Научная статья на тему 'Философская лирика Н. Клюева (о творческой эволюции поэта)'

Философская лирика Н. Клюева (о творческой эволюции поэта) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
561
87
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
МИФОТВОРЧЕСТВО / УТОПИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ / ГНОСТИЦИЗМ / MYTH CREATION / UTOPIAN PERCEPTION / GNOSTICISM

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Казаркин Александр Петрович

Рассматриваются религиозно-философские искания Н. Клюева, отразившиеся в его лирике, заново, с учётом всего корпуса сочинений, поставлен вопрос об эволюции мировоззрения поэта. Клюев, испытавший влияние символизма и причастный к богоискательству, разрабатывал мотивы и образы сектантских песнопений и проблематику неогностицизма, однако в условиях послереволюционной России преодолел увлечение ересями (хлыстовство и скопчество) и в последние годы жизни вернулся к традиционному православию.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Philosophical lyrics of N. Klyuev (on creative evolution of the poet)

N. Klyuev's creative heritage becomes popular in the post-Soviet period. The contemporary task is to describe the religious and philosophical search of the New Peasant poets' leader. All experts recognise Klyuev's belonging to the Symbolist School. The disputable question is whether he overcame Blok's influence, whether the New Peasant poetry is connected with post-symbolism. In the post-revolutionary period Klyuev used epos and metaphysical themes in his lyrics. The Soviet Epoch researchers "blocked" him at the early stage of his work, thus closing the sphere of philosophical poetry for him. N. Klyuev's conceptual search reflected in his lyrics and poems attracted attention of researchers at the end of the 20th century, but this problem needs further consideration accounting for the total collection of works and the issues of poet's outlook evolution and creative work stages. Numerous articles on Klyuev are full of sectarianism apology and gnosticism. Comparability of God and man is basic for early Klyuev (works of the pre-revolutionary period). God is naturalistic, and natural world is spiritual. Klyuev deserved to be called a religious poet, but discussions on this topic are still held without due understanding and objective consideration. The mythological layer in his prerevolutionary poems is vast. Klyuev's works of the 1910s-1920s are much contradictory. He is a communist, an Old Believer, and a gnostic. The pathos of "ship canticles" is the return of a lost element to the heavenly "home of fathers". The core motif of several cycles is memories of the past belonging to a different world: when rejoicing "shipmen's" souls recollect their being in the empyrean world. In early collections the contrast is emphasised of the visible and the substantial in the hero's image. The lyrical hero is connected with the Divine power, he sees the other-being, he is a wanderer and expert of the real Rus. Symbolists saw these features as relevant to their aesthetics. The poet-prophet's belonging to both words is realised in the motif of transfiguration. The sky in early Klyuev's lyrics is home, Christ is a brother. Later nonChristian elements appeared: "I gave birth to Emmanuel, to Christ in the barn..." In the 1920s there was a change in the historiosophical consciousness of the poet. In the 1930s tragic pathos dominated. The poet's transition from gnostic heresy to religious traditionalism has not been researched enough. This change is underestimated due to the hypnotic attraction of the Silver Age mythologem. Nikolay Klyuev is a writer of the third phase of life of the national culture (by K. Leontiev), the phase of total confusion and religious chimera. The epoch of neo-gnosticism in Russia preceded social disaster. Some people made projects of world purifying, others dreamt to reconstruct the man. Klyuev seems to have colleted all trendy chimeras of the Silver Age. In Christian interpretation Klyuev's way is liberation from the gnostic project of world improvement. The leader of the Peasant direction in poetry, who experienced the influence of younger symbolists and searched for God, worked on motifs and images of sectarian hymns, problems of neognosticicsm, but under conditions of the post-Revolutionary Russia he overcame his interest in heresies and returned to traditional Orthodoxy in the last years of his life. The pathos of Klyuev's poems in the 1930s is penitence. He saw abandonment by God as punishment for temptations and people's loss of traditional faith. Many experts seriously doubt late Klyuev's loyalty to the ideas of religious utopia by N. Fyodorov, as the gnostic character of N. Fyodorov's school is obvious, as well as Klyuev's return to religious traditionalism.

Текст научной работы на тему «Философская лирика Н. Клюева (о творческой эволюции поэта)»

2012 Филология №2(18)

УДК 81'1

А.П. Казаркин

ФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА Н. КЛЮЕВА (О ТВОРЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ ПОЭТА)

Рассматриваются религиозно-философские искания Н. Клюева, отразившиеся в его лирике, заново, с учётом всего корпуса сочинений, поставлен вопрос об эволюции мировоззрения поэта. Клюев, испытавший влияние символизма и причастный к богоискательству, разрабатывал мотивы и образы сектантских песнопений и проблематику неогностицизма, однако в условиях послереволюционной России преодолел увлечение ересями (хлыстовство и скопчество) и в последние годы жизни вернулся к традиционному православию.

Ключевые слова: мифотворчество, утопическое сознание, гностицизм.

Наследие Николая Клюева в полной мере было востребовано лишь в конце ХХ в., в постсоветское время всё найденное в печати и в архивах издано в его книгах «Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы» [1] и «Словесное древо. Проза» [2]. Первоочередные задачи современного этапа исследования: контекстуализация стихотворений и поэм лидера новокрестьянских поэтов, описание духовного пути его в масштабе национальной культуры. Причастность Клюева к символистской школе признана всеми специалистами, дискуссионным остаётся вопрос: преодолел ли он наследие Блока, причастна ли новокрестьянская поэзия к постсимволизму.

Исследователи советской эпохи «загородили» Клюева в раннем периоде творчества, закрыв тем самым вход в область философской поэзии. С Клюевым произошло то же, на что жаловалась Ахматова: её «заморозили» в Серебряном веке. Школьное изучение Клюева не идёт дальше предреволюционного цикла «Избяные песни» (1913), а ведь после него он писал ещё двадцать лет. Судьба Клюева - из самых трагических в литературной истории России: не только облыжно обвинён и бессудно расстрелян, зрелая лирика его остаётся, в сущности, непонятой.

Уже в первых трёх сборниках Клюева - «Сосен перезвон» (1911), «Братские песни» (1912), «Лесные были» (1913) - сами по себе подробности крестьянского быта поэта интересуют мало. Реальность не одномерна, дихотомия тела и духа доведена у Клюева до предела, однако её философское происхождение, а также связь с ретроспективной крестьянской утопией недостаточно прояснены. В каждом стихотворении есть второй план, намёк на высший слой бытия, часты прямые отсылки к дохристианской мифологии. В «избяном космосе» центр - печь (очаг) и корова-кормилица. В большом стихотворении «Белая Индия» (1916) Корова-Предвечность - это символ рождающего и кормящего начала («Повыйди в потёмки из хмарой избы - И вступишь в поморье Господней губы, Увидишь Предвечность - коровой она Уснула в пучине, не ведая дна») [1. С. 308]. Вторичная мифологизация порож-

дена в данном случае не фольклорной, а книжной культурой, явление это ближе к стилизации и может быть понято как высший слой её.

Основополагающее у раннего Клюева - соизмеримость Бога и человека, Бог натуралистичен, а природный мир - духовен. Мифологический пласт не просто ощутим, он модернистски укрупнён. Мировое древо и гнездящиеся на нём птицы - это архаика индоевропейских народов. Символ судьбы - гагара: в яйце её скрыта смерть, а «птица Сирин» - посредник между миром горним и дольним. Выше - только ангелы. Бесы же в клюевском космосе не летучи, это духи хтонические: «Не верьте, что бесы крылаты. У них, как у рыбы, пузырь» [1. С. 292]. А.И. Михайлов говорит о «христианизировании художественного мировоззрения Клюева» и делает важное уточнение: «Клюев шёл прежде всего от символизма с его концепцией двоемирия» [3. С. 270]. Вопрос о результате исканий, о завершении пути поэта здесь не затронут.

Уже в первом сборнике подчёркнут контраст видимости и сущности в облике героя: «Наружный я и зол и грешен, Неосязаемый - пречист...» («Поэт», 1909) [1. С. 115]. Именно это символисты и восприняли как своё. Причастность поэта-пророка к обоим мирам реализуется через мотив преображения: «Какросу с попутных трав, Плоть томленья отряхнула, И душа, возликовав, В бесконечность заглянула» [1. С. 143]. Мотив изгнания постепенно становится сюжетообразующим началом циклов. Лирический герой, оказывается, изгнанный ангел («Я был прекрасен и крылат В богоотеческом жилище...»), в мире дольнем он томится и утешает себя надеждой на возвращение:

Блаженной родины лишён И человеком ставший ныне,

Люблю я сосен перезвон,

Молитвословящий в пустыне [1. С. 135].

Поэтому не сразу узнаётся образ демона, столь знакомый по символизму. Ведь светлый ангел (не падший) не лишён «блаженной родины» - доступа в Эдем, но никакого искушения этот бывший небожитель не несёт в себе. «Плоть томленья отряхнула» - это значит, что лирический герой возвращается в небесный дом свой. Идея высокого преображения явно преобладает над христианской задачей спасения. Святость достигается через уход из этого мира: «С той поры не наугад Я иду путём спасенья. И вослед мне: свят, свят, свят, Шепчут камни и растенья» («Бегство», 1911) [1. С. 142]. Принадлежность души земному и небесному мирам - источник коллизии. Клюев предстаёт двуликим Янусом - традиционалистом и модернистом-бого-искателем, старообрядцем и еретиком-хлыстовцем одновременно. Обычно исследователи, укрупняя один план, затеняют другой.

Пафос «Братских песен» - возвращение отпавшей частицы в небесный «отчий дом». Лейтмотив этого цикла - воспоминание о былой причастности к горнему миру: на раденьях души «корабельщиков» вспоминают, как «в свете незакатном пребывали, мёд небесный, воду райскую вкушали». Бытие -круговорот: были людьми, затем «стали плотью мы заката зарянее, Поднебесных облак-туч вольнее» («Радельные песни», 1912) [1. С. 177-179]. Небо в ранней лирике Клюева - родной дом, а Христос - «братец одноотчий». Вскоре появились эскапады заведомо не христианского происхождения: «Я родил

Эммануила, загуменного Христа, Он стоокий, громокрылый, Кудри - буря, меч - уста...» [1. С. 343]. Стихотворение, пожалуй, не без вызова, названо «Спас», но образ поэта-демиурга в нём демонизирован. Если даже считать православие отправной точкой развития поэта, то к 1920-м гг. он отошёл от него далеко.

Ко времени революции сложился имидж Клюева - знаток «поддонной Руси» («Я- посвящённый от народа, На мне великая печать, И на чело своё природа Мою прияла благодать...») [1. С. 391]. И в прозе Клюева бросается в глаза мотив пророческого самоутверждения: «Самоцветный поддонный ум может быть судим только всенебесным собором» («Четвёртый Рим») [2. С. 59]. Уже в ранних стихотворениях Клюева поэт связует миры ангельские и демонские. Но если бы Клюев застыл в этой точке своих исканий, спор о нём не имел бы столь большого значения. Радельные песни-гимны можно толковать как утопию, мечту о земле, где «твари дышащей смолкли б жалобы». А в 1920-е гг. хлыстовская тема соединилась со скопческими мотивами. Впечатляет скрытый, парадоксальный план: в стихотворении «О скопчество - венец, золотоглавый град...» революция уподобляется духовному самооскоплению народа, рванувшегося к запредельной чистоте:

О скопчество - арап на пламенном коне,

Гадательный узор о незакатном дне,

Когда безудый муж, как отблеск маргарит,

Стокрылых сыновей и ангелов родит! [1. С. 333]

Отрицание природной данности здесь мыслится как залог воссоединения с всемирной душой. Неприятие природного порядка (здесь - отказ от полового диморфизма как залог преодоления телесной несвободы) - это исходные гностические интуиции.

О широте религиозно-философских исканий Клюева интересно, но не бесспорно, говорит С.Г. Семёнова в статье «Поэт “поддонной” России (религиозно-философские мотивы творчества Николая Клюева)»: «В свой духовный мир он стянул огромные величины: культуру фольклора, церковной ли-тургики (эстетического богословия), старообрядчества, сектантства, прежде всего опыт хлыстовского мистицизма, и, наконец, активно-христианскую мысль Н.Ф. Фёдорова» [4. С. 67]. Но эта пестрота, характерная для заключительной фазы жизни национальной культуры (претенциозно названной религиозно-философским ренессансом) только заостряет вопрос о доминанте мировоззрения поэта. С.Г. Семёнова солидарна с мнением о гностических корнях клюевского пантеона: «По общему мнению исследователей русского сектантства, христовство-хлыстовство в низовой огласовке (а именно с христовыми братьями-голубями был связан Клюев) несло в простонароднокрестьянском варианте древние гностические интуиции. В них важен упор на активность человека в совлечении с себя природного “скотского тела“ - дабы “уготовить себе крылья“» [4. С. 69]. Исследователь считает Клюева ревностным последователем религиозно-утопического учения Н. Фёдорова, т.е. идеи регуляции природы и воскрешения умерших средствами науки. Но есть ли основания причислить Клюева к сторонникам прогрессистской утопии? Здесь, на наш взгляд, начинается смешение понятий. «Активно-христианская апокалиптика», в акцентировке С.Г. Семёновой, - гностический проект идил-

лического завершения истории. Нет, историософия позднего Клюева иного типа, и к хлыстовству он остыл в конце жизни.

Знаток русских ересей П.И. Мельников-Печерский квалифицировал хлыстовство как «самое древнее русское религиозное разномыслие, занесённое на русскую почву ещё при святом Владимире, одновременно с православием, происходящее от болгарских богомилов, как эти происходят от азиатских манихеев, гностиков и Филона Александрийского»; «Сам бог, уничтожив в них душу человеческую и заменив её собою, вселился в них, и они стали "живыми богами"» [5. Т. 1. С. 29, 74]. Это первое в России указание на гностические истоки хлыстовства. С.Г. Семёнова почему-то связывает «скопческий проект» (с которым церковные власти боролись не менее двухсот лет) с так называемой «активной апокалиптикой». Речь идёт об отрицании закона природы, а не признающий этот закон чаще всего сбрасывается ниже нормы - в сексуальное отклонение. Это крайнее проявление религиозноутопического сознания. Вот мнение А. Ремизова: «Кондратий Селиванов, сам имевший на себе три печати (трижды оскопившийся - “без всякого остатка”), предлагает людям всемирное оскопление - звери и птицы пускай себе топчутся. И уж само собой после такой операции место Вседержителя Творца опрастывается - делать Ему больше нечего <...> у оскоплённого человека свой независимый богатый мир: дар пророчества и дар восторга» («Иверень») [6. С. 510]. Ремизов, как известно, был увлечён хлыстовством, но скопческий проект привёл и его в замешательство.

Творчество Клюева грани 1910-1920-х гг. отмечено крайней противоречивостью. Коммунист-хлыстовец, старовер и гностик - это, конечно, фигурант Серебряного века. В стихотворениях Клюева начала 1920-х гг. есть и чисто авангардистские выпады: «В потир отольются металлов пласты, Чтоб солнца вкусили народы-Христы. О демоны-братья, отпейте и вы Громовых сердец, поцелуйной молвы!» («Песнь Солнценосца», 1917) [1. С. 363]. В одном четверостишии рядом и «народы-Христы», и «демоны-братья». Поэт-пророк зовёт силы всех миров к всеобщему примирению. Образ чертога брачного, где низкие энергии преображаются, имеет гностические истоки, как и мотив преодоления ада и всеобщего примирения («Огненная грамота», 1919). Земной мир гностики понимали как результат отпадения от полноты (Плеромы), ошибки несовершенного Демиурга (ремесленника). В мире Клюева нет символа вечной женственности - жены и невесты, но образ вселенской матери, возможно, восходит к гностическим источникам.

Во время Гражданской войны хлыстовская «евхаристия шаманов» отдавала жутковатым шутовством. Эта одержимость помешала поэту сразу разглядеть, кто такие большевики, он стал испытывать «грозового Ленина». Важно уловить момент перелома, это середина 1920-х гг. До этого момента сочинения Клюева бестрагедийны. Затем укрупняется мотив тёмного перерождения родины: на месте потаённой Руси предстала отталкивающая «Рас-сея-тёща». «Песнь о великой матери» (1931-1933 гг.) представила картину торжества адских сил: «Безбожие свиной хребёт О звёзды утренние чешет, И в зыбуны косматый леший Народ развенчанный ведёт» [1. С. 779] - это вселенски значимое событие. Итоговые произведения Клюева воплощают

апокалиптическую картину, осознание тяжкого обрыва русской истории: «К нам вести горькие пришли, что больше нет родной земли» [1. С. 773].

Пафос стихотворений Клюева 1930-х гг. - покаяние. Богооставленность понята как наказание за прельщенья: «Плачь, русская земля, на свете Злосчастней нет твоих сынов,

И адамантовый засов У врат лечебницы небесной Для них задвинут в срок безвестный...» (незаконченный цикл «Разруха», 1934) [1, 629]. Финалом «Песни о великой матери», главной поэмы Клюева, можно считать видение шествия русских святых: небесные заступники возвращаются на иконы. «По-горельщина» также завершается мотивом преображения, спасения.

В последнем из дошедших до нас стихотворений «Есть две страны.» (1937) создан образ чаши-песни - преобразование мотива священного сосуда. В начале это глиняный кувшин, далее сосуд райской радости, затем -окончательное осознание - сосуд, сохраняемый до дня всеобщего преображения.

И первой песенкой моей,

Где брачной чашею лилея,

Была: «Люблю тебя, Рассея,

Страна грачиных озимей!»

[1. С. 632]

Ангел вторит, благословляя языческий Овсень, значит, творчество направляла божественная воля: «И ангел вторил: “Буди, буди! Благословен родной овсень! Его, как розаны в сосуде, Блюдет Христос на оный день!”» [1. С. 632]. Лейтмотив избранничества преображается, отделяется от величального пафоса и наполняется трагическим: это избранничество на страдание. Остаётся и другой лейтмотив лирики Клюева - прикосновение к тайному знанию, но теперь речь идёт о тайне божественного замысла. Лирический герой в ситуации национальной катастрофы читает знаки судьбы. Силы ада вышли из тьмы и попирают родину, но душа у земледельческой страны христианская, тайну её хранит Христос до дня разрешения всех бед и противоречий. Даже тёмная Рассея - «страна грачиных озимей».

Николай Клюев - литератор третьей фазы жизни национальной культуры (по К. Леонтьеву) - фазы всесмешения и религиозных химер. Эпоха неогностицизма в России была преддверием социальной катастрофы. Одни строили проекты очищения мира, другие мечтали в корне перестроить человека. Переход поэта от гностической ереси к религиозному традиционализму - недостаточно изученная тема. Этому перелому до сих пор не придают должного значения: так действует гипнотическое притяжение мифемы «Серебряный век». «В художнике, как в лицедее, гнездятся тысячи личин» - это девиз эпохи жизнетворчества. Порой кажется, что Клюев собрал все модные ереси Серебряного века. Многие новейшие статьи о нём дышат полусознательной апологией сектантства и гностицизма. В христианском понимании, путь Клюева - освобождение от хлыстовской одержимости, от гностического проекта исправления мира. Звание религиозного поэта вполне заслужено им, но рассуждения на эту тему ведутся без должного понимания. Взятый в целом, путь Клюева учит не бесконечному погружению в игру, а пониманию истоков нашей трагедии, осмыслению ослепляющего русского опыта.

Литература

1. Клюев Н. Сердце Единорога: Стихотворения и поэмы. СПб.: Изд-во Христиан. гум. инта, 1999.

2. КлюевН. Словесное древо: Проза. СПб.: Росток, 2003.

3. Михайлов А.И. Поэтический космос Николая Клюева // Вытегорский вестник. Клюевские чтения в Вытегре. 1994. № 1.

4. Семёнова С. Русская поэзия и проза 1920-1930-х гг.: Поэтика - Видение мира - Философия. М.: ИМЛИ, 2001.

5.Мельников П.И. (Печерский А.) Собрание. сочинений: в 8 т. М.: Худож. лит., 1976. Т. 8.

6. Ремизов А. Собрание сочинений: в 10 т. М.: Рус. книга, 2000. Т. 8.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.