CC BY
138
УДК 1(091)+165.62
А. И. Прохоров **
ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА Э. ГУССЕРЛЯ: ТЕНДЕНЦИИ И РЕЗУЛЬТАТЫ**
В статье предпринята попытка вычленить из наследия Э. Гуссерля элементы философии языка, которую немецкий мыслитель никогда не делал центральной темой своих исследований. Выделено две тенденции, характеризующие развитие взглядов основателя феноменологии на язык как проблемную область философии. Первая тенденция — семантическая, вторая — семиотическая. Показано их взаимодействие на разных этапах творчества. Базовым текстом для анализа становятся «Логические исследования» — работа, содержащая главные идеи Гуссерля относительно языка, включая вопросы схватывания сущностей в понятиях и проект чистой грамматики. Проведенное разыскание позволяет сформулировать имплицитную философию языка Гуссерля в ее поступательном развитии от самых ранних до последних опубликованных произведений.
Ключевые слова: Гуссерль, феноменология, философия языка, семантика, семиотика.
A. I. Prokhorov
PHILOSOPHY OF LANGUAGE OF E. HUSSERL: TRENDS AND OUTCOMES
The article attempts to extract the elements of philosophy of language from the E. Husserl's heritage, because he never treated this kind of philosophy as the central topic of his investigations. There are two trends that characterize the development of his views on the language as the problem field of philosophy. The first trend is semantic and the second one is semiotic. Interrelations of the trends are demonstrated during the different stages of Husserl's work. The basic text in question is «Logic Investigations», the book containing main Husserlian ideas on the language including the question of entities' grasping and the project of pure grammatics. In its general endeavor the article formulates the implicit Husserlian philosophy of language and its progressive development from the earliest to the latest works published.
Keywords: Husserl, phenomenology, philosophy of language, semantics, semiotics.
* Прохоров Александр Иванович, аспирант кафедры философии и религиоведения, Русская христианская гуманитарная академия; [email protected]
** Работа подготовлена в рамках проекта РФФИ № 18-311-00268 «Поэтика философского мышления: культурная парадигма модерна и современные тенденции».
44
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2018. Том 19. Выпуск 3
В своем обращении к теме языка Э. Гуссерль не был новатором. В Германии к концу XIX в. сложилась настолько интенсивная и богатая традиция философствования по поводу языка [5, с. 21-117], что без знания работ Лихтенберга, Гаманна, Гердера, Якоби и Гумбольдта просто невозможно дать адекватную оценку тому процессу, который в ХХ в. получил название «лингвистического поворота». Особого упоминания в этой связи заслуживают и труды Г. Фреге, которые были известны Гуссерлю. И хотя в опубликованном наследии Гуссерля нет ни одного текста, обозначившего бы «философию языка» своей центральной темой, тем не менее мыслители ХХ в., оказавшие большое влияние на эту отрасль философского мышления, среди которых Хайдеггер, Гадамер, Деррида и др., в своей работе отталкивались именно от феноменологической философии и, в частности, от трудов ее основателя.
Сама тема языка, не декларируемая в качестве первейшей, в той или иной мере занимает Гуссерля на протяжении всего его творческого пути и переплетается со всеми основными проблемами, оказавшимися в центре его внимания, будь то понятие числа или теория монадологической интерсубъективности. Чтобы увидеть это, нужно выделить две тенденции, характеризующие постоянный интерес Гуссерля к языку. И сразу стоит отметить, что на каждом этапе эволюции феноменологии две формы философского отношения к языку не вытесняют одна другую, а как бы соревнуются, усиливая или ослабляя свою интенсивность, находясь в постоянном активном взаимодействии.
Первая тенденция, «семантическая», связана с вниманием родоначальника феноменологии к знаку и его значению. Эта тенденция намечается уже в первой работе Гуссерля, «О понятии числа» [14], где инспирируется необходимостью показать, что число не есть только пустой знак, участвующий в комбинировании по определенным правилам, но обладает некоторым значением [15, р. 11-20]. Эта тенденция быстро достигает своего пика в «Логических исследованиях» и после своеобразного подведения итогов в статье «Философия как строгая наука» [13] начинает претерпевать стагнацию, уступая лидирующее положение второй тенденции, «семиотической». Не становится исключением здесь и поздняя работа «Формальная и трансцендентальная логика» [10], где Гуссерль вновь обращается к проекту чистой грамматики.
Вторая тенденция, «семиотическая», связана прежде всего с возможностью фиксации сущности в словесных понятиях с последующей их передачей «другому», например научному сообществу. Семиотический характер тут определяется задачами трансляции знания и условиями сохранения его объективности. В таком виде эта тенденция разворачивается в «Логических исследованиях», как бы подхватывая и развивая тенденцию семантическую. И далее она — в основном эпизодически, не выходя на первый план в сравнении с ведущими линиями повествования — развивается внутри обсуждения проблемы интерсубъективности. Язык рассматривается как один из основных конститутивных элементов пред-данного жизненного мира и, соответственно, как один из главных источников предпосылок и предубеждений, с которыми предстоит разбираться феноменологу, пытающемуся удержаться в состоянии редукции. Интенсивность этой тенденции особенно ощутима в самых поздних работах Гуссерля — в «Кризисе» [9, Б. 212-214] и «Происхождении геометрии» [8].
Так или иначе «Логические исследования» представляют собой некое ядро, в котором формируется философия языка Гуссерля, чтобы потом постепенно обогатиться дополнительными смыслами в последующих текстах. Изначальный мотив обращения Гуссерля к языку — пропедевтический: почти всякая мысль относительно высокого структурного порядка (и тем более мысль научная) может быть выражена и передана только посредством языка. «Только в этой форме [в высказываниях] истина и особенно теория становится прочным достоянием науки... » [4, с. 9]. Эти слова, если распространить их на поздний период творчества Гуссерля, могут быть заключены в формулу: только язык вводит истину в историю. Феноменология, которая, согласно замыслу своего создателя, выступает основанием «универсальной науки», применительно к феномену языка претендует на роль дисциплины, имеющей возможность дать адекватное описание языку в той мере, в какой он оказывается связующим звеном между наукой и историей. Истина сообщаемого другим знания зависит от терминологической чистоты используемого языка. Но живая историческая практика насыщает язык эквивокациями, размывая четкие границы понятий.
Язык становится проводником истины благодаря своей потенции переносить идеальные содержания мышления. Правда, практическая реализация этой потенции зависит от проясненности отношений между языком и мышлением — Гуссерль убежден в приблизительном совпадении «вербальных и мыслительных различий, а также форм слова и форм мышления» [4, с. 18]. Поиск некоторого эквивалента, с которым должна быть соотнесена и тем самым эксплицирована логика языка, вполне в духе того времени; стоит хотя бы вспомнить о корреляции логики языка и логики мира у раннего Витгенштейна [2, с. 92]. Показательно, что у Гуссерля таким эквивалентом может быть не «мир» или, скажем, формальная логика, принятая как данность, но только мышление как замкнутая предметная сфера феноменологии.
Степень «приблизительности» совпадения языка и мышления оставляет надежду, что истина, переживаемая при схватывании некоторого положения дел, настолько примитивного [3, с. 33], чтобы этого было достаточно для его созерцания с очевидностью, в состоянии воплотиться в «очевидных суждениях» [3, с. 167], в основу которых положены чистые сущностные понятия. «Способность идеируя схватывать общее в единичном, созерцательно схватывать понятие в эмпирическом представлении и в повторных представлениях убеждаться в тождестве понятийной интенции — это условие возможности познания» [3, с. 100]. В идеации достигается «интуитивное представление», позволяющее постичь сущность понятий и зафиксировать «однозначные, четко различенные значения слов» [3, с. 211].
Постепенное нисхождение от тотальности языка как общего инструмента передачи истины к его атомарному уровню — понятию, выражаемому в словесном значении, — заставляет Гуссерля начать свои «Исследования» с прояснения отношений между выражением и значением.
Простейшей единицей выражения является знак (Zeichen). В качестве выражения (Ausdruck) знак выражает некоторое значение (Bedeutung). Способность выражать значения может ошибочно подменяться другой функцией знака — быть оповещением (Anzeige). Замечание вполне очевидное, но важно то, каким
образом Гуссерль рассматривает структуру феномена знака и отделяет функцию выражения значения от оповещения. Он переносит знак в особое пространство с несколько романтичным названием — «одиночество душевной жизни» [4, с. 39]. Там знак уже не может фигурировать как нечто, предназначенное для сигнализирования о своем присутствии или о начале некоторого процесса, на который кто бы то ни было должен обратить свое внимание. Точно так же Гуссерль «не верит» [4, с. 39], что знак выступает признаком психических переживаний — это, по его словам, было бы «совершенно бесполезным» [4, с. 40]. Аргументы того рода, что знак в функции выражения не является «отметкой», поскольку тогда он должен был бы всегда мыслиться как нечто существующее в действительности, или того, что оповещение о внутренних переживаниях в данном случае бесполезно, можно подвергнуть сомнению. Но вывод, к которому приходит Гуссерль, феноменологически правилен, и его доказательство прописывается самим контекстом рассуждения — функция выражения сохраняется знаком, где бы он ни находился, во внутреннем монологе или на листе бумаги, и, напротив, возможность его функционирования в качестве оповещения радикально меняется при варьировании типов его явленности.
Отвлекаясь от физической стороны выражения, Гуссерль выделяет два рода актов: (1)«акты, придающие значение, или... интенции значения» [4, с. 40] — это акты, «которые существенны для выражения, поскольку оно вообще еще должно быть выражением, т. е. звучанием слова, которое наделено смыслом» [4, с. 41], и (2)«акты осуществления значения» — «акты, которые, хотя и несущественны для выражения как такового, находятся с ним в логически фундаментальной связи, а именно: они осуществляют его интенцию значения в большей или меньшей соразмерности. и при этом как раз актуализируют его предметное отношение» [4, с. 41]. Описанием этого механизма мыслитель показывает, как нечто сверхэмпирическое, идеальное может психологически переживаться и материально передаваться. Понимание некоторого сообщения — это переживание значения, всегда представляющее собой единство сущностно взаимосвязанных интенции значения и осуществления значения [4, с. 348]. Интенцию значения, абстрагированную от своего осуществления, Гуссерль часто называет «пустой интенцией значения» [11, S. 38, 72, 315]. «Осуществление» в оригинале звучит как Erfüllung, что можно перевести и как «наполнение». Это прекрасно иллюстрирует процесс осуществления значения: пустая интенция словно наполняется возможными смыслами и, в зависимости от способа и полноты наполнения, разрешается в представление — отчетливое или смутное, опознаваемое как «реальный предмет» или как «образ фантазии» — или не разрешается, в случае выражения, лишенного смысла, (или, что эквивалентно, выливается в представление об отсутствии смысла [12, S. 41-43]). Но в своем пределе наполнение пустой интенции, т. е. абсолютное совпадение актов придания и осуществления значения, обеспечивает переживание истины.
Гуссерль пишет, что акты придания значения существенны для выражения, а акты осуществления — нет. Это означает, что выражение, пустая интенция которого «не наполняется», всё же имеет значение, но такое выражение не содержит в себе предметного отношения. «Значение» и «предмет» у Гуссерля не тождественны, они «никогда не совпадают» [4, с. 48]. Расхождение между значением
и предметом может быть весьма ощутимым — два значения могут иметь один предметный смысл, а одно значение может отсылать к разным предметам: «.оба соотносятся с выражением только благодаря психическому акту, который придает выражению смысл» [4, с. 48]. В этом пункте у Гуссерля начинает формироваться семантическая проблема разграничения понятий «значение» и «смысл», имеющая разные толкования даже у него самого. Здесь важно зафиксировать, что значение может обходиться и без предметности, но не наоборот: «предметность» подразумевается в «значении» и посредством него «выражается» [4, с. 48].
Предметы, о которых говорит Гуссерль, — это никогда не вещи, на которые могла бы непосредственным образом указывать мысль, сопровождающая значение (такое утверждение в феноменологии просто невозможно, ибо вопрос о существовании вынесен за скобки). Предметы у Гуссерля соответствуют понятийным сущностям [4, с. 68-69], на базе которых уже возможны экзистенциальные суждения, т. е. суждения, полагающие существование, в частном случае — существование внешнего. Поэтому язык «говорит» не о некоторых материальных субстанциях и даже не об имманентных психических переживаниях, но всегда — о предметах (это свойство речи удачно отражено в русском выражении «беспредметный разговор»).
Гуссерль заостряет внимание на отсутствии необходимой связи между знаками и значениями: множество значений неисчерпаемо и не охватывается ограниченным множеством знаков, зависящим от познавательных способностей человечества [4, с. 95-96]. Этот тезис позволяет провести параллель с соссюровским принципом «немотивированности» означаемого и означающего [6, с. 100-102], и латентно содержит критику мистического толкования языка [4, с. 373], которое можно обнаружить, например, у М. Хайдеггера и Х.-Г. Га-дамера [15, р. 65].
Значение «не поддается дальнейшим определениям, оно есть дескриптивно предельное» [4, с. 166]. Оно так же непосредственно, как цвет или звук. Этот тезис необходим Гуссерлю, чтобы высвободить значение из-под любой возможной власти эмпирического (reell) содержания мышления. Значение дано в акте придания значения, за которым, по определению, никакого другого значения стоять не может. Именно в такой форме оно удерживает в себе транслируемые сущности, тогда как акт осуществления значения на обоих концах коммуникации индивидуален. Подобный подход, в перспективе решая серьезную семиотическую проблему, укрепляет общую феноменологическую установку несводимости «другого Я» к «моему Я» при сохранении возможности рационального дискурса по поводу и посредством сущностей.
Каждый феномен дается в неразрывности потока сознания, а каждый предмет по необходимости конституируется, будучи вписанным в определенный смысловой горизонт. Эта же закономерность повторяется в языке, разворачиваясь на двух уровнях: знак работает только как часть системы, а осуществление значения всегда происходит в связности с некоторым смысловым контекстом. И если брать перечисленные уровни, образующие две пары, внутри каждой из которых присутствует корреляция, то в ходе феноменологического прояснения уже сама их связь рассматривается на предмет того, в каких же отношениях они состоят друг с другом и в каких случаях правомерно эти
отношения связывать с категориями «часть» и «целое». Прежде всего такой вопрос встает при обязательном для феноменологии столкновении с предикатом существования, вводимого в предмет извне, — например со стороны грамматики естественного языка.
Гуссерль говорит: «Сущности, схватываемые в созерцаемых данностях посредством прямой идеации, суть "неточные" сущности, и их не следует путать с сущностями "точными", которые являются идеями в кантовском смысле и возникают благодаря своеобразной "идеализации"...» [4, с. 221]. Этим он показывает, что точность понятийного схватывания предмета мышления зависит от правильности идентификации его как целого по отношению к частям или как части по отношению к другим частям или целому. Абстракциями здесь выступают несамостоятельные части (моменты) целого, в отличие от частей самостоятельных (фрагментов). Но существование несамостоятельных частей определяется «сущностным законом» [4, с. 216], связывающим их в единстве целого. Этот закон задает специфику их предметного существования: они существуют только как части целого. Соответственно, подпадающие под это определение моменты единства могут быть феноменологическими, т. е. относящимися только к целостности переживания в качестве его гее11-состава, либо объективными, т. е. относящимися к предметам мышления. В свою очередь абстрактные понятия как предметы мышления могут быть содержательными или формальными. Содержательные понятия (дом, цвет, звук, пространство и т. п.) Гуссерль называет «синтетически-априорными», тогда как формальные (целое, часть, нечто, предмет, отношение, связь и т. п.) — «аналитически-априорными», феноменологически переосмысляя различение синтетического и аналитического, проводимое Кантом [4, с. 231]. Это различение совпадает с различением необходимостей и законов. В области лингвистической проблематики ему соответствует утверждение Гуссерля, согласно которому формальные понятия могут быть формализованы, а содержательные — нет. Таким способом Гуссерль заранее очерчивает границы своего проекта чистой грамматики и вырастающего на ее основании трансцендентального языка [15, р. 87-89].
На протяжении «Исследований» мыслителя интересует только один вопрос: в какой степени язык может быть подчинен логике? Язык, относительно которого прояснена степень подчинения логике, область ее владений, — это язык, пригодный для науки и наукообразной философии. Но нельзя забывать, что речь пока идет только о формах, о «чисто-логической грамматике» [4, с. 310]. Некоторый выход лишь намечается в самом конце четвертого «Исследования»:
Естественно, можно распространить идею универсальной грамматики за пределы априорной сферы, если хотят ввести ещё (в некотором отношении неясную) сферу общечеловеческого в эмпирическом смысле. Может и должна существовать универсальная грамматика в этом самом широком смысле... [4, с. 307].
Это заявление свидетельствует о том, что Гуссерль, несмотря на свое последующее негодование по поводу «Бытия и времени» и обвинение Хайдеггера в антропологизме [7, с. 302-303], вполне мог понять экзистенциальный порыв своего талантливого ассистента, однако считал его преждевременным, по-своему оценивая состояние развития феноменологии.
Направление мышления основателя феноменологии складывается во вполне артикулируемую философию языка. Попытка дать реконструирующую интерпретацию основного ее посыла может выглядеть следующим образом: язык способен выступать в качестве конститутивного элемента интерсубъективного сообщества монад (и может быть описан как семиотическая система) только потому, что логика языка в целом (его чистая грамматика) и знака в частности структурно воспроизводит, соответственно, логику сознания и феномена (т. е. чистую логику как таковую). Только благодаря этому «окна монад», слишком узкие для проникновения любого гее11-излучения, оказываются открытыми для чистого «сверхреального» света схваченной в понятии сущности, позволяя заветному «Вот это!» [1, с. 19] исправно воспроизводиться внутри монадической замкнутости каждого самосущего Я.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аристотель. Категории // Категории Аристотеля на греческом и русском языках / пер. с греч. М. Н. Касторского. — СПб.: Тип. Императорской Академии Наук, 1859. — 91 с.
2. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / пер. с нем. И. С. Добронравова и Д. Г. Лахути. — М.: Канон+ РООИ Реабилитация, 2011. — 288 с.
3. Гуссерль Э. Логические исследования. — М.: Академический Проект, 2011. — Т. I: Пролегомены к чистой логике / пер. с нем. Э. А. Бернштейн. — 254 с.
4. Гуссерль Э. Логические исследования. — М.: Академический проект, 2011. — Т. II, ч. 1: Исследования по феноменологии и теории познания / пер. с нем. В. И. Молчанова. — 566 с.
5. Соболева М. Е. Философия как «критика языка» в Германии. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. — 412 с.
6. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / пер. с фр. А. М. Сухотина. — Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1999. — 432 с.
7. Шпигельберг Г. Феноменологическое движение. Историческое введение / пер. с англ. под ред. М. Лебедева, О. Никифорова. — М.: Логос, 2002. — 680 с.
8. Husserl E. Beilage III, zu § 9a // Husserl E. Husserliana VI. — Haag: Martinus Nijhoff, 1954. — S. 365-386.
9. Husserl E. Die Krisis der Europäischen Wissenschaften und die transzendentale Phänomenologie // Husserl E. Husserliana VI. — Haag: Martinus Nijhoff, 1954. — 560 S.
10. Husserl E. Formale und transzendentale Logik. Versuch einer Kritik der logischen Vernunft // Jahrbuch für Philosophie und phänomenologische Forschung. — Halle (Saale): Max Niemeyer Verlag, 1929. — Bd.10. — 298 S.
11. Husserl E. Logische Untersuchungen. — Halle a. d. S.: Max Niemeyer, 1913. — Bd. 2, Tl. 1: Untersuchungen zur Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis. — 508 S.
12. Husserl E. Logische Untersuchungen. — Halle a. d. S.: Max Niemeyer, 1921. — Bd. 2. Tl. 2: Elemente einer phänomenologischen Aufklärung der Erkenntnis. — 244 S.
13. Husserl E. Philosophie als strenge Wissenschaft // Logos. Internationale Zeitschrift für Philosophie der Kultur. — 1910/1911. — Bd. 1, H. 3. — S. 289-341.
14. Husserl E. Über den Begriff der Zahl, Psychologische Analysen. — Halle a. S.: Heynemann'sche Buchdruckerei (F. Beyer), 1887. — 66 S.
15. Kusch M. Language as Calculus vs. Language as Universal Medium. A Study in Husserl, Heidegger and Gadamer. — The Netherlands: Kluwer Academic Publ., 1989. —364 p.
