collected works in 12 v. V. 11.
12. Gukovski G.A. Pushkin and Russian romantics. М., 1965.
13. Kurlyandskaya G.B. Aesthetic world of I.S. Turgenev. Orel, 1994.
14. Udodov B.T. Pechorin's phenomenon. Voronezh, 1982.
15. Kassirer E. Life and works of Kant. St. Petersburg, 1997.
16. Gegel G. Works of different years in 2 v. М., 1970. V.1.
17. Belinski V.G. Collected works in 9 v. М., 1976.
18. Turgenev I.S. Letters // Collected works in 12 v. V. 12. М., 1956.
Каурова Елена Михайловна, аспирант кафедры русской литературы Бурятского госуниверситета Адрес: 670034, г. Улан-Удэ, пр. 50-летия Октября, д. 23, кв. 49
Kaurova Elena Mikhailovna, postgraduate student of the Department of Russian literature of Buryat State University Address: 670034, Ulan-Ude, 50-letiya Oktyabrya avenue, 23-49. Tel: (3012)465609, 8-9148341737; е-mail: kaurova76@mail.ru
УДК 821.161.1
О.Е. Пермякова
Функционирование мотива «светлое / темное» в рассказе Л.Н.Толстого «Божеское и человеческое»
В статье рассматривается мотив «светлое / темное» и его функционирование в рассказе Л.Н.Толстого «Божеское и человеческое». Этот мотив входит в парадигму «божеское» и «человеческое» и функционирует на уровне сцен, образов, композиции произведения.
O.E. Permyakova
"Light-Dark" motif functioning in Tolstoy's story "Divine and Human"
The article deals with the concept "good and evil" in "Divine and Humans" by L.N.Tolstoy. The concept is a part of "divine" and "humans" paradigm and revealed in scenes and images to arrange the work's composition.
Мировоззренческим фундаментом художественного творчества Л.Н. Толстого, как и большинства русских писателей-мыслителей XIX в., была христианская концепция мира и челове-
ка. Ее важнейшими составляющими являются представления о высшей правде в земной жизни человека, об идеале, вопросы веры и безверия, духовности и греха, добра и зла, покаяния, смирения, правосудия и т.д. Известно, что у писателя была своя религиозная позиция, свое понимание Евангелия с нравственной точки зрения. Но причастность писателя к укорененной в сознании русских людей православной традиции несомненна. Примечательно, что даже в момент неприятия Толстым Православной церкви оказалось возможным создание им православных по духу произведений, таких, например, как «народные рассказы», с одной стороны, и произведений, написанных на революционно-народническую тему, с другой. А.Б. Тарасов отмечает: «Художественная критика православия, Церкви у Толстого превращается из субъективных намерений в объективное отражение духовной жизни и критику собственных представлений о церковной жизни» (1).
Наиболее ярко сочетание православия с собственным религиозно-нравственным учением отразилось в позднем творчестве писателя. У Толстого есть произведение, специально написанное на революционно-народническую тему - рассказ «Божеское и человеческое», который писатель задумал в 1897 г. В дневнике Л.Н. Толстого (13 декабря 1897 г.) в перечне сюжетов, которые, по его мысли, «стоит и можно обработать», значится «Казнь в Одессе», а среди его бумаг сохранилась машинописная копия статьи «Дмитрий Андреевич Лизогуб (Биографический очерк)» из № 5 газеты «Народная воля» за 1881 г. Народник Лизогуб был казнен царскими палачами за то, что по-своему распорядился собственными деньгами, передав их в революционную казну. Именно этот сюжет (казнь Лизогуба состоялась в Одессе 10 августа 1879 г.) и был положен Толстым в основу рассказа «Божеское и человеческое» (2, с.645-646). Рассказ был написан в 1903 г. и впервые опубликован в 1906 г. Художественное изображение преследуемых, затем казнимых революционеров должно было, по мысли Толстого, иллюстрировать вытекавший из самой сути толстовства вывод, наиболее отчетливо обоснованный им в предисловии к статье В. Г. Черткова, в котором писатель указывал на возвышенную цель таких людей. Но, «пытаясь новым насилием уничтожить прежнее», они, по словам Толстого, только губили себя, ибо люди могут обрести свободу не в революции, а в «религиозно-нравственном убеждении». Толстой осуждает и революционеров, и их палачей, противопоставляя их способам изменения мира свой - самосовершенствование по законам Евангелия.
Все позднее творчество писателя можно рассматривать сквозь призму парадигмы «божеского и человеческого». О своеобразных чертах толстовской парадигмы в зрелом творчестве писателя в литературоведении существует определенная точка зрения, согласно которой, «божеское» рассматривается как атеистическое, а «человеческое» - как гуманистическое. Г. В. Краснов в статье «''Божеское'' и ''человеческое'' в произведениях позднего Л. Н. Толстого» пишет: «Проникновение "божеского" в "человеческое", их слияние в сочувственном авторском повествовании хотя и не меняют "материалистического" взгляда Толстого на божественное, но в то же время оспаривают известное полемическое утверждение Бердяева о ветхозаветности религии Толстого». «Божеское» не противопоставляется и не дополняется «человеческим», оно само целиком человеческое» (3, с. 166).
Особенностью рассказа «Божеское и человеческое» является то, что он построен на противопоставлении сцен и образов, пронизанных мотивом «божеского и человеческого», которое проявляется как «светлое / темное». Причем значимость обоих составляющих данного мотива определяется не только степенью их важности в развитии сюжета и в создании образов героев, но и их морально-этической и эстетической функциями. Оригинальность самого рассказа, в целом выражающего позицию позднего Толстого и повлиявшего на дальнейшее развитие русской литературной традиции, оказывается в прямой зависимости от интерпретации этих составляющих.
Рассмотрим данный мотив как «один из наиболее существенных факторов художественного впечатления, единицу художественной семантики, органическую "клеточку" художественного смысла в его эстетической специфике» (4, с.97). Мотив появляется уже в названии рассказа. Ключевым в нем является слово «божеское», своим положением в названии указывающее на главенствующее место по отношению к «человеческому». Но при этом данные понятия входят в одну парадигму и дополняют друг друга. Важную роль играет также семантика элементов данной парадигмы. Ассоциативно под словом «божеский» подразумеваются слова: «божество», «божественный», означающие «прекрасный», «изумительный». Данные значения рассматри-
ваемых слов рождают следующую ассоциацию: «прекрасный» - значит, «необыкновенный», «привлекающий к себе внимание», «светлый», «озаренный внутренним светом», «радостный», «счастливый», «ничем не омраченный». «Человеческое» включает в себя не только значение «гуманное» и то, что свойственно человеку, но также раскрывается через значения слов: «таинственный», «скрытый», «вызывающий недоверие»; «подозрительный», «сомнительный»; «причиняющий, несущий зло, вред»; «злобный», «дурной»; «печальный», «безрадостный», «мрачный», «гнетущий», «хмурый»; «лишенный света», поогруженный во мрак, в темноту» (5). Исходя из этих указанных значений слова толстовской парадигмы «божеское» и «человеческое» прочитываются как «светлое» и «темное». Можно говорить о генетической связи мотива «божеское» и «человеческое» с мотивом «светлое» и «темное», который функционирует в рассказе на уровне сюжета и участвует в создании образов героев произведения.
Содержание рассказа «Божеское и человеческое» составляет история поиска своей истины героями произведения: Светлогубом, стариком-раскольником, Меженецким. Первая часть мотива «божеское / светлое» связана, прежде всего, с образом праведника Светлогуба. Это герой-революционер, выступающий за «просвещение народа, вызов в нем сознания его прав», и в ответ на «притеснения правительства, бессмысленные и оскорбительные», вставший на путь террора (в рассказе у Светлогуба нашли динамит, спрятанный по просьбе одного из революционеров, его обвиняют в участии в заговоре, он должен пострадать за другого). В самом сюжете описание действий Светлогуба как террориста отсутствует. Внимание писателя сосредоточено на изображении последствий его деятельности - заключения Светлогуба в тюрьму и его пребывания там до смертной казни. Автор замечает, что душа героя омрачена, она еще не наполнена светом так, как после открытия им евангельских истин. Весь путь героя от момента его проникновения Словом Божиим до сцены казни освещен внутренним светом. Он, как и сам образ Светлогуба, чистый и светлый. В рассказе неоднократно встречается лексика с корнем «свет» и лексика, имеющая значение «света»: «Светлогуб», «светлый», «светлые очи», «как ангел». В ночь перед казнью сновидение героя тоже «светлое, веселое». Указание на то, что в день казни «солнца не видно было», также подчеркивает светозарность, ангелоподобность героя, от облика которого всем светло даже в такой день. Светлогуб «ласково улыбается» и заключенным, и мальчику, шедшему за колесницей. Толстой показывает, что смерть для Светлогуба - не избавление от жизни, а радостное переселение в другое место. Не случайно и священник, причащающий его перед смертью, почувствовал в нем силу и величие человека, познавшего истину, и, «стараясь не смотреть ему в лицо, спустился с помоста». Показательно, что и для палача исполнение этой казни было последним в его жизни исполнением страшных обязанностей. Он отказался выполнять эту работу, словно обожженный внутренним светом казнимого им человека. «Закон Христа» обращен ко всем, в том числе и к тем, кто судит и наказывает. Таким образом, мотив «светлого / темного» распространяется и на другие персонажи рассказа.
С образом главного героя связан также мотив радости, на который в рассказе указывает неоднократное повторение слов с общим корнем «рад». «Живем хорошо, радостно, когда ...любим» (1, с.205). «Радостными» слезами наполняются «добрые, голубые глаза» героя, когда он пишет прощальное письмо матери, чувствуя себя «спокойным, почти радостным». При чтении Евангелия Светлогубом владеет «радостное, возбужденное состояние».
Отмеченные лексические мотивы света и радости, входящие в так называемый «божеский» план, участвуют в создании образа героя, дополняя и развивая друг друга. Вместе с тем одновременно Толстой активизирует вторую часть мотива - «человеческое» - «темное», также связанную с образом Светлогуба. Перед смертью на эшафоте Светлогуб вспоминает Евангелие: «В руки твои предаю дух мой». Однако между евангельской догмой и живой жизнью Толстой, как известно, усматривал глубочайшее противоречие: «Дух его не противился смерти, но сильное, молодое тело не принимало ее, не покорялось и хотело бороться» (1, с.211). В этом авторском признании указывается не только на «божеский» план образа, но и на человеческий. Особая светозарность лица Светлогуба, его фамилия, ангелоподобность облика, подмеченная сидевшим с ним в тюрьме стариком-раскольником, означают отнюдь не причастность христианскому учению, а праведность этого героя в толстовском понимании. Другие характерные детали в характеристике героя - выборочное чтение и использование Евангелия, отсутствие личного покаяния, обвинение других во зле, утверждение практической морали, обеспечивающей "царство Божие на земле", - еще больше углубляют гуманистическое, атеистическое содержание по-
нятия "божеское", поставленного в заглавие рассказа.
Не случайной, на наш взгляд, является цветовая символика, входящая в мотив «светлого / темного». Мотив цвета в тексте произведения встречается неоднократно. Так, в рассказе слово «светлый» (это не только синоним света, но и обозначение цвета) ассоциируется с желтым цветом. В законах Божьих желтый цвет считается вторым основным цветом, включающим в свою семантику значение испытания и очищения. «Дабы испытанная вера ваша оказалась драгоценнее гибнущего, хотя и огнем испытываемого золота, к похвале и чести и славе в явление Иисуса Христа (2 Пет. 1:7)» (6, С.4). Нелегкое испытание, выпавшее на долю Светлогуба, герой выдерживает с честью и очищается через страдания. Далее писатель делает акцент на голубом цвете глаз положительных героев своего рассказа: «добрые, усталые голубые глаза» старика, «глаза голубые, добрые и внимательные». В сознании человека именно глаза напрямую связаны с внутренним миром человека, его мыслями, чувствами, душой. Обычно прямые цветообо-значения глаз сосуществуют с метафорическими, закрепившимися в сознании людей. Голубой цвет глаз ассоциируется в человеческом сознании с небом, цветами, водой и вызывает положительные эмоции. Также известно, что голубой цвет - третий основной природный цвет, являющийся символом Слова и исцеляющей силы Бога. Действительно, Светлогуб и старик-раскольник в Божием Слове видят прямое и непосредственное выражение истины в толстовском ее понимании. Мотив цвета также включается в сюжет и участвует в создании образов героев.
Если Светлогубу и старику истина открывается через Евангелие, то другому герою рассказа - Меженецкому не дано познать истину. Меженецкий - товарищ Светлогуба по революционной борьбе, вовлекший молодого человека в революционную деятельность. Толстой показывает итог революционной деятельности героя, как, впрочем, и Светлогуба, - крепость, тюрьма. Образ «главаря революционеров» не несет в себе положительных эмоций, лишен «божеского» плана. В рассказе отсутствует портретная характеристика героя, лишь однажды в тексте встречается описание руки: «небольшая, энергическая, сухая рука». Неоднократное упоминание о его «непоколебимой силе воли, непобедимой логичности», преданности делу революции указывает на фанатичного человека, главным делом для которого является революционная деятельность. Данный образ сопровождает и раскрывает мотив злобы, о чем свидетельствуют следующие характеристики: «Страшная» злоба «жжет сердце»; «энергия злобы» овладела им полностью; он «задыхается от злобы»; «в душе его поднималась злоба на всех людей», вылившаяся и на доктора в крепости, и на новое поколение революционеров на пересылке, споры с которыми показали относительность и недолговечность революционных истин; «... злоба, не находя себе выхода, разъедала его сердце» (1, с.215); «Зло на всех, на все, на весь этот бессмысленный мир, в котором могли жить только люди, подобные животным, как этот старик с своим агнцем, и такие же полуживотные палачи и тюремщики, эти наглые, самоуверенные доктринеры» (1, с.222). При этом приступы бессильной злобы, направленной на людей, с еще большей силой возвращаются к самому Меженецкому, приводя его к мысли о самоубийстве.
Показательны в плане противоборства «светлого / темного» описания сцен смерти двух героев: Меженецкого - «героя революции» и старика раскольника, всю свою жизнь искавшего истину и перед смертью познавшего ее через Евангелие. Их смерть наступает практически в одно время, но принимают ее герои по-разному, и мотивы, приведшие их к смерти, тоже разные.
Меженецкого покидает вера в революционную борьбу, он лишь задает себе риторические вопросы, не пытаясь изменить себя: «Неужели в самом деле так понапрасну погублены все силы: энергия, сила воли, гениальность (он никогда никого не считал выше себя по душевным качествам) погублены задаром!.. Неужели вся жизнь была ошибка?» (1, с.223). Им овладевает мысль об избавлении от жизни, у него нет душевных сил для светлой жизни. Он думает только о том, «как бы что-нибудь не помешало ему исполнить свое намерение». Его поведение соотносимо с поведением преступника, на что указывают следующие выражения: «сердце трепещет от страха», «жадно прислушиваясь», «оглядываясь», «беспокойно прислушиваясь». Толстой подробно перечисляет действия человека, желающего убить себя: «развязал веревку», «вытянул», «понес», «накинул», «перетянул», «сделал петлю», «влез», «всунул», «оправил», «повис». Избавляясь от своей жизни, а, значит, ставя себя выше Бога, герой убивает образ Божий в своем лице. У Меженецкого нет возможности адекватно понять не только других людей, но и самого себя, так как в его душе, кроме мрака и темноты, ничего нет. Не покаянием заканчивает свою жизнь Меженецкий, а противоположным покаянию тяжким грехом - самоубийством. В полном
соответствии с опытом святых отцов Толстой изображает путь духовного падения человека: неверие (отсутствие истинной веры) - убийство (террористическая деятельность) - самоубийство. Если рассматривать путь Меженецкого с точки зрения православного человека и с точки зрения автора произведения, то это история падения грешника, а вовсе не критика-революционера.
Изображение сцены смерти старика-раскольника имеет значительное отличие. Старик не анализирует свою жизнь и не задается риторическими вопросами, он рассказывает окружающим его заключенным о том, во что уверовал. Позиция старика перед смертью совпадает с позицией проповедника: «Про агнца... про агнца открываю... тот юнош с агнцем был. А сказано: агнец победит я, всех победит... И кто с ним, те избраннии и верни» (1, с.221). Особая торжественная интонация, с которой старик произносит свою речь, создается повторами слов, характерным построением фраз, сближающими сказанное с проповедью: « ...то, что он говорил, имело для него ясный и глубокий смысл. Смысл был тот, что злу недолго остается царствовать, что агнец добром и смирением побеждает всех, что агнец утрет всякую слезу, и не будет ни плача, ни болезни, ни смерти. И он чувствовал, что это уже совершается, совершается во всем мире, потому что это совершается в просветленной близостью к смерти душе его» (1, с.222). Старик обличает человеческие действия не с точки зрения социального положения, а как противоречащие устройству «мира Божьего», т.е. с точки зрения вечности. Смерть - одно из «величайших таинств», к которому старик подготовил свою душу и которое радостно принял. Вся сцена смерти старика пронизана мотивом света. Толстой пишет: «. среди темноты, освещаемой коптящей лампой, среди сонных ночных звуков дыханья, ворчанья, кряхтенья, храпа, кашля, происходило величайшее в мире дело» (1, с.223). И усилению мотива способствует использование писателем лексики с корнем «свет» и лексики со значением света, «светлого»: «Среди ослепительного света он видел агнца в виде светлого юноши, и великое множество людей из всех народов стояло перед ним в белых одеждах, и все радовались, и зла уже больше не было на земле. Все это совершилось, старик знал это, и в его душе и во всем мире, и он чувствовал великую радость и успокоение» (1, с.224). Здесь, как и в сцене смерти Светлогуба, прочитывается излюбленный толстовский мотив -мотив обновления, просветления в момент смерти, казни, будь то природный мир или человеческий.
Показателен финал рассказа: тела Меженецкого и старика оказались рядом: смерть одна для всех, но будущее воскресение человека, по Толстому, зависит от его наполненности светлым, «божеским» началом, что отсутствовало у одного героя произведения и было присуще другому. «Божеское», как его трактует Толстой, - это свет Христов, который призван «светить во тьме» внутренним светом нравственного совершенства. Поэтому в названии рассказа слово «божеское» - ключевое.
Таким образом, рассмотренный нами мотив «светлого / темного», входящий в парадигму «божеское» и «человеческое», функционирует в рассказе Л.Н. Толстого «Божеское и человеческое» на уровне сцен, образов, композиции, воспринимается на пересечении других полярных мотивов и образов, что дает основание трактовать его в контексте «размышлений о синтезе противоречивых, множественных, разноликих и разновидовых проявлений бытия, инобытия, инакобытия» (7, с.227). Его можно прочитывать и как символическое понятие, исполненное взаимодействия сил света и тьмы.
Литература
1. Тарасов А.Б. Моделирование мира праведничества: тезаурусная парадигма Л.Н.Толстого [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www/zpu-journal.ru/e-zpu/2008/4/Tarasov. html.
2. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1928-1958. Т.42.
3. Краснов Г.В. «Божеское» и «человеческое» в произведениях позднего Л.Н.Толстого // Кормановские чтения: Материалы межвуз. науч. конф. Вып. 2. - Ижевск, 1995.
4. Тюпа В.И. «Вечные» сюжеты русской литературы. - Новосибирск, 1996.
5. Ефремова Т.Ф. Большой современный толковый словарь русского языка. - М., 2006.
6.Стюарт М.Д. Удивительное значение Чисел и Цветов в текстах Священных Писаний. - М., 2001.
7. Газизова А.А. Второй семинар по роману Л.М. Леонова "Пирамида" в Пушкинском доме // Русская литература. 1997. № 3.
Literature
1. Tarasov A.B. Modeling world of righteousness: L.N. Tolstoy thesaurus paradigm. Available on-line: http:// www/zpu-j ournal.ru/e-zpu/2008/4/Tarasov. html.
2. Tolstoy L.N. A complete set of works: 90 volumes. M., 1928-1958. Vol. 42.
3. Krasnov G.V. "Divine" and "human" in Tolstoy's works // Izhevsk, 1995.
4. Tyupa V.I. Eternal topics of russian literature. Novosibirsk, 1996.
5. Efremova T.F. Russian language big contemporary glossary. М., 2006
6. Styuart M.D. Amazing sense of numbers and flowers in Scriptures. М., 2001.
7. Gazizova A.A. The second seminar on the novel by L.M. Leonov "Pyramid" in the Pushkin House // Russian Literature. 1997. № 3.
Пермякова Ольга Евгеньевна, преподаватель кафедры иностранных языков Бурятской государственной сельскохозяйственной академии
Адрес: 670000, г. Улан-Удэ, Сухэ-Батора, д. 3А, к. 159
Permyakova Olga Evgenevna, lecturer of foreign languages department of Buryat state gricultural academy Address: 670000, Ulan-Ude, Sukhe-Bator str., 3А-159.
Tel: 8-9516341270; e-mail: tutunaru@mail.ru, tutunaru69@gmail.com
УДК 821.161.1
А.Ю. Минералов
Мир каторги В.М. Дорошевича
В «Каторге» В.М. Дорошевича - художественно-документальном произведении с чертами очерка и фельетона -каторга предстает как особый полный внутренних противоречий мир.
A. Yu. Mineralov
The world of hard labour by V.M. Doroshevich
The world of «Hard labour» by V.M. Doroshevich is a work of art including the features of an essay and a feuilleton. Hard labour reveals specific world full of inner conflicts.
Художественно-документальные жанры (путевые записки, очерк, фельетон и т.д.) на протяжении XIX в. интенсивно развивались в русской литературе, привлекая писателей особыми возможностями создания эффекта жизненного правдоподобия и своей социальной остротой. «Король фельетона» В.М. Дорошевич поездку на Сахалин осуществил в 1897 г. на средства «Одесского Листка», в котором постепенно печатались очерки, составившие главы трехтомной книги «Каторга» (1). Книга эта была затем трижды издана в 1903-1905 гг. Важно напомнить, что всего за четыре года до Дорошевича на Сахалине побывал А.П. Чехов, написавший по итогам своей поездки книгу «Остров Сахалин» (2).
А.П. Чехов создал книгу, имеющую черты научного исследования. Она могла показаться неожиданной для ценителей его исполненного иронии художественного стиля, но и была, несомненно, очень «в духе времени». К документальности и даже «научности» тогда призывали и стремились русские натуралисты (П.Д. Боборыкин, В.И. Немирович-Данченко, В.И. Гиляровский и др.). Они делали в своих произведениях «срезы» живой подлинной реальности, фиксируя различные факты жизни современной России и часто описывая реальных людей, избегая образной типизации и (в ряде случаев) даже творческого художественного вымысла. Чехов тоже систематически как бы приглушает в своей книге о Сахалине литературно-художественное начало (кроме главы «Рассказ Егора». - А.М.).
Волей-неволей В.М. Дорошевичу пришлось «соперничать» с великим писателем. Они описывали и наблюдали одни и те же реалии, на острове у них оказалось много общих собеседников. Дорошевичу было необходимо нащупать приемы выражения, позволяющие ему как автору «уйти» от предшественника, Чехова.
Уже пользовалось огромной популярностью творчество Ф.М. Достоевского, психологизм которого побуждал других прозаиков к попыткам осваивать его творческий опыт (известный пример последнего — опубликованный через несколько лет после «Каторги» роман Ф.К. Сологуба «Мелкий бес»). Чувствуется, что Дорошевич делал попытки писательского проникновения
