ФРЕЙМ "НАСИЛЬНИК-ЖЕРТВА" КАК СЛЕДСТВИЕ ОТКАЗА ОТ ЛЮБВИ: СЛУЧАЙ ХАННЫ АРЕНДТ Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Фрейм «насильник — жертва» как следствие отказа от любви: случай Ханны Арендт

ОЛЬГА БАРТОШЕБМЧ-ЖАГЕЛЬ

Первый Московский государственный медицинский университет

им. И. М. Сеченова (Сеченовский университет), Россия, atenedo@gmail.com.

Ключевые слова: Ханна Арендт; Мартин Хайдеггер; тоталитаризм; разрыв отношений; насильник и жертва; время; двоичная структура; троица; бинарные оппозиции.

Статья представляет собой попытку выявить базовые модели мышления Ханны Арендт, которые могут быть описаны или как двоичная структура (где отношения субъектов сводятся к устойчивым бинарным моделям «насильник — жертва», «добро — зло», «хозяин — собственность»), или как троичная, основанная на свободной коммуникации субъектов. Производится анализ, преимущественно в филологическом и психологическом аспекте, ее основных произведений: «Тени», «Понятие любви у Августина», «Рахель Фарнхаген», «Истоки тоталитаризма», Vita Activa (в оригинале — Human Condition), «О революции», «Жизнь ума», а также отдельных статей и писем. Автор пытается показать, что формирование этих структур и переход от одной к другой определяется отношениями Арендт с Мартином Хайдеггером, ее значимым Другим, разрывами и возобновлением отношений с ним. Бинарная оптика формируется в первых же текстах Арендт, созданных в ходе расставания с Хай-деггером в 1920-е годы, и предельное воплощение находит в «Истоках тоталитаризма». И наоборот — в периоды, когда Арендт общается с Хайдеггером, ее мысль приходит к системе, предполагающей место для Третьего, будь

то третье мнение или третий(-и) участники) отношений, как, например, в полисной демократии (Vita Activa).

Переход от бинарных оппозиций типа «насильник — жертва» к коммуникативной («троичной») модели стал возможен благодаря опыту примирения с Хайдеггером в 1950 году и общения втроем с его женой втроем, — так же как переход к дистанцированным формам коммуникации с ним в 1960-е годы обусловил возвращение к двоичным моделям в позднем творчестве Арендт. В конце статьи делается предположение о причинах востребованности мысли Арендт в последние десятилетия: двоичная структура восприятия социальных отношений, отличающая большинство ее работ, на рубеже XX-XXI столетия оказалась созвучна современному сознанию (взгляд на мораль, на историю и политику, отношения с государством, мужчины и женщины, родителя и ребенка сквозь призму схемы «насильник — жертва», «сторона добра — сторона зла» и т. п.). Поляризованная картина мира укоренилась в обществе по тем же, вероятно, причинам, что и в случае Арендт, то есть вследствие систематических разводов, разрывов отношений со значимым Другим, характерных для нашего времени.

ОБ ОТНОШЕНИЯХ и взаимовлиянии Мартина Хайдег-гера и Ханны Арендт — любовников, профессора и студентки, философа-экзистенциалиста и создательницы трудов по политической теории, немца, поддержавшего нацизм, и еврейки — написано очень много. При этом и в текстах большинства исследователей, и в сознании массового читателя эти отношения упрощаются до бинарной схемы: Арендт воспринимается как «жертва», то есть положительный герой, а Хайдеггер — как «насильник», который манипулировал Арендт\ использовал свою «власть как соблазнитель и как философ»2, являл собой пример добровольного зла, которое Арендт простила из слабост^. Даже в серьезных философских работах за основу анализа часто берется популярная гендерная оппозиция, где Арендт, сравнивается с платоновской «фракийской девой», которая смеется над муж-чиной-философом4. Эмманюэль Фай, автор нашумевшей книги о влиянии нацистских идей Хайдеггера на Арендт5, напротив, считает, что Арендт в «Истоках тоталитаризма» воспроизвела основные идеи Хайдеггера—причем и творчество Арендт, и ее связь с Хайдеггером он опять-таки видит в свете схемы «насильник и жертва»: по мнению Фая, Арендт оправдывает «насильника» и тем самым становится его соучастником; именно его «нацистским» влиянием он объясняет критику в адрес евреев в «Истоках тоталитаризма» и «Банальности зла» — и одновременно считает ее жертвой6.

Мы посмотрим и на отношения с Хайдеггером, и на основные моменты мысли Арендт под другим углом. Во-первых, и пере-

1. Ettinger E. Hannah Arendt/Martin Heidegger. Cumberland, RI: Yale University Press, 1995.

2. Rosenthal A. Defining Evil Away: Arendt's Forgiveness // Philosophy. 2011. Vol. 86. № 2. P. 155.

3. Ibidem.

4. Taminiaux J. tte ttracian Maid and the Professional linker. Arendt and Heidegger. Albany, NY: State University of New York Press, 1997.

5. Faye E. Arendt et Heidegger. Extermination nazie et destruction de la pensée. P.: Albin Michel, 2016.

6. Фай Э., Финкелькраут А. Арендт pro/contra Хайдеггер: дискуссия // Логос. 2018. Т. 28. № 3. С. 200.

писку с Хайдеггером, и работы Арендт («Тени», «Понятие любви у Августина», «Рахель Фарнхаген: жизнь еврейки», «Истоки тоталитаризма», «Личная ответственность при диктатуре», Vita Activa, «О революции», «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме», «Жизнь ума») мы будем рассматривать в диахронии, последовательно — и увидим, как ее взгляды и сам способ мышления менялись в разные периоды, причем резкие изменения ее трактовки политического оказываются связанными с изменениями в отношениях с Хайдеггером — ее значимым Другим. Во-вторых, сам концепт «насильник и жертва» (который часто оказывается «рамкой» рецепции и творчества Арендт, и ее отношений с Хайдеггером) будет нами проблематизирован и проанализирован в ее собственных произведениях: мы увидим, как в периоды сближения с Хайдеггером она мыслит в категориях, которые мы будем называть троичными, основанными на свободной коммуникации, а в периоды кризиса или отсутствия отношений с ним — в схемах двоичной, бинарной логики, то есть «насильника и жертвы», «угнетателя и угнетаемого», «господина и раба» и др.7

1925 год: «Тени» как свидетельство кризиса любви. Начало формирования двоичной структуры (страх Другого, невозможность отношений, разрыв времени)

Ханна Арендт училась у Хайдеггера в Марбурге в 1924-1925 учебном году, в феврале у них начался тайный роман, который продлился около года. Хайдеггер был женат и не собирался оставлять семью, поэтому их встречи тщательно скрывались. Судя по письмам, у них были очень интенсивные глубокие отношения, и краткость и незаконность встреч, ревность, долгие разлуки и отсутствие надежды на изменение ситуации были травматичны для Арендт8.

Особенно тяжело, насколько можно реконструировать ситуацию по опубликованной переписке, ей далась первая долгая разлука, через месяц после фактического начала романа, когда они разъехались на пасхальные каникулы. К тому же Хайдеггер в это

7. Конечно, подробный анализ такого обширного материала в пределах одной статьи невозможен; наша задача состоит в постановке проблемы.

8. Арендт Х., Хайдеггер М. Письма 1925-1975 и другие свидетельства. М.: Издательство института Гайдара, 2015. С. 14 сл.

время ведет себя нечутко, подробно рассказывает в письмах о жене, детях, перипетиях семейного отдыха. В отличие от Арендт, он явно счастлив в разлуке («у меня впереди чудесные и освежающие лыжные прогулки»9), счастлив в своей семье («Я тебе уже говорил, что летом снова хочу забрать к себе „мальчишек"»10), и Арендт это, вероятно, надламывает. В ответном письме (апрель 1925 года) она как будто теряет способность с ним говорить, не может сказать ни «я», ни «ты» — но посылает Хайдеггеру (без комментариев) свою исповедь в литературной форме, написанную от третьего лица, под названием «Тени»".

Основной ее мотив — страх (Angst). Н. Мотрошилова усматривает следы влияния Хайдеггера в том, как Арендт «описывает и различает ипостаси Angst»12 («животный страх, заставляющий прятаться», «страх перед реальностью», «страх, означающий безумие», «страх перед бытием» и пр.). Однако мы полагаем, что этот текст демонстрирует не столько влияние «школы Хайдегге-ра» или следствия потрясения от «первой страсти», как пишут биографы", — но отражает кризис, надлом Арендт в этих отношениях. Страх — это защитный механизм, защищающий от соприкосновения с объектом любви, который страшно терять, и от соприкосновения с реальностью как таковой — постольку, поскольку объект любви стал реальностью любящего. Арендт описывает свой внутренний мир, заполненный страхом, в который обратилась любовь. Форму рассказа о своих переживаниях от третьего лица также можно трактовать как проявление того же «защитного механизма» (protective third person singularУ4. И уже в «Тенях» можно выделить элементы, которые будут присутствовать в дальнейших произведениях Арендт.

Во-первых, это невозможность отношений с Другим на равных. Другой не выступает в качестве «преступника» или «представителя Зла» или «ничтожества», как в последующих текстах Арендт — но он просто отрицается: отношения субъекта замы-

9. Там же.

10. Там же. С. 15.

11. Там же. C. 20-25.

12. Мотрошилова Н. Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт. Бытие — Время —Любовь. М.: Академический проект, 2013. С. 68.

13. Grunenberg A. Hanna Arendt and Martin Heidegger. History of a Love. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 2017. P. 63; Мотрошилова Н. Указ. соч. С. 54

14. Young-Bruehl E. Hannah Arendt. For Love of the World. New Haven, CT: Yale University Press, 1982. P. 50

каются на самого себя («ее самостоятельность и робость были следствиями того, что она привила себе подлинную страсть к особенному», она «собой очарованная», у нее «привязанность к себе самой», «в насильственно-разрушительном припадке властолюбия по отношению к самой себе», «рабски-тираническое самоизнасилование»15 и т. п.). Можно предположить, что «отрицание субъекта» и замкнутость на своем эго стало для Арендт защитной нарциссической реакцией" на утрату объекта любви (а отношения с Хайдеггером состояли в непрерывной его «утрате», особенно на фоне разлуки и его писем о семейном отдыхе).

Еще один важный момент в «Тенях», характерный для дальнейшего творчества Арендт — разрыв времени (одна из глав «Жизни ума» так и называется: «Разрыв времени»). Первая же фраза описывает разрыв между прошлым и настоящим в момент пробуждения («Какой огромный кусок ее подлинной жизни канул в прошлое»). Этот разрыв называется основополагающим свойством героини, которая «с юности... привыкла... удваивать свою жизнь, деля ее на „здесь" и „теперь" и „там" и „потом"» 17. Сама практика рассказа о себе от третьего лица и в прошедшем времени — уже содержит в себе неприятие настоящего времени.

Подчеркивание разрыва времени будет характерно для боль-шинствах произведений. Можно предположить, что она отторгает время, настоящее время, поскольку отторгает любовь, которая явилась ей с Хайдеггером как абсолютное настоящее, абсолютное присутствие. Хайдеггер, напротив, в восторженном письме от 1 мая 1925 года («Любимая! Была бы любовь еще большей верой.») говорит о единстве времени, когда ожидание возлюбленной (прошлое) едины с будущим, «это самое чудесное», в которое открывается настоящее (Gegenwart). «Возлюбленная», говорит он — это и есть Gegenwart. Письмо начинается с описания ожидание возлюбленной как «настоящего времени», а заканчивается образом ожидания Бога — в вечности^; настоящее и вечность совпадают. Видимо, этот опыт явился Хайдеггеру в любви с Арендт и стал импульсом к написанию «Бытия и времени», над которой он начинает работать в том же 1925 году.

15. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 21, 23, 24.

16. Этот механизм описан в психологии, начиная с «К введению в нарциссизм» Зигмунда Фрейда: недоступность объекта любви приводит к тому, чтоб субъект перенаправляет либидо на самого себя.

17. Там же. С. 20, 21.

18. Там же. C. 28-29.

Роман с Хайдеггером длится до зимних каникул 1925-1926 годов. Хайдеггер уединяется, чтобы писать «Бытие и время», Арендт не выдерживает новой разлуки, упрекает его, что он «забыл» ее, тот отвечает, что это необходимо для работы, что он будет «забывать столько раз, сколько это потребуется»19 — и Арендт решает прекратить отношения. Она прямо не объявляет об этом — но уезжает из Марбурга в Гейдельберг, чтобы продолжить писать диссертацию под началом Ясперса. Уезжает, «будучи полна решимости никогда не полюбить другого мужчину», как спустя 25 лет признается жене Хайдеггера20.

1927 год: Диссертация «Понятие любви у Августина» в свете отказа от любви. Бинарные оппозиции и неприятие Троицы

Выбор темы диссертации («Понятие любви у Августина») был сделан еще во времена учебы у Хайдеггера — интересом к Августину она обязана ему же. Он читает «О свободе выбора» Августина в 1925 году и обсуждает его с Арендт, он обращается к ней словами Августина—volo, ut sis («я хочу, чтобы ты была»)2\

Теологи были «разочарованы» диссертацией22; сам Ясперс в своем отзыве отметил натяжки и написал, что, к сожалению, не может поставить высшую оценку (cum laude). Исследователи трактуют эту неудачу по-разному: объясняют ее неопытностью Арендт, тем, что она была скорее философски ориентирована и подчеркивала в трудах Августина философские, а не теологические аспекты^3, тем, что для написания качественной работы ей надо было сначала избавиться от влияния Хайдеггера24.

Думается, дело было не в этом. Причину назвала сама Арендт в письме к Ясперсу от 15 июля 1926 года:

19. Там же. С. 56.

20. Там же. С. 80.

21. Там же. С. 61.

22. «Комментаторы жаловались на искажающую выборочность в ее фокусе на понятии „caritas", на неверное прочтение роли Августина в исторической традиции политической мысли, и на неспособность увидеть непосредственно теологический контекст и содержание его трудов» (Arendt H. Love and St. Augustine. Chicago; L.: 'tte University of Chicago Press, 1996.

P. 17).

23. Kristeva J. Le génie feminin. T. 1: Hannah Arendt. P.: Fayard, 1999. P. 42.

24. Мотрошилова H. Указ. соч. С. 74.

Я могу судить об истории только с той точки зрения, которой придерживаюсь сама. <...> я стараюсь истолковать историю, понять все, что в ней отражено, обращаясь при этом к тому, что мне уже известно по моему собственному опыту. То, что с этой точки зрения для меня понятно, я принимаю, что нет — отвергаю25.

Именно так она поступает с Августином — подчеркивает у него аспекты, актуальные для ее собственного понимания любви, которая в 1926-1927 году ей предстает как нечто абсолютно мучительное и опасное.

Отметим моменты, которые проявились уже в «Тенях». Это, во-первых, превалирование темы ст^раха. У Августина, конечно, много говорится о страхе — но он не является «главным чувством» и не оценивается однозначно положительно — а из множества приводимых Арендт цитат создается впечатление, что страх для Августина является центром душевной жизни.

Жажда (влечение), как воля иметь и удерживать, в момент обладания вызывает страх утраты. Подобно тому, как влечение ищет некое благо, страх трепещет перед неким злом (malum), и «тот, кто чего-то боится, должен непременно от этого отказаться».

Арендт не случайно приводит эту цитату и множество сходных в работе о «понятии любви» — страх утраты, боль от краткости момента обладания, страх боли от утраты был ее постоянным переживанием во время романа с Хайдеггером. Далее, Августин оценивает страх неоднозначно, он не уверен, что для христианина правильно руководствоваться страхом, правильно исходить из реальности «зла»: «или есть зло, которого мы боимся, или сам страх и есть зло»26. Но для Арендт августиновское сомнение невыносимо, и она спешит прокомментировать (откорректировать) эту цитату собственной максимой: «Бесстрашная безопасность обладания царит только там, где нечего терять»^7. То есть обрести «бесстрашие», по ее мнению, можно только избавившись от того, кого мучительно боишься потерять — что она и сделала, порвав с Хайдеггером. Однако для Августина это неочевидно, как и для христианской мысли в целом, начиная со знаменитой формулы

25. Арендт Х., Ясперс К. Письма 1926-1969. М.: Издательство Института Гайдара, 2021. С. 25.

26. Бл. Августин Аврелий. Исповедь. Кн. VII, 5. М.: Даръ, 2005. С. 202.

27. Arendt H. Op. cit. P. 11.

Иоанна Богослова «Боящийся несовершен в любви, но совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18).

Вывод, что страх определяет необходимость обеспечить «безопасное обладание», — это не мнение Августина, но экзистенциальный выбор самой Арендт в истории с Хайдеггером, выбор, определивший ее понимание любви, которое она «вчитывает» в Августина. «Проблема со счастьем человека — в том, что оно постоянно зажато страхом. На кону стоит не нехватка обладания, но безопасность обладания»28. Этот момент Арендт будет подчеркивать особенно при переработке диссертации в начале 1960-х. К этому времени она успеет возобновить общение с Хайдеггером (в 1950 году) и вновь прервать его в 1960 году, после того как вновь пережила опыт «небезопасности» отношений. В новой редакции момент страха и необходимости безопасности будет усилен. Так, это «негативное значение обладания» (diese negative Bedeutung der Sicherheit) в редакции 1928 года29 в 1960-х превращается в «чрезвычайную важность безопасности» (this enormous importance of security): «эта чрезвычайная важность безопасности (чтобы ничего из того, что подвержено утрате, никогда не стало объектом обладания), — обусловлена состоянием человека, а не объектами желания» .

Отметим, что тема страха и потребности в безопасности определяет и ее трактовку Августина, и дальнейшие работы, включая «Истоки тоталитаризма» — и это мировоззрение сложилось до Холокоста. Холокост стал идеальным материалом для ее картины мира, где царствует страх и бинарные оппозиции типа «добра и зла» (евреи и немцы, жертвы и насильника и пр.) — картины мира, сложившейся вследствие отказа от любви с Хайдеггером. Примирение с ним изменит, как мы увидим, ее философию.

Второй момент, который Арендт гипертрофированно подчеркивает в текстах Августина о любви — это смерть. Собственно, не любовь, а смерть в связке со страхом — главное действующее лицо ее диссертации. В «Тенях» о смерти, в отличие от страха, не было речи, потому что в апреле 1925 году роман с Хайдеггером еще был в разгаре, тело соединялось с душой. Разрыв с ним переживался как неизбежная и всезаполняющая разлука души и тела, то есть смерть. Если говорить в психоаналитической тер-

28. Ibid. P. 10.

29. Idem. Der Liebesbegriff bei Augustin. B.: Julius Springer, 1929. S. 10.

30. Idem. Love and St. Augustine. P. 10.

минологии, после ее разрыва с Хайдеггером libido обратилось в mortido — влечение к смерти.

Там, где у Августина говорится про «любовь к Богу», у Арендт, соответственно — про страх смерти. Это доходит до курьезов — так, она утверждает, что «согласно Августину, решающей причиной его обращения к христианству был „страх смерти"»31; или — «страх, то есть тот самый опыт, который побудил Августина обратиться»/2 — хотя окончательным импульсом к обращению был, как рассказывает Августин в «Исповеди», голос, который сказал ему «tolle, lege» («Возьми, читай»), после чего он раскрыл Евангелие на словах «приходи и следуй за Мной»зз. Но история обращения Августина — это история живого общения с Богом. Арендт после разрыва с Хайдеггером, ее значимым Другим, больно это представить — и она игнорирует, как будто не видит того, кто был для Августина значимым Другим, — Бога.

Отсюда еще одна удивительная трактовка обращения Августина: Арендт утверждает, что Августин стал христианином благодаря текстам Павла, потому что «более нигде в Новом Завете факт смерти, неизбежное и окончательное „больше нет" жизни не наделяется таким решающим значением»^4. Во-первых, она как будто игнорирует рассказ Августина о потрясении, вызванном символом веры и ЕвангелиемЗ5, а во-вторых — из ее фразы следует, что смерть и разрыв («больше нет») — это главный «месседж» христианства. В то время как для Павла главным месседжем является победа над смертью, то есть воскресение.

Арендт после разрыва с Хайдеггером не может помыслить значимого Другого, а значит — и Бога, к которому Августин в «Исповеди» обращается на «ты» — и остается только «я». Зафиксированная в «Тенях» нарциссическая эгоцентричность, в которую Арендт «выпала», когда Хайдеггер в первый раз уехал на каникулы с семьей, в «Понятии любви у Августина» становится совсем гипертрофированной. Арендт систематически заменяет «Бога» (августиновское «Ты») на «я»: «Эта любовь к Богу есть любовь к себе (self), который будет (бессмертное „я") и нена-

31. Ibid. P. 14.

32. Ibid. P. 22.

33. Бл. Августин Аврелий. Указ. соч. Кн. VIII, 29. C. 268.

34. Arendt H. Love and St. Augustine. P. 14. Издатели англоязычной рукописи подчеркивают, что в последних правках Арендт значимость смерти и «опыта утраты» для Августина еще более акцентируется (Ibid. P. 157).

35. Бл. Августин Аврелий. Указ. соч. Кн. VIII, 5, 29. C. 239, 268.

висть к себе, который есть (смертное „я")»36; «именно из-за погони за тем, что находится вне меня (my self), cupiditas [вожделение] заставляет меня промахнуться мимо моей цели — себя самого»з7 и т. п. Получается, что цель Августина — это «я», хотя очевидно, что для Августина «цель» — это Бог. Бог для Августина, пишет Арендт,

... не Создатель и не высший судья, не высшая цель человеческой жизни и любви, но квинтэссенция Бытия, а именно самодостаточность, которая не нуждается в помощи извне, и у которой фактически нет ничего вне себяЗ8.

В письме Хайдеггеру от 22 апреля 1928 годаЗ9, где Арендт окончательно объявляет о завершении отношений, она использует те же понятийные схемы, что и в «Понятии любви у Августина»: любовь связывается со страхом; любовь изображается как нечто несовместимое с жизнью, противопоставляется жизни; подчеркивается разрыв времени.

Это письмо она решается написать только в 1928 году, после того, как в первый раз после отъезда в Гейдельберг встретилась с Хайдеггером. После этой встречи разлука (покинутость, die Verlassenheit) становится невыносима, и она объявляет о разрыве.

Страх появляется в первой же фразе («Меня пугает то, что в эти дни меня внезапно пронизывает какой-то необъяснимый страх») — он описан эмоционально, в художественной манере («меня пронизывает»), он «удваивается» (ее «пугает» то, что она испытывает страх). Эта художественность и нагромождение «этажей» страха делают первое предложение письма похожим на «Тени» — потому, что в первой фразе она еще не сообщила о разрыве, любовь, которая для нее перевернута в сплошной страх потери, еще длится и рассказывается — и, пока длится, она ощущается как страх.

После того как она сообщает о разрыве, страх перестает быть центром повествования. Теперь главным «экзистенциалом», если говорить в терминах Хайдеггера, становится «жизнь», которую она выбирает в противовес любви (которая в работе об Августине синонимична смерти).

36. Arendt H. Love and St. Augustine. P. 30.

37. Ibid. P. 20.

38. Ibidem.

39. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 68-69. 46 Логос•Том 32•#5•2022

Я люблю тебя, как в первый день, — ты знаешь это, и я всегда это знала, в том числе и до этой встречи. <...> Но покинутость, которую отменила судьба (die Verlassenheit, die das Schicksal aufgehoben40 hat), не только лишила бы меня силы жить в мире (то есть не в изоляции), но и закрыла бы сам путь, который, поскольку он далек и его не преодолеть прыжком, проходит через мир. <...> Я утратила бы свое право на жизнь, если бы потеряла свою любовь к тебе, но я бы потеряла эту любовь и ее реальность, если бы уклонилась от задачи, к которой она меня принуждает.

В этом письме можно отметить еще один момент, который мы видели в «Тенях» и увидим практически во всех произведениях Арендт, кроме текстов, написанных или задуманных после примирения с ним: разрыв времени. Если в «Тенях» в первой же фразе описывалось острое переживание Арендт разрыва абсолютного настоящего и прошлого — то тут время окончательно «свихивается», ломается, прошлое и будущее перемешиваются: «Только ты имеешь право знать это, поскольку ты это уже знал всегда». Ее любви больше нет места в темпоральности этой жизни: она заканчивает письмо цитатой (как отмечает Юлия Кри-стева41, без привычной до этого момента подписи «Твоя Ханна»): «И если Бог дарует это, я буду больше любить тебя после смерти».

Для нее разрывается то, что в письме к Хайдеггеру 1930 года она назовет непрерывностью (Kontinuität):

... при виде тебя во мне снова вспыхивает сознание самой отчетливой и неразрывной связи (Kontinuität) в моей жизни, неразрывности — позволь мне, пожалуйста, выговорить это слово — любви42.

И в диссертации про Августина, которую она закончит в конце 1928 года, через несколько месяцев после первой встречи в Гей-дельберге и письма о разрыве отношений, она подчеркивает разрыв времени у Августина, в том числе «вчитывает» его там, где его нет.

Августин рефлексировал сплошной поток времени, например, взаимопроникновение прошлого и настоящего, когда прошлое

40. Глагол aufheben означает одновременно и «отменять», и «сохранять».

41. Kristeva J. Op. cit. P. 30.

42. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 70.

оживает в памяти". Арендт же сводит его мысль к противопоставлению прошлого и будущего, времени и вечности (притом что сама во введении признает, что мысль Августина сложна и ее

... невозможно соединить даже в форме антитез (they cannot even be joined in antithetical form), если только мы не хотим навязать Августину систематическую и логическую точность, которой у него никогда не было44.

Примечательно это «даже»: антитеза — это минимальная форма связи для Арендт в мире, где связность (Kontinuität) стала невозможна.

Арендт упорно навязывает Августину бинарные оппозиции («для Августина бытие и время — это противоположные поня-тия»45). Если речь заходит о «тройственной» связи прошлого, настоящего и будущего у Августина, то она «убирает» один из трех элементов — настоящее время:

...так как эта вечность не может быть понята временным существом иначе как в терминах абсолютной будущности (futurity), она может быть актуализирована только в форме радикального отрицания (negation) настоящего времени4б.

Августин же, наоборот, открыто признавал «троичность» времени:

Правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени — настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего. Некие три времени эти существуют в нашей душе и нигде в другом месте я их не вижу: настоящее прошедшего это память; настоящее настоящего — его непосредственное созерцание; настоящее будущего — его ожидание. Если мне позволено будет говорить так, то я согласен, что есть три времени; признаю, что их три4'

Арендт как будто сложно вынести соседство и «равенство» всех трех времен в одной фразе — и если ей приходится упомянуть фразу Августина, где прошлое, настоящее и будущее соседствуют, она спешит «скорректировать», «перекрыть» эту троичность бинарным противопоставлением временного и абсолютного будущего (вечности), которые навеки разделены:

43. Напр.: Бл. Августин Аврелий. Указ. соч. X, 14; 20. С. 326, 333-334.

44. Arendt H. Love and St. Augustine. P. 4.

45. Ibid. P. 36.

46. Ibid. P. 27.

47. Бл. Августин Аврелий. Указ. соч. XI, 20. C. 415-416.,

Временное будущее (то, чего еще нет) перемещается из будущего в настоящее и потом в прошлое. Однако абсолютное будущее, которое достигается в процессе перехода, остается навсегда тем, что оно есть — вечно неизбежным, непоколебимым никаким человеческим поведением и навсегда отделенным от человеческой смертности48.

Арендт не только корректирует августиновское «троичное» понимание времени, но и упрекает Августина в нелогичности сразу после того, как цитирует его упоминание Троицы.

Августин пишет «Что не есть предмет, то, собственно, есть ничто», и «То, что долженствует быть предметом нашей любви, есть Отец, Сын и Дух Святый». Эта описка (если это описка) тем более красноречива, ибо Августин четко различает любовь к другому человеку от любви к вещам49.

Стоит ему упомянуть Троицу и проименовать ее целиком («Отец, Сын и Дух Святый»), как Арендт, отторгающая принцип троичности, раздражается и спешит уличить Августина то ли в описке (slip of pen), то ли в неадекватности использования глаголаfrui (наслаждаться) по отношению к Богу50 (хотя Августин неоднократно говорит о Боге как об объекте наслаждения — но у Арендт это вызывает возражения только в контексте Троицы).

Отметим это неприятие Троицы у Арендт—его следы мы не раз увидим в бинарной логике ее последующих сочинений и поговорим о нем подробно позднее, когда дойдем до 1950-х годов. Тогда, после примирения с Хайдеггером, ее отношения с Троицей изменятся.

48. Arendt H. Love and St. Augustine. P. 29. Ср. с ее объявлением о разрыве в письме от 22 апреля 1928 года, где она обещает «после смерти» любить Хайдеггера больше.

49. Ibid. P. 16. Цитаты из Августина даются здесь по изданию: Бл. Августин. Христианская наука, или Основания священной герменевтики и церковного красноречия. СПб.: Библиополис, 2006. Кн. I, 2; 5. С. 45, 46.

50. Арендт здесь пытается уличить Августина в неадекватности термина «наслаждаться» применительно к Богу — однако Августину не было свойственно словоупотребление в строгом терминологическом смысле и противопоставление этих терминов. Ср. отзыв Ясперса: «можно простить автору, что она толкует термины, взаимозаменяемые для Августина, иногда в слишком узком и строгом значении, например amor, dilectio с одной стороны или cupiditas, concupiscentia с другой» (Арендт Х., Ясперс К. Указ. соч. С. 37).

Начало 1930-х годов: «Рахель Фарнхаген». Отказ от любви и утверждение двоичной структуры «насильник — жертва»

Отмеченные свойства — я-центричность, отторжение настоящего времени, неприятие троичности времени и Троицы и, соответственно, противопоставление прошлого будущему и склонность к бинарным оппозициям в целом — характерны и для следующего произведения Арендт, «Рахель Фарнхаген. История еврейки»51. Это художественная биография Рахели Фарнхаген, хозяйки литературного салона, который посещали Гейне, Шеллинг, Шамиссо и другие деятели немецкого романтизма.

Рассказал о Рахели Ханне Арендт, видимо, тот же Хайдеггер, еще в начале их романа52. Упомянутые оппозиции в книге заострены по сравнению с «Понятием любви у Августина» — Арендт приступила к ней после того, как отказ от любви был окончательно реализован в браке с Гюнтером Андерсом. В 1950 году Арендт писала Эльфриде Хайдеггер:

Видите ли, уезжая из Марбурга, я была полна решимости никогда не полюбить другого мужчину, а потом, позднее, вышла замуж, неважно за кого, без любв^3.

Однако Арендт не прекращала общение с Хайдеггером ни после отъезда из Марбурга, ни после женитьбы (Арендт сообщает о ней, видимо, со словами любви к Хайдеггеру, судя по его прочувствованному ответу, с признанием «твое письмо потрясло меня, как твоя первая близость» и цитатой из Августина «volo ut sis» «я хочу, чтобы ты была»54). И поводом к прекращению общения, вопреки распространенному мнению, стал не нацизм и антисемитизм Хайдеггера, возмутивший сионистку Арендт. Она действительно написала Хайдеггеру возмущенное письмо в 1933 году по поводу слухов о его антисемитизме, в ответ на что

51. Арендт написала эту работу в 1929-1933 годах, до прихода нацистов к власти, как свою диссертацию на соискание права преподавания в университете (Habilitationsschrift), и позже, в парижской эмиграции в конце 1930-х, дополнила ее двумя последними главами, о еврейском вопросе. Рукопись считалась утерянной, пока ее копию не вернул Арендт Гершом Шолем уже после войны — и книга впервые вышла по-английски (в 1957 году), в авторизованном переводе.

52. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 16.

53. Там же. С. 80.

54. Там же. С. 61.

он рассказал ей о своей помощи студентам-евреям55. Но общение между ними прекратилось до этого — после встречи в 1930 году. До этой встречи они обменивались письмами с просьбами не забывать друг друга.

В 1930 году они второй раз встретились после расставания, в присутствии мужа Арендт — и эта встреча втроем стала мучительной реализацией «троицы», она взломала ее установившуюся уже «двоичную структуру». Для нее увидеть их одновременно — это «дьявольская явь»56, у нее происходит отторжение реальности, отторжение настоящего времени. У Арендт случилась дереализация, ей показалось, что она попала в детство, что Хайдеггер, не узнавший ее в первую минуту, действует как ее мама, которая однажды слишком долго играла в то, что она не узнает Ханну. Она теряет Другого, выпадает в беспомощное одиночество.

И потом, когда поезд уже почти тронулся. Это было так, как я тут же и подумала, то есть, пожалуй, даже хотела этого: вы оба там наверху, а я одна и совершенно беспомощна перед лицом всего этого. Как всегда бывает со мной, ничего не оставалось, кроме пассивного наблюдения, ожидания, оставалось только ждать, ждать, ждат^7.

После этой встречи втроем переписка прекращается, и это окончательное прекращение общения определяет формирование «двоичной структуры» в книге о Рахели и последующих произведениях Арендт. Общение со значимым Другим отныне не может быть помыслено, она теперь фундаментально «одна со всеми этим». И именно невозможность общения с Другим определяет двоичную структуру социальности и времени, из которого окончательно исключается настоящее время, как и сам Другой (как оно исключено из восприятия Арендт встречи втроем с Хайдегге-ром — ей кажется, что повторяется сцена ее детства, и что ее мучает не Хайдеггер, а ее мама).

Неприятие настоящего времени манифестируется в самом начале книги:

Для нас может быть довольно трудно понять нашу собственную историю, когда мы родились в 1771 году в Берлине, и эта ис-

55. Там же. С. 71-72.

56. Там же. С. 70.

57. Там же.

тория уже началась, семнадцать сотен лет назад в Иерусалиме. Но если мы не понимаем ее, и если мы не откровенные оппортунисты, которые всегда принимают «здесь и сейчас», которые уходят от неприятностей с помощью лжи и забывают доброе, то история отомстит, проявит свое господство и станет нашей личной судьбой58.

Мгновению, настоящему времени, «здесь и сейчас» — противопоставляется прошлое (история евреев). С «настоящим временем» ассоциируется, вероятно, Хайдеггер — не только потому, что он называл возлюбленную «настоящим», именно во время их романа написал «Бытие и время», но и потому, что он оправдывал отношения с Арендт абсолютной ценностью кратких моментов «просвета бытия», которые им довелось пережить вместе. Именно он это мгновение называл словами Августина nunc stans, «ныне пребывающим». Думается, что за образом «оппортуниста» может также скрываться Хайдеггер (он действительно им был, как показало его поведение при Гитлере). Вернее, Арендт, отказавшись от любви с Хайдеггером — любви любой ценой ради абсолютного мгновения, в том числе ценой лжи, — видит ее как оппортунизм. Неприятие настоящего времени в книге непосредственно увязывается с кризисом отношений Рахели и ее жениха. Арендт описывает депрессию Рахель, последовавшую за расторжением помолвки с графом фон Финкенштайном:

Теперь ее будущее станет продлением прошлого; если будущее некогда явится как настоящее, все, что оно может сделать, это повторить прошлое .

«Двоичная структура» проявляется не только в том, что из «троичного» времени исключено настоящее, но и в том, как описываются отношения. Они сведены к бинарной схеме «насильник — жертва». Это не только отношения со светским обществом начала XIX века (где Рахель — жертва, потому что она еврейка) или отношения с мужчинами, но и отношения со временем, с историей. История является насильником, она «проявляет свое господство», а Рахель — жертвой, безуспешно пытающейся спрятаться: «Но история становится более бесповоротной, когда. она концентрирует всю свою силу на судьбе индивида; когда она встречает че-

58. Arendt H. Rahel Varnhagen: The Life of a Jewess. N.Y.; L.: Harcourt Brace Jovanovich, 1974. P. 3. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

59. Ibid. P. 52.

52 Логос•Том 32•#5•2022

ловека, который никак не умеет баррикадироваться за чертами характера и талантами»; «переставая интересоваться миром, она [мысль] также возводит бастион перед, внутренним „я"»60 и т. п. (отметим военную, оборонительную образность).

История — опасна, Рахель — бесконечно невинна (in utter innocence, «в полной невинности»^1). Она жертва, как женщина, как еврейка, «горемычное человеческое существо, которое ничего не предвидело»^2. Эта оптика предвосхищает «Истоки тоталитаризма» с их противопоставлением бесконечной виновности нацистов и «абсолютной невиновности жертв»б3. Как мы видим, сама бинарная схема «насильник — жертва», «виновные — абсолютно невинные» утвердилась в картине мира Арендт до Холо-коста—и обусловлена ее личной экзистенциальной катастрофой. Именно благодаря внутренней двоичной «рамке» и внутренней боли она нашла такие яркие слова для описания тоталитарной системы.

В двоичной картине мира, где взаимная любовь равных невозможна, любимый мужчина, вступающий в отношения, или общество, с которым вступают в отношения, по умолчанию мыслятся как насильники (потому что отношения равных немыслимы для Арендт в конце 1930-х годов, после разрыва с Хайдегге-ром и брака по расчету). В 1926 году она писала Ясперсу, что она всегда отбирает в истории тот материал, который ею уже прожит и ей понятен. Точно так же она поступает с любым материалом, не только историческим: в книге про Рахель она подчеркивает и эксплицирует те моменты любовных и социальных отношений и саморепрезентаций, которые соответствуют ее внутреннему опыту.

Доказательством «от противного» происхождения структуры «насильник — жертва» из невозможности любви служит тот факт, что истории взаимной любви изображаются в книге о Рахе-ли крайне карикатурно. Арендт пишет про Доротею Шлегель, которая долгие годы жила в незаконном и счастливом браке:

Доротея не училась узнавать мир, но только Шлегеля; она принадлежала не романтизму, но Шлегелю; она перешла не в католичество, но в религию Шлегеляб4.

60. Ibid. P. 4, 10.

61. Ibid. P. 3.

62. Ibid. P. 4.

63. Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996. С. 579-580.

64. Arendt H. Rahel Varnhagen. P. 32.

Последнее утверждение — еще больший нонсенс, чем заявление, что Доротея Шлегель не принадлежала романтизму: Шлегель был исходно протестантом, и в его обращении в католицизм его родные винили как раз Доротею65. Но Арендт не может помыслить равенство. Даже религия изображается не как отношения, но как владение («религия Шлегеля»).

Арендт после разрыва с Хайдеггером отрицает отношения равных в любви. Описывая отношения девушки и мужчины, она, как правило, лишает субъектности мужчину (первого жениха Рахели она называет ничтожеством, подчеркивая, что он столкнулся с тем, что Рахель как интеллектуал по отношению к нему superior)66. Если же мужчину никак нельзя квалифицировать как ничтожество, как в случае со Шлегелем (он бросил вызов обществу и добился брака с любимой и уважаемой им женщиной), то Арендт остается лишить субъектности женщину, изобразить ее как «придаток» к Шлегелю. Так же, как про графа фон Финкен-штайна она говорит, что Рахель в своем салоне оказалась к нему superior, что она «снизошла до того, чтобы обручиться с ним, кто представлял собой ничтожество»^7 — так и к Доротее Шлегель она применяет те же категории «высший — низший» («ее гадкие сплетни о Каролине Шлегель, которая абсолютно превосходила ее (was absolutely her superior)»68.

Если Каролина Шлегель меняла мужчин, то верность Доротеи Шлегель мужу — это для Арендт нечто за гранью понимания, поскольку сама она фундаментально отказалась от претерпевания несчастья ради «момента явленности любви — и поэтому Арендт вписывает ее в двоичную схему «высший — низший». В ее изложении

... Доротея Шлегель встретила жизнь лишь единожды, когда она познакомилась со Шлегелем, и он любил ее. Но она сразу же бросила жизнь, обессмертив этот самый момент. <...> О ее жизни было нечего рассказывать, потому что в ней не было истории, потому что она упорно держалась за свою позицию, опираясь на опыт одного-единственного, быстро прехо-

65. Schlegel, Friedrich von // Biographisches Lexikon des Kaiserthums Oesterreich. URL: https://de.wikisource.org/wiki/BLK%C3%96:Schlegel,_Friedrich_von; Paulin R. The Life of August Wilhelm Schlegel. Cosmopolitan of Art and Poetry. Cambridge, UK: Open Book Publishers, 2016. P. 296.

66. Ibid. P. 38.

67. Ibid. P. 39.

68. Ibid. P. 32.

54 Логос•Том 32•#5•2022

дящего момента. Она просто загубила свою жизнь ради этого момента69.

Отметим оппозицию «любовь versus жизнь», озвученную Арендт в письме разрыва к Хайдеггеру. Она выбрала «жизнь» вместо «любви» — и уверена, что Доротея должна была поступить так же, а если она сделала не так, то она промотала свою жизнь. В двоичной структуре любви невозможно помыслить третий вариант — есть только «или — или». В ситуации Доротеи Шлегель, сходной с ее собственной (роман с великим философом, осуждаемый обществом), хотя и отдаленно (Доротея, в отличие от Арендт, не была вынуждена скрывать свои отношения, молчать на лекциях, встречаться украдкой и пр.) Арендт сделала иной экзистенциальный выбор — и не может помыслить, что ее выбор и выбор Доротеи равнозначны, что можно выбрать иное, чем выбрала она. В двоичной структуре восприятия любви (мира) есть только один субъект (обычно это «я»), и любить — значит сливаться в эм-патии, быть частью его (как граф должен был стать «частью» Ра-хели70), или делать тот же выбор. Если другой субъект выбирает что-то третье (голосует не за того, за кого голосует главный субъект, сочувствует не тому, кому сочувствует главный субъект, «я»), то в двоичной оптике он сразу воспринимается как нечто низшее, враждебное или просто отсутствующее.

Показательно неприятие «момента», в напрасной верности которому Арендт упрекает Доротею Шлегель. Это еще одно проявление, что ее спор с Хайдеггером, в том числе о времени, носил не концептуальный характер — она искренне возненавидела nunc stans, «остановившееся „теперь"», о котором Хайдеггер ей рассказал и которое она вместе c ним испытала. Настоящее, которое во время романа с Хайдеггером было опытом любви, кратким и вечным одновременно, было чем-то вечно третьим, чем-то между и вокруг любящих — превратилось в насильника. Поэтому размышления Рахели, ее тонкую рефлексию Арендт истолковывает как способ борьбы с настоящим, способ его нейтрализации:

Как возможно лишить настоящее его силы? Как возможно расширить свободу человека настолько, чтобы она больше не билось о пределы; как интроспекция может быть изолирована

69. Ibid. P. 52.

70. Ibid. P. 39.

настолько, чтобы думающему индивиду более не приходилось биться головой о стену «иррациональной» реальности?71

Настоящее, реальность для Арендт стала той стеной, об которую можно только «биться головой», насильником, который держит в плену (ср. с рассмотренным выше образом истории как того, кто «отомстит», от кого невозможно «забаррикадироваться»). И мышление (в этой схеме — жертва, хороший субъект) здесь оказывается абсолютно одиноким, isolated.

Отношения, то есть свободное взаимодействие, невозможно помыслить в двоичной структуре восприятия любви (мира). Как только появляются два действующих лица, их отношения мыслятся Арендт как война, вернее, как «оборона» слабого от сильного. Рахель рефлексировала свое «я», чтобы защититься от его непред-сказуемостей, «in order to be armed against it» (чтобы быть вооруженной против него)72 — как будто «я» есть агрессор, от которого жертва (рефлексирующий) должна защититься. В другом месте она описывает рефлексию (self-thinking) человека эпохи романтизма как «освобождение от объектов и их реальности». Очевидно, здесь имеются в виду идеи философов-романтиков в сочетании с открытием «я» в любви в литературе романтизма—но у Арендт возникает образность и пафос, которые были бы уместны в разговоре об освободительных войнах или революции — на которые она позже свой пафос и направит. «Романтическая любовь освобождает влюбленного от реальности того, кого он любит»/3. Получается, что реальность любимого человека — это плен. Таким образом, взаимная любовь непредставима: любящие разделяются на оппозицию «любящий vs любимый», и реальность любви—это зло, плен, от которого надо освободиться.

Еще один вариант двоичной матрицы, в которую вписываются отношения, помимо оппозиции «насильник — жертва» — это оппозиция «хозяин — вещь». Тут можно провести параллели с диалектикой господина и раба Гегеля, важного для Арендт автора, которого она часто упоминает — но, опять-таки, едва ли тут речь идет о сознательном следовании какой-то традиции. Эта матрица выстраивается автоматически, на уровне устройства фразы. Если любовь не сводится к конфликту (где один из субъектов — superior), то она сводится к владению и власти (как Доротея

71. Ibid. P. 10.

72. Ibid. P. 23.

73. Ibid. P. 9.

Шлегель, которая «принадлежит Шлегелю»). Рассуждая о потенциальном и не состоявшемся счастье Рахели с ее первым женихом, Арендт описывает их помолвку как «безнадежную борьбу» обществом, а потенциальное счастье — как растворение его в ней: могла бы она, спрашивает Арендт, «быть столь близким к нему, что он более не будет ничем, кроме как частью ее»74.

Эпитет «безнадежный» часто встречается в книге о Рахели. Говоря в терминологии тринитарного богословия, Арендт видит отношения без третьего лица Троицы — Святого Духа, который есть надежда, «дух-утешитель», который проявляется в подвижности («иже везде сый и вся исполняй», по выражению известной молитвы), в возможности неожиданно открыть сокрытые блага («сокровище благих»); Дух — пространство взаимодействия между Отцом и Сыном (в православной традиции — исходит от Отца к Сыну, в католической — от Отца и Сына), это пространство коммуникации.

Арендт описывает рождение зацементированной двоичной структуры из разрушения отношений — как последствие разрыва Рахель с ее первым женихом:

.что случилось с ней, было неотменяемо, случилось с ней «навсегда». <...> Где надежда не ждет выжидающе, там сложно случиться чему-либо неожиданному75.

В этом мире нет больше места надежде, это мир без неожиданности (anything unexpected) и, соответственно, без коммуникации: отношения, с их элементом непредсказуемости, сведены к заданным неподвижным структурам.

Двоичная структура в «Истоках тоталитаризма»

«Истоки тоталитаризма» — первая большая работа Арендт по политической теории, ее, вероятно, самый известный и влиятельный текст7б. Книгу нередко соотносят с биографическим опытом Арендт: в 1930-е годы она по поручению сионистского движения участвовала в сборе свидетельств преступлений нацистов,

74. Ibid. P. 39.

75. Ibid. P. 52.

76. Подробный и интересный анализ соотношения «Истоков тоталитаризма» с другими трудами Арендт см. в монографии: Cannovan M. Hannah Arendt. A Reinterpretation of her Political Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

была арестована гестапо и чудом спаслась, благодаря доброжелательному следователю, сбежала во Францию, в 1940 году вновь спаслась из лагеря для интернированных, и потом с вишистской территории, эмигрировала в Америку. Но я думаю, что причина успеха книги кроется в том, что ее тема, ее материал идеально соответствовала не только фактическому, но и внутреннему опыту, той самой двоичной структуре, утвердившейся после отказа от любви и общения с Хайдеггером. Книга была закончена в 1949 году — 19 лет спустя после окончательного разрыва отношений с ним. Большое влияние на Арендт при написании книги оказал Генрих Блюхер — ее второй муж. Этот брак, заключенный в 1940 году, в отличие от первого, был счастливым — и все же Хайдеггер оставался ее значимым Другим.

Сам материал книги о тоталитаризме и ее статей этого времени идеально укладывался в бинарные оппозиции: преступник — жертва, «немецкая вина» — «абсолютная невинность жертв», эксплуататоры и эксплуатируемые. И образ непредставимого «радикального» зла царит в описываемом Арендт мире, освещает его — как смерть освещает мир в диссертации об Августине. Основные экзистенциалы в ее картине мира, откуда исключается значимый Другой, начиная с 1925 года, как мы видели на примере «Теней», «Понятия любви у Августина» и биографии Рахели Фарнхаген — это одиночество, страх и постоянная оглядка на смерть. И именно эти человеческие свойства она выделяет как основные в тоталитарном государстве. Так, она утверждает, что

.тоталитарное господство опирается на одиночество, на опыт тотального отчуждения от мира, опыт, принадлежащий к числу самых глубоких и безвыходных переживаний человека77.

Арендт описала дуалистическую логику тоталитарного государства, его оптику, его безвыходность так ярко именно потому, что она знала эту оптику изнутри.

Она описывает мир, замкнутый на смерти, мир оппозиций, между которыми невозможна никакая коммуникация. Несмотря на то, что к моменту написания «Истоков» она уже несколько лет жила в счастливом браке — момент «исключения» Хай-деггера из ее жизни, думается, по-прежнему определял ее картину мира, судя по тому, как сильно изменилась эта картина после возобновления общения с ним в 1950 году (об этом мы погово-

77. Арендт Х. Указ. соч. С. 617. 58 Логос•Том 32•#5•2022

рим ниже в связи с Vita Activa). Характерно, что его философию в эти годы полного разрыва отношений, она описывает категориями страха, смерти и несвободы — и в этих же категориях мыслит нацистский режим в «Истоках тоталитаризма», писавшихся в то же время:

... бытие, о котором заботится Хайдеггер, есть «существование», которому постоянно угрожает смерть и которое в конечном счете обречено на уничтожение78.

Мир как таковой видится, когда она думает о философии Хай-деггера, концлагерем, где смерть является наилучшим выходом: «Только в смерти, которая забирает его из мира, человек уверен в том, что является собой»/9. Но самоубийство отсутствует в мысли Хайдеггера, что Арендт трактует в той же «тоталитарной» логике: Хайдеггер, по ее словам, «не оставляет человеку даже свободы совершить самоубийство»80. Отметим эту формулировку: Хайдеггера изображается тираном, который лишает свободы, а его мир — как тупик, как концлагерь, где единственным выходом является смерть, но и он недоступен.

Бесконечность их любви, став недоступной, трансформируется в «бесконечность зла». Арендт пишет Ясперсу во время работы над «Истоками тоталитаризма»:

Зло оказалось радикальнее, чем мы предполагали. Говоря объективно: современные преступления не предусмотрены в десяти заповедях. Или: западная традиция страдает от предубеждения, что самое большое зло, на какое только способен человек, происходит из порока эгоизма, хотя мы знаем, что самое большое зло или радикальное зло не имеет ничего общего с подобными человеческими, постижимыми, греховными доводами. Я не знаю, что такое радикальное зло, но мне кажется, оно связано со следующими феноменами: избыточность человека как человек1.

Понятно, что желание нацистов избавиться от евреев не нуждается в доказательствах—но тот факт, что Арендт именно «избыточность человека» связывает с «радикальным злом», показателен: ради-

78. Она же. Что такое экзистенциальная философия? // Опыты понимания 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 320.

79. Там же. С. 321.

80. Там же. С. 323. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

81. Арендт Х., Ясперс К. Указ. соч. С. 214.

кальное зло становится важнейшей категорией в ее рассуждениях в 1940-е годы, то есть в годы полного разрыва с Хайдеггером, когда она считала «избыточным» его присутствие в ее жизни — а после примирения с ним в 1950 году она отказывается от своей концепции «радикального зла». Так, в 1963-м она напишет Шолему:

В сущности сегодня я придерживаюсь мнения, что зло всегда предельно, но никогда не радикально, у него нет глубины, как нет в нем и коварства. Оно может опустошить весь мир, как раз потому, что подобно грибу разрастается на поверхности. Но глубоко и радикально лишь добро82.

В годы разрыва с Хайдеггером она пишет о «радикальном зле», чью логику знает изнутри, как и потребность в мышлении бинарными оппозициями, мышлении, отличающем объект ее исследования — тоталитарные режимы (с оппозициями советского человека и врага народа, арийцев и евреев, жестокого настоящего и идеального будущего). Поэтому она описала тоталитаризм так ярко: она высвечивает абсолютную полярность «вины» и «невинности», жертв и преступников — отчаянную противопоставленность субъектов, которую тоталитарные государства реализовали. Как признавалась Арендт в ответе рецензенту «Истоков тоталитаризма», «элементарная структура тоталитаризма есть скрытая структура этой книги»/3.

Эта же бинарная логика определяет ее, может быть, самую известную и востребованную идею — призыв к признанию ответственности всех немцев за вину немецкого народа, даже если они не совершали преступлений. Мир видится гностически разделенным на «сторону добра» и «сторону зла», здесь нет Третьего — и те, кто на стороне добра, призваны, по мнению Арендт, взять на себя грехи тех, кто выступил на стороне зла. Она сравнивает признание ответственности с ритуальным признанием вины в еврейской молитве («Отец, мы согрешили»), произносимой в Йом-Кипур84. Управляет этой двоичной структурой, как обычно, страх: он движет, согласно Арендт, и теми, кто отказывается брать на себя ответственность за преступления всех немцев («лицемерное признание „Слава Богу, я не такой", делаемое в ужасе от того, на что ока-

82. The Correspondence of Hannah Arendt and Gershom Scholem. Chicago; L.: The University of Chicago Press, 2017. P. 209. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

83. Arendt H. A Reply to Eric Voegelin: The Origins of Totalitarianism // Review of Politics. 1953. Vol. 15. № 1. P. 77-78.

84. Арендт Х. Организованная вина // Опыты понимания. С. 251.

зался способен немецкий национальный характер»), и теми, кто возьмет на себя эту ответственность («испытывая страх и трепет, они, наконец, осознали, на что человек способен»). В этой двоичной системе мировосприятия мир сводится к двум началам — добру и злу, история — к борьбе добра и зла, и те, кто не берет на себя ответственность за преступления всех немцев, автоматически оказываются на стороне зла (это обозначает формулировка «лицемерное признание», отсылающее к евангельской притче о лицемерном фарисее), а те, кто эту ответственность берут, оказываются на стороне добра («на них и только на них, тех, кто испытывает подлинный страх неизбежной вины рода человеческого, можно положиться, когда дело доходит до бесстрашной, бескомпромиссной и повсеместной борьбы против неисчислимого зла, которое способны причинить люди»/5).

После примирения с Хайдеггером в Vita Activa Арендт будет, наоборот, настаивать на важности прощения, принятия уникальности мнения каждого человека, и гарантом здорового общества будет считать не признание общей вины, а возможность свободного обсуждения всех политических вопросов всеми гражданами. Однако до возобновления диалога с ним взгляд Арендт на общество не предусматривает коммуникации: поэтому в «Истоках тоталитаризма» она практически не пишет о пропаганде, то есть о способах коммуникации власти с обществом. Арендт даже утверждает, что пропаганда не играла большой роли в советском и нацистском обществах, что главным методом воздействия был исключительно террор.

С Хайдеггером в годы полного разрыва с Арендт — в 19301940-е годы — происходит, кажется, похожее «выпадение» в двоичную структуру. Притом что они выглядят как чистые антагонисты (Хайдеггер — «предатель», который вступил в НСДАП и не погнушался занять место своего учителя Гуссерля, уволенного как еврея, а Арендт — еврейка, жертва нацистского режима), в работах Хайдеггера того периода (во «Введении в метафизику», в лекции «Что такое метафизика?», в «Черных тетрадях» видны те же проявления двоичной структуры, что и у Арендт — и по тем же, как мы предполагаем, причинам (потеря отношений со значимым Другим — то есть с Арендт)86.

85. Там же. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

86. Отчасти это выразила теория Мелани Кляйн: потеря объекта любви формирует черно-белое мышление, это защитная шизоидная реакция (Кляйн М. и др. Развитие в психоанализе. М.: Академический проект, 2001).

Двоичная структура, сложившаяся после разрыва со значимым Другим, ради высшей цели в будущем (в случае Хайдегге-ра) или потери Другого из страха повторения боли в будущем (в случае Арендт) — сделала для Хайдеггера нацистский проект (уничтожить Другого, евреев, ради идеального будущего) чрезвычайно востребованным. Эта структура, как мы уже говорили в главе о Рахели, предполагает наличие только одного полноценного субъекта (например, жертвы, или «я»). Поэтому Хайдеггер в 1930-е годы фокусируется на себе — и на «таких-как-он», на немцах — и вступает в НСДАП. Арендт так же сближается с сионистами — еще до прихода Гитлера к власти, то есть не из духа сопротивления, но из потребности найти опору в себе и «таких-как-я».

В 1930-е годы Хайдеггер прекращает общаться не только с Арендт, но и с друзьями, и в дневниках пишет о стремлении к одиночеству. Субъект одинок, разговора с Другим не предполагается — если у Арендт это свойство двоичной структуры проявляется в отрицании роли пропаганды в «Истоках тоталитаризма», то Хайдеггер прямо пишет в дневнике:

Никакой полемики! Не из примиренчества или же важничанья — но потому, что <я> полон и наполнен борьбой — против не-сущности (Un-wesen) бытия8'

Наконец, подобно Арендт, Хайдеггер в годы их разрыва не только критически относится к «Бытию и времени», но и отторгает настоящее время. Так, он допускает убрать боготворимого им Фридриха Гёльдерлина из сегодняшнего дня ради будущего:

Гёльдерлин — могли бы мы снова полностью убрать его из сегодняшнего (дня), чтобы всецело измерить и спасти фрагментарное из его самого важного наследия. <...> Сколько всего прежнего и якобы достоверного нужно принести в жертву. <...> Сколько сил необходимо, чтобы уловить в неизбежной дани современности прорыв самого будущего. Какая воля нужна, чтобы из того, что кажется ничтожным в наследии, забил родник величайшего богатства88.

Нацизм Хайдеггера до сих пор остается загадкой и камнем преткновения для интерпретаторов. Он противоречит гуманистическому содержанию основных его трудов — и это противоречие

87. Хайдеггер М. Размышления П-У1 (Черные тетради 1931-1938). М.: Издательство Института Гайдара, 2016. С. 100.

88. Там же. С. 372-373. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

пытались снять, или внося купюры в издание работ Хайдеггера89, или настаивая на неизбежном риске заблуждения, свойственной великим мыслителям90, или подчеркивая, что нацизм явился логическим продолжением его германофильской, идеалистической, почвеннической мысли9\ В данной статье мы наметили гипотезу о динамике двоичной и троичной структуры представлений о любви и общества в связи с Арендт. Говорить подробно о Хай-деггере у нас здесь нет возможности, однако мы полагаем, что анализ нацизма и его творчества 1930-х годов в свете данной гипотезы может оказаться продуктивным при изучении биографии и трудов Хайдеггера.

1950-1960-е годы: общение втроем с Хайдеггерами. Троичная структура и коммуникация в Vita Activa

Но в 1950 году все меняется. Арендт оказывается в Европе. Первым делом она, наконец-то, видится с Ясперсом, своим бывшим научным руководителем, и его женой Гертрудой. С Ясперсом они дружили до войны, потом потеряли связь друг с другом, когда Арендт бежала с матерью в Америку. В 1945 году Ясперсы были счастливы узнать, что Арендт жива, и прежняя дружба возобновилась с новым пылом. Между ними возник разговор равных, где всегда есть место для Третьего — для жены Ясперса, для мужа Арендт, для общих друзей, для иного мнения. Они прямо высказывают друг друга любую критику—и каждый в ответ думает и отвечает, не подчиняясь (как в двоичной модели «хозяин — вещь»), не отторгая (как в двоичной модели черно-белого мышления). Так, именно Ясперс первым поколебал веру Арендт в «радикальность» зла:

Мне кажется, необходимо. принять вещи во всей их банальности, во всей скучной ничтожности — бактерии вызывают эпидемии, уничтожающие целые народы, но остаются всего лишь бактериями92.

89. Волин Р. Об антисемитизме Хайдеггера: дело Петера Травны // Versus. 2021. Т. 1. № 1. С. 124-126, 129-130.

90. Trawny P. Freedom to Fail: Heidegger's Anarchy. Cambridge: Polity Press, 2015.

91. Фай Э., Финкелькраут А. Указ. соч.; Бурдьё П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, 2003.

92. Арендт Х., Ясперс К. Указ. соч. С. 103.

Арендт не только признала отчасти его правоту, но и использовала впоследствии слово «банальный» в названии своей знаменитой книги об Адольфе Эйхмане93.

Троичная структура их отношений складывается не сразу. В самом начале послевоенного витка переписки с Ясперсом Ханна Арендт еще испытывает страх:

... меня охватил ужас, когда я прочла Ваше «Я доверяю Вам» — или лучше будет сказать, как принято здесь, it put the fear of God into

94

me .

Ее двоичная структура не приемлет отношений с Другим — потому что это и есть отношения с Богом (в христианском смысле, где Бог есть любовь и Троица). Вероятно, поэтому Арендт вспоминает Бога. Она видит Другого как страх, «впускает в себя» страх—и это настолько больно высказать на родном языке, что она переходит на английский.

Троичные отношения — это не отношения трех, но отношения, где есть место для Третьего, будь то ребенок, иное мнение, шутка или другой человек. В отношениях с Ясперсом было место и для его жены — Гертруды, горячо полюбившей Арендт. Когда Арендт становится слишком больно говорить с Ясперсом о катастрофе Германии, она пишет Гертруде, как еврейка еврейке95, Гертруда говорит с Ясперсом — и это спасает разговор. Личная встреча втроем в Швейцарии стала воплощением троицы — и Ясперс ощущает потребность в «ком-то Третьем» и пишет мужу Арендт, приглашая его приехать96.

Можно предположить, что именно первая встреча втроем с Ясперсами, в декабре 1949 года, подготовила Арендт к тому, чтобы рискнуть связаться с Хайдеггером — испытав полноту троичную структуры, она ощутила потребность в Третьем. А Хайдеггер был изначально третьим в ее отношениях с Ясперсом: тот был самым близким другом Хайдеггера в начале 1920-х, гостил у Ясперсов по несколько дней, Ясперс был одним из немногих, с кем Хайдеггер мог общаться на равных (и даже предлагал Ясперсу руководить совместно немецкой философией). Яс-перс был значимым собеседником и для Арендт, и для Хайдегге-ра — и когда Арендт прервала отношения с Хайдеггером и уехала

93. Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008.

94. Арендт Х., Ясперс К. Указ. соч. С. 403.

95. Там же. С. 78.

96. Там же. С. 189.

в Гейдельберг, чтобы стать аспиранткой Ясперса, именно тот передавал Хайдеггеру новости о ней (о романе он не подозревал). Но в 1930-е годы Ясперс решительно осудил Хайдеггера и порвал с ним отношения.

Спустя месяц после встречи с Ясперсами Арендт, оказавшись во Фрайбурге, где жил Хайдеггер, спонтанно сообщает ему, что она здесь проездом. Хайдеггер зовет ее в гости к себе и своей жене, которая «знает обо всем»97. Они встречаются втроем — и вновь разгорается любовь. Хайдеггер забрасывает Арендт письмами с признаниями в любви и стихами, ей посвященными. Он ощущает потребность в Третьем, Хайдеггер мечтает включить в это общение и мужа Арендт, и Ясперса. Ясперса он вспоминает сразу, как только между его женой и Арендт получилась коммуникация.

«Ясность прекрасна». Эти слова Ясперса, которые ты вчера вечером мне передала, постоянно волновали меня, в то время как разговор с глазу на глаз между моей женой и тобой рос от непонимания и прощупывания до созвучия тревожных сердец. Только это должен был принести диалог, что наши отношения и их постоянство (ihr Bleibendes) превратилось бы в чистый элемент сознательного доверия между нами тремя ради тебя и меня. Только на этом настаивала моя жена, а не на том, чтобы вытребовать у тебя признание вины перед ней9®.

Тут надо пояснить одну важную вещь про Хайдеггера: ему исходно была присуща троичная структура восприятия любви. При всем его эгоцентризме — для него любовь не означала единоличного владения, она предполагала место для Третьего. Поэтому, увидев Арендт с женой рядом, он сразу вспоминает Ясперса — общего их с Арендт друга, и мыслит их отношения одновременно.

Подлинное «И» между «Ясперс и Хайдеггер» — это только ты. Как прекрасно быть «И». Но это таинство божества. Оно совершается до всякой коммуникации. Оно звучит низким звуком U в DU".

Поэтому Хайдеггер не мог бросить жену: для него любовь к Третьему никак не означала конец любви ко второму, наоборот, одна любовь усиливала другую. «Моя любовь к жене только теперь

97. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 75.

98. Там же. С. 76.

99. Там же. С. 113.

прояснилась и ожила», — пишет он Арендт после первой встречи втроем100.

Поэтому Хайдеггер не только изменял сам — но и спокойно принимал измену, он принимал любимого человека вместе с его любовью к Третьему, то есть ему не была присуща ревность, которая бы эту любовь убила. Он всю жизнь воспитывал младшего сына, рожденного женой от другого мужчины, и относился к нему, как к родному. Когда Арендт сообщает ему, что выходит замуж, в 1928 году — он не просто не дистанцируется от нее, но искренне желает ей счастья, он потрясен искренностью ее письма и пишет ей: «я хочу, чтобы ты была»101.

Если в 1930 году встреча втроем с Хайдеггером и Гюнтером Андерсом, первым мужем Арендт, разрушила отношения Арендт и Хайдеггера, то в 1950 году встреча втроем с Эльфридой Хайдег-гер, наоборот, восстановило троичную структуру. В этом суть последней — она действует непредсказуемо.

Как раз взаимодействие с Другими становится темой следующей большой книги Арендт — Vita Activa (в оригинале — Human Condition). Она пишет уже не об ужасах замкнутой тоталитарной системы, но об идеальном обществе полиса, где политикой было свободное общение с другими согражданами, о важности «поступка» и «активной жизни», в отличие от жизни созерцательной. Совершив поступок — рискнув связаться с Хайдеггером после его нацизма и 20-летнего разрыва, рискнув прийти к нему домой — Арендт увидела поступок в его метафизическом и социальном измерении:

Поступок нуждается в такой множественности, когда все хотя одинаковы, именно остаются людьми, но тем своеобычным способом образом, что ни один из этих людей никогда не равен другому, какой когда-либо жил, живет или будет жить"2.

Впервые с 1925 года она вмещает и формулирует триединство времени: «жил, живет или будет жить» — это стало возможным только после того, как отношения с Хайдеггером воскресли в ihr Bleibendes, их постоянстве как выразился Хайдеггер, или Kontinuität, «непрерывности», в формулировке Арендт, когда у их отношений появилось будущее.

100. Там же. С. 91.

101. Там же. С. 61.

102. Арендт Х. Vita Activa, или О деятельной жизни / Пер. с нем. и англ. В. В. Бибихина. СПб.: Алетейя, 2000. C. 16.

28 октября 1960 года Арендт пишет Хайдеггеру:

.„ты увидишь, что у книги нет никакого посвящения. Если бы между нами когда-либо все было ясно и открыто, — я имею в виду между, а не тебя и меня, — то я бы спросила тебя, могу ли я посвятить книгу тебе. Она выросла непосредственно из первых фрайбургских дней и обязана тебе практически всем103.

Это признание дало комментаторам повод искать следы влияния Хайдеггера в этой книге"4. Но, как представляется, тут дело не в заимствовании идей, а в самом опыте поступка (инициации встречи), прощения и примирения с ним. Этот опыт изменил представления Арендт о свободе: отныне не работа с прора-батыванием вины является для нее залогом свободного общества, а прощение и верность. Именно они, как пишет Арендт, даруют свободу.

Если бы мы не могли прощать друг друга, то есть взаимно избавлять себя снова от последствий наших деяний, то наша способность действовать ограничилась бы в известной мере одним деянием, последствия которого поистине преследовали бы нас вплоть до конца нашей жизни, в добре, как и во зле; <...> мы были бы беспомощными пленниками темноты человеческого сердца"5.

Арендт простила Хайдеггера, приняв его целиком, с женщиной, которую он любит, узнав ее и пожалев ее (Эльфрида стала упрекать их при первой встрече, разрыдалась, и Арендт ее обняла). Арендт «впрыгнула» в Троицу—и разговор с Хайдеггером начался вновь. Она впустила Третьего в их отношения — и отныне они общаются с Хайдеггером, призывая Третьего — через стихи, литературу и философию; отсылки к ним позволяют вкраплять мельчайшие нюансы, намеки, скрытые среди внешне нейтральных писем. Культура — это Третий, общий знакомый, которого можно всегда призвать, как Святого Духа.

103. Там же. С. 157.

104. Например, Дана Вилла приводит три основных момента присутствия хай-деггеровской мысли в Vita Activa: это, во-первых, хайдеггеровская концепция Dasein как бытия-с-людьми, во-вторых, его критика западной философской традиции, и в-третьих, его критика современности, где думающий и волящий субъект себя поставил на место Бога (Villa D. Arendt and Heidegger: The Fate of the Political. Princeton: Princeton University Press, 1996. P. 76-77).

105. Арендт Х. Vita Activa. C. 314. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

Спасение и освобождение, пишет Хайдеггер Арендт в одном из первых писем 1950 года, — это не спасение от повтора зла (повторения Холокоста, например), не двоичное «противостояние» злу, а привнесение Третьего (утешительной мыли, введения нового участника отношений), освобождение ради чего-то нового, Третьего:

«Спасать» означает и есть в первую очередь не только вызволение из беды, но и освобождение для достижения сущности (freimachen ins Wesen). Это бесконечное намерение (Absicht) есть конечность человека. Благодаря ей он может преодолевать духа мести. Я уже давно размышляю об этом, потому что чисто моральная позиция здесь недостаточна, точно так же, как и парящее в пустоте воспитание106.

Арендт воспроизводит и углубляет эту мысль в Vita Activa. Думается, что это не «заимствование идеи», а рефлексия над собственным опытом примирения.

Способности прощать и исполнять обещание <...> радикально отличны от тех «нравственных» критериев, какие философия, начиная c Платона, пытается предписать политике. Эти нравственные критерии <...> прилагаются сфере политического извне, и тем вне, откуда они взяты, является со времен Платона область внутренне-душевного, то есть обращения c самим собой, что со своей стороны характеризуется само-овладением; кто не умеет овладеть самим собой, может подпасть чужой власти, чьи права на господство заклю: аются в том, что она уже установила господство и подчинение в обращении с самой собой. <...> слепота этой утопии реальности заключается <...> в том, что сами по себе определяющие нормы коренятся в опыте обращения с самим собой, не другими. Напротив, руководящие принципы, выводимые из двоякой способности прощать и обещать, опираются на опыт, который в рамках обращения с самим собой вообще не возникает"7.

Иными словами — способность прощать и обещать открываются только при возможности общаться с Другим. Устойчивые двоичные модели «господин — раб», «хозяин — владение», «насильник — жертва» не предполагают Другого: насильник — это не равный Другой, с насильником невозможно договориться, его

106. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 83. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

107. Арендт Х. Vita Activa. C. 315.

68 ЛОГОС•ТОМ 32•#5•2022

невозможно простить. Возможность прощения открывается только при условии выхода из этой двоичной оптики.

При этом Арендт прославилась как раз своими статьями о моральных вопросах политического в связи с виной немцев. Эти статьи писались в 1940-х годах, в годы разрыва с Хайдеггером. Проблемам морали посвящена и ее самая известная книга «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» — и эта книга, что характерно, написана после нового разрыва и паузы в общении в 1960-е годы. И только в Vita Activa, после возобновления общения и разговора о любви с Хайдеггером, она разрабатывает принципы свободного общества, опираясь не на решение вопросов моральной ответственности — но на коммуникацию, акты прощения и выполнения обещаний.

Знаменательно, что изначально Арендт собиралась назвать книгу Amor mundi108 («любовь к миру»). Само название Vita Activa — вызов двоичной логике. Арендт берет бинарную оппозицию vita activa и vita contemplativa — и показывает, что в политике можно (и нужно) и действовать, и мыслить одновременно, благодаря Третьему, то есть слову и взаимодействию между субъектами.

Для людей жизнь — как говорит латынь, язык, пожалуй, самого глубоко политического из всех нам известных народов, — равносильна пребыванию среди людей (inter homines esse). С этим в известном смысле согласуется Библия, поскольку по одной из версий истории творения Бог создал не человека, но людей: «мужчину и женщину сотворил их». Этот созданный во множественном числе человек принципиально отличается от того Адама, которого Бог сделал «из куска глины», чтобы потом приобщить нему женщину, сотворенную «из ребра» этого человека, кость от его кости плоть от его плоти. Здесь множественность не исходно присуща человеку, но объяснена через умножение"9.

Тут Арендт едва ли не впервые говорит об отношениях мужчины и женщины не сквозь призму структуры «насильник — жертва» — она обрисовывает множественность, где Бог, мужчина и женщина — равные субъекты. Она подчеркивает отличие этой «троичной» структуры от «двоичной», выраженной в другой версии сотворения человека, где нет равенства, а женщина возника-

108. Арендт Х., Ясперс К. Указ. соч. С. 405.

109. Арендт Х. Vita Activa. С. 15.

ет как часть тела мужчины (так же, как в биографии Рахели Фарн-хаген любовь с женихом мыслится так, что он должен стать ее частью).

Вообще, с 1930 по 1950 год, в период разрыва с Хайдеггером, отношения мужчины и женщины у Арендт трактуются как неравные, как в книге о Рахели Фарнхаген, так и в статьях (см., например, очерк 1933 года о социальном неравенстве мужчин и женщин110 или резкий отзыв на эссе Дени де Ружмона «Дьявольская доля», где она вспоминает ницшеанское «Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!»!"). В той же рецензии на книгу де Ружмона она осуждает саму практику соотнесения событий в нацистской Германии с литературными произведениями. После примирения

с Хайдеггером меняется ее взгляд не только на отношения муж-11?

чины и женщины , но и на допустимость литературных отсылок в разговоре о политическом. В разговорах с Хайдеггером они постоянно будут обращаться к поэзии, высказывать свои чувства через цитаты, поэзия (как и Эльфрида Хайдеггер) — это тот Третий, который сделает возможным свободный разговор между ними на самые болезненные темы. В связи с затронутой Эльфри-дой еврейской темой Арендт пишет:

.„я давно уже не чувствую себя ни немецкой, ни еврейской женщиной, я чувствую себя той, кем, собственно и являюсь — девой с чужбины"3.

«Дева с чужбины» — это название стихотворения Шиллера, которое Хайдеггер отлично знает, и одновременно — цитата из ее любимой Рахели Фарнхаген. И Хайдеггер ее сразу понимает, видит ее ответ и ее саму в свете Шиллера («о, как ты прекрасно сказала — „Дева с чужбины"») и посвящает ей стихотворение с таким названием. Отсылки к поэзии играют роль Третьего, который освобождает от заданных моделей. Третьим может стать и человек, которого любит один из них, и стихотворение Шиллера, и любое произведение культуры. Его призывают в любой момент, как общего знакомого, как призывают Святой Дух в молитве.

110. Она же. Эмансипация женщин // Опыты понимания. С. 153-157.

111. Она же. Кошмар и бегство // Опыты понимания. С. 253.

112. Что навлечет на нее впоследствии упреки феминисток, см., напр.: Rich A. Conditions for Work: The Common World for Women // On Lies, Secrets, and Silence: Selected Prose 1966-1978. N.Y.: Norton, 1979. P. 212.

113. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 79.

Однако Арендт не во всем придерживается троичной структуры в Vita Activa. Так, семейное, частное пространство греков она описывает в негативном ключе, используя двоичные матрицы господства — подчинения, а также образ смерти:

Куланж предлагает слово familia переводить как собственность, поскольку оно обозначает поле почву, дом, деньги и рабов. Моммзен переводит familia иногда просто как кабала, что, конечно, по сути сводится к тому же. <.. .> Собственность неподвижна, как очаг и могила, которые к ней относятся114.

Можно предположить, что концепция семьи как сообщества с заданными ролями и неравенством также обусловлена отношениями с Хайдеггером. Арендт теперь свободно, на равных обсуждает с ним «публичные» вещи — книги, политические и личные события, они научились говорить о чувствах друг друга, используя стихи, не заметные постороннему взгляду жесты, мелкие нюансы внутри внешне нейтральной фразы. Между ними реализовался разговор—но материальное воплощение отношений (семья, дом) остались недоступны, и дом Хайдеггера—единственное место, где они теперь вынуждены встречаться, на званых обедах, раз в год или раз в несколько лет, — для нее мучителен.

В дневниковой записи под названием «Хайдеггер-лис» 1953 года она описывает его дом как «нору» и «ловушку»:

И вот нашему лису пришло в голову красивейшим образом разукрасить его ловушки и прикрепить везде знаки, совершенно четко говорящие: ступайте все сюда, тут ловушка, самая красивая ловушка в мире. С этого момента было абсолютно ясно: в эту ловушку ни один лис ненароком не попадет. Но многие все же попадались. Ведь эти ловушки наш лис использовал как норы. Пожелай кто-нибудь навестить его в норе, где он жил, приходилось попасть в его ловушку. А из нее каждый мог выбраться, разумеется, кроме него самого. Просто она была вырыта буквально по его фигуре. Но живущий в ловушке лис гордо заявлял: смотрите, как много попадают в мою ловушку, я стал самым лучшим из лисов. И в этом была доля истины: никто не знает сущность ловушек лучше, чем тот, кто всю жизнь сидит в ловушке"5.

Семья и дом Хайдеггера остаются территорией замкнутой, тупиковой, ловушкой (за исключением первой встречи в 1950 году, ко-

114. Арендт Х. Vita Activa. С. 8о.

115. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 298.

гда получилось непосредственное общение, упреки, сочувствие, примирение и открытое выражение эмоций, когда про главное — про любовь с Хайдеггером — можно было говорить открыто и вслух) — и поэтому семья и дом ассоциируется в Vita Activa со смертью, могилой, тьмой: «греческие и латинские слова для внутренней части дома, ¡léyapov и atrium, имеют всегда побочное значение темноты и мрака»!". Семья в греческом полисе, если верить Aрендт — это «место потаенности, где под родным кровом люди находят защиту от света публичности, появляются на свет, умирают, но не проводят жизнь»"'

Эта концепция не просто спорная с исторической точки зре-ния"8 — но и чрезвычайно показательная в своей двоично-сти. В «темном пространстве» «укрываются от света публичности» — таким образом, публичная и домашняя сфера находятся в конфликте, «свет публичности» есть нечто, от чего дом укрывает (вспомним книгу о Pахели Фарнхаген с ее образами бастионов и баррикадирования). Вероятно, именно отсутствием телесного воплощения, отсутствием «дома» в новых отношениях между Aрендт и Хайдеггером объясняется неоднократно отмеченный исследователями^ факт, что «поступок» и «слово» (два основных политических способа взаимодействия граждан) у Aрендт — это нечто нематериальное.

Инсайт «фрайбургских дней» 1950 года обусловил и театральную метафорику политического в книге. Все дальнейшие встречи с Хайдеггером происходят отныне в его доме, на «торжественном обеде». В присутствии жены Хайдеггера Ханне Aрендт, как и Хай-деггеру, приходится притворяться, что они просто друзья и коллеги, что, конечно, не так. Если в письмах они позволяют себе исподволь, в постскриптумах, стихах, выразить свои чувства, то на званых обедах им приходится надевать маски приличия. Aрендт

116. Там же. С. 93. Курсив мой. — О. Б.-Ж.

117. Там же. С. 81.

118. См., например, о древнегреческой парресии как «свободной речи», возможной или в философствовании, или в доверительном разговоре мужа и жены (Brown P. The Body and Society. Men, Women, and Sexual Renunciation in Early Christianity. N.Y.: Columbia University Press, 1988. P. l5).

119. В частности, отмечается, что у Арендт в ее трактовке социального пространства нет привязки к конкретной территории, которую делят и которой кормятся (Филиппов А. Ханна Арендт и Карл Шмитт: два понятия политического // ^временное значение идей Ханны Арендт. Материалы международной конференции. Калининград: БФУ им. И. Канта, 2015. С. 61).

и Хайдеггер «надевают маски» и в письмах, но в меньшей степени (изредка они позволяют себе скрытые упреки, признания в любви через цитаты или умолчания, отсылки к прошлому). Можно предположить, что опыт общения «в масках» помог Арендт увидеть аспект театральности в греческой политической коммуникации: полис, по Арендт — это «„публика" в наблюдательном пространстве, где каждый зритель однако одновременно и деятель»!20. Вероятно, когда Арендт писала Хайдеггеру, что замысел Vita Act^а восходит к «фрайбургским дням» 1950 года — она имела в том числе и театральный модус греческой демократии, условный и при этом конструктивный, открывшийся ей в сдержанном, частично наигранном и при этом конструктивном диалоге, который они вели в присутствии Эльфриды Хайдеггер.

Новый разрыв и новое примирение. Двоичная структура у поздней Арендт

Vita Activa публикуется в 1958 году, в 1960-м она выходит по-немецки. Арендт посылает ее Хайдеггеру в подарок, со словами, что эта книга обязана ему «практически всем» и с почти откровенным намеком на их любовь:

Если бы между нами когда-либо было все ясно и открыто — я имею в виду между, а не тебя и меня — то я бы спросила тебя, могу ли я посвятить книгу тебе^\

Она максимально открыта. Но Хайдеггер ей не отвечает — и это снова ломает их отношения. Переписка между ними снова прерывается на несколько лет.

Арендт, видимо, решила, что Хайдеггер никогда ее не уважал и разозлился, когда она перестала скрывать, что является самостоятельным мыслителем^. Она вновь мыслит их отношения как отношения вышестоящего и нижестоящего, и себе отводит роль жертвы, того, кто был исходно в позиции «ниже», но взбунтовался. Прямой разговор в этой структуре, естественно, невозможен — поэтому Арендт жалуется Ясперсу, другим знакомым, но к самому Хайдеггеру не обращается, а его молчание истолковывает как «враждебность»^.

120. Арендт Х. Vita Activa. С. 262.

121. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 157.

122. Арендт Х., Ясперс К. Указ. соч. С. 518.

123. Там же. С. 508.

И троичная структура, чья основа — непосредственная, непредсказуемая коммуникация, ломается для нее. Арендт больше не пишет о политическом как о «плюрализме и человеческом бытии-с-другими» — в дальнейших работах она вернется к двоичной структуре с ее бинарными оппозициями «добро — зло», «насильник—жертва», «угнетаемые — угнетенные», «мышление — реальность».

На самом деле у Хайдеггера текст Vita Activa наверняка вызвал раздражение — но не потому, что он не уважал Арендт как интеллектуала (недаром такая трактовка вызвала удивление у Яспер-са — «я бы ни за что не поверил в такую интерпретацию поведения Хайдеггера, если бы не услышал ее от тебя»124). Вероятнее, что к Vita Activa он действительно отнесся критически, поскольку речь шла о греческих реалиях и греческих текстах, которые трактовались весьма вольно и «походя» — а Хайдеггер на любую неточность и натяжку, моду на «интерпретацию» в ущерб последовательной мысли, реагировал крайне резко. И тем более ревностно он относился к любимым Платону и Аристотелю.

Однако высказать свое раздражение в свойственной ему резкой манере (так он высказывался про большинство работ своих коллег) Хайдеггер не решился, потому что не в силах был обидеть Арендт. Он ничего не сказал — а она не стала спрашивать. Они оба предпочли молчаливую «гарантию безопасности» — и для Арендт это означало возвращение к предсказуемой модели отношений и двоичному видению мира.

Арендт отчаялась в коммуникации с Хайдеггером и прервала ее на несколько лет — именно с этим, как мы полагаем, связан тот факт, что ее следующие книги — «О революции» (1963) и «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» (1963) — резко отличается от Vita Activa. В первой работе она не просто отходит от хайдеггеровских идей «бытия-вместе», что отмечают многие исследователи^5, но, скорее, демонстрирует неизбежные последствия отказа от диалога с ним. Арендт возвращается к черно-белой картине мира, который делится на угнетателей и жертв. В этой оптике она трактует и мотивы деятелей Французской революции, и этимологию самого слова: революционеры, по ее мнению, движимы исключительно страстью сострадания к le peuple malheureux, несчастному на-

124. Там же. С. 520.

125. См., напр.: Brunkhorst H. Revolutionary constitutions: Arendt's inversions of Heidegger // European Journal of Cultural and Political Sociology. 2014. Vol. 1. № 3. P. 284.

роду, и именно высокая страсть сострадания, «властный импульс, который влечет нас к les hommes faibles (слабым людям)»126, легитимизировала их жестокую власть. В двоичной логике общество делится на насильников и жертв, третьего не дано, и насильник однозначно подлежит осуждению — поэтому невозможно рассуждать о революционерах с точки зрения творимого ими насилия. Арендт причисляет революционеров к лагерю жертв, подчеркивая их «сострадание к жертвам».

Собственно, идея «разделенной ответственности», которую Арендт пропагандировала в 1940-е годы, до примирения с Хай-деггером, исходила из той же двоичной схемы «или сторона зла, или сторона добра»: все немцы, не выступавшие активно против режима, приравнивались к соучастникам преступления. Статья 1964 года «Личная ответственность при диктатуре» заканчивается вопросом от воображаемого суда:

... поэтому вопросом, обращенным к тем, кто участвовал и подчинялся приказам, должен быть не вопрос «Почему вы подчинялись?», а вопрос «Почему вы поддерживали?»^7

Таким образом, все «порядочные немцы», по ее мнению, должны были признать свою ответственность за преступления, которые они лично не совершали. «Третьего», сложных индивидуальных случаев, эта концепция не предполагала.

Эта логика настолько овладевает Арендт, что она противопоставляет Ленина и Сталина так, что Сталин — успешный «насильник», а Ленин недооцененная, неизвестная «жертва» истории («в отличие от Сталина, он не имел даже биографа»)^8. Интересно, что, говоря об «общественном договоре» Жан-Жака Руссо (который, согласно Арендт, «ввел сострадание в политическую теорию», в то время как «Робеспьер, с присущей ему пылкостью революционного оратора, поставил его в центр революционной политики»^9), Арендт подчеркивает его двоичную структуру, отторгающую Третьего, показанного как врага: «Согласие интересов двух частных лиц, — говорит Руссо, цитируя маркиза д'Аржан-сона, — возникает вследствие их противоположности интересу третьего». Таким образом,

126. Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. С. 97-98.

127. Она же. Личная ответственность при диктатуре // Она же. Ответственность и суждение. М.: Издательство института Гайдара, 2013. С. 82.

128. Арендт Х. О революции. С. 98.

129. Там же. С. 107.

.существо вопроса заключается в том, что этот скрытый отдельный враг может возвыситься до статуса общего врага, объединяя таким образом нацию изнутри — необходимо только сумми-

1 зо

ровать все отдельные воли и интересы .

Третий — это слово, возможность слова, место для Третьего, то есть возможность в любой момент что-то сказать новое, призвать новый смысл или нового субъекта. Если в Vita Activa, когда диалог с Хайдеггером возобновился, Арендт осмысляла политическое как коммуникацию сограждан, то в «О революции» после прекращения переписки с Хайдеггером она систематически подчеркивает бессловесность революционного порыва сострадания, причем эта бессловесность видится положительной категорией — ею наделен Христос.

Страсть и сострадание не то чтобы бессловесны, но их язык это в большей мере жест и мимика, нежели слова. Христос выслушивает речь Великого Инквизитора молча не потому, что ему нечего сказать в ответ, а потому, что страдание, которое он улавливает в непринужденном потоке слов своего оппонента, вызывает у него реакцию сострадания. Напряженность, с какой Христос выслушивает этот монолог, превращает его в диалог, но закончен он может быть только жестом, каким является поцелуй, но не словами .

В троичной структуре любовь двоих порождает ребенка или слово (разговор). В двоичной же отношения сводятся либо к бессловесному слиянию (состраданию), либо к бессловесному же насилию (в том числе революционному). Арендт после прекращения диалога с Хайдеггером отторгает слово — настолько, что переиначивает евангельское «В начале было Слово»:

Без всяких околичностей легенда гласит: любое братство вырастает из братоубийства, в начале любого политического порядка лежит преступление. И это убеждение: в начале было преступление, для которого термин «естественное состояние» является не более чем теоретически очищенной парафразой, на протяжении столетий в делах политики было не менее правдоподобным, чем первая строка св. Иоанна: «В начале было Слово» — в делах

1 S2

спасения .

130. Там же. С. 102.

131. Там же. С. 114.

132. Там же. С. 17.

Переписка между Арендт и Хайдеггером прерывается на пять лет. Но в 1965 году она снова совершает «поступок» — посылает поздравления в связи с его 75-летием. Хайдеггер благодарит и совершает ответный ход — посылает прочувствованное поздравительное письмо в честь ее 60-летия. Он желает «исполнения задач» в «осени твоего бытия», прилагая подарок — стихотворение Гёльдерлина «Осень»133. Арендт подхватывает слово (и стихотворение) «осень» — и обыгрывает, «рифмует»: «твое осеннее письмо было для меня величайшей радостью, а точнее — величайшей из возможных радостей» (с не заметным взгляду постороннего уколом — другие радости, кроме как письмо, невозможны), и добавляет в скобках еще один «укол»: «Тот, кому весна разбивала и разбивает сердце, осень залечивает его»"4. Тут и воспоминание о прошлом — о котором они оба вспоминают всегда осторожно, в литературной форме, и благодарность за его «осеннее» письмо, которое залечивает последнюю рану (от его молчания в последние годы) — и знаменательное соседство прошедшего и настоящего времени: «разбивала и разбивает сердце». Здесь — редкий случай для Арендт — действует троичная структура времени и троичная структура бытия, где есть место «Духу-Утешителю». Боль принимается, как часть любви, и за прошедшим («разбивала сердце») и настоящим временем («разбивает») следует счастливое будущее («осень залечивает его»).

За обменом «словами» следует обмен «поступками»: летом 1967 года, когда Арендт приезжает в Германию, Хайдеггер неожиданно приходит на ее публичное выступление, что для него означало некоторое усилие — он был домоседом, и они встречались только у него дома. Арендт тут же спонтанно совершает ответный «поступок» — она приветствует его публично, что было смелым актом по тем временам — Хайдеггер, хотя и был допущен после некоторого перерыва к преподавательской работе, пользовался дурной репутацией из-за нацистского прошлого, и открытая поддержка его была предосудительной.

Через три недели они, встречаются еще раз — Арендт специально снова заезжает к нему по дороге из Базеля, от Ясперсов. Видимо, встреча была пронзительной, судя по нетипично-лаконичному письму Хайдеггера от 18 августа 1967 г:

133. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 161-162.

134. Там же. С. 163.

Дорогая Ханна,

как хорошо, что ты побывала здесь. Сегодня утром я нашел эти листы.

Как всегда Мартин

Привет от Эльфриды Передай привет Генриху.

И тут Арендт не выдерживает — ей слишком больно расставаться. На обратном пути она отказывается от троичной структуры, с ее «непрерывностью коммуникации», непрерывности времени — так же, как после первой встречи в Гейдельберге отказалась от отношений, чтобы не страдать от Verlassenheit, «покинутости». Поэтому, когда она читает по дороге домой хайдеггеровский «Тезис Канта о бытии», ее внимание привлекает фрагмент о «надвигающемся будущем» — и тут она вспоминает текст Кафки, который иллюстрирует для нее невыносимость удержания реальности времени, то есть реальности любви:

У него два противника. Первый теснит его сзади изначально. Второй преграждает ему путь вперед. Он борется с обоими. Первый, собственно, поддерживает его в борьбе со вторым, ибо хочет протолкнуть его вперед, и так же поддерживает его второй в борьбе с первым, ибо отталкивает его назад. Но это только в теории. Ведь есть не только эти два противника, но есть еще и он сам, а кто, собственно, знает его намерения? Во всяком случае, он мечтает о том, что когда-нибудь, украдкой — для этого, конечно, нужна такая темная ночь, какой еще не было, — он сойдет с линии боя и благодаря своему боевому опыту будет поставлен судьей над своими борющимися друг с другом противниками135.

И комментирует: «оба „противника" притчи Кафки — это, конечно же, прошлое и будущее».

Если год назад, в радостном ответе на письмо Хайдеггера, прервавшее многолетнее молчание, время для нее было едино («пребывающее», «сердце, которое весна разбивало и разбивает, осень залечивает») — то теперь, после встречи, совмещать будущее, где они не смогут быть вместе, прошлое и настоящее становится слишком больно, это бой — и у нее соблазн из него де-

135. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 168. 78 Логос•Том 32•#5•2022

зертировать «и стать судьей». Дезертировать из троичной структуры, с непрерывностью времени, памяти и коммуникации, в двоичную, где роли предсказуемо распределены — и из участника отношений превратиться в судью (как в «Истоках тоталитаризма», как в статье «Личная ответственность при диктатуре» и в «Банальности зла», заканчивающихся воображаемым приговором).

С этого момента и до конца жизни отношения с Хайдеггером становятся стабильными, но дистанцированными. И Арендт возвращается к позиции «судьи» (judge) и к концепции «суждения» (judgement). Арендт считала, что только способность каждого гражданина к самостоятельному суждию о политике может спасти от повторения и умножения зла, явившегося в тоталитарных обществах XX века. Но примечательно, что такое значение суждению (одинокому личному суждению, позиции, мысленному решению) она придавала в периоды, когда с Хайдеггером не было открытого диалога — до 1950 года и в конце жизни, после ссоры в 1960 году. В начале 1950-х, после примирения, пока Арендт писала Vita Activa, она не выходила из живых отношений в позицию «над схваткой», в позицию судьи — и тогда залогом здорового общества она считала не суждение (мнение одного индивида относительно прочих), а плюральность — открытый разговор множества людей с другими людьми и способность к спонтанному поступку.

Кафкианский фрагмент Арендт посылает Хайдеггеру по приезде, не вдаваясь в объяснения своей драмы — так же, как она в 1925 году без объяснений послала ему «Тени». Этому фрагменту Арендт посвящает одну из важнейших глав «Жизни ума», последнего ее произведения. Она пишет:

Эта притча, в которой два времени, прошлое и будущее, понимаются как антагонистические силы, которые сталкиваются в «теперь» настоящего136.

Таким образом, настоящее (любовь, реальность) — это точка столкновения, то, что угрожаемо, от чего система стремится избавиться, а единственно возможные отношения между будущим и прошлым — война. И в «Жизни ума» время разорвано, прошлое противопоставлено будущему, а время в целом противопоставлено вечности и мыслящему ее субъекту (связное «повседневное

136. Арендт Х. Жизнь ума. СПб.: Наука, 2013. С. 198.

время», чья объективная последовательность основана «на непрерывности и связности наших дел, нашей деятельности в мире, где мы продолжаем то, что начали вчера и надеемся завершить его завтра» — и время в рефлексии, «чей предмет — это то, что отсутствует, либо то, что уже ушло, либо то, что еще не появилось»137. Арендт снова мыслит бинарными оппозициями, снова отторгает время: «деятельность мышления можно понять как борьбу против самого времени»"8.

Заметим, что в момент кульминации их отношений — весной 1950 года—Хайдеггер, признаваясь Арендт в любви совсем откровенно («с каким бы удовольствием проводил я пятизубым гребешком по твоим буйным кудрям»), напротив, утверждал единство прошлого и настоящего («текущего»), единство времени и вечности:

2 марта, когда ты приехала вновь, произошло «центральное событие» (die Mitte), которое бывшее обратило в текущее. Время сгустилось в четвертое измерение вблизи, будто нам было су-

139

ждено выити из вечности — и вернуться в нее .

Утверждая разрыв времени в «Жизни ума», Арендт, конечно, не думает оспорить конкретную цитату из его письма — но, не в силах длить отношения даже мысленно, она неизбежно ощущает разрыв времени. В «Жизни ума», как и в диссертации об Августине, невозможность сообщения времен сопровождается невозможностью общения субъектов: есееть только «я», мысль не адресована Другому: «наша умственная деятельность замыкается рикошетом сама на себя — cogito me cogitare, volo me velle и т. д.»i40 И в этом мире без общения, как и в диссертации об Августине, главным «экзистенциалом» становится смерть"!.

Последние годы жизни Арендт ознаменованы победой двоичной структуры и в ее творчестве, и в отношениях с Хайдеггером. Они не совершают больше «поступков», их отношения становятся формализованными. В посткриптумах и подписях нет больше намеков и уколов, Арендт чаше всего подписывается стандартно «Как всегда, Ханна», а Хайдеггер — «сердечный привет от нас обоих».

137. Там же. С. 201.

138. Там же.

139. Арендт Х., Хайдеггер М. Указ. соч. С. 101.

140. Там же. С. 197.

141. «Через всю историю философии красной нитью проходит любопытное представление о близости философии и смерти» (Там же. С. 82).

«Жизнь ума» и «Лекции о политической философии Канта» — последние работы Арендт — рисуют картину мира, где соблазн уйти из боя (отношений) с противниками реализовался. Мыслящее «я» занимает теперь позицию «над схваткой» — не столько даже судьи, сколько отстраненного созерцателя. В этом мире уже нет зла, которое было главным «героем» произведений Арендт до 1950 года, до примирения с Хайдеггером, а также в начале 1960-х, когда общение с ним вновь прервалось на несколько лет (именно тогда Арендт написала «Банальность зла»). В последние годы жизни Арендт общение с Хайдеггером не прерывалось, оно было доброжелательное — и зло перестает играть важную роль для нее, становится вторичным и относительным. «Злоба, — пишет Арендт, — может быть вызвана отсут-

14?

ствием мышления» .

Теперь в двоичной структуре единственным полноценным субъектом становится не «жертва», а мышление. Только мышление, пишет Арендт, «есть подлинная бездна» — в отличие от ограниченных, конечных и замкнутых друг на друге «души» и «те-ла»143 (ср. с письмом Ясперсу, где она зло Холокоста называет «бездной»).

Фактически Арендт выстраивает дуалистическую картину, где мыслитель отделен от реальности. Он именно мыслит—но не разговаривает с Другим, в отличие от гражданина в Vita Activa, и не действует.

Акцент перемещается с [суждения] участников политического процесса на зрительское восприятие и ретроспективное суждение историков и рассказчиков144.

Именно за эту отстраненность, за позицию наблюдателя (судьи) язвительно критиковал позднюю Арендт А. Бадью:

.„к примеру, Ханна Арендт восхваляет Канта за то, что он «говорит, как принимать других во внимание, но не говорит, как можно объединиться с ними, чтобы действовать». Точка зрения наблюдателя систематически ставится в привилегирован-

14 S

ное положение .

142. Там же. С. 22.

143. Там же. С. 39.

144. Бейнер P. Ханна Арендт о суждении // Арендт X. Лекции по политической философии Канта. СПб.: Наука, 2011. С. 151.

145. Бадью А. Можно ли мыслить политику? М.: Логос, 2005. С. 104.

Под политикой, утверждает он, Арендт подразумевает только свободу мнений, но такая политика — это «современная софистика», она не сопрягается ни с истиной, ни с ее реализацией на практике.

По сути дела, перед нами здесь предстает направление мысли, традиция которой восходит к древним грекам: в политических вопросах она изобличает тему истины как слишком однозначную и тираническую. Каждому известно, что существует драгоценная «свобода мнения», тогда как в высшей степени сомнительно, существует ли «свобода истины»146.

Как бы ни оценивать это утверждение Бадью, он верно отметил, что в поздних работах («Лекции по политической философии Канта» и «Жизнь ума») Арендт регулярно говорит о принудительности истины. И это вскрывает еще одну двоичную структуру, где свобода мнений выступает в роли жертвы, с которой автор себя ассоциирует, а истина — в роли тирана.

Арендт не было дано дописать «Жизнь ума». Закончив две части, «Мышление» и «Воление», она умерла во сне от сердечного приступа, успев накануне напечатать только заголовок третьей части — «Суждение» — с эпиграфом из Лукана, где опять-таки строго разграничиваются «победители» и «жертвы»:

Victrix causa diis placuit, Sed victa Catoni

Боги выбрали сторону победителей Но сторону побежденных — Катон.

Это известное двустишие из «Фарсалии» цитирует Генц, один из персонажей книги о Рахели Фарнхаген — первой из книг Арендт, написанных после разрыва с Хайдеггером. Характерно, что выражение causa placuit относится именно к судебной терминологии. Он означает одновременно и то, что богам (Ка-тону) «любезна» сторона победителей (побежденных), и то, что они присудили этой стороне выигрыш. Этот эпиграф, который Арендт любила и неоднократно цитировала"7, идеально выражает позицию судьи, того, кто вершит суд «над схваткой» — ту позицию, в которую сбегает «я», теснимое болью реальных отношений, с их противоречиями между прошлым, настоящим и будущим.

146. Там же. С. 106.

147. См., напр.: Арендт Х. Фридрих фон Генц // Опыты понимания. С. 139.

Можно усмотреть некую иронию — или вмешательство судьбы — в том, что третья часть «Жизни ума», посвященная суждению, оборвалась на этом эпиграфе. Третий не был описан Арендт ни как Дух-Утешитель (дух коммуникации и третье лицо Троицы), ни как судья. Вопрос о Третьем остался открытым.

Заключение

Позволим себе предположить, что тексты Ханны Арендт оказались столь востребованными в конце XX—начале XXI века, потому что двоичная структура в ее опыте и способе мировосприятия оказалась созвучна опыту и способу мировосприятия современности. Характерна избирательность в рецепции ее творчества — популярны стали именно тексты о прорабатывании вины и морали, написанные в годы разрыва с Хайдеггером — а размышления о поступке «прощения», открывающем свободу в Vita Activа, получают куда меньше внимания.

Думается, причиной тому то, что наше общество может помыслить только двоичную систему отношений. Наша культура — это культура развода: никогда до XX века отношения мужчины и женщины не реализовались, — но и не разрывались — с такой легкостью. Именно поэтому двоичная структура укоренена в современном сознании: она определяет восприятие политики, где действует все та же логика насильника и жертвы, где те, кто объявлен жертвой, и сострадающие ей заведомо находятся на «правильной стороне истории», а тот, кто объявлен насильником, — на «стороне зла». Двоичная структура определяет и восприятие иных сфер социальности: это и детско-родительские отношения (где ребенок априори позиционируется как жертва), и отношения с супругом или сексуальным партнером (где в любой конфликтной ситуации мужчина по умолчанию воспринимается в общественном мнении как насильник, абьюзер), и эти же отношения в художественной литературе и кино (где, наоборот, женщина часто оказывается единственным героем, без Другого, а мужчины — пассивны, статисты), и отношения с любыми властными структурами, будь то преподаватели или начальники по работе (где ученики или подчиненные воспринимают себя как жертву).

Отторжение реальности настоящего времени, которое мы отмечали у Арендт в период дискоммуникации с Хайдеггером, также свойственно современному восприятию социальности. Двоичная структура определяет восприятие межличностных отно-

шений: человек считает себя жертвой, и проблемные моменты в отношениях с партнером видит как повторение травмы дет-ско-родительских и других прошлых отношений. Она же определяет восприятие истории и политики: люди, оценивающие происходящее как «радикальное зло», которое выступает насильником, склонны считать, что они живут не в моменте настоящего, но в прошлом, что они переживают сейчас то же самое, что переживали жертвы 1937 года, или сравнивать с Гитлером самых разных оппонентов в самых разных контекстах.

Разрыв любовных отношений мужчины и женщины (сущност-но троичных — даже если дети не родились, как в случае Арендт и Хайдеггера) приводит к формированию двоичной структуры. А поскольку опыт развода, в родительской семье или собственных отношениях — базовый опыт большинства жителей современного западного мира, то именно двоичная структура, прежде всего матрица «насильник — жертва», определяет восприятие социальных отношений. С этим же связано, как мы предполагаем, распространение «этического» дискурса в последние десятилетия: люди легко прекращают отношения, выходят из них или вовсе не начинают — и, будучи не в состоянии действовать как участник отношений, оказываются в позиции «судьи» (этот механизм мы кратко обозначили в главе о поздней Арендт). Отменив отношения со значимым Другим, люди теряют способность помыслить любые отношения — и начинают «судить» друзей, близких или незнакомых людей, оценивать сложные политические, культурные, психологические ситуации с точки зрения «моральной допустимости/ недопустимости», «принадлежности к стороне зла/стороне добра».

Другой причиной распространения двоичной структуры восприятия социальных отношений, помимо систематических разводов, стала, как мы полагаем, распространение контрацепции. Если вспомнить, что в течение тысячелетий до открытия эффективной контрацепции любовные отношения мужчины и женщины были связаны с зачатием, можно предположить, что любовь исходно — это «троица» не только в богословском, но и в простом антропологическом смысле. Это отношения, где есть место для Третьего, что обеспечивает динамичность системы. Третьим может быть ребенок. Отношения, живые в начале романа, в любом браке имеют тенденцию к застыванию в устойчивых моделях, когда за каждым партнером закрепляется свой паттерн, своя привычная роль, делающие невозможной свободную коммуникацию. Даже если отношения между мужем и женой исходно сводились к нулю, каждый новый ребенок неизбежно создавал их и менял

на минимальном фактическом уровне. Он обуславливал необходимость заботиться о жене, обсуждать новые проблемы, тренировал навык решения конфликтов, то есть привычку договариваться и прощать, и между родителями, и между братьями и сестрами. И Третьим может быть слово — откровенный разговор всегда непредсказуемо меняет систему.

Если рассматривать Третьего как (спонтанное) слово, которое всегда может явиться и поменять отношения, или (непланируемо-го) ребенка, который всегда может явиться и поменять отношения, то очевидно, что со свободным словом всегда были проблемы и в государстве, и в семье. Однако место для ребенка в отношениях мужчины и женщины, вплоть до ХХ века, было всегда — и это поддерживало минимальное основание троичной структуры. Она могла хотя бы мыслиться — в произведениях культуры, которая, вопреки жестким границам общества, вплоть до XX века говорила о победе любви и коммуникации. Но во второй половине XX века минимальная база троичности исчезла—контрацепция исключила спонтанное появление ребенка из любовных отношений, обусловив застывание отношений в двоичных устойчивых моделях, а системный развод окончательно упрочил двоичную структуру, создал для нее внутреннее основание. Люди, пережившие расставание со значимым Другим, и особенно дети, пережившие развод родителей, теряют способность к «троичным» отношениям, с их бесконечной коммуникацией и без оглядки на конечность и смерть — так же, как эту способность теряла Арендт в ходе разрывов с Хайдеггером.

Библиография

Арендт Х. Vita Activa, или О деятельной жизни / Пер. с нем. и англ. В. В. Биби-

хина. СПб.: Алетейя, 2000. Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008. Арендт Х. Жизнь ума. СПб.: Наука, 2013. Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996. Арендт Х. Кошмар и бегство // Опыты понимания 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018.

Арендт Х. Личная ответственность при диктатуре // Она же. Ответственность

и суждение. М.: Издательство института Гайдара, 2013. Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011.

Арендт Х. Организованная вина // Опыты понимания 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018.

Арендт Х. Фридрих фон Генц // Опыты понимания 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018.

Арендт Х. Что такое экзистенциальная философия? // Опыты понимания 19301954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018.

Арендт Х. Эмансипация женщин // Опыты понимания 1930-1954. Становление,

изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. Арендт Х., Хайдеггер М. Письма 1925-1975 и другие свидетельства. М.: Издательство института Гайдара, 2015. Арендт Х., Ясперс К. Письма 1926-1969. М.: Издательство Института Гайдара, 2021.

Бадью А. Можно ли мыслить политику? М.: Логос, 2005.

Бейнер P. Ханна Арендт о суждении // Арендт X. Лекции по политической философии Канта. СПб.: Наука, 2011. Бл. Августин Аврелий. Исповедь. Кн. VII, 5. М.: Даръ, 2005. Бл. Августин. Христианская наука, или Основания священной герменевтики

и церковного красноречия. СПб.: Библиополис, 2006. Бурдьё П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, 2003. Волин Р. Об антисемитизме Хайдеггера: дело Петера Травны // Versus. 2021. Т. 1. № 1. С. 122-157.

Кляйн М., Айзекс С, Райвери Дж., Хайманн П. Развитие в психоанализе. М.:

Академический проект, 2001. Мотрошилова Н. Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт. Бытие — Время — Любовь.

М.: Академический проект, 2013. Фай Э., Финкелькраут А. Арендт pro/contra Хайдеггер: дискуссия // Логос. 2018. Т. 28. № 3.

Филиппов А. Ханна Арендт и Карл Шмитт: два понятия политического // Современное значение идей Ханны Арендт. Материалы международной конференции. Калининград: БФУ им. И. Канта, 2015. Хайдеггер М. Размышления II-VI (Черные тетради 1931-1938). М.: Издательство

Института Гайдара, 2016. Arendt H. A Reply to Eric Voegelin: The Origins of Totalitarianism // Review of

Politics. 1953. Vol. 15. № 1. P. 76-84. Arendt H. Der Liebesbegriff bei Augustin. B.: Julius Springer, 1929. Arendt H. Love and St. Augustine. Chicago; L.: The University of Chicago Press,

1996.

Arendt H. Rahel Varnhagen: The Life of a Jewess. N.Y.; L.: Harcourt Brace Jovanovich, 1974.

Brown P. The Body and Society. Men, Women, and Sexual Renunciation in Early

Christianity. N.Y.: Columbia University Press, 1988. Brunkhorst H. Revolutionary constitutions: Arendt's inversions of

Heidegger // European Journal of Cultural and Political Sociology. 2014. Vol. 1. № 3.

Cannovan M. Hannah Arendt. A Reinterpretation of her Political Thought.

Cambridge: Cambridge University Press, 1992. Ettinger E. Hannah Arendt/Martin Heidegger. Cumberland, RI: Yale University Press, 1995.

Faye E. Arendt et Heidegger. Extermination nazie et destruction de la pensée. P.:

Albin Michel, 2016. Grunenberg A. Hanna Arendt and Martin Heidegger. History of a Love.

Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 2017. Kristeva J. Le génie feminin. T. 1: Hannah Arendt. P.: Fayard, 1999.

Paulin R. The Life of August Wilhelm Schlegel. Cosmopolitan of Art and Poetry.

Cambridge, UK: Open Book Publishers, 2016. Rich A. Conditions for Work: The Common World for Women // On Lies, Secrets,

and Silence: Selected Prose 1966-1978. N.Y.: Norton, 1979. Rosenthal A. Defining Evil Away: Arendt's Forgiveness // Philosophy. 2011. Vol. 86. № 2.

Schlegel, Friedrich von // Biographisches Lexikon des Kaiserthums Oesterreich. URL:

https://de.wikisource.org/wiki/BLK%C3%96:Schlegel,_Friedrich_von. Taminiaux J. The Thracian Maid and the Professional Thinker. Arendt and Heidegger.

Albany, NY: State University of New York Press, 1997. The Correspondence of Hannah Arendt and Gershom Scholem. Chicago; L.: The

University of Chicago Press, 2017. Trawny P. Freedom to Fail: Heidegger's Anarchy. Cambridge: Polity Press, 2015. Villa D. Arendt and Heidegger: The Fate of the Political. Princeton: Princeton

University Press, 1996. Young-Bruehl E. Hannah Arendt. For Love of the World. New Haven, CT: Yale University Press, 1982.

THE "ABUSER — VICTIM" FRAME AS A CONSEQUENCE OF THE REJECTION OF LOVE: THE CASE OF HANNAH ARENDT

Olga Bartoshevich-Zhagel. I. M. Sechenov First Moscow State Medical University (Sechenov University), Russia, atenedo@gmail.com.

Keywords: Hannah Arendt; Martin Heidegger; abuser vs victim; totalitarianism; broken relationships; time; binary structure; trinity; binary oppositions.

The article is an attempt to identify the basic models of Hannah Arendt's thinking, which can be described either as a binary structure (where relations between subjects are reduced to stable binary models of "abuser — victim," "good — evil," "master — property") or as a ternary structure based on the free communication of subjects. An analysis, including a philological and psychological perspective, of her major works is produced: Shadows, The Concept of Love in Augustine, Rachel Farnhagen, The Origins of Totalitarianism, Human Condition, On Revolution, Life of the Mind, as well as various papers and private letters. The author tries to show that the formation of these structures and the transition from one to the other is determined by Arendt's relationship with Martin Heidegger, her significant Other, by the ruptures and renewals of the relationship with him. The binary optics is formed in Arendt's very first texts created in the process of parting with Heidegger in the 1920s, and it finds its ultimate embodiment in The Origins of Totalitarianism. Conversely, in the periods when Arendt's love and open conversation with Heidegger is realized, her thought comes to a system that assumes a place for a Third, be it a third opinion or a third participant(s) in the relationship.

Arendt sees the example of such a system of communication of equal political subjects in the democracy of the polis (in Human Condition). The transition from binary oppositions like "abuser — victim" to a communicative (ternary) model became possible thanks to the experience of reconciliation with Heidegger in 1950, and the three-way communication with his wife, just as the transition to more distanced forms of communication with him in the 1960s led to a return to binary models in Arendt's later work. At the end of the article, a suggestion is made as to why Arendt's thought has been in such demand in recent decades: the binary structure of the perception of social relations, which distinguishes most of Arendt's works, turned out to be consonant with the culture at the turn of the 21st century (a view of morality, history and politics, relations with the state, relations between man and woman, parent and child through the prism of "abuser — victim," "the side of good versus the side of evil," etc.). A polarized picture of the world has taken root in society, probably for the same reasons as in Arendt's case, i.e., as a result of the systematic divorces, ruptures from relationships with the meaningful Other that are peculiar to our epoch.

DOI: 10.22394/0869-5377-2022-5-37-87

88 joroc•tom 32•#5•2022