CC BY
57
УДК 82 ТИМОФЕЕВ И.06 А.П. ДУДКО
аспирант кафедры русской литературы XI-XIX веков Орловского государственного университета E-mail: dudalex1986@mail.ru
UDC 82 ТИМОФЕЕВ И.06 А.Р. DUDKO
postgraduate student of the Russian Literature Department (XI-XIX centuries), Orel State University E-mail: dudalex1986@mail.ru
ФОРМЫ ВЫРАЖЕНИЯ МЕМУАРНО-АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО НАЧАЛА ВО «ВРЕМЕННИКЕ» ИВАНА ТИМОФЕЕВА
THE FORMS OF EXPRESSING THE AUTOBIOGRAPHICAL MEMOIRS BEGINNING IN «VREMENNIK « BY IVAN TIMOFEEV
В статье анализируются разные формы повествования в историческом сочинении Ивана Тимофеева «Временник». Применение различных моделей описания исторических фактов свидетельствует об особенной установке автора на воссоздание исторической перспективы.
Ключевые слова: автор, повествование, «Временник», субъективная форма, объективная форма, исторический факт, авторская интерпретация.
Different forms of the narration in Ivan Timofeev's historical composition "Vremennik" are analyzed in this article. The use of various models in the historical description of facts shows author's special setting aimed at reconstructing the historical prospect.
Keywords: author, narration, "Vremennik", subjective form, objective form, historic fact, author's interpretation.
В исследованиях медиевистов традиционно выделяются такие формы авторского самосознания, как автор-проповедник, автор-агиограф, автор-летописец[10, с. 11; 3, с. 79]. Данная классификация является обоснованной и вполне исчерпывающей для литературы Х1-ХУ1 вв., но она явно недостаточна для следующего периода развития литературы, который характеризуется возникновением интереса к характеру человека, к личности, к историческому деятелю[10, с. 8]. «Все большее и большее значение в характеристике исторических лиц приобретают их поведение, их действия»[10, с. 22], - писал Д. С. Лихачев. А оценка, объяснение, комментирование поступков исторических лиц переходит к их современникам, писателям, повествующим о событиях с позиций очевидцев. Так в древнерусской литературе зарождается новая форма - мемуарно-биографическая проза и новый тип авторского самосознания - автор-мемуарист.
В мемуарном повествовании событие всегда преломляется через авторское восприятие, в связи с этим Т.В. Краева отмечает, что «в мемуарах неминуемо возникает элемент вымышленного, основанный на личностных психологических установках, воображении автора. Попытки рассмотреть мемуары не только с точки зрения получения достоверной фактической информации о событиях прошлого, но и выявления восприятий и ощущений участника события, попытка реконструкции прошлого таким, каким оно выглядело в представлениях современников, достаточно плодотворны в современной отечественной науке»[8, с. 308].
Автор одной из теорий возникновения и генезиса мемуаров в русской литературе А.Е. Чекунова считает, что появление «жанра» было связано с угасанием традиционных форм письменных источников, прежде всего летописей, исчерпавших свои социальные функции: «Летописание к концу ХУ11 в. утрачивает свой официальный характер, отличительные особенности своего содержания, стиля языка. <...> новые задачи в осмыслении истории страны требовали совсем новых форм исторического изложения»[18, с. 36]. При общей верности отмеченной тенденции А.Е. Чекунова не учла того, что процесс трансформации жанра летописей начался несколько раньше. Д.С. Лихачев отмечал, что формирование нового типа исторических произведений и нового отношения к историческому материалу начинается значительно раньше[10, с. 8], а объясняется это «повышенным интересом к человеческому характеру и новым к нему отношением»[10, с. 11]. Интерес проявляется не только по отношению к историческим лицам, но и к событиям, которые во многом определялись поступками и поведением этих лиц, а также к личности самого писателя, который стремится разобраться не только в произошедшем, но и объяснить причину собственных поступков. Самосознание книжника проявляется уже не только на уровне повествования о событиях и их оценки, но и в самохарактеристиках автора, в осмыслении собственного места в истории.
Писатели исторических сочинений начала ХУ11 века о Смуте преследовали и личные цели: они стремились показать себя в более выгодном свете, чем это было на самом деле. Следовательно, в повество-
© А.П. Дудко © А.Р. Dudko
вании о Смуте получают развитие мемуарное и автобиографическое начала.
Смутное время и его наиболее интересные персонажи всегда были в центре внимания исследователей, но особенно интенсивно изучение событий эпохи «нестроения» на Руси, причин, последствий, выдающихся представителей ведется в последние десятилетия, что объясняется стремлением современных ученых интерпретировать хорошо известные факты в свете постоянно открывающихся новых исторических источников.
Не обойден вниманием исследователей и автор «Временника» - Иван Тимофеев. Относительно недавно появились работы Я.Г. Солодкина [15, с. 1133] и Н.М. Золотухиной [6, с. 12-31], в которых предприняты попытки целостного изучения книги писателя и его биографии. Монографии создавались на основе многочисленных документальных свидетельств, но в недостаточной мере опирались на текст памятника. В силу научных интересов исследователи сосредоточили свое внимание на исторических аспектах «Временника» и не ставили задачу рассмотрения его художественных особенностей. При этом текст памятника предстает одним из самых сложных и многогранных в художественном отношении произведений, посвященных эпохе Смуты.
Уникальность «Временника» заключается в том, что он совмещает черты сочинения исторического характера, традиционного для начала ХVII в., и мемуарного. И если исторический аспект рассмотрен основательно (П.Г. Васенко, О.А. Державина, В.И. Корецкий, С.Ф. Платонов и др.), то о мемуарном начале в исследованиях медиевистов лишь упоминается. И. П. Долинин называл Ивана Тимофеева мемуаристом, но никак это не обосновывал[5, с. 131]. Венгерская исследовательница М. Тетени вообще представила вопрос о мемуарном начале решенным: «С именем Тимофеева-писателя связывается и создание исторического повествования нового типа, произведения мемуарного характера»[16, с. 172].
Для нас же важным представляется анализ форм выражения мемуарного начала в тексте «Временника». Объясняется это тем, что автор, рассказывая о времени и событиях, свидетелем которых был, использует разные формы представления художественного материала: субъективную, объективную и субъективно-объективную.
Определяющим компонентом субъективной формы повествования, ее художественным центром становится «Я» автора, выраженное личным местоимением и соответствующим глагольным рядом. Специфика формы заключается в том, что «выдвигается вперед личность самого автора, его субъективные переживания, пристрастия, стремления»[7, с. 60] Именно с субъективной формой связано и автобиографическое начало, в котором раскрываются жизненные обстоятельства, заставившие автора совершать те или иные поступки.
Во «Временнике» четко разграничиваются обоб-
щенная и личностная разновидности субъективной формы повествования. Обобщенная разновидность представлена в тексте памятника фрагментами, в которых автор изображает себя частью коллектива. В описании событий, связанных с нашествием на Москву «безбожнаго же Измаильта» [17, с. 35] татарского хана Казы-Гирея, писатель использует притяжательное местоимение «нашу», отождествляя себя с защитниками города: «нашю пленовати землю» [17, с. 36].
В соответствии с существующей традицией победа над татарами объясняется Божьей помощью и чудом, но картина защиты города представлена в деталях: «.. .каменноогражденья твердь градобитных хитростей грома не обыкшая таковыми тех оглаша-тися слуху, огнепальне многими отрыганий рыканем громогласнаго ужасно в дыме огня з блисаньми биением многии словом со основанием колебати землю и потресати небом» [17, с. 35-36].
Приводит Иван Тимофеев важные факты, доказывающие его осведомленность обо всем происходящем в Москве: взятый в плен русский воин, «укрепляем о бозе от доброго приставника ангела своего ему хранителя» [17, с. 36], прибег к «грехо-спасительной» лжи и сообщил о подходе новгородских и псковских отрядов к Москве.
Подобные детали дают возможность утверждать, что Иван Тимофеев находился в Москве и был в курсе не только частных подробностей ее защиты, но и знал о движении войск неприятеля в сторону Серпухова, о чем сообщает далее. Осведомленность автора «Временника» о деталях происходящего позволяет разрешить давний спор историков об этом периоде жизни Ивана Тимофеева: В. И. Корецкий [9, с. 150] и Р.Г. Скрынников утверждают: «Дьяк Иван Тимофеев служил в момент татарского вторжения в Пушкарском приказе в Москве» [13, с. 90], а Я.Г. Солодкин отмечает: «Мнение о том, что Тимофеев служил там (в приказе - А.Д.) летом 1591 г., во время татарского вторжения, не подтверждается источниками» [15, с. 14]. На наш взгляд, детализация, четкое понимание происходящего, максимальная достоверность подтверждают выводы исследователей о том, что Иван Тимофеев не только находился в Москве, но и занимал определенное положение в существующей тогда чиновничьей иерархии.
Из текста памятника следует, что автор «Временника» был в составе ополчения, которое выдвинулось для защиты южных рубежей Москвы. Повествование об ополчении также начинается с местоимения «наше»: «Наше православное тогда стоянием всего ратнаго земля нашея собрания ополчение бе на месте некоем.» [17, с. 37] Использование же обобщенной разновидности субъективной формы повествования призвано было подчеркнуть то единство, которое объединяло всех защитников города.
Личностная разновидность субъективной формы повествования появляется только в завершающей главе, которая посвящена воцарению Василия
Шуйского и оккупации Новгорода шведами. Именно в ней Иван Тимофеев объясняет причины написания сочинения об истории Смуты.
Впервые на страницах древнерусской литературы вместо традиционной формулы самоуничижения дается развернутое повествование о собственных сомнениях и их преодолении. По сути, от книжного клише остается только одна фраза: «невежество все научения моего»[17, с. 115]. Все остальное - детализированное воспроизведение творческого процесса: от зарождения мысли о написании сочинения и до его реализации.
В рассказе о возникновении творческого замысла центральное место занимает персонифицированный образ - мысль. Сначала она «во уме си мыслию сла-гах всегда», затем « бо ми часто и восхищением обуревая мысль облакоподобная по всему и скоролетящая высокопарнее, яко по воздуху птица, позыбанием же потрясая несостоятельное ми ума, и ниже в час даваше ему от служения препочити», «яко перстом тыкаше в моя ребра», «сия присно подвизая мя и па-мятию обновляя не отступая»[17, с. 115]. Важна сама последовательность, которую автор «Временника» использует при характеристике творческого процесса: сначала - это нечто умозрительное, «летящая, как птица по воздуху». На следующем этапе мысль материализуется и проявляется практически на физиологическом уровне «как пальцем, тыкала мне в ребра».
Автор «Временника» точно указывает время своего отъезда из Москвы, отмечает, что был отправлен в Новгород в качестве одного из его руководителей: «егда же стужающих на град вмале уляже брань, тогда самоходне о мне изволися цареви, и паче сего бо-гови своими тварми чюдне промысл творяшу всяко ко оному и прочим: кроме воля моея взыскания по-слати мя умилися в трикратное титло царевы место, еже царских в писании о имени возвышений что-мых, - превоименным, иже мене предварившем, сна-чальствовати мним в градцких движениих повелевая он»[17, с. 114].
Исследователь Мария Тетени утверждает, что Иван Тимофеев был одним из самых объективных писателей эпохи, а причину этого видит в том, «что у Тимофеева не было нужды оправдываться, объяснять свое поведение и поступки»[16, с. 172]. Но исследования, проведенные Л. В. Черепниным на материале документов Стокгольмского государственного архива, доказывают, что автору «Временника», так же как и другим писателям-участникам Смуты, приходилось и оправдываться, и объяснять. Их архивных материалов следует, что Иван Тимофеев подозревался в краже двух икон, принадлежащих убитому ставленнику Василя Шуйского М. Татищеву, и в пропаже церковных денег.
На первый взгляд может показаться, что автор «Временника» обходит молчанием те неприятные обвинения, которые преследовали его на протяжении нескольких лет, но это не совсем так. В автобиографической части повествования он упоминает: «веде
бо обыкших, яко естеством, от неоздержания дру-гови поношающих, яве, яко от своего им позорства хотети о чюжих гресех непщевати вины»[17, с. 116] Так Иван Тимофеев достаточно явно дает понять, что был оклеветан. Причины же, по которым он не называет имен своих врагов, вполне понятны. Работа над «Временником» началась в осажденном шведами городе, и поэтому автор просто не мог назвать тех, кто был приближен к фактическим правителям Новгорода.
Но есть в реальной биографии Ивана Тимофеева факт, демонстрирующий его лояльность к шведам. В Стокгольмском архиве сохранилась челобитная, написанная дьяком Иваном, доказывающая, что Тимофеев не только не был борцом с врагами, но и вполне миролюбиво существовал в структуре отношений, установленных в Новгороде Якобом Понтусом Делагарди, и даже «работством тамо». В челобитной Тимофеев пишет: «Пресветлейшему и высокорожен-ному государю королевичу и великому князю Карлусу Филиппу Карлусовичю бьет челом холоп ивой Иванко Тимофеев. / Милосердый государь королевич, пре-светлейший и высокороженный и великий Карлус Филип Карлусович, пожалуй меня, холопа своего бес-поместново, непожалованого, в деревне Родионове Григорьевою рожью Загоскина, што сеял Григорей з бобылки, а Григорей Загоскин тебе, государю, изменил. / Государь, смилуйся!»[19, с. 167]
Причины обращения к «князю Карлусу Филиппу Карлусовичю» объяснены в автобиографической части «Временника»: «Мое же отсюду (из Новгорода — А.Д.) к преславному граду вспять возвращение, от-нюду же преж им семо исходжение бысть, медлени-ем зде на долзе закосне скудостию ми возможных к подъятию действ»[17, с. 114].
Но следует отметить и то, что в личностном повествовании неожиданно возникает обобщающая форма: «К ним же убо нашего общерабства работством тамо, яко в сети, увязе ми нога и вне града изъют-рьуду преди с прочими гонзнути не свободися пре-диписания ради вины»[17, с. 114]. Это «наше» общее рабство возникает не случайно. Так Иван Тимофеев оправдывается, что был одним из многих, согласившихся работать на шведов.
Он отдавал себе отчет в том, что его служба не останется незамеченной в Москве, поэтому подробно остановился на воссоздании картин разорения Новгорода и передаче собственных переживаний: «церкви святыя раскопаша, и великообительная с малыми места вся иноких развлекоша со основаньми, доброты же их, иже вся имяше град, зле расхитиша и градожителей имении, и изнурившее муками, погу-биша, голени же их паче паличным биением сребре-ниц ради столкоша, <.. > и убо купно по всего града опровержении аз огорчихся»[17, с. 115]. Если прием нанизывания деталей достаточно активно использовался автором «Временника», то оценка ситуации от собственного лица появляется на страницах памятника впервые.
Иван Тимофеев стремится убедить читателей в том, что страдания города он переживал как глубоко личную трагедию. Именно поэтому он упоминает о тех почти физических муках, которые испытывал: «И во уме си мыслию слагах всегда по многи дни, не отлагая и в себе бывая, ходя бо, яко изступив умом, изгубление таковое граду присно мысля» [17, с. 115].
Оценка автором собственного состояния добавляет экспрессии, подчеркивает глубину личной трагедии, переживаемой автором, и раскрывает безысходность, в которой оказался он - один из недавних руководителей города.
Во фрагментах с субъективной формой повествования Тимофеев упоминает о своей приближенности к Василию Шуйскому: «Ту же и мне, мухоподобному, во тмах человеческого умножения соображающуся в соименных чине, заповеданиеми царских тогда велений етера хранящу» [17, с. 114]. Однако подробности своей деятельности при дворе писатель обходит молчанием. Как установил М.П. Лукичев, служба Ивана Тимофеева была высоко оценена Шуйским, так как дьяк Иван за «московское сидение» был награжден огромными вотчинами в Малоярославце и на Волоке («419 чети») [11, с. 23].
Субъективная форма повествования играет во «Временнике» существенную роль: ею определяется тональность повествования. Немногочисленные автобиографические фрагменты показывают, насколько сложной и противоречивой была судьба человека в трагических испытаниях эпохи. Иван Тимофеев, как и другие писатели-современники, осознавал неправедность своих поступков и стремился оправдаться, всем своим произведением показывая, что противостоять обстоятельствам он не мог.
Антиномичной, субъективной является объективная форма повествования. Обращение к ней связано с тем, «что мемуарист не может, а иногда и не хочет ограничиваться только собственными впечатлениями. Их (впечатлений - А. Д.) оказывается недостаточно для полной и достоверной картины прошлого» [2, с. 264]. Это приводит к тому, что писатель использует высказывания иных лиц, действительных свидетелей событий. Автор текста максимально дистанцирован от описываемого, но это не лишает повествование оценочности, а интерпретация фактов, при всем стремлении к объективности, остается личностной.
Объективная форма повествования - это своего рода художественное исследование эпохи, так как автор хочет понять причины Смуты. При этом Иван Тимофеев четко разграничивал те события, участником или свидетелем которых он был, и те важные для истории факты, о которых он знал с чьих-либо слов. К подобному приему прибегал не только автор «Временника», но и другие писатели исторических сочинений: «. авторы исторических произведений о «Смуте» постоянно ссылаются на различные слухи, разговоры, толки.» [10, с. 19], -писал Д.С. Лихачев. Но только Иван Тимофеев пользуется в своем сочинении несколькими устойчивыми
словесными приемами. Формула «глаголют/сказуют нецыи» появляется в тексте в том случае, если событие имеет большое значение для хода истории и автор «Временника» не может обойти его молчанием. Все факты, маркированные данной вводной конструкцией, относятся к событиям, связанным со смертью царей, царевичей и возможных претендентов на престол. Такая формула использована автором для повествования о смерти Ивана IV, царя Федора, царевича Ивана, князя Михаила Шуйского и даже Александра Македонского, военные успехи которого Иван Тимофеев вспоминает в связи с победными походами начала 50-х годов ХVII века.
Формула «глаголют нецыи» позволяет автору дистанцироваться от сообщения и подчеркнуть, что излагает, по сути, слухи, так как точными сведениями не располагает. По слухам, причиной смерти Ивана IV было отравление: «Жизнь же яростиваго царя, глаголют нецыи, прежде времени ближнии сего зельства его ради сокращения угасиша» [17, с. 15]. Царевич Иван умирает от руки отца: «Непщую сего бытии и к страданию близ, от рукобиения бо отча, глаголют нецыи, живот ему угасе...» [17, с. 19] Используется формула «глаголют нецыи» и в сообщении о смерти царевича Федора, виновником которой называется Борис Годунов - «властолюбец злый и желатель его царствию» [17, с. 26]. Восторженные характеристики юного князя Михаила Скопина-Шуйского заканчиваются сообщением о его смерти: «Вмале же от сродных си, о добрых взвиден быв, смертным уязвен ядом; угашению жизни его, сказу-ют нецыи, носяй венец стрый его виновен бе» [17, с. 135]. В одном ряду с этими именами оказывается и Александр Македонский, который, по свидетельству «нецый»: «...яко прежде времени той, яростного ради зельства, от раб своих подъя угашение своя жизни» [17, с. 151].
Близкой по смыслу словесной формулой, ко -торая отделяет виденное автором от услышанного им, является конструкция «глаголют ведцы». Автор «Временника» со слов очевидцев описывает московский пожар 1571 года: «. Глаголют ведцы, тогда от человек разтлевшеся раждающим и со младенцы огня зелостию; во время бо спания полуденнаго внезапно, яко мучительство сотворено такое» [17, с. 35]. Описывая укрепления, построенные русским войском, автор уточняет, что сама идея их строительства принадлежала князю Михаилу Ивановичу Воротынскому, который «глаголют ведцы, первосу-щия составления его художества в начале бысть, им же таковое хитростное умыслися первие»[17, с. 38].
Изложение исторических фактов, представленных через указанные словесные формулы, отличается необычным для автора «Временника» лаконизмом. Очевидно, Иван Тимофеев понимал, что события, кардинально меняющие течение жизни, должны быть отражены в историческом сочинении, но подробно описывать, а тем более домысливать или фантазировать (как, например, это делал Иван Хворостинин)
он не хотел. При этом все увиденное Иван Тимофеев описывает необыкновенно подробно, приводя множество деталей, передавая общее настроение, раскрывая собственные чувства и переживания.
Следует отметить, что часть исторических событий Смутного времени представлена крайне скупо: книжник скорее перечисляет, чем описывает, и в большей степени оценивает, чем повествует (начало опричнины, поход Ивана IV на Новгород, смерть царей Ивана и Федора, царевичей Ивана и Дмитрия, а также Годунова, появление Лжедмитрия и Марины Мнишек в Москве и т.д.) Часть фактов, имеющих огромную историческую важность, в тексте «Временника» лишь упоминается. Так книжник проводит своеобразное разграничение материала. Только те события, свидетелем которых он был и о которых может рассказать, получают в тексте широкое освещение.
В начале книги идут многочисленные главки, посвященные историческим лицам и их судьбам, размещенные в соответствии с точной хронологией. Они необходимы книжнику, чтобы подготовить восприятие того, ради чего эта книга и создавалась: написать историю Смуты глазами очевидца. При этом Тимофеев, очевидно, отдавал себе отчет в том, что неправедное воцарение Бориса Годунова, появление Лжедмитриев, царствование Шуйского (то есть те события, свидетелем которых он был) были бы невозможны, если бы по-другому складывалось и завершалось правление Ивана IV. А без объяснений происходящего в стране до февраля 1598 года, по его мысли, невозможно понимание Смуты.
Именно потому автор «Временника» утверждает, что не может не писать обо всем произошедшем: «И аще подробну збывшихся словом в писании представити есмо и недовлени на се, <. > не могу минути...» [17, с. 106]. Исторические сведения о событиях, предшествовавших воцарению Годунова, необходимы были автору «Временника» для того, чтобы объяснить своим читателям, что все происходящее в стране - это закономерность, вызванная неправедными поступками Ивана IV, наказание за грехи. Собственную судьбу автор представляет как отражение хода трагической русской истории.
Стремление к объективности заставляет книжника вводить точные указания на то, что он не был свидетелем тех или иных описываемых событий. «По разсужении же места, иже объемлющаго всю общепротивных рать. Идеже близ царска града об-лежанием сих станы быша вси. ..»[17, с. 105] Точно также со слов очевидцев повествует Иван Тимофеев об убийстве в Новгороде окольничего М. Татищева, который, следует отметить, не вызывает уважения у автора «Временника». Книжник представляет ряд деталей, например, сообщает о месте убийства и предполагаемом убийце, но не описывает происходящее, ограничиваясь фразой: «Еще же сего свидетельства и доныне не вси почиша, елма же не вкупе бяху ме-сты» [17, с. 104]. Он прямо пишет о том, что не знает
подробностей о продвижении войск Лжедмитрия к Москве: «По разсужении же места, иже объемлюща-го всю общепротивных рать, идеже близ царска града облежанием сих станы быша все, не веи силу вещи сказати...» [17, с. 104] И объясняет причины незнания тем, что находился в это время в осажденном Новгороде. Подобные примеры доказывают стремление автора «Временника» сохранять объективность. И совершенно очевидно, что если описание исторического события не сопровождается отсылкой к иным источникам, то оно является воспроизведением по памяти увиденного самим книжником.
Автор выступает как историк, стараясь придать своему произведению максимальную точность, а рассказанным событиям достоверность. Именно поэтому и выбирается наиболее адекватная этой задаче форма - объективное повествование. Она дает возможность изложить события, непосредственным свидетелем которых автор не являлся. Опустить же исторические сведения о правлении Ивана IV и перипетиях судьбы его семьи писатель не мог, так как знал, что «корни Смуты восходят ко временам правления Ивана Грозного»[1, с. 121].
Субъективно-объективная форма повествования используется автором в том случае, если он стремится скрыть собственную заинтересованность в описываемом. Писатель умышленно занимает позицию стороннего наблюдателя, демонстрируя беспристрастность. Автором создается иллюзия объективности, при этом личностные оценки начинают выполнять более существенную роль, чем в других повествовательных формах. Автор находится на периферии, но его присутствие проявляется в детализации и оценочности.
Повествование субъективно-объективного характера появляется в тексте произведения только при описании событий, непосредственным свидетелем которых был Иван Тимофеев. Каждый из таких фрагментов изобилует множеством деталей, которые мог воссоздать только очевидец. Например, максимально точным и даже избыточным предстает описание обоза, выдвинутого на защиту Москвы: «Его же существо зримо, яко град, бяше, подобою древоестествен, тончаймими дцками соделан, щитоподобно име со-граждение градозабралным устроением в защища-ние верным» [17, с. 37]. Сообщаются максимально точные данные о длине устройства (укрепление жилами животных и железными цепями). Объясняется, как этот обоз двигался: «От места же на место пре-ход его движением пошественным состроен: егда ему поступати, идет и, егда стояти, стоит»[17, с. 37]. В повозки впрягали животных, которые их тащили, а в случае приближения врагов животные и люди закрывались частоколом из досок.
В целом же описание обоза по объему превышает такие важные события русской истории, как смерть Ивана Грозного и младенца Дмитрия, жизнеописание Анастасии Романовны, и равно по объему только главке «Об опричнине».
Все это позволяет сделать вывод о том, что Иван Тимофеев был в составе ополчения. При этом автор «Временника» нигде не говорит о своих заслугах, не упоминает о своей деятельности. Напротив, всем повествованием своим подчеркивает, что он - один из многих защитников рубежей Москвы, что доказывает важную установку автора на объективность.
Самый объемный фрагмент текста «Временника» посвящен воцарению Бориса Годунова и клятве на верность новому царю. Он наполнен множеством авторских сентенций о неправедности происходящего в Москве, многочисленными обращениями к Библии, историческими реминисценциями, показывающими, насколько преступным было поведение нового царя. Но помимо этих характерных для памятника особенностей, в эпизодах о Годунове приведено множество мельчайших деталей, которые создают у читателя впечатление движущейся панорамы событий. Точность в воспроизведении событий также позволяет утверждать, что книжник умышленно останавливался на подробностях, подчеркивая, что являлся их свидетелем и непосредственным участником.
Прежде всего, обращает внимание указание на время событий (подобной точности нет ни в одной другой части повествования). Если даты, в соответствии с летописной традицией, указывались и в главках, предшествующих описанию воцарения, (например, «на лето по сих 79-е круга» [17, с. 14], «иже по седьмой тысещи 99-летное обходжение круга» [17, с. 34], «смерти заклания сыновия 99-го по мучителях и кончине до лета 113-го» [17, с. 44], «В сего внутрь миротворений общия жизни к седьмой тысящи грядущаго лета 106-го» [17, с. 51]), то в рассказе о времени воцарения Годунова указываются дни («Сырней седмицы вторник бе» [8, с. 53]; «.два обращения луне до начало нового круга, индиктио-ну тогда начинающу седмому себтябрия 3-х каланд» [17, с. 58]) и даже точное время суток: «.на утрие, токмо еще начинающу дневи, солнцу же своя прости-рати лучи на вселенную.» [17, с. 52]. Точно так же книжник фиксирует время и в повествовании об организованной Борисом Годуновым клятве народа на верность: «. и се по многии дни творяшеся, дондеже все безсчислие людское клятве подложиша, день дне, в жатвеныя до девятого часа.» [17, с. 68] Временная характеристика помогала автору «Временника» подчеркивать достоверность описываемых событий наряду с приемом локализации в пространстве: «... ставшее ему в крылу церковнем, прямо входу западных врат, на месте высоце» [17, с. 54]
Иван Тимофеев прибегает к подчеркнутой детализации происходящего: священники приходят во двор архимандрита, одетыми «в белоодежне облачении», они идут крестным ходом в лавру «со свято-ношеньми», сотворяют в храме «молебноя». Народ при этом «с воплем кричати не в чин», а лица кричащих «рдетися ото рденья». Подробно воспроизводит автор «Временника» начало обряда клятвы на вер-
ность: «.иже в первый сам святейший верх, также четвероуголнии Росийстии столпи, святонастольни-цы митропольския, и по них от синглит благородием великия, разделшися обоего чину, повеленном миро-обладателя повинушася.» [17, с. 69]
Детализация возникает в тексте памятника не только при характеристике событий. Изобилует подробностями описание гроба Господня, который создается по решению царя Бориса: «. златосиянен весь вообразити подщася, камнобисеро- и златовяз-но устроити. И якоже у близ совершения той быв во утворении, топази рны и бисеры многоценными, яко лящею, весь посыпан, ухищреньми умудрен зело.» [17, с. 65]. Подробности вводятся в описание коло -кольни Ивана Великого, часть которой была надстроена по приказу Годунова: «. и верх позлати, иже блещашеся, всеми доныне видим есть, присну-ет, всех святилищ высотою превосходя, - на нем в позлащенных дцках златописмяными словесы имя свое пригвоздив.» [17, с. 72]. Следует отметить, что мотив золота, являющийся доминантным в характеристике ковчега и отделки колокольни, возникает только в повествовании о царствовании Годунова. Ни в одном другом эпизоде книги нет больше ни одного упоминания об этом металле. Тавтологические конструкции типа «позлати-златописмяными», «златосиянен-златовязно» вообще не свойственны стилистике Ивана Тимофеева, и тем значимее их появление на определенных страницах текста. Используя подобный художественный прием, автор «Временника» стремился еще раз подчеркнуть непомерную гордыню Бориса Годунова, его стремление к славе, желание утвердить свое имя в веках, тщеславие нового царя, ценящего блеск золота выше духовных ценностей.
Книжник весьма иронично описывает поведение Бориса, который первоначально отказывается от царства, и тем самым показывает, что все это - лишь нарочитая игра Годунова. Самой яркой деталью, раскрывающей лживость будущего царя, становится платок: «Иже в руках держа пота своего утирания ткания плат; <.> еже мощи видену ему бытии всеми, - оного плата окрест шия своея облагаше: ближним, им же мощи глас словес человеческих слышети, сим глаголаше, дальним же прилагателне о себе по-казуя разумевати, яко бы удавится понуждаемого ради хотяше, аще не престанут молящеи <.> Он же, по прилагании еже платом си удавления, убуже от церкве в темножительныя храмы мнихоцарицы.» [17, с. 54] Наигранность в поведении Годунова становится элементом общего театрализованного представления.
Не менее яркий эпизод - юноша, который «вопит» на монастырской стене «то же непемение крича и не пересавая», умоляя вдовствующую царицу Ирину Федоровну «ею поставитися царски брат ея во главу всем людем»[17, с. 55]. Автор вполне резонно замечает, что эта постановка была спланирована самим Борисом или его приближенными, потому что
в ином случае никто не смог бы даже приблизиться к монастырской стене. А уж если и приблизился бы, то «ниже бы зрящая стерпели тому на мнозе, яко и в средних таковым бывати не стерпевают, ни попуща-ют же, обаче ни его, еда творито что свене своего повеления узрит»[17, с. 55].
Автор «Временника» не только изображает массовые картины моления во дворе архимандрита во время подачи хартии, мольбы народа к Борису, «вопля» отрока на монастырской стене, но и маркирует повествование личностным отношением к происходящему. Он отмечает, что испытывал чувство стыда, когда слышал крики, обращенные к Годунову: «. ушеса своя от шума такого слышащих затыкати, - такова человеком угодия лесть бяше в них» [17, с. 53]. Похожим было отношение автора «Временника» и к крикам юноши, посаженному на монастырскую стену напротив окон кельи Ирины Годуновой: «. яко уже студ бе мнозем и слышати таковаго нелепаго и бесчисленаго вопля» [17, с. 53]. С.Ф. Платонов отмечает по этому поводу: «Этот случай, неприличный в глазах Тимофеева, убеждает его в том, что для избрания Бориса его рачители не стеснялись прибегать к самым бесчинным и наглым поступкам» [12, с. 269].
Неподобающее поведение в церкви во время первого дня крестоцелования также вызывает у Ивана Тимофеева резкое неприятие. Он уподобляет людей «многоживотному безсловесному стаду» и пространно описывает увиденное: «. в церкви снем-шися вкупе, кричаху клятву, гласа многа на высоту пущаху, яко прочим ушеся своя от безчиннаго вопля затыкати <. > Но и евангельская святовозглашения неблагословный вопль одолеваше превосхождением шума, <. > ни чтущих, ни поющих не бе слышати <...> не петей литоргии бывши в той день в матерее церквам шума ради» [17, с. 68]. Но больше всего возмущает дьяка Ивана нарушение общепринятых норм. Д.И. Антонов очень точно отмечает, что «описывая Годунова, книжник также говорит о греховном принесении клятвы, однако речь идет уже не о клятве самого правителя, но о крестном целовании царю, совершенном в храмах» [1, с. 201].
В этих оценках, построенных на передаче личных впечатлений, книжник выступает как носитель определенной системы ценностей. Он искренне протестует против той лжи, которая сопровождала восшествие Годунова на престол, его чрезмерной тщеславности, нарушения всех существующих норм и правил. К моменту создания текста памятника Иван Тимофеев понимал, что царь Борис стал одной из самых страшных бед страны. Автор «Временника» отдавал себе отчет в том, что и сам в какой-то мере был виновником его воцарения, потому что вместе со всеми подписал ненавистную «хартию, <...> лукавства мнимое утверждение» [17, с. 74].
Участие Ивана Тимофеева в подписании Соборного постановления об избрании Годунова на царство подтверждено документально. «В «Утвержденной грамоте» об избрании на царство
Бориса Годунова названо 25 приказных дьяков и отмечено столько же их «рукоприкладств». В этих перечнях Тимофеев указан 17-м и 15-м соответственно» [15, с. 15], - указывает Я.Г. Солодкин. И в своем повествовании книжник в скрытой форме объяснял читателям, что видел ту ложь, которой окружил себя Борис Годунов, возмущался внутренне, но смирялся с происходящим, как и многие другие. Причиной этого, как объясняет сам Тимофеев, являлся страх: «. умысли себе и семени своему по нем вся иже страхом приведшая...» [17, с. 66], присущий и большей части населения города («... никакоже повеленное презрети смели бы.» [17, с. 69]). Описывая происходящее в церкви во время клятвы на верность Борису, автор «Временника» упоминает Первосвятителя (патриарха Иова), который, также молчит и подчиняется греховным действиям Годунова из чувства страха: «Первосвятителю ту на своем ему месте предстоящу, яко безгласну пред нелетним, славнаго одоле страхом...» [17, с. 68].
Совершенно очевидно, что упоминание о поведении Иова нужно было Ивану Тимофееву для того, чтобы подтвердить свою точку зрения на происходящее и отчасти - оправдать себя. Трудно представить, что автор «Временника» не догадывался об истинной роли Иова в воцарении Годунова (по мнению современных историков, первый московский патриарх - «один из самых рьяных сторонников Бориса» [13, с. 108]). Но вопреки правде исторической и согласно правде художественной, книжник представляет патриарха безропотным исполнителем воли Годунова. Так им воссоздается атмосфера всеобщего страха перед злым и мстительным царем, а рассказ о событиях февраля 1598 года превращается в своеобразную попытку самооправдания.
В исследованиях о жизни Ивана Тимофеева существуют две диаметрально противоположных точки зрения на пребывание автора «Временника» в Москве в период воцарения Василия Шуйского. Р.Г. Скрынников считает, что Иван Тимофеев был одним из участников избрания на престол царя Василия. [14, с. 42]. Я.Г. Солодкин, напротив, утверждает, что точных сведений о месте пребывания дьяка Ивана осенью 1606 года не обнаружено. «Неизвестно даже, был ли тогда Тимофеев в столице <. > Сообщение публициста о вступлении царя Василия на престол не обнаруживает впечатлений очевидца» [15, с. 15]. С последним невозможно согласиться, потому что во «Временнике» события, связанные с воцарением Шуйского, описаны человеком, знающим обо всех тайных перипетиях «избрания» очередного царя. Иван Тимофеев упоминает и о спешности этого воцарения, и о том, что во время присяги были только люди московские, и об отсутствии патриарха. В свойственной автору «Временника» манере детализации уточняется место наречения Василия царем: «нарещися первее во своем ему дворе.» [17, с. 101].
Шуйского книжник считает слабым царем, следствием чего, по его мнению, и стало разрушение
страны: «По градом же всем злоначальства в них и самовластие умножахуся, колебанием о цари людие распыхахуся неуставне и воспеняя море житейское неукротимо; лют бо тогда в живущих от ярости гнева пламень распалашеся возжизаем.» [17, с. 114]. Из тех характеристик, которые даются в произведении Шуйскому, понятно, что автор «Временника» считал его незаконным ставленником «худородного» думного дворянства. На это указывает и Р.Г. Скрынников, отметивший, что «. дьяк косвенно осуждал самый принцип «народного избрания». Ни руководители Боярской думы, ни патриарх Иов не участвовали в избрании Василия, из чего Тимофеев сделал вывод, что тот сам себя избрал на трон» [14, с. 45].
Эпизоды воцарения Годунова и Шуйского, их композиционные особенности показывают, что для Ивана Тимофеева более значимыми оказываются воспоминания о событиях, представленные в субъективно-объективной форме. Именно они отличаются элементами типизации событий и индивидуализации художественных образов. Объяснение этому следует искать в политической обстановке, сложившейся ко времени создания памятника. Иван Тимофеев понимал, что с воцарением Михаила Романова его служба Борису Годунову и Василию Шуйскому будет восприниматься предательством. Поэтому и использовал субъективно-объективную
форму, стремясь нивелировать собственную роль в событиях воцарения двух русских царей.
Субъективно-объективное представление
исторического материала во «Временнике» имеет принципиальное отличие от фрагментов текста, построенных на субъективном и объективном повествовании. Оно не только обстоятельно, но и отличается детализированностью, индивидуализацией персонажей, художественным обобщением увиденного и пережитого.
В части повествования, маркированной личными глагольными формами и местоимением «Я», система описания отличается крайним лаконизмом. Иван Тимофеев больше намекает на обстоятельства собственной жизни, чем воссоздает их. Совершенно очевидно, что и отбор фактов для объективного повествования напрямую зависел от авторского взгляда на историю, от его представлений о добре и зле, грехе, праведности. Объективные части повествования расширяются за счет перечисления исторических фактов, но и они остаются лапидарными. При этом автор в повествовании не представлен, а проявлен лишь на уровне оценок и комментариев. И только в субъективно-объективном повествовании передаются глубокие и точные впечатления от увиденного. Они не только обстоятельны, но и отличаются высокой степенью художественности.
Библиографический список
1. Антонов Д.И. Смута в культуре средневековой Руси: Эволюция древнерусских мифологем в книжности начала XVII века. М.: Изд-во РГГУ, 2009. 430 с.
2. Антюхов А.В. Русская мемуарно-автобиографическая литература XVIII в. (Генезис. Жанрово-видовое многообразие. Поэтика): Дисс. . докт. филол. наук. Брянск, 2003. 451 с.
3. Башатова Н.Н. Образ автора в «Житии Феодосия Печерского». Вестн. Оренбургского гос. пед. ин-та. Филол. науки 1996; 4: 78-86.
4. Державина О.А. Исторический и географический комментарий. В кн.: И. Тимофеев Временник. Пер. и коммент. О.А. Державиной. Под. ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.: Наука. 2004: С. 451-505.
5. Долинин Н.П. Развитие национально-политической мысли в условиях крестьянской войны и иностранной интервенции в начале XVII века // Науч. зап. Днепропетровского гос. ун-та. Сб. работ ист. ф-та 1951; 40: С. 109-137.
6. Золотухина Н.М. Смута глазами государева дьяка Ивана Тимофеева. М.: Юрлитинформ, 2011. 192 с.
7. Кареев Н. Историка (Теория исторического знания). Пг.: тип. М.М. Стасюлевича, 1916. 204 с.
8. Краева Т.В. Мемуары как источник по теории представлений. Образ русской революции в воспоминаниях В. Сержа. Документ. архив. История. Современность 2005; 5: 308-313.
9. Корецкий В.И. Новые материалы о дьяке Иване Тимофееве - историке и публицисте XVII в. В кн.: Археографический ежегодник за 1974 г. М.: Наука, 1975: 145-167.
10. ЛихачевД.С. Человек в литературе Древней Руси // Д.С. Лихачев Избранные работы: В 3 т. Т. 3. Л.: Худож. лит., 1987. С. 3-220.
11. Лукичев М.П. Новые данные о русском мыслителе и историке XVII в. Иване Тимофееве. Советские архивы 1982; 3: 22-25.
12. Платонов С.Ф. Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века, как исторический источник. Журнал Министерства Народного Просвещения 1887; 254: С. 251-303.
13. Скрынников Р.Г. Россия накануне «смутного времени». М.: Мысль, 1981. 205 с.
14. Скрынников Р.Г. Смута в России в начале ХУЛ в. Иван Болотников. Л.: Наука, 1988. 255 с.
15. Солодкин Я.Г. «Временник» Ивана Тимофеева: Источниковедческое исследование. Нижневартовск, 2002. 179 с.
16. Тетени М. Об Иване Тимофеева - писателе. 8Ш&а 81ауюа 1988; 24: 169-177.
17. Тимофеев Ив. Временник. Пер. и коммент. О.А. Державиной. Под. ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.: Наука, 2004. 512 с.
18. Чекунова А.Е. Русское мемуарное наследие 2-й половины XVII-XVIII вв.: опыт источниковедческого анализа. М.: Рос. университ. изд-во, 1995. 136 с.
19. Черепнин Л.В. Новые материалы о дьяке Иване Тимофееве - авторе «Временника» // Исторический архив 1960; 4: 162-177.
References
1. Antonov D.I. The Time of Troubles in the culture of medieval Rus. The evolution of ancient Russianmyths in the books of the beginning of the XVII century. М.: RGGU, 2009. 430 р.
2. AntyukhovA.V. Russian memoirs and autobiographical literature of the XVIII century (Genesis. Genre and species variety. Poetics): Doctoral dissertation in philology. Bryansk, 2003. 451 р
3. Bashatova N.N. Author's image in «Zhetee Feodosiya Pecherskogo». Bulletin of Orenburg State Pedagogical Institute. Philology 1996; 4: 78-86.
4. Derzhavina O.A. Historical and geographical comment. In: I. Timofeev Vremennik / Translation and commentary by O.A. Derzhavina, ed. by V.P. Adrianova-Peretz. M.: Nauka, 2004. - Pp.451-505.
5. Dolinin N.P. The development of national and political thought in the conditions of peasants' war and foreign intervention at the beginning of the XVII century. Scientific Notes of Dnepropetrovsk State University // Collection of works of the Faculty of History 1951; 40: 109-137
6. Zolotukhina. N.M. The Time of Troubles by the eyes of gosudarev dyac Ivan Timofeev. М.: Yurlitinform, 2011. 192 р.
7. Kareev N. Istorika (Theory of historical knowledge). Pg., M.M. Stasyulevich, 1916. 204 р.
8. Krayeva T.V Memoirs as a source on the theory of representations. The image of the Russian revolution in V Serge's memories // Document. archive. History. Present 2005; 5: 308-313.
9. Koretsky V.I. New materials about dyac Ivan Timofeev - historian and publicist of the XVII century. In: Archeografic Yearbook 1974. М.: Science, 1975: 145-167.
10. Likhachev D.C. The person in the literature of Ancient Rus // D.C. Likhachev Selected works: No. 3. vol. 3. L.: Hydoj. lit., 1987. Р. 3-220.
11. Lukichev M.P. New information on the Russian thinker and historian of XVII century Ivan Timofeev. Soviet archives 1982; 3: 22-25.
12. Platonov S.F. Old Russian tales and stories on the time of troubles of the XVII century as a historical source. Magazine of the Ministry of National Enlightenment 1887; 254: 251-303.
13. SkrynnikovR.G. Russia on the eve of «time of troubles». М.: Mysl, 1981. 205 р.
14. Skrynnikov R.G. Time of troubles in Russia at the beginning of the XVII century. Ivan Bolotnikov. L.:Nauka, 1988. 255 р.
15. Solodkin Y. G. Ivan Timofeev's «Vremennik»: Istochnikovedcheskie research. Nizhnevartovsk, 2002. 179 р.
16. Teteni M. About Ivan Timofeev - writer. Studia Slavica 1988; 24: 169-177.
17. Timofeev I. Vremennik / Translation and commentary by O. A. Derzhavina; ed.by V.P. Adrianova-Peretz. М.: Science, 2004. 512 р.
18. Chekunova A.E. Russian memoirs heritage of the 2nd half of the XVII-XVIII centuries: experience of the istochnikovedcheskiy analysis. М.: Rus. University publishing, 1995. 136 р.
19. Tcherepnin L.V. New materials about dyac Ivan Timofeev - author of «Vremennik». Historical аrchive 1960; 4: 162-177.
