CC BY
42
обращения: 22.10.2013).
4. Башмакова И.С. К вопросу о формировании профессионально-ориентированной коммуникативной компетенции у студентов неязыковых вузов // Вестник МГЛУ, 2003. № 447. С. 134-142.
5. Yeatts & Hyten. Language & Species. The University of Chicago Press, 1990. 209 p.
6. Дистанционное обучение: учеб. пособие / Е.С. Полат [и
др.]. М.: Гуманитарный ИЦ «Владос», 1998. 192 с.
7. Рожина Л.В., Карпукова А.Л., Сладкова А.В. Современные педагогические технологии. Иркутск: Изд-во ИГУ, 2006. 191 с.
8. Андрианова Л.Н., Багрова Н.Ю., Ершова Э.В. Курс английского языка для вечерних и заочных технических вузов: учебник. М.: Высш. шк., 2006. 463 с.
УДК 130.122
ФОБИЯ ЭТНОСА: СОЦИАЛЬНО-ФИЛОСОФСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ ГЕНЕЗИСА © А.И. Бобков1
Иркутский государственный университет, 664000, Россия, г. Иркутск, ул. К. Маркса, 1.
Народное сегодня выступает как экзотика, создаваемая технократической волей. Генезис этнического безволия в современных условиях является весьма важной проблемой, решение которой во многом предопределяет наше национально-цивилизационное развитие. В статье проводится анализ исторического генезиса социальных практик, порождающих этнофобию, а также обозначаются методологические связи, способствующие гносеологическому преодолению фобии перед этническим в рамках социально-философского дискурса. Библиогр. 7 назв.
Ключевые слова: этнофобия; технократическая элита; лиминальность; этническое самосознание; воля к власти; религиозный опыт.
ETHNOS PHOBIA: SOCIAL AND PHILOSOPHICAL RECONSTRUCTION OF GENESIS A.I. Bobkov
Irkutsk State University, 1 K. Marx St., Irkutsk, 664000, Russia.
The national is treated today as the exotics created by a technocratic will. Genesis of ethnic passivity in the current context is a very important problem, whereas its solution in many respects predetermines our national and civilizational development. The article analyzes the historical genesis of the social practices that cause ethnophobia, and identifies the methodological relations promoting gnoseological overcoming of the ethnophobia within a social and philosophical discourse. 7 sources.
Key words: ethnophobia; technocratic elite; liminality; ethnic consciousness; will to power; religious experience.
Актуальность проблемы, анализируемой в данной статье, следует усматривать в том, что автором предпринята попытка рассмотрения феномена этнофобии не как естественного продукта истории, а как некоего технического (искусственного) конструкта, блокирующего этнический разум. «Неразумный» этнос достаточно эффективно пугает массы тем, что он не участвует в создании глобального социума. Этническое самосознание зачастую ставит под сомнение ценность прогресса. Оно предполагает оценивание истории не с позиции новых приобретений вещного характера, а с позиции утрат многих человеческих качеств, до этого определяющих перспективы развития человеческого бытия.
«Демонизация» этноса и его устранение как исторического субъекта, имеющего свою волю, являются проблемами, которые на сегодняшний день выходят на первый план философского знания благодаря работам многих зарубежных и отечественных мыслите-
лей. Вместе с тем нельзя не отметить, что наиболее актуальной проблема этнофобии предстает в трудах именно русских мыслителей в силу нового технократического эксперимента, проводящегося в нашем Отечестве. Среди них нельзя не упомянуть имена А.С. Панарина, С.С. Аверинцева, В.В. Бибихина, Ф.И. Ги-ренка. Философские аспекты их работ разноплановы, но генезис этнофобии и ее связь с политическим насилием их объединяет.
Постараемся подробно раскрыть методологическое значение конструкта этнофобии как концептуальной основы десубъективации этноса. Хотелось бы показать феномен исторической беспомощности русского этноса не с позиции привычного ментально-генетического подхода, а с позиции понимания его как властной мифологемы, имеющей важное значение с точки зрения управления массами.
Сегодняшнее положение этнического бытия можно определить по М. Хайдеггеру как «некажимое» [1, с.
1Бобков Александр Иванович, кандидат философских наук, доцент кафедры социальной философии и социологии, тел.: 89086625879, e-mail: e-mail: [email protected]
Bobkov Alexander, Candidate of Philosophy, Associate Professor of the Department of Social Philosophy and Sociology, tel.: 89086625879, e-mail: [email protected]
76-78]. Этническое «не показывает» свои возможности, оно не обозначает некую принудительную силу. Связь с ним обозначается как аутсайдерское заблуждение, обрекающее на маргинальное, неуспешное положение тех, кто выстраивает свою социальную стратегию на фундаменте этнической самоидентификации. Наше сознание мечется между констатацией факта обреченности этноса и упованием на то, что он «выкрутится» из очередной исторической коллизии, став еще более сильным и могущественным.
Не стоит скрывать, что народы сегодня поделены на обреченные и избранные. Межэтническая стратификация - это уже неоспоримый факт, который замалчивается или осторожно высказывается только узкими специалистами. Мы не сомневаемся в том, что протестантский дискурс, который выявил сущность труда как основы исторической субъектности этноса, на сегодняшний день старается обозначить некие уровни труда. Сегодня отчетливо видно, что труд управленческий (творящий исторического субъекта) находится в руках одних этнических общностей, а труд производственный (уничтожающий этнос) - в других. Такое международное разделение труда, если оно становится очевидным, одних исследователей приводит к мысли о поиске методов преодоления этнофо-бии, а других - к восхвалению производственного труда, но труда симулятивного характера. Его императив может быть выражен следующей формулой: не нужно изобретать велосипед, его изобретут американцы, а построят китайцы, нам остается только собрать. При господстве такого императива целые цивилизации прекращают разработку инноваций, которая никогда не прерывалась в рамках традиционного для них мировосприятия, когда фобии этноса не было и в помине. Следует отметить, что охваченные этнофобией цивилизации позволяют успешно, чаще всего насильственно, подключать себя к сфере потребления и отказываются продолжать те процессы, которые до этого считались столь необходимыми и жизненно важными. Именно это «остывание пассионарности» во многом порождает социальное бедствие, которое мы обозначаем как господство этнофобии [2, с. 300].
Императив сегодняшнего восприятия этноса может быть сформулирован так: на этнос не нужно надеяться, его следует бояться. Не стоит прибегать к анализу средневекового миросозерцания как выражению торжества этнической воли: оно в упадке и близко к исчезновению. В нем народ был угнетен, его положение не было унифицировано. Заметим, что народ угнетен постоянно, а его унификация - это факт, решенный не им, а некой инородной организацией. Честность философии следует усматривать в том, что она путем постановки патовых вопросов выявила наличие механизма этнофобии. Предположив, что никакого «остывания» этнического не произошло, философия обнаружила факт замены мировоззренческих установок. Эти установки можно назвать вслед за А.С. Панариным и Ф.И. Гиренком результатом замены суперэтнического текста письменными конструктами, представляющими собой некие «великие» космополитические тексты, отобранные и навязываемые кем-то.
Продолжается ли этот отбор? Скорее нет. Тексты уже давно выбраны, но на современном этапе переиначены так, что философу приходится долго распознавать их, и зачастую это узнавание не нравится господствующим ксенократическим группировкам.
Еще более парадоксально то, что эти тексты, в сущности, носят религиозный характер, их светскость - техническая маскировка, призванная закрыть их конечный смысл. Осмелимся высказать предположение, что объясняющие смысл социального тексты происходят из двух противоположных форм религиозного опыта. Один опыт - иерархический, другой - лими-нальный. Один - технократический, другой - гуманистический. Один видит в человеке машину для производства насилия, власти, богатства, другой - потенциальное божественное начало, реализуемое в служении обреченным.
Следует заметить, что тексты, порождаемые тем или иным видом опыта, порождают и определенный тип постижения этнической истории. Иерархический текст порождает технократическое желание изобрести: не выявить, а именно изобрести принципы жизнеустройства этноса. Лиминальный текст актуализирует жизненные принципы этноса, а значит, выявляет живого Бога, «своего Бога». В этой точке зрения исчезают «просветившиеся прежде нас» [3, с. 70]. Она засекает технократическое насилие как способ преодоления принципов этнического воления. Эти принципы предполагают иные способы социального взаимодействия, разрушающие иерархию подражания.
Дело в том, что лиминальный религиозный опыт основан на принципе «голь на выдумку хитра». Эта хитрость состоит в том, что лиминальность предполагает освобождение от корысти или от воли к «власти над своими». Лиминальная свобода придает восприятию бытия экстатический оттенок, что, в свою очередь, приводит к установлению забытых возможностей этнической традиции. Эти возможности заключаются в постоянном акцентировании внимания на социальных закономерностях как действующих сейчас и постоянно. Изобретательность этноса в том и состоит, что, признавая актуальность этих закономерностей, она постоянно стремится предотвратить всесилие толпы как факт разрушения этнического космоса. Толпа возникает там, где есть зрелище. Зрелище - там, где элита отчуждает хлеб и раздает его. Лиминальный религиозный опыт не признает подаренного хлеба, а зрелища, его сопровождающие, - простой разрядкой. Он четко знает, что организатор такого представления замыслил выявление тех, кого можно использовать в своих властных устремлениях, будь это простое большинство или малая группа, отказавшаяся от участия в «общем деле» как явленной трудовой воли этноса по расширению его космоса.
Можно возразить: если этнос такой умный, почему же он уступает место иному массовому сознанию и его изобретательность улетучивается? Причина кроется в том, что процесс изобретения требует времени, а технократически мыслящий субъект власти рисует картину мира так, что на долгие поиски времени просто не остается. Он четко рисует врага, который стре-
мится к завоеванию этнического пространства, и направляет на защиту от него все силы. Если в этническом космосе враг отражается всем миром, то в технократическом космосе речь идет о неких профессиональных солдатах и изобретателях, которые стремятся к ответу на вызов, брошенный этносу.
Боязнь ассимиляции сильна в толпе, так как в ней потеря идентичности очевидна. Можно сказать, что кризис идентичности происходит в результате нахождения в толпе. В этносе кризиса идентичности нет, кругом все доступные - «свои». Смерть не страшна, она «на миру красна». Этнос не видит большой беды в том, что нападает внешний враг. Для него проблема в том, что настоящий «враг народа» происходит «из своих», заблудших и уповающих на практику гордыни и возвышения. Этих возвысившихся технократов следует называть вслед за Ф.М. Достоевским бесами. Бесы не знают истории, они безумствуют. История в лице Христа их изгоняет путем самоубийства свиней. Религиозный опыт лиминальности предотвращает стадность «бесноватых».
Технократические тексты заставляют ценить «бесноватость» как важную часть самовыражения. Бесноватый царь-технократ строит новую столицу вдалеке от священного центра и вблизи от границы, тем самым превращая этнос не в смысл истории, а в средство для подражания. Унижение элиты, выдвинутой в результате нелегкого исторического времени, путем лишения ее символа мужественности является типичным технократическим приемом конструирования этнофобии. Очевидным становится раскол символического поля, приведший к возникновению в России двух этносов, из коих один - сконструированный -боится другого - угнетенного, остановленного в реализации своего религиозного текста. Более того, он в своих учреждающих этнофобию символах подражает тому историческому субъекту, на отрицании коего базировалась и базируется этническая идентичность органического характера. Возьмем герб Санкт-Петербурга: ведь это копия герба Рима. Этот факт символизирует отказ от того, что Четвертому Риму не быть. Империя «рушит» Святую Русь, т.е. «рушит» проект спасения человеческого образа в рамках русской духовности.
Технократическая воля соединяет несоединимое: чужое с чужим. Чтобы не было констатации факта того, что рано или поздно такой союз прекратит свое существование, технократическая иерархия высмеивает тексты, позволяющие установить признаки и историческое присутствие изобретающего этноса. Власть боится мыслящего этноса, боится его воли, но справиться с ней не может, этнос себя кажет, он делает это в великих текстах литературы.
А.С. Пушкин был одним из первых авторов, которые ввели народный текст в письменное пространство элиты. Именно он одним из первых показал, что русский язык является языком высокого стиля, способным порождать великие образы. Значение Пушкина состоит еще в том, что он обозначил царя-технократа и как выразителя русского сопротивления в «Полтаве», и как призрака, технократически подавляющего
свой народ, в «Медном всаднике».
Нам могут возразить, сказав, что ксенократиче-ские практики власти существовали всегда, что существовало постоянное подавление народа технически оснащенной чужими понятиями властью. Следует отметить, что смысловые оттенки царствования Алексея Михайловича и Петра I совсем разные. Насилие было и там, и там, но насилие первого обозначало торжество государственного порядка, суверенитет силы и последующее признание народа в качестве самобытного хранителя божьей правды, а насилие второго основывалось на констатации факта технической отсталости этноса как неполноты социального бытия. Образ этноса у Петра полон недостатков, он уже не хранитель божьей правды. Власть Петра устрашает своим пренебрежением самобытностью. Здесь нет самобытности, ибо народ неполон, у него что-то отсутствует. Отсутствует его элита, наделенная властью. Властью наделена искусственно созданная подражающая элита, читающая чужие тексты и говорящая «новоязом», словами-кентаврами [4, с. 228].
Иначе говоря, у народа до Петра не было интеллигенции, ибо он пребывал в условиях расцвета средневекового мировоззрения, с его полнотой бытия и отсутствием оценок и ценностей [5, с. 38]. История рассматривалась не как отставание, а как самобытие в своей полноте. Ведь отставание - это вскрытие недостатков, влекущее насилие над бытием. Здесь уже предполагается некий конструкт, базирующийся на оценке «своего» как некоего недостатка мышления.
В технократическом мировоззрении в этносе существуют эпохи отсутствия мысли. Если этнос не оценивает или не утверждает ценности, а подчеркивает тождественность бытия и блага, то он, по мнению технократа, еще и не мыслил. Его инакомыслие воспринимается как отсутствие мысли, потому что у технократа мысль начинается с неполноты бытия и ее устранения путем создания искусственных предметов. Он субъективен в силу своего противостояния бытию. Бытие у него опредмечено, а значит, над ним можно производить насилие. Если этнос не производит ценные с его точки зрения вещи, необходимо реформирование. Эта неполноценность позволяет отнестись к нему как объекту, нуждающемуся в насильственном усовершенствовании и уничтожении сопротивления.
Здесь вполне уместно возразить, что не с Петра это началось. Скорее всего, это началось с раскола и реформ патриарха Никона, взявшегося исправлять этнический супертекст, а значит, нарушать гармонию полноты бытия. Вполне возможно, что это был первый удар по самобытию, первая символическая революция, но создание иного эстетического и аксиологического пространства было произведено уже Петром. Именно у Петра возникло желание обустроить Россию по рецептам Г. Лейбница. Гносеология послужила вытеснению онтологии. Боязнь бытия наступила. Мы всегда боимся уродливого, а для прямолинейного Запада уродливым является все то, что противостоит его прямой перспективе [6, с. 172-173]. Следует заметить, что «умозрение в красках» русского народа содержало обратную перспективу. Его кривые линии
пытались вписаться в бытие, а не рассечь его. Гибкие линии русского храма не соответствовали католической готике, поэтому Петропавловский собор в Петербурге выступил вновь своеобразным синтезом технократического насилия и этнического сопротивления.
«Безволие» этноса, столь часто признаваемое малоценным, неэстетичным и чуждым всякого познания, на самом деле выступает формой осознания принуждения истории. Зла нет, утверждает этнос, точнее, оно происходит из-за господства некого однобокого восприятия социального бытия. Эта однобокость вызывает желание победить то, что вызывается к жизни социальными закономерностями. Соблазн их преодоления вырастает из процесса оценивания общества как некой уникальной социальной единицы, которая может изменить свое бытие путем переоценки ценностей. Жажда переоценки ценностей лежит в их исключении из целостности человеческого бытия, восприятии самих по себе.
Техническое вырывание вещей из контекста социального бытия в целом искажает картину бытия этноса. Этническое бытие предстает изуродованным, но технократически мыслящий субъект это уродство признает врожденным и даже не замечает, что он это сделал путем игнорирования законов социального бытия, первым из коих выступает закон самобытности. Самобытность наступает тогда, когда этнос воспринимает бытие полно, и в связи с этим ему доступны все формы гносеологического, эстетического и аксиологического восприятии мира. Но технократ не хочет этого признавать. Он и вырастает там, где этносу отказано в полноте восприятия бытия.
Ему кажется, что общество, столь примитивно творимое этносом, обречено на исторический провал в связи с его непринятием противостояния субъекта и объекта. По его мнению, народ противостоит технократу. На самом деле народ охватывает технократа, заставляет его осознать тщетность противостояния субъекта и объекта. Он настаивает на том, что ценность части раскрывается в целом, а целое раскрывает смысл части в себе.
Общество без сердца мертво, оно суть могущество масс. Общество без сердца заменяет последнее двигателем. Двигатель сильнее уродует природу, чем сердце. Однако с человеческой природой творится что-то неладное. Человек становится менее свободным и престает быть самим собой. Но технократ идет дальше, он провозглашает, что царь с топором гораздо лучше царя с молитвой. Прорубленное окно в Европу заставляет задуматься, почему от Европы воздвигалась стена. Возможно, это тесно связано с ее противостоянием объекта и субъекта, ее поклонением искусственным вещам.
Незнание Запада как мифологема, вызывающая к жизни очередной технократический эксперимент, скорее всего, должна быть вытеснена его пониманием в сущности. Запад поняли и решили выстроить стену, как выстраивается стена между опасным девиантом и человеком традиции. Русь хотела жить сердцем, но насилие власти заставило ее отойти в сторону созерцания, предоставив возможность действия тем, кто
еще не осознал абсурда подражания и ограниченности механического восприятия социального бытия.
Следует предположить, что и технократическая этнофобия, и религиозное этноутверждение тотальны, т.е. всепроникающи. Однако между ними существует огромная разница, основанная на доверии и недоверии. Технократ боится природы, он не доверяет и традиции. Природобоязнь возникает у него из восприятия взаимодействия с природой как борьбы и покорения. Для него природа - объект, который нужно покорить с целью создания как можно большего количества вещей. Этими вещами он выражает суть своей заботы. Все его революционные преобразования связаны с тем, что ему необходимо добиться тотального недоверия природе, ему необходима вторая природа, метафизика как принципы, мешающие увидеть в природе другие аспекты кроме противостояния и жажды уничтожения человека. Для него замещение природы цивилизацией есть вполне приемлемая практика.
Также идет наступление и на традицию как социальную форму выражения иного восприятия природы и человека. Традиция религиозна. Она повторяет и возвращает. Жаждущему инноваций технократу такое повторение и возвращение не нужно. Это повторение и возвращение позволяет засечь то, чем на самом деле является его вещь. Традиция позволяет установить, что технократическая забота - это забота о технократическом господстве. Длительность и неповторяемость времени, сужение пространства вызывают к жизни новые формы социальности, такие как масса и толпа. Фрагментарность мировоззрения, особенно исторического, поддерживается технократом для того, чтобы не состоялся акт творчества социума, чтобы практики социотворения были сосредоточены лишь у него в руках и концентрировались вокруг его вещей. Однажды разрушив социальный порядок, провозгласив его несвободным, технократ стремится доказать современнику положение, гласящее, что свобода еще не наступила и она непременно наступит в будущем. Будущее как время неизведанного выступает его истиной. Неведомое будущее устрашает. Для человека ничего не повторяется. Он убежден, что прошлое с его отсутствием мышления может наступить и в будущем, если не следовать заботе технократа.
Испанский философ Эухенио Д'Орса как-то заметил: «Все, что не укоренено в традиции - плагиат» [7, с. 202]. Плагиат технократа не настораживает, его симуляция творческой деятельности не вызывает сомнений. При этом очевидное недоверие традиции и природе выражается им путем констатации факта отсутствия мышления до наступления его технократического господства. При признании такой точки зрения заканчивается актуальность творения самобытия, что для него только выгодно.
Этнос, опирающийся на религиозный опыт, упорно доказывает, что недоверие есть первый признак отсутствия свободы и прекращения творчества. Для этноса мышление заканчивается тогда, когда возвращение во времени невозможно. Будущее для религиозно мыслящего этноса - это такое же раскрытие замысла творца, как и обнаружение его заботы. Этнос понима-
ет, что возврат к традиции очевиден: традиция порождает творчество как самобытное выражение, что, в свою очередь, является свободой. Мышление для этноса, выявляющего свое самосознание через религиозный опыт, обозначается как постоянно присутствующее. Для этноса история не прерывается тогда, когда он повторяет великий принцип бытия, утверждающий: «Вещь для меня, а не я для вещи».
Итогом нашего размышления о технократическом характере этнофобии выступают следующие утверждения. Во-первых, следует сказать, что феномен этнофобии возникает тогда, когда на смену религиозному опыту как практике осмысления этноса в качестве исторического субъекта приходит политическое подражание, нуждающееся в культивировании образа безвольного объекта, не имеющего шанса на самобытное социальное мышление. Во-вторых, любой исторический разрыв есть угнетение того или иного исторического проекта, целью коего является потребление чужих ценностей. В-третьих, подражание вызывает к жизни два этноса, один из которых для выживания
и культивирует этнофобию в массовом сознании. В-четвертых, проведенный анализ позволяет говорить о том, что преодоление этнофобии заключается в игнорировании исторических разрывов путем обнаружения их некатастрофического характера в религиозных суперэтнических текстах. Отсюда вывод о том, что первоосновой для конструирования этнофобии является похищение смысла религиозного опыта как практики преодоления избранности технократической элиты и объектного положения этноса.
В завершении анализа дадим следующее определение: этнофобия - это исторический конструкт, позволяющий отважившейся на подражание другой цивилизации элите остановить процесс изобретения как процесс выражения исторической субъектности этноса, заключающийся в понимании власти не как блага, а как испытания. Суть этого конструкта состоит в том, что мышление этноса начинается тогда, когда технически соединилось несоединимое.
Статья поступила 30.10.2013 г.
Библиографический список
1. Хайдеггер М. Бытие и время / пер. с нем. В.В. Бибихина. М.: ЛЬ Магдтет, 1997. 452 с.
2. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М.: АСТ, 2001. 560 с.
3. Киреевский И.В. Избранные статьи. М.: Современ-ник,1984. 383 с.
4. Гиренок Ф.И. Картография дословности. Патологии русского ума. М.: Аграф, 1998. 416 с.
5. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М: Coda, 1997. 343 с.
6. Флоренский П.А. Анализ пространственности и времени в художественных изобразительных произведениях. М.: Прогресс, 1993. 328 с.
7. Дали С. Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим // Иностранная литература. 1991. № 12. С. 170-212.
УДК 514.18
ПРОБЛЕМЫ ИНЖЕНЕРНОГО ОБРАЗОВАНИЯ. ПОВЫШЕНИЕ ЭФФЕКТИВНОСТИ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Л О о
© И.Г. Борисенко1, Л.Н. Головина2, Д.Н. Володина3
Сибирский федеральный университет, 660074, Россия, г. Красноярск, ул. Киренского, 26.
В статье акцентируется внимание на отсутствии престижа инженерных профессий, государственного заказа на них при общем дефиците квалифицированных инженерных кадров в России и связанных с этим проблемах, возникающих при получении инженерного образования в условиях современного быстро меняющегося мира. Также отмечено снижение образовательного уровня студентов первого курса машиностроительных специальностей, что видно по результатам входного тестирования за несколько лет. Доказывается, что использование в самостоятельной работе современных информационных технологий, интерактивных электронных учебных курсов, а также вовлечение студентов в проектную деятельность повышает мотивацию к обучению и его эффективность. Ил. 3. Библиогр. 7 назв.
Ключевые слова: входное тестирование; инженерная графика; самостоятельная работа; интерактивный электронный курс дисциплины; познавательная мотивация; проектная деятельность.
1Борисенко Ирина Геннадьевна, доцент кафедры начертательной геометрии и черчения Политехнического института, тел.: 89039218653, e-mail: [email protected]
Borisenko Irina, Associate Professor of the Department of Descriptive Geometry and Drawing of Polytechnic Institute, tel.: +79039218653, e-mail: [email protected]
2Головина Людмила Николаевна, доцент кафедры начертательной геометрии и черчения Политехнического института, тел.: 89232753378, e-mail: [email protected]
Golovina Lyudmila, Associate Professor of the Department of Descriptive Geometry and Drawing of Polytechnic Institute, tel.: +79039218653, e-mail: [email protected]
3Володина Дарья Николаевна, аспирант, программист Центра обучающих систем, тел.: 89659020213, e-mail: [email protected]
Volodina Darya, Postgraduate, Programmer of the Center of Learning Systems, tel.: +79659020213, e-mail: [email protected]
