CC BY
17
вому, а старому — отцу ныне действующего — Хафезу Асаду), и египетскому — Мубараку. Он, безусловно, был фигурой, сопоставимой с саудовским монархом. Новые лидеры, какими бы амбициями они ни обладали, — люди гораздо менее известные, с гораздо меньшими связями и гораздо менее уважаемые в арабском мире.
Кроме того, в Саудовской Аравии и в Сирии режимы достаточно неустойчивы. Ливан — на грани гражданской войны. Некие коллизии могут произойти в ближайшее время и в Египте. Не исключено, что в отсутствие Шарона Израиль могут попробовать на прочность, ибо нет лучших способов решить внутренние проблемы, чем маленькая внешняя война.
Вот чем может обернуться для региона исчезновение Шарона из политической элиты Израиля. Хотя для Израиля это означает лишь то, что ушел один из величайших его полководцев и один из крупнейших общественных и политических деятелей. А сам по себе механизм замены премьера в Израиле вполне нормально работает уже в течение десятилетий. А слабым или сильным окажется новый премьер — это уже другой вопрос.
«Известия», М., 12 января 2006 г.
Максим Юсин,
журналист
ФРАНЦИЯ ПОСЛЕ ПОГРОМОВ (Специальный репортаж из французских городов, где еще недавно жители готовились к гражданской войне)
В начале января 2006 г. французские власти отменили чрезвычайное положение, введенное вскоре после начала «мятежа молодых иммигрантов», переполошившего всю Европу. Что сегодня происходит в местах недавних погромов? Как они изменили Францию? Могут ли населенные выходцами из арабских стран пригороды «взорваться» вновь? Что думают о последних событиях иммигранты - мусульмане, которых кое-кто в стране уже открыто называет «пятой колонной»? На эти и другие вопросы пытался найти ответ специальный корреспондент «Известий» Максим Юсин. Он побывал в Марселе и Лионе, окрестности которых прошлой осенью были центрами «восстания».
Вот медленно бредут старики-арабы в отороченных мехом коричневых шапочках. На улице — солнце, 10 градусов тепла, после заснеженной Москвы — просто тропики. Но для Марселя (да и для их родного Марокко) плюс 10 — это холодно. Поэтому и форма одежды у стариков— зимняя. А вот — семья сенегальцев: дед, отец и три сына. У всех — одинаковые ярко-синие балахоны до пят. Отец громко говорит с кем-то по мобильному телефону — на французском, почти без акцента. Местное отделение банка предлагает «быстро и эффективно перевести деньги в Марокко, Алжир, Тунис». А поверх рекламы кто-то приклеил листовку в поддержку «палестинских братьев». «Смотри, во что иммигранты превратили город. Повсюду мусор, какие-то бумаги, скомканные газеты. А вот эти — идут, плюют перед собой, горланят на всю улицу. И ведь самое интересное — они не умеют себя по-другому вести. Они думают, что это нормально, — Жан-Франсуа делает паузу, ждет, пока четверо молодых арабов пройдут мимо нас, и вполголоса добавляет: — Вот такие ребята и устроили здесь "революцию". Машины жгли, детские сады, префектуры. И ничего им за это не было. Даже тех, кого ловили, почти сразу отпускали. Им ведь, как правило, еще нет 16, а подростка по нашим французским законам привлечь к ответственности очень сложно. Могут жечь все, что встретят на своем пути». Жан-Франсуа владеет небольшим рекламным агентством, ему 45 лет, он считает себя «коренным марсельцем» — его родители переехали в город еще до рождения сына. «Раньше я очень любил Марсель, гордился им, — вспоминает Жан-Франсуа. — А сейчас мне порой стыдно за него. Грязный город стал, неприветливый. Не случайно туристы к нам почти не ездят. Боятся. Да и сами марсельцы во многие кварталы перестали ходить. Моя подруга каждое утро бегала по набережной вдоль Старого порта — спортом занималась. А пару месяцев назад прекратила. После того, как к ней пристали трое арабов».
В Старом порту (а это — еще один символ города) и впрямь чувствуешь себя не слишком уютно. Молодые иммигранты, сидящие на лавочках, а то и прямо на тротуаре, так пристально смотрят на каждого прохожего, так навязчиво провожают его взглядом, что желание возвращаться в этот квартал сразу как то пропадает. «В Париже, Лионе, Тулузе или Лилле есть проблема пригородов, где живут иммигранты и где царят свои законы. Марсель же уже сам превратился в один большой пригород. Порт все-таки. Да и Алжир совсем близко — по ту сторону Средиземного моря. Вот все к нам и едут. Сегодня во Франции каждый третий ребенок рождается в семье иммигрантов. А в Марселе, наверное, два из трех. Мне страшно подумать, что будет здесь лет через двадцать. А политикам на-
шим хоть бы что. Никто ничего не делает, — негодует Жан-Франсуа. — Саркози (министр внутренних дел Франции) обещает выслать до конца года 25 тыс. нелегальных иммигрантов. Но это же капля в море! Во Франции уже
5 млн. мусульман. Что такое 25 тысяч?»
Несмотря на весь свой радикализм, Жан-Франсуа никогда не голосовал за Жан-Мари Ле Пена — вождя французских националистов. Ле Пена он считает «шутом» и «карикатурой на патриота»: «За свою карьеру этот человек наговорил слишком много глупостей. Вместо того чтобы сконцентрироваться на борьбе с иммиграцией, он сражается на всех фронтах. Саддама Хусейна защищает, евреев зачем-то ругает. Назвал газовые камеры "эпизодом во Второй мировой войне". Это вообще за гранью добра и зла. После таких слов ни один уважающий себя француз за Ле Пена не проголосует. Или уж, во всяком случае, не сознается, что проголосовал, —неприлично. Но вот парадокс: многое из того, что еще лет десять назад говорил об иммигрантах Ле Пен, сегодня повторяют вполне респектабельные, цивилизованные политики». «Мягеж» во французских пригородах явно сыграл на руку 77-летнему Ле Пену и его Национальному фронту. Если верить последним опросам общественного мнения, сегодня лишь 39% французов считают его идеи «неприемлемыми». А каждый третий опрошенный готов признать себя «расистом». И это — в одной из самых политкорректных стран Европы, где депутаты, министры и журналисты, говоря о бунте в пригородах, старательно избегают слов «арабы» и «мусульмане».
«Долгое время только один Ле Пен затрагивал некоторые "деликатные" темы. Теперь же это охотно стали делать политики, имеющие репутацию центристов. Они перенимают идеи радикалов. Под влиянием последних событий "политический центр" сместился вправо», — считает социолог Брис Тейнтюрье из института ТЫБ-Бой^. Это «смещение центра» пугает французских мусульман. Они все чаще жалуются на дискриминацию. «Еще недавно, до этих злосчастных волнений, я мог спокойно ходить по городу, не привлекая внимания полицейских. Сейчас все по-другому. Останавливают, просят предъявить документы. Потом извиняются. Все предельно вежливо, без оскорблений. Но неприятный осадок все равно остается. Как будто
ты — человек второго сорта», — 27-летний Салах не считает себя иммигрантом. Он — француз, у него — полноценный французский паспорт. Как и у его родителей, 40 лет назад приехавших в Марсель из Туниса.
Салах работает в маркетинговой компании. И работу эту ему пришлось выбивать буквально с боем: «Меня никак не хотели брать. То в одной, то в другой фирме я получал отказ. Причем сценарий был всегда один и тот же. Я звонил по телефону, излагал свою биографию, рассказывал, где учился. Собеседник был доволен — но лишь до того момента, пока я не называл имя и фамилию. После этого тон сразу менялся, меня холодно просили перезвонить позже, придумывая тот или иной предлог». Несмотря на свои обиды, Салах отнюдь не сочувствует погромщикам, бушевавшим во французских пригородах: «Эти ребята настраивают общество против всех мусульман. Ле Пену и другим националистам только этого и надо. Они сразу начинают кричать: "Посмотрите на этих арабов! Они варвары. Пусть уезжают отсюда". Но мы-то все очень разные. Я, например, по-арабски почти не говорю. У меня все друзья — Кристофы и Мишели. А мою маму, которая работает медсестрой, пациенты из иммигрантских кварталов вообще расисткой называют. За то, что она не сразу понимает их акцент. Так и говорят: "Вы нас, арабов, ненавидите. Даже выслушать не хотите". Это ей-то, родившейся в Тунисе».
В том, что у арабов на улицах Марселя действительно проверяют документы, я убедился еще не раз и не два. В этом смысле марсельские полицейские мало чем отличаются от милиционеров в московском метро. Точно так же высматривают в толпе «подозрительного» смуглого человека, подзывают, придирчиво изучают его бумаги. Вот только взятку за отсутствие регистрации (вида на жительство) не берут. Тех, у кого документы не в порядке, задерживают и везут в участок. Так, во всяком случае, утверждает Салах. На моих глазах ни одного задержания не происходило. Подавляющее большинство иммигрантов, гуляющих по Ля Ка-небьер и другим марсельским проспектам, живут здесь на вполне законных основаниях.
Те, кто находится во Франции нелегально и кого предлагает высылать Николя Саркози, укрываются, как правило, в пригородах. Именно там, где 27 октября прошлого года и вспыхнули бунты. В этих кварталах полицейские лишний раз стараются не появляться, документы здесь проверяют нечасто.
Вокруг Лиона таких пригородов много. Но самые известные — два: Вениссьё и Во-ан-Велен. «Мятежными» они считаются уже очень давно. В Вениссьё вообще произошли первые в истории Франции «бунты иммигрантов» — было это еще летом 1981 г. Во-ан-Велен впервые «восстал» в октябре 1990-го.
Но на сей раз жители этого пригорода вели себя на удивление спокойно. И именно Во-ан-Велен французские власти чаще всего называют примером для подражания. Выходит, что не везде бунтуют иммигранты. Могут и они быть лояльными, законопослушными гражданами. «В Во-ан-Велен лучше, чем в других пригородах, работает программа социальной реабилитации, — рассказывает Франсис Броше, обозреватель ведущей лионской газеты «Прогрэ». — Там строят новые, современные дома, создают рабочие места. Молодежь получает качественное образование. Правительство выделило на благоустройство пригородов колоссальную сумму — 30 млрд. евро. Но не везде этими деньгами распорядились по-хозяйски. Жителям Во-ан-Велен повезло. Их мэр Морис Шаррье хоть и коммунист, но просвещенный, современный, прагматичный. А вот мэр Вениссьё Андре Жерен — коммунист-ортодокс. Никакой внятной программы у него нет, дела в пригороде запущены. Не случайно там произошли едва ли не самые сильные волнения во всей Франции. (Именно в Вениссьё погромщики избили съемочную группу российского телевидения. - М.Ю.). А в Во-ан-Велен в самый разгар бунтов люди спокойно оставляли машины на улице, сидели в бистро. Там было даже спокойнее, чем в центре города».
Впрочем, и в центре Лиона обошлось без особых эксцессов. Лишь один раз «революционеры» подожгли несколько автомобилей на пляс Белль-кур — одной из самых больших площадей Европы. «На самом деле все было далеко не так страшно, как писала иностранная пресса. Да, сгорели десять тысяч машин. Но это — по всей стране и за три недели. У нас всегда автомобили жгут. Даже в спокойные времена, когда нет никаких волнений. В новогоднюю ночь из года в год поджигают по 300—400 машин. Молодежь так "развлекается". К этому все привыкли. Никто особо не паниковал. Самое главное, что обошлось без жертв. Три недели бунтовали — и никто не был убит. Полиция вела себя достойно, на провокации не поддавалась. Да и с той стороны, надо думать, была команда: никакой крови», — Изабель преподает литературу в одном из лионских лицеев и называет себя «оптимисткой по жизни». Она голосует за социалистов, принципиально не употребляет в своей речи слов «арабы» и «иммигранты», считает главной причиной волнений в пригородах «вопиющее социальное неравенство» и обвиняет правительство в том, что оно «идет на поводу у националистов». Больше всего Изабель радует, что власти ее родного Лиона ни у кого на поводу не пошли — и отказались учредить специальную «железнодорожную полицию», сотрудники которой патрулируют вокзалы во всех крупных французских городах. Во
всех, кроме Лиона. «И очень хорошо, — убеждена Изабель. — Нас и так на каждом шагу контролируют, снимают на камеры наблюдения. Как будто бы в стране военное положение. Чем меньше людей с оружием, тем лучше».
Жан-Франсуа из Марселя с Изабель категорически не согласен. Он только радуется, когда видит на улице патруль. Ничуть не смущает его и «усиленный наряд» (три солдата с автоматами и двое полицейских), встречающий пассажиров на марсельском вокзале Сен-Шарль: «А как иначе? Ты знаешь, что здесь у нас недавно произошло? Молодые бандиты из пригородов фактически захватили в заложники пассажиров поезда, который шел из Ниццы. Отняли деньги и драгоценности, обыскали багаж, девушку чуть не изнасиловали. Потом вышли на следующей станции — и растворились. Никого так и не арестовали. Такого никогда раньше не было. Дожили». «Налет в в поезде» переполошил всю Францию. По телевидению один за другим шли круглые столы. Французы пытались найти ответ на типично русский вопрос: «Что делать?» А в самом деле: что? Не пускать в вагон подозрительных подростков «арабской национальности»? Но как тогда быть с правами человека и с презумпцией невиновности? Наводнить поезда вооруженными патрулями? Но чем тогда Франция будет отличаться от полицейского государства?
Другая тема теледебатов — надо ли объявить нерабочим днем мусульманский праздник Аид-эль-Кебир (в России его называют Курбан-байрам). Согласно опросам, 89% французов — против (как раз примерно столько в стране немусульманского населения). В эфире же люди высказываются далеко не столь однозначно. «А почему нет? — с вызовом обращается к аудитории веснушчатый студент-парижанин. — Ислам — вторая религия в стране. Если мы не будем уважать мусульман, как мы можем требовать от них, чтобы они уважали нас?». «Ну, как тебе это? Не могу слушать таких вот философов, — Жан-Франсуа хватает пульт и выключает телевизор. — Давай тогда и буддистские праздники выходными объявим — у нас здесь много вьетнамцев живет. Нельзя до бесконечности идти на уступки. Им ведь все равно мало — аппетит приходит во время еды. Один исламист здесь, в Марселе, уже потребовал, чтобы во Франции больше не вели летоисчисление от Рождества Христова. Он считает, что это обижает мусульман»... «Все, хватит! Достаточно на сегодня политики, - Жан-Франсуа резким движением встает с дивана и направляется к двери. — Пойдем, выпьем пива». И мы идем. Опять на ту же Ля Канебь-ер, где взад и вперед снуют мальчишки-иммигранты из предместий.
Опять заказываем «Кроненбург». И алжирца-официанта это нисколько не шокирует. Потому что Марсель, что бы ни говорил Жан-Франсуа, — это все-таки еще не до конца арабский город.
«Известия», 16 января 2005 г.
ТЬЕРРИ ВОЛЬТОН: «ИСЛАМИЗМ -ЭТО ВЫРОЖДЕНИЕ ИСЛАМА»
Французский политолог Тьерри Вольтон, автор книг «КГБ во Франции», «Париж—Москва: 30 лет тайных отношений», «Красно-коричневые: «Болезнь века», только что опубликовал свой очередной труд — бестселлер «Четвертая мировая война». Что это за война? Каковы в ней ставки? Об этом Тьерри Вольтон рассказывает корреспонденту «Известий» Ю.Коваленко.
Вопрос: Вы утверждаете, что после двух мировых и «холодной» войн в XXI веке мир вступил в новый, беспрецедентный конфликт...
Ответ: Нет сомнений, что уже идет широкомасштабная мировая война. Ее жертвами уже стали более двух миллионов человек. Свыше 30 стран уже пострадали от терактов.
Вопрос: Виноват ли ислам в развязывании «четвертой мировой»?
Ответ: Необходимо отличать ислам от исламизма. Исламизм—это исключительно политическая интерпретация мусульманской религии, касающаяся государства, его законов и т.д. Это, если хотите, вырождение ислама, его деградация. Однако и в самом исламе есть стремление к глобальному подходу. Это относится и к роли государства, и к роли правосудия, и к управлению семьей.
Вопрос: Чего добиваются исламисты?
Ответ: Они хотят вернуться к эпохе VIII—XIII веков, когда мусульмане владели значительной частью мира, включая Испанию. Они хотят, чтобы ислам стал мировой религией.
Вопрос: Какую позицию ислам занимает по отношению к терроризму?
Ответ: В исламе есть понятие «войны религий». В этом и заключается главное различие между христианством и исламом. Во времена Магомета исламская религия вела завоевания с помощью меча. Магомет был военачальником, тогда как Иисус — миролюбивым апостолом, который проповедовал любовь к ближнему. Ислам официально осуждает терроризм, но в нем есть моменты, которые могут служить его оправданием.
