CC BY
147
Ю. Е. Смагин
ФИЛОСОФСКО НАУЧНАЯ МЫСЛЬ НОВОГО ВРЕМЕНИ И АНТИЧНОЕ НАСЛЕДИЕ
В эпоху Возрождения и Нового времени философско-научная мысль обращается к античному наследию для переосмысления идей и воззрений классической греческой мысли. Практически все научные теории, выдвинутые и разработанные в Новое время, были унаследованы из античности. От Н. Коперника и до Г. Галилея представители новоевропейской науки искали и находили творческое вдохновение в идеях Платона, его предшественников — пифагорейцев и его последователей — неоплатоников. Наука данного периода также унаследовала и поиск вневременных и совершенных математических форм, незримо существующих вне реального мира; и веру в то, что движения планет образуют некоторые правильные геометрические фигуры; и недоверие по отношению к кажущемуся хаосу эмпирических небес; и убежденность в том, что истинное решение загадки планет должно необходимо обладать красотой и изящной простотой; и уверенность в присутствии в Космосе Божественного Разума и связи восхваления Божественного с небесным планом бытия.
Можно говорить, что основанием рационалистической физики Р. Декарта и вообще всей копернико-платоновской парадигмы являлась геометрия Евклида, который был последовательным и неукоснительным приверженцем платонизма и основывал собственные научные изыскания на платоновских принципах. Новый научный метод, выдвинутый и обоснованный И. Кеплером и Г. Галилеем, в принципе соответствовал положению пифагорейцев о том, что язык физического мира есть язык чисел. Именно на этом основывалось убеждение о необходимости количественными измерениями (в форме эксперимента) проверять любые эмпирические наблюдения и любые выдвигаемые гипотезы. Новоевропейская наука, по преимуществу, своим основанием имеет платоновскую иерархию уровней действительности (хотя и не всегда явно выраженную), согласно которой материальная природа — многообразная и вечно изменчивая — подчиняется общим законам и началам, пребывающим вне конкретных явлений и вещей. Новая наука также унаследовала платоновское учение о рациональной умопостигаемости миро-космического порядка и благородное стремление человека к познанию истинно-сущего. Тем не менее именно платоновские воззрения, видоизменяясь в историко-философском временном контексте, привели к появлению
196
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2011. Том 12. Выпуск 4
новой научной парадигмы, натурализм которой не оставлял никакого места таинству и мистике, то есть теперь не существует обожествления пифагорейско-платоновских математических форм.
Античные пифагорейцы стремились «арифметизировать» космос, однако их воззрение было поставлено под сомнение вследствие открытия иррациональных величин. При этом иррациональные величины не имели «логосного начала». Неизменным в спекулятивном видении платоновского «Тимея» оставалась астрономическая идея кругообразности — требование, чтобы небесные орбиты описывались как совершенные круги, несмотря ни на какие изменения. К тому же, формы и движения совершенных и неизменных тел могли представлять лишь наиболее правильные, простые и совершенные геометрические фигуры. Подобного рода требование было настолько влиятельным и сильным, что в основном не подвергалось сомнению ни во времена античности, ни в средние века. Даже Н. Коперник не сомневался в данном требовании.
Платоновский «Тимей» содержит достаточно глубокие основания и серьезные аргументы в пользу идеи кругообразности, более того, диалог представляет теорию первичных, стереометрических свойств четырех элементов. Каждый элемент соответствует одной из четырех правильных, совершенных и пространственных фигур (куб, пирамида, октаэдр и икосаэдр). Эти фигуры вновь составляются из прямоугольных треугольников, что позволяет воде, воздуху и огню (однако не земле, ибо она имеет кубическую форму) трансформироваться друг в друга в вечном цикле изменения относительного положения простых и элементарных треугольников. Космос в целом, представленный как додекаэдр, есть трансляция совершенной, идеальной модели в несовершенную среду, в пространственную или хаотическую материю, обладающую лишь «необходимостью». Платон говорит о спекулятивной природе своего повествования о творении: это лишь «возможный миф». Но даже если принимать его в качестве истинного, тогда космос, тем не менее, являет собой несовершенную копию идеи «живого существа». При этом «душа» и «тело» космоса конструируются, насколько это возможно, согласно математическим принципам. Математические сущности пребывают между сферами эйдосов и эстезии, связывая эти сферы, поскольку участвуют в обеих. Мировая душа таким же образом служит связующим звеном между неизменными идеями и изменяющейся материей, или открывают возможность соединения чистых идей «тождества», «иного» и «существования». Мировая душа требует сферичности мирового тела и кругообразности планетарных движений. Стереоскопические свойства элементов обеспечивают самое близкое приближение тела космоса (додекаэдра) к сфере. В отличии от пифагорейцев Платон не утверждает, что космос есть числа, фигуры или идеи, скорее наоборот: космос словно бы «овеществляет» и числа, и фигуры, и идеи настолько, насколько это вообще возможно. Космос представляется как некое «изображение», перенесенное в инородную, отчужденную среду; природа выступает в поэтическом смысле как метафора реальности, как некий перенос смысла из одной среды в несовершенную другую посредством математики. Совершенная среда представляет собой неизменный мир идей, а несовершенная среда есть материя (хаос), или же сфера изменчивого и становящегося. Демиург Платона принимает рациональную, математическую структуру, противоположную своей природе, противоположную «необходимости». Природа сопротивляется радикальной математизации.
Для Аристотеля, как и для стоиков и атомистов, это было достаточной причиной, чтобы отвергнуть программу совершенной (глубинной) математизации космоса. Аристотель не только отрицает более позднюю теорию «эйдетических чисел» Плато-
на, которая не содержится в «Тимее», но также не признает никакой заслуги Платона в метафорическом использовании математики. Начиная с Аристотеля и в последующее время математические конструкции в лучшем случае рассматривались в качестве полезных при описании совершенно правильных движений или равновесия в астрономии. Всевозможного рода изменения, выступающие как сущностные предметы физики, химии и биологии, могли быть математизированы за счет логической эквивокации. Отношение математики к наукам, имеющим дело с природой изменчивого, по преимуществу, было символическим. Вплоть до позднего средневековья статическая математика и астрономия оставались единственно сугубо математическими науками. Астрономия, как полагали, была не в состоянии дать причинно-физические объяснения. Атомисты, в частности Зенон Эпикуреец, шли еще дальше и подвергали сомнению саму обоснованность структуры математической аргументации. Можно сказать, что математические доводы намного удачнее применялись к структуре мира, чем к его процессам, не говоря уже о самом процессе конструкции мира. В представлении многих философов античности и средневековья математика, как это ни парадоксально, являлась наименее точной наукой, когда касалась вопроса о природе и сущности изменчивого, включая всевозможного рода движения. Аристотель и его последователи рассматривали математическую науку об изменении как неточную и сомнительную. Иногда утверждалась и абсолютная несостоятельность таковой вследствие ложности ее основополагающих принципах. Для Аристотеля математические объекты являлись лишь объектами абстрагирования всех физических свойств. Физика есть прежде всего знание о причинах всевозможных изменений.
В Новое время (ХУ1-ХУН вв.) математическая наука о движении перестала быть противоречивой в терминологическом смысле. Этот переход произошел не только в физике, сама математика должна была необходимым образом измениться по существу и в идеале, то есть от суммации идеальных сущностей и их свойств непосредственно перейти к строгому математическому языку. Так, И. Кеплер, рассматривая структуру универсума, представлял космическую гармонию в сфере пифагорейско-платоновской традиции. В этой традиции представления о силе и могуществе математики как некоего магического «ключа» — открывающего все тайны и сокровенности мироздания — подтверждались новыми открытиями в области естествознания. Однако философы, ученые и мыслители Нового времени оказались в весьма парадоксальной ситуации: как и каким образом математика с ее изящной сообразностью, гармонией и последовательностью соотносится с миром чувственно-воспринимаемых вещей и явлений? Тем не менее после И. Ньютона большая часть представителей новоевропейской мысли полагали, что действие математических законов в природе выражает собой определенную математическую тягу природных сил к совершенно правильной соразмерности, которая не имеет никакого мистического и тайного смысла сама по себе. Теперь в данной соразмерности все реже и реже видели проявления идеальных форм, постижение которых человеческим разумом, как считали во времена античности, приближает к постижению Божественного Разума. Иными словами, математический порядок оказался просто «заложенным в природе вещей» или, возможно, в природе человеческого разума, а потому его понимание платонизмом как света, источник которого находится в вечном и неизменном царстве чистого духа, уходит в прошлое. Законы природы, вероятно, неподвластные времени, отныне обрели собственное материальное основание, не связанное ни с какой трансцендентной причинностью. Поэтому к платонизму в целом стали относится как к незаслуживающему внимания
в контексте современного научного образа мысли, поскольку теперь ориентация новой науки на количественные данные и показатели предполагала лишь однозначно материалистическое толкование мира. Столкнувшись с очевидными и неоспоримыми успехами механистического естествознания, все идеалистические устремления платоновской метафизики — вечные эйдосы, трансцендентные уровни бытия, в которых пребывает истинная сущность и истинный смысл, божественная природа небес, пронизывающее мироздание духовное начало, религиозное значение познания и эпи-стемы — оказались обреченными на интеллектуальное забвение. Парадоксальность ситуации заключалась и в том, что с наступлением Нового времени Платон и Аристотель словно бы отодвигаются на второй план по сравнению с теми учениями, которые были преданы по преимуществу забвению во времена поздней античности и в эпоху Средних веков: это и атомизм Левкиппа-Демокрита, и негеоцентрическая космология Филолая, Гераклида и Аристарха, и радикальный скептицизм Пиррона и Секста Эмпирика. Тем не менее учения и идеи этих древнегреческих философов были заново «открыты» в эпоху Возрождения и Нового времени (благодаря творческим поискам неоплатоников и гуманистов), что в конечном итоге способствовало устранению предыдущей иерархии, преобладавшей в научном мире, при этом некоторым идеям суждено было оказать весомое и значительное влияние на общефилософскую и научно-теоретическую направленность новоевропейской науки и дальнейший путь ее развития. Можно с уверенностью утверждать, как ни парадоксально это представляется, что мировоззрение Новой науки, не принимавшего платоновского мировосприятия, имело своей предпосылкой именно философию Платона.
