CC BY
64
Г. Ф. Хасанова
ФОЛЬКЛОРНАЯ ТРАДИЦИЯ И ТРАДИЦИЯ ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ВО ВЗАИМОДЕЙСТВИИ С ДЕРЖАВНОЙ ТРАДИЦИЕЙ В ВОЕННОЙ ПРОЗЕ КОНЦА 1950-х - СЕРЕДИНЫ 1980-х ГОДОВ
Работа представлена кафедрой русской литературы XX в.
Брянского государственного университета имени академика И. Г. Петровского.
Научный руководитель — доктор филологических наук, профессор А. В. Шаравин
В статье рассматривается вопрос о функционировании фольклорных традиций и традиций древнерусской литературы в военной прозе конца 1950-х — середины 1980-х гг. (на примере творчества В. Астафьева, Е. Носова, А. Злобина, Г. Бакланова).
G. Khasanova FOLKLORE AND OLD RUSSIAN LITERARY TRADITIONS IN INTERACTION WITH THE SUPREME POWER TRADITION IN THE MILITARY PROSE OF THE LATE 1950s - MIDDLE 1980s
The article is devoted to functioning of the folklore and Old Russian literary traditions in the military prose of the late 1950s — middle 1980s (through the example of V. Astafyev’s, E. Nosov’s, A. Zlobin’s and G. Baklanov’s works).
В военной прозе конца 1950-х — середины 1980-х гг. традиции фольклора и древнерусской литературы призваны усилить как антивоенные, так и державные идеи.
Проблема взаимодействия державных традиций с фольклорными традициями и традициями древнерусской литературы не стала
предметом пристального внимания исследователей и требует уточнения.
В военной прозе обозначенного периода прослеживается тенденция наделять героев чертами сказочных персонажей. Советские солдаты и офицеры соотносятся с положительными героями сказок, выступающими на сто-
роне добра: бывалым солдатом, волшебным помощником. А в образах завоевателей присутствуют характерные признаки сказочных персонажей, символизирующих темное, разрушительное начало (мифологических существ потустороннего мира). Авторы создают собирательный образ русского солдата, который восходит к солдату из русских народных сказок. В рассказе В. П. Астафьева «Передышка» (1971) с юмором упоминается о проницательности русского солдата, который «зрит на три метра в землю, а может и дальше» [2, с. 331], в романе С. Баруздина «Повторение пройденного» (1953—1964) русский солдат представлен как сила, которую нельзя ни сломить, ни победить, что является явным проявлением взаимодействия фольклорной и державной традиции: «...Солдату, прошедшему ад, огонь и медные трубы, которому и сама смерть слаще фашистской неволи, все нипочем. После очередного налета встанет он из грязи, кое-как шинелишку отряхнет, похоронит — пожалеет убитого, перевяжет раненого, вздохнет: «Пронесло, значит..». А то и байку о новом оружии послушает всерьез, даже поохает, а потом встанет, ложку оближет, в сапог спрячет и, на дорогу взглянув, заметит: «Прет и прет. В открытую прет при свете божьем. И верно, наша силушка сильней ерманской!» [3, с. 190].
В повести Е. Носова «Усвятские шлемонос-цы» (1977) и романе А. Злобина «Самый далекий берег» (1959—1962) персонажи наделены чертами сказочного чудесного помощника. В произведении Е. Носова чудесным помощником является дедушка Селиван. Свое имя Се-ливан толкует как одно из обозначений лешего. Следует отметить, что в славянской мифологии наблюдается противоречивое отношение к лешим. С одной стороны, считается, что леший сбивает человека с дороги, пугает грибников своим хохотом, с другой — помогает выбрать верное направление, вступает в бой с чертями с целью защитить человека [8, с. 279]. Именно дедушка Селиван говорит растерявшимся усвятцам нужное слово, помогает «настроиться» на войну. Каждое действие дедушки Селивана сопровождается присказками, поговорками («взошла туча над полем с гро-
мом и полымем» [10, с. 60], «огонь с соломой все равно не улежится», «велика Русь и везде солнышко, а теперь, вишь, не везде» [10, с. 60]). Селиван имеет шкафчик, из которого, как из волшебного ларца, может достать любую нужную вещь, например, словарь имен собственных — волшебную книгу, описывающую будущее человека. В романе А. Злобина «Самый далекий берег» помощником героя становится ефрейтор Шестаков. Его образ напоминает о солдате из русских народных сказок. Ефрейтор участвует в трех войнах по три года («поездил по белу свету, народы разные повидал на войне, хлеба солдатского съел немало» [6, с. 34]). В эпизоде случайного попадания Войнов-ского и Шестакова в немецкий тыл преломляется сказочный сюжет путешествия героя в загробный мир: «на том свете побывали, а теперь вроде назад вернулись» [6, с. 149]. Ефрейтор Шестаков за несколько часов до гибели чувствует, как крадется к нему смерть. Именно старый солдат Шестаков, выбрав «по душе» себе в командиры молодого и неопытного лейтенанта Войновского, заботится о нем, спасает от беды и умирает в один час вместе «со своим» лейтенантом. Однако фольклорный элемент в романе А. Злобина, наряду с подкреплением державной традиции, является камуфляжным средством для противопоставления русского и советского. Шестаков является солдатом царской армии, участником Первой мировой войны, хранителем Георгиевского креста. Во время затишья Стайкин (боец армии советского образца) часто подшучивает над «простодушными» словами и поступками Шестакова, называет его «артистом без публики», «генерал-ефрейтором», не понимая в силу неопытности истинных причин поступков Шестакова. Шутки Стайкина, вызванные желанием понять «истинную природу» Шестакова («дурак ты или прикидываешься?»), являются смехом над самим собой (преломляется сказочный мотив обмана «умным дураком» соперника). Непонимание молодым героем поведения «старика» Шестакова можно рассматривать как одно из проявлений оппозиции русского солдата (рассудительность, неспешность, мудрость) и молодого советского бойца
(неопытность, горячность, приводящая к напрасной гибели).
Проявлением фольклорных традиции можно считать и восприятие героями военной прозы конца 1950-х — середины 1980-х гг. врага как нечистой силы, с которой персонажи вынуждены вступить в неравный, но справедливый бой. В повести Е. Носова «Усвятские шлемо-носцы» Натаха рассказывает детям сказку о «змее немецком об трех головах», с ним предстоит сразиться усвятцам. В повести «Пастух и пастушка» из тьмы, «как нежити» [1, с. 89], появляются немецкие солдаты. В русской мифологии «нежить» — существо потустороннего мира (леший, ведьма, домовой и др.). П. А. Гончаров [4] отметил, что в образе горящего заживо немецкого солдата присутствуют библейские традиции и традиции русской волшебной сказки: «Он дико выл, оскаливая зубы, и чудились на нем густые волосы, и лом был уже не лом, а выдранным с корнем дубьем. ... Холодом, мраком, лешачьей древностью веяло от него.» [1, с. 82]. Если в повести «Усвят-ские шлемоносцы» в создании образа чудесного помощника Е. Носов задействовал народное представление о лешем как о защитнике героев, то в повести В. П. Астафьева акцент поставлен на представлении о лешем как о злом духе. Черты сказочного героя прослеживаются и в образе казненного немецкого офицера. Рассказ Люси о казни фашиста напоминает финал сказки. В последней редакции книги немецкий офицер прямо назван «злобным Кащеем». В восточнославянской мифологии Кощей являлся отрицательным персонажем, злым колдуном, наделенным бессмертием.
A. Н. Малаховская [9] перечисляет основные черты персонажа: властолюбие, алчность, безжалостность, зависть, презрение к сказочной героине. Автор монографии отмечает, что данный персонаж сказок всегда «связан с несвободой: либо сам висит на цепях, либо он лишает свободы сказочную героиню». В повести
B. П. Астафьева в образе немецкого офицера прослеживается большая часть перечисленных качеств. Фашист богат и высокомерен (Люся называет его «вальяжным», «барственным фрицем»), обладает неограниченной властью
над жителями хутора, жестоко глумится над женщинами. В сказке «Марья Моревна» Кощей Бессмертный за свои злодеяния заточен в чулане, прикован 12 цепями. Немецкий офицер повешен партизанами в «темном бору» на сосне: «.А вражина безногий висит в темном бору, стучит костями, и пока не вымрет наше поколение — все будет слышно его.» [1, с. 149]. Фашист наказан бессмертием: «стучать костями» до тех пор, пока о его злодеяниях будут помнить люди. Таким образом, в рассказе о казни преломляется мотив лишения покоя после смерти человека, ответственного за зло.
В качестве подкрепления державной традиции выступает не только мотив справедливой кары развязавшим войну фашистам, но и мотив магической неуязвимости героя, воюющего за восстановление мира и воцарение справедливости. Сергей Шмелев (роман А. Злобина «Самый далекий берег») во время налета, прижимаясь к земле, представляет, что становится частью земли, обретает бессмертие. В этом эпизоде можно проследить отражение языческих представлений. В славянских верованиях Земля воспринималась как мать и защитница. А. А. Иванова описывает народное поверье, что горсть родной земли способна защитить в пути, спасти в бою [7, с. 3]. Функцию оберега в военной прозе исследуемого периода выполняет и хлеб, взятый из родного дома. Мать печет Касьяну («Усвятские шлемоносцы») в дорогу хлеб в надежде, что он оградит от смерти и беды. В повести «Пастух и пастушка» товарищи по оружию, глядя на мешок Мохнакова, в котором старшина носит мину, ошибочно считают, что в мешке лежит домашний каравай.
Для выражения державных идей писатели фронтового поколения также обращаются к традициям древнерусской литературы. Например, в романе А. Злобина «Самый далекий берег» присутствует отсылка к «Повести о разорении Рязани Батыем». В воинской повести татарам кажется, «что мертвые восстали». А. Злобин переводит это образное сравнение в реальный план. Бойцы Шмелева ползут к чужому берегу, прикрываясь от пуль, как щитом, телами погибших товарищей. Немецкий пулеметчик лишается рассудка, ему кажется, что в
атаку идут мертвые русские солдаты: «Мертвые пошли, убили нас.» [6, с. 226]. Загнанный в ловушку немецкий снайпер в произведении А. Злобина стреляет в деревянный крест. Испуганному немцу кажется, что Христос ожил с целью выдать его русским: «.Немцу показалось, что Христос хитро подмигнул ему черным глазом. ... Страх вошел в его рассудок и помутил его.» [6, с. 163]. Описание видения немецкого снайпера отсылает к культивированной воинскими повестями мысли о божественной помощи в одолении противника. Одним из вариантов божественного вмешательства в битву являлось внушение страха врагу: «.Сила невидимая вселила в них страх и трепет, гнев божий устрашил и заставил бежать.» («Повесть о Темир-Акса-ке»), «.милостивый человеколюбец Бог. наслал на измаильтянина страх.» («Повесть о Едигее, князе ордынском, который ходил войной на московскую землю») [5].
К традициям древнерусской литературы восходит повесть Г. Я. Бакланова «Мертвые сраму не имут» (1961), в заглавие которой вынесены дошедшие через века слова князя Святослава, ставшего символом храброго и благородного русского воина. Изречение, приписываемое Святославу, в контексте произведения обретает несколько смыслов. Во-первых, явно прослеживается преемственность державных идей о пути истинного воина: победить или
умереть в бою за землю Русскую. Руководствуясь убеждением, что «слава живет и посмертно», «тот, кто с честью погиб в трудном бою, не ведает срама после смерти», командир полка Стеценко до мельчайших подробностей расспрашивает Ищенко о последних минутах дивизиона. Во-вторых, вынесенные в название повести слова могут быть истолкованы как средство обличения следственной системы СМЕРШа. Командиры разгромленного дивизиона вызваны на военный совет, созванный с целью понять ход трагических событий. Однако вопросы выжившим командирам задает только сотрудник СМЕРШа капитан Елютин, который превращает опрос в допрос. Бежавший с поля боя Ищенко в страхе перекладывает всю ответственность за разгром дивизиона на погибших командиров. Поэтому высказывание «мертвые сраму не имут» в данном контексте прочитывается как «мертвым ничего не нужно и не страшно»: ни клевета Ищенко, пытавшегося спасти свою репутацию и жизнь, ни подозрение сотрудников СМЕРШа.
Подведем итоги: в военной прозе во всем многообразии выявляются традиции древнерусской литературы и фольклора, которые в ряде случаев «подкрепляют» державные традиции, позволяют донести до молодого героя память о досоветской истории, выступают как средство противопоставления русского и советского начала.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Астафьев В. П. Пастух и пастушка // Астафьев В. П. Военные страницы: Повести и рассказы. М.: Молодая гвардия, 1987.
2. Астафьев В. П. Передышка // Астафьев В. П. Военные страницы: Повести и рассказы. М.: Молодая гвардия, 1987.
3. Баруздин С. Повторение пройденного. М., 1981.
4. Гончаров П. А. Творчество В. П. Астафьева в контексте русской прозы 1950— 1990-х годов: Монография. М.: Высшая школа, 2003.
5. За землю русскую! Памятники литературы Древней Руси XI—XV веков. М.: Советская Россия, 1981.
6. Злобин А. Самый далекий берег // Злобин А. Дом среди сосен. М.: Художественная литература, 1984.
7. Иванова А. А. Мать — сыра земля // Русская словесность. 1997. № 2.
8. Левкиевская Е. Мифы русского народа. М., 2004.
9. Малаховская А. Н. Наследие Бабы-яги: Религиозные представления, отраженные в волшебной сказке, и их следы в русской литературе XIX—XX вв. СПБ., 2007.
10. Носов Е. И. Усвятские шлемоносцы. Петрозаводск: Карелия, 1986.
