CC BY
27РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК
Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви
№ 3 (14) 2023
В.А. Фатеев
Философия почвенничества и органическая критика Ап. Григорьева. Юбилейные размышления
УДК 1(470)(091):82.09 DOI 10.47132/2588-0276_2023_3_49 EDN CNQAYI
Аннотация: Статья посвящена философии почвенничества и органической критике А. А. Григорьева в связи с юбилеем мыслителя. Раскрывается философский характер критического метода Григорьева. Анализируются причины явной недооценки творчества Ап. Григорьева в отечественной научной литературе. Прослеживается взаимосвязь между идеями Григорьева, возникшими в период его сотрудничества в молодой редакции журнала «Москвитянин», и философией почвенничества, сформировавшейся во время сотрудничества критика в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха». Указываются истоки почвеннических идей критика-мыслителя, восходившие в значительной мере к философии Шеллинга и вылившиеся в создание Григорьевым независимой «органической критики» и противостояние почвенничества «теориям» либерально-западнического и радикально-оппозиционного, «отрицательного» направлений, а также идеям «чистого искусства». Исследуются основные принципы органической критики с ее акцентом на идее народности и высоком предназначении искусства. Рассматриваются взаимоотношения органической критики Григорьева со взглядами ранних славянофилов, которые рассматривались Григорьевым как не менее «теоретические» (то есть как предумышленные и нарушающие органический характер жизни), чем западнические. Раскрывается концепция органической критики Григорьева относительно важнейшего влияния поздней прозы А. С. Пушкина на ход развития отечественной словесности. В связи с творчеством Пушкина анализируется толкование критиком русского национального типа, а также взгляд Григорьева на смиренный и хищный типы.
Ключевые слова: А. А. Григорьев, А. С. Пушкин, Ф. В. И. Шеллинг, русская философия, органический принцип, теоретизм, почвенничество, романтизм, народность, национальное начало, славянофильство, западничество, русская литература, литературная критика, В. Г. Белинский, А. Н. Островский, Н. Н. Страхов, Ф. М. Достоевский, смиренный и хищный типы.
Об авторе: Валерий Александрович Фатеев
Кандидат филологических наук, член редколлегии издательства «Росток».
E-mail: vfateyev@gmail.com
ORCID: https://orcid.org/0000-0003-0279-2542
Для цитирования: Фатеев В. А. Философия почвенничества и органическая критика Ап. Григорьева. Юбилейные размышления // Русско-Византийский вестник. 2023. № 3 (14). С. 49-69.
RUSSIAN-BYZANTINE HERALD
Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church
No. 3 (14)
2023
Valery A. Fateyev
Native Soil Philosophy and the Organic Criticism of Apollon Grigoryev. Jubilee Musings
UDC 1(470)(091):82.09
DOI 10.47132/2588-0276_2023_3_49
EDN CNQAYI
Abstract: The article is devoted to the Native Soil philosophy and the "organic criticism" of Apollon A. Grigoryev in connection with his jubilee. The reasons why Grigoryev's creative work is apparently undervalued in Russian scholarly literature are explained. The interrelations between Grigoryev's ideas evolved during the period when he worked for the "young editorial group" of the Moskvitianin magazine and the later Native Soil principles established during the critic's work for the brothers Dostoyevskys' Vremia (Time) and Epokha (Epoch) magazines. The sources of Grigoryev's Native Soil ideas going back largely to Schelling's philosophy are traced, which led the thinker to the creation of an independent "organic criticism" concept, as well as an opposition of the Native Soil movement to the 'theories" of liberal Westernist and radical opposition, "negative" trends, as well as to the ideas of "pure art". Interrelations of Grigoryev's organic criticism with the views of the Early Slavophiles, which were regarded by Grigoryev as no less "theoretical" or rationally preconceived and violating the organic character of life than those of the Westerners. Grigoryev's views on Pushkin's creative work and his influence on the development of Russian literature in terms of the organic principles are explored. Grigoryev's interpretation of the Russian national type and his concept of meek and predatory human types are investigated.
Keywords: Apollon A. Grigoryev, Alexander S. Pushkin, Friedrich Wilhelm Joseph von Schelling, Russian philosophy, theoreticism, organic principle, Native Soil philosophy, Romanticism, nationality, Slavophile movement, Westernism, Russian literature, literary criticism, Vissarion G. Belinsky, Alexander N. Ostrovsky, Nikolay N. Strakhov, Fyodor M. Dostoyevsky, meek and predatory types.
About the author: Valery Alexandrovich Fateyev
Candidate of Philological Sciences, member of the editorial board of the Rostok Publishers, St. Petersburg.
E-mail: vfateyev@gmail.com
ORCID: https://orcid.org/0000-0003-0279-2542
For citation: Fateyev V. A. Native Soil Philosophy and the Organic Criticism of Apollon Grigoryev.
Jubilee Musings. Russian-Byzantine Herald, 2023, no. 3 (14), pp. 49-69.
Я человек, по натуре и по развитию, — религиозный, даже не философски, а просто православно-религиозный.
Ап. Григорьев1
Читайте, Бога ради, теперешние статьи мои: в них кладется вся моя душа, жизнь и кровь. Может быть, недолго маяться-то: тороплюсь все высказать, что нагорело в душе.
Ап. Григорьев2
Значение выдающегося представителя почвенничества Аполлона Григорьева, двухсотлетие со дня рождения которого (1822-1864) отмечалось в декабре 2022 г., в истории русской литературно-философской мысли трудно переоценить3. Поэт, литературный критик, мыслитель, драматург, переводчик, Григорьев прожил всего 42 года и, конечно, не успел раскрыть все свои дарования. Хотя имя Григорьева широко известно и никогда не забывалось в России, даже специалисты по литературе и философии часто все еще имеют смутное представление о тех рудниках мысли, которые таятся в его малоизвестных, порой хаотично изложенных, разбросанных по самым разным периодическим изданиям и до сих пор не собранных воедино сочинениях. Страхов, издавая в 1876 г. первый том Сочинений Ап. Григорьева, содержащий его главные критические статьи, отмечал, что для того, чтобы судить о писателе такой сложности и глубины мысли, как Аполлон Григорьев, для которого литературная критика «есть некоторое философское рассуждение»4, необходимо именно собрание сочинений. Однако этот первый том литературно-критических статей Григорьева, содержащих основной свод его идей, так и остался на долгие годы единственным из-за отсутствия средств на продолжение издания. Предпринятое в 1918 г. Полное собрание сочинений Григорьева также остановилось на первом томе по обстоятельствам времени. Самым полным до сих пор остается Собрание сочинений Григорьева в 14 выпусках, осуществленное в 1915-1916 гг. В. Ф. Са-водником, но и оно далеко от исчерпывающей полноты и труднодоступно. А творчество Григорьева имеет такой характер, что его заветные мысли можно найти в самых разных, порой далеко не главных статьях. В настоящее время очевидно, что дальнейшее освоение творчества Григорьева во всей полноте станет возможным только тогда, когда будет закончено Собрание его сочинений в 10 томах, предпринятое наконец петербургским издательством «Росток» в 2021 г.
Жизнь Аполлона Григорьева складывалась очень трудно, прежде всего из-за того, что его оригинальные, независимые философские и эстетические взгляды не совпадали с ведущими тенденциями времени, когда в обществе преобладали идеи непрерывного прогресса и утилитаризма. Кроме того, правильному восприятию его воззрений мешали не только и не столько пресловутый полубогемный, хаотический образ жизни «последнего романтика», о котором так много говорилось, сколько необъятная широта, оригинальность и многосторонность новых по своей сути идей Григорьева. Нельзя не признать, что некоторые из собственных прозрений были еще не вполне ясно сформулированы и самим критиком. Можно говорить о явной недооценке сделанного Григорьевым его современниками, которые посмеивались над странностями этого вдохновлявшегося возвышенными, а порой и тревожными «романтическими веяниями» идеалиста. Во времена господства во вкусах общества позитивистско-оппозиционных идей Писарева, Добролюбова и Чернышевского
1 Григорьев А. Воспоминания. М.; Л., 1930. С. 345.
2 Григорьев А. Письма. М., 1999. С. 210.
3 Даренский В. Ю., Дронов И. Е, Ильин Н. П., Котельников В. А., Медоваров М. В., Фатеев В. А., Гав-рилов И.Б. Философия Аполлона Григорьева (1822-1864) в контексте русской и европейской мысли и культуры. К 200-летию со дня рождения. Материалы круглого стола научного журнала СПбДА «Русско-Византийский вестник» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 3 (14). С. 12-48.
4 Страхов Н. Предисловие // Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. СПб., 1876. С. I.
Собрание сочинений Аполлона Григорьева в 14 выпусках, осуществленное в 1915-1916 гг. В. Ф. Саводником
критику философско-идеалистического склада, каким был Григорьев, конечно, трудно было рассчитывать на серьезное внимание и тем более понимание. Писарев не без издевки над покойным критиком-мыслителем и особенно над его единомышленниками назвал Григорьева после его кончины «последним крупным представителем российского идеализма»5.
Григорьев бессильно негодовал против господства в мире журналистики «тушин-цев» — сторонников обличительного, близкого к материализму направления: «...честному и уважающему свою мысль писателю нельзя обязательно литераторствовать, потому что негде, потому что всюду гонят истину, а обличать тушинцев совершенно бесполезно. Лично им это как к стене горох, а публика тоже вся на их стороне»6.
Не менее печально складывалась и посмертная судьба этого «последнего романтика», как он себя называл. Хотя во все времена находились люди, сумевшие по достоинству оценить яркий талант Григорьева, услышать выраженный им в его творениях и письмах «тревожный голос <...> высших духовных интересов»7, известность неприкаянного и одинокого, «ненужного человека» основывается главным образом если не на скандальных и смешных сторонах его хаотической жизни, то на паре пронзительных до надрывности романсов в цыганском духе да на небольшом комплексе поверхностно воспринятых литературно-философских идей. Григорьевское выражение «Пушкин — наше всё» давно набило оскомину и превратилось в расхожий штамп, хотя многие из употребляющих его не знают даже, кому оно принадлежит.
Между тем Григорьев был разносторонне одаренным, философски мыслящим человеком, поэтической натурой по своему художественному складу личности. Однако теперь уже мало кто сомневается, что он проявил себя с максимальной силой именно в области литературной критики. Критикам у нас обычно отводится второстепенная, вспомогательная роль истолкователей художественных произведений, хотя лучшие из них, начиная с Белинского, всегда выступали еще и законодателями эстетических вкусов общества. Аполлон Григорьев был прежде всего критиком-мыслителем, но на его философские идеи мало обращали внимание, главным образом потому, что его творчество пришлось на нефилософскую эпоху.
Впрочем, Григорьев и сам признавал недостаток последовательности и упорядоченности в изложении своих идей, неспособность свести свои воззрения к какой-либо
5 Писарев Д.И. Прогулка по садам российской словесности // Его же. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 7. М., 2003. С. 134.
6 Григорьев А. Письма. С. 251.
7 Григорьев А. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 362-363.
узкой «теории»: «...я и не мыслитель в строгом смысле этого слова. Мышление мое — какое-то калейдоскопическое. Право так! Я никогда не могу видеть предмета с какой-нибудь одной стороны и не могу состроить о нем какой-нибудь теории»8. Отвлеченное умозрение и холодная рассудочная мысль были действительно чужды Григорьеву. «Голая мысль, добытая одним мозговым процессом, одним логическим путем, т.е. выведенная из одних только отрицаний, остается для нас всегда чем-то чуждым», — писал он, переосмысляя идеи Шеллинга9. В статьях критика с одинаковой силой говорили разум и чувство.
Однако Григорьев отвергал приверженность рассудочным «теориям», то есть теоретическому схематизму, отнюдь не по слабости собственного мышления. Нет никакого сомнения, что философское рассуждение составляет сущность его творческого метода, его органической критики, а многие его статьи, как отмечалось, — это своеобразные философские этюды на литературные темы.
Теоретизм отвлеченного рационализма, набравший силу преимущественно под влиянием Гегеля, предполагал наложение на жизнь заранее созданных умозрительных схем, прежде всего идеи непрерывного развития единого человечества. Григорьев, испытав влияние гегелизма в молодости, впоследствии решительно отверг такой рационалистический подход. Свое отношение к мысли как творческому началу, как стремлению к постижению истины и смысла жизни в единстве ума и сердца Григорьев сформулировал в одном из писем так: «Наши мысли вообще (если они точно мысли, а не баловство одно) суть плоть и кровь наша, суть наши чувства, вымучившиеся до формул и определений. Немногие в этом сознаются, ибо и немногие имеют счастие или несчастие рождать из себя собственные, а не чужие мысли»10. Это творческое кредо он исповедовал всю жизнь, и все его статьи, стихотворения и письма содержат только пережитые, прочувствованные, пропущенные через его душу, исключительно самостоятельные, а не заемные мысли.
В минуты слабости, отчаяния Григорьев считал себя неудачником, идеалистом-романтиком, которому довелось родиться не ко времени. По духу Григорьев — типичный идеалист 40-х гг., осознававший, что времена идеализма давно прошли и в общественной жизни господствуют сторонники позитивизма и материализма.
Идеи Григорьева были глубоки и основательны, так как они опирались на онтологические основания бытия, но современники не брали на себя труд углубленного изучения его вдохновенных очерков и статей. Они предпочитали выставлять его сумбурным и путаным критиком с устаревшими и к тому же слишком субъективными взглядами. Не имея возможности серьезно опровергнуть доводы Григорьева, его доминировавшие в общественном мнении оппоненты из рядов оппозиции отделывались насмешками в адрес критика, тем более что он порой давал для этого поводы своими неумеренно восторженными отзывами, преувеличениями и несообразностями.
8 Григорьев А. Воспоминания. С. 322.
9 Сочинения Аполлона Григорьева. Т.1. С. 355.
10 Григорьев А. Письма. С. 177.
Григорьев не имел успеха в журнальной полемике по той причине, что он по натуре и по характеру своего литературного дарования не был полемистом, какими показали себя, например, известные антиподы Д. И. Писарев и В. И. Аскоченский. По мнению американского историка литературы Р. Виттакера, автора книги о Григорьеве (ее второе здание вышло в 2020 г.), ему как публицисту для успеха в полемике не хватало резкого полемического тона, язвительности и остроумия: «Он не мог претворить свой интимный, исповедальный стиль с тягой к самоуничижительной откровенности в вульгарную, лающую манеру записного полемиста»11. При всем сочувствии к Григорьеву, в словах американского русиста присутствует и нотка упрека «последнему русскому романтику» за неспособность стать успешным, в то время как сам мыслитель заявлял, что он ни в коей мере не публицист. Григорьев признавался лишь в неспособности изменить своим взглядам, а к популярности в мире, где царствовали идеалы прогресса, практического успеха и социального обличительства, вовсе не стремился. Его критериями были возвышенные идеалы правды, красоты и любви.
Сделанное Григорьевым за короткий срок жизни говорит о его необычайной одаренности и о богатстве его внутреннего мира. Григорьев публиковал лишь оригинальные собственные идеи, и потому он был в них уверен и готов за них пострадать, подвергаясь насмешкам и замалчиванию. Он терпеть не мог пустого журнального «резонерства», и хотя его статьи были нередко длинны и не слишком последовательны, в них неизменно теплился огонек его живой души и бурлила неугомонная, пытливая творческая мысль.
Григорьев был не только критик-мыслитель, но и критик-художник. Его исповедальный, выразительный стиль больше подходил для художника слова, чем для научного исследователя литературных явлений. Григорьев написал немало художественных произведений, как в поэтической форме, так и в прозе. Однако достичь выдающегося успеха в художественной сфере он также не мог из-за очевидной философской перегруженности его натуры.
Григорьева отличали выдающаяся эрудиция, художественный вкус, отменные аналитические способности. Поэтому неудивительно, что он с наибольшей силой выразился не в поэзии или прозе, а в свободной эссеистической форме и в философски обоснованной литературной критике. Григорьев придавал огромное значение искусству, и рассматривал критику как своего рода полухудожественное сочинение, в котором выявлялись законы жизни, раскрытые в анализируемом литературном произведении.
Высшим образцом отечественной критики во времена Григорьева считались сочинения Виссариона Белинского. Григорьев очень высоко оценивал Белинского, многому явно у него научился и открыто признавал это. Григорьев видел в Белинском «воплощенное критическое сознание эпохи»12. Однако взгляды Белинского последнего периода, когда он стал преувеличенно подчеркивать общественно-политическую, социальную сторону литературных явлений в ущерб эстетическому анализу, став родоначальником целого направления радикальной критики обличительного, публицистического толка, были Григорьеву не только чужды, но и враждебны. Тем не менее он никак не мог оторваться от Белинского. Считая Белинского примером искренности и честности, Григорьев даже не раз высказывал предположение, что, проживи Белинский дольше, под влиянием эволюции общественных настроений он в 1850-е гг. опять резко изменил бы свои взгляды и стал горячим сторонником славянофильского направле-ния13. Это мнение, правда, энергично оспаривал другой почвенник — Ф. М. Достоевский.
11 Виттакер Р. Аполлон Григорьев: последний русский романтик. М., 2020. С. 439.
12 Григорьев А. Соч. Т. 2. С. 100.
13 См., например: <ГригорьевА.А.> Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики // Время. 1861. № 3. С. 47.
Авторитет Белинского в глазах Григорьева был велик, и он нередко щедро цитировал сочинения мастера критики. Однако со временем он все больше разочаровывается в критических оценках Белинского. Так, в статье, посвященной романтизму, Григорьев приводит длинную цитату, в которой Белинский утверждает, что в период, когда все стали стремиться к народности, «Пушкин теперь так мало народен»14. Григорьев называет это явно неверное суждение Белинского «выходкой», хотя относится к критику снисходительно.
В 1861 г. Григорьев опубликовал посвященную критику статью «Белинский и отрицательный взгляд на литературу» (Время. 1861. №4), в которой Белинский предстает типичным западником, апологетом реформ Петра. Григорьев отмечает, что последователи довели учение Белинского до развитой радикальной доктрины. Под «отрицательным взглядом» Григорьев имел в виду оппозиционное, или нигилистическое направление, развившееся из этой западнической доктрины и получившее в советское время название «революционно-демократического» движения. Утилитарно-западническое учение Белинского «революционные демократы» довели до крайности, вплоть до отрицания «бесполезного» искусства, в которое попадали даже классики русской литературы. Так, один из лидеров этого направления Добролюбов с пренебрежением отзывался о лирических стихотворениях Пушкина типа «Я вас любил.», назвав их «альбомными побрякушками»15.
Хотя для Григорьева Белинский и оставался авторитетом, не получивший и доли его популярности «последний романтик» заметно превосходит Белинского по глубине и оригинальности своих идей, а особенно по их концептуальному философскому обоснованию. Кроме того, он наглядно показал, что многие суждения Белинского, в частности его оценки поздних сочинений Пушкина, были ошибочными и свидетельствовали о серьезных недостатках вкуса и ущербности утилитарного подхода критика к литературе в заключительный период жизни.
Именно на отталкивании от идей, выдвигаемых поздним Белинским и школой его последователей, создавал Григорьев свое собственное философско-эстетическое учение, которое он назвал «органической критикой». Страхов писал В. В. Розанову, что Григорьев «есть фазис прямо развившийся (по контрасту) из Белинского»16.
Большое влияние на формирование философии и эстетики Григорьева оказал немецкий философ, романтик и идеалист Шеллинг. Главная философско-эстетическая тема Григорьева — «искусство и жизнь» — возникла под влиянием той роли, которую отводил искусству Шеллинг: «Искусство, связанное с жизнью, — видит, однако, дальше, нежели жизнь сама видит.»17
Григорьев далеко не случайно предпочитал использовать для своих исследовательских литературных очерков словосочетание «художественная критика». Он придавал художеству, вообще искусству особое значение. Настоящее, правдивое и талантливое художественное произведение, по его понятиям, обладало способностью проникать в суть вещей, объяснять самые сложные жизненные ситуации и коллизии. Критик писал: «Искусство уловляет вечно-текущую, вечно-несущуюся вперед жизнь, отливая моменты ее в вековечные формы, связывая их процессом — опять-таки таинственным — с общею идеею души человеческой»18.
Последняя статья Григорьева «Парадоксы органической критики» посвящена разъяснению органического взгляда, восходящего к влиянию Шеллинга и тем
14 Григорьев А. Соч. Т. 2. С. 91.
15 Добролюбов Н.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. Л., 1963. С. 170.
16 Розанов В.В. Литературные изгнанники. М., 2001. С. 67.
17 Сочинения Аполлона Григорьева. Т.1. С. 413.
18 Там же.
принципам, которые развил в самостоятельное учение Григорьев. Среди пособий по «органической критике» Григорьев называет сочинения славянофилов Хомякова, Киреевского и К. Аксакова, «честные и даровитые труды» недооцененного Шевырева, книги Карлейля, Эмерсона, Ренана, не забывает упомянуть и Белинского.
Прежде всего философские взгляды Григорьева сформировались под влиянием натурфилософии и трансцендентального или эстетического идеализма Шеллинга. От немецкого философа критик усвоил, во-первых, органический принцип, который лег в основу его собственной органической критики. Другим важным влиянием Шеллинга стало вытекающее из органического принципа толкование идеи народности как концепции народного организма.
Именно органический принцип, легший в основу мышления Григорьева, глубокая взаимосвязь мысли и чувства придавали его критическим сочинениям особый философский, отличный от обычной критики или публицистики характер.
Опора на художественное начало позволяла Григорьеву проникнуть в самую суть творческого процесса, То, чего не могла дать только отвлеченная умственная деятельность, Григорьев находил в мыслях-верованиях — мыслях, пропущенных через сердце. Григорьев отстаивал правоту своих философских идей утверждением, что они основывались на вере, на убежденности в их жизненности: «Философские верования были истинно верования, переходили в жизнь, в плоть и кровь»19.
Григорьев был широко образованным человеком, и его переводы лучших мастеров европейской литературы (Шекспир, Гете, Байрон, Мюссе и др.) подтверждают это. Видно, что он не замыкался на одной русской литературе и был хорошо осведомлен относительно современных тенденций литературного и философского Запада.
Но с максимальной полнотой Григорьев раскрывался все-таки именно в области литературной критики, хотя и поэзия, и эссеистика, и театральные рецензии, и переводы привносили в его творческий портрет существенные штрихи.
Аполлон Григорьев был в критике главным образом мыслителем, однако специальных философских сочинений он не писал, и его богатая эрудиция и оригинальные идеи в области философии отразились преимущественно в формах литературной критики. Григорьев, как и любой квалифицированный литературный критик, был способен проанализировать литературное произведение, дать выразительную характеристику того или иного писателя, что он нередко и делал. Однако наиболее интересные сочинения критика, сразу узнаваемые по его индивидуальному почерку, привлекают читателей не столько непосредственно анализом конкретных произведений, сколько смелыми импровизациями, неожиданными сопоставлениями писателей разных направлений, школ, национальностей, философскими отступлениями или обобщениями.
Сочинения Григорьева отмечены густотой и насыщенностью содержания, ярким блеском оригинальных религиозно-философских и эстетических идей, мыслей не заимствованных, а рожденных в единстве знания, кипучей творческой деятельности уникального ума и чуткого сердца. Это не столько конкретный анализ литературных фактов, дающий полезную информацию, сколько попытки прорыва с его помощью к духовной истине, к идеалу, отзвуки, отблески которых автор улавливает в исследуемых им художественных явлениях. Эти рождающиеся интуитивно мысли иногда выражены не вполне последовательно, даже порой довольно хаотично. Однако тщетно оценивать творческое наследие Григорьева с точки зрения систематичности и логической последовательности — его отличают другие, более важные и редкие достоинства.
Григорьев подчеркивал, что только мысль, корнями вросшая в живую народную жизнь, имеет действенную силу: «Борьба за мысль головную невозможна <...>. Только
19 Сочинения Аполлона Григорьева. Т.1. С.381. 56 Русско-Византийский вестник № 3 (14), 2023
за ту головную мысль борются, которой корни в сердце, в его сочувствиях и отвращениях, в его горячих верованиях или таинственных, смутных, но неотразимых и, как некая сила, могущественных предчувствиях! Вот почему вопрос о безразличии или отсутствии народности в знании точно так же не имеет существенного содержания, как требования чисто художественной точки в критике искусства»20.
Мысли Григорьева не только поистине глубоки, идеалистичны, вдохновенны — они «широки», жизненны, правдивы. Григорьев воспринимал их не как «теоретические» выкладки логических суждений, а как часть открывающейся в порыве творческого вдохновения истины о жизни и предполагал, что его «широким идеям», в отличие от легко приживающихся и правящих миром «узких» идей и теорий, суждено входить в жизнь постепенно и «жить для будущего»21. Несомненен онтологический характер творческого мышления Григорьева, обусловленный его укорененностью в национальной традиции и органической связью с нравственностью.
* * *
Нередко возникают споры о степени присутствия в творчестве Григорьева стихийного начала. Григорьев и сам признавал некоторую долю стихийности в своих сочинениях, тем более что к этому располагало творчество его учителя Шеллинга, как и вообще романтические «веяния», которые он ни в коем случае не отрицал. Однако тяготение Григорьева к иррациональности не следует преувеличивать. Большинство статей Григорьева представляют собой развернутые, логически построенные цепочки аргументов. Распространенное мнение об иррациональности «свободного художника» Григорьева оспаривает в глубокой и по-григорьевски страстной статье «Заклинатель стихий. Аполлон Григорьев и философия творческой личности» Н. П. Ильин22.
Однако некоторая стихийность в манере мышления критика все же имеется хотя бы потому, что Григорьев прямо писал о том, что стихийные начала присутствуют в душе русского человека и нашли выражение в борьбе светлых и темных необузданных сил в русском романтизме. Это дисгармония стихий проявлялась и в натуре самого Григорьева. Категоричное утверждение Н. П. Ильина о приверженности мысли Григорьева «логическому, понятийному, категориальному мышлению»23 может быть принято лишь с оговорками. Процесс рождения мысли критика шел не рационально, не путем голой логики, а как всякий органический творческий процесс — взаимодействием ума и чувства. В объяснениях, сопровождающих первое письмо Григорьева к нему, Страхов подтверждает спонтанность творческой манеры Григорьева: «Он писал не то, что было нужно по известным
А. А. Григорьев, начало 1860-х гг.
20 Григорьев А. Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства // Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. С. 197.
21 Григорьев А. Письма. С. 253.
22 Ильин Н.П. Трагедия русской философии. М., 2008. С. 348.
23 Там же. С. 348.
соображениям, а то, что создавалось в его голове как бы помимо его воли. Начиная свою статью, он никогда не знал ее конца; так он сам мне говорил незадолго до смерти; недаром он называл себя веянием»24.
Григорьев позже отмечал в одном из писем, что его идеи растут так же естественно, как листья или плоды, и видел в этой спонтанности процесса мышления, результатом которой являются искренность и правдивость, скорее недостаток, чем достоинство: «Помнится, я говорил тебе, что я не могу органически сказать ничего противного моему убеждению. Не могу — стало быть, это уже не достоинство»25.
Вместе с тем неправомерны современные тенденции воспринимать Григорьева как некоего предтечу интуитивиста А. Бергсона и видеть в нем апологета иррационализма, бессознательной творческой силы. Эта тенденция проявилась, например, у Л. Гроссмана, который в 1914 г., в статье «Основатель современной критики»26, стремился связать свою интерпретацию интуитивизма Григорьева с модными философскими течениями рубежа веков. Но Гроссман справедливо оговаривается, что творческий метод Григорьева предполагал тщательную проверку критических интуиций «всеми средствами рассудочного познавания».
Но если Гроссман считает интуитивизм Григорьева его заслугой, неким прорывом в будущее, то А. Волынский в большой статье «Аполлон Григорьев. Теория и законы органической критики» (1895) упрекал критика в приверженности иррационализму. Волынский положительно отнесся к осуждению Григорьевым позитивистско-утилитаристского направления в литературной критике и публицистике, однако осудил его «органическую критику» за противопоставление чувства разуму, хотя Григорьев ратовал именно за единство мысли и сердца.
Впрочем, упрек в недооценке разума бледнеет по сравнению с низведением Волынским почвенничества Григорьева до будто бы губящего талант провинциального явления — за отказ во имя национального начала идти по «столбовой дороге прогрессирующего человечества»: «Именно это отрицание разума, как всеобщей основы в духовной жизни людей, привело Аполлона Григорьева к ошибочному пониманию той живой стихии, которая, сливая в себе все оттенки народных темпераментов, как белый луч сливает в себе все цвета радуги, представляет несомненное реальное единство и называется отвлеченным именем человечества. И эта ошибка, характерная для Аполлона Григорьева, как для русского мыслителя, имела роковое значение для всех его литературных суждений, загнала его критический талант, при всей его силе и сочности, на какую-то узкую тропинку, уводящую прочь от столбовой дороги прогрессирующего человечества в глушь и сумрак почвенных симпатий и провинциальных идеалов»27.
Однако подобные обвинения в принижении Григорьевым роли разума не вполне обоснованы. У него можно найти недвусмысленный ответ на вопрос о бессознательности творчества: «.гениальная творческая сила есть всегда сила в высшей степени сознательная. Много толковали о том, что творческая сила творит бессознательно; много приводили даже примеров, что произведения бывают выше сил производящих. Но это фальшивое мнение не выдерживает никакой критики, недостойно даже серьезного опровержения. <...> Великая творческая сила есть сила сознательная, сила практическая, сила рождающая, потому что иначе она не могла бы внести во плоти в мир врученное ей новое слово жизни или искусства»28.
Органическая критика Григорьева, как и все почвенничество, опиралась на твердые философские основания и высокие идеалы, восходящие к вечности. Сознаваясь в грехе «некоторой темноты изложения и некоторой излишней привязанности
24 Григорьев А. Воспоминания. С. 449-450.
25 Григорьев А. Письма. С. 252.
26 Гроссман Л. Основатель новой критики // Русская мысль. 1914. № 11. Отд. II. С. 1-19.
27 Волынский А. Аполлон Григорьев. Теория и законы органической критики // Северный вестник. 1895. № 11. С. 327.
28 Сочинения Аполлона Григорьева. Т.1. С. 218.
к анализу»29, Григорьев относит это на счет использования им сжатых форм философского изложения, которые требуют от читателя навыков «самомышления». Излагая суть своего «идеально-художественного взгляда», критик утверждает органический характер рождения целостной творческой мысли, философской истины, подобно творению литературы или искусства, укорененного в жизни: «Истина философская, как изящное произведение, связана с известною целостью, есть органическое звено целого мира — и целый мир в ней просвечивает как в целом неделимом. Если душа ваша приняла ее, вас объял уже целый мир необходимо связанных с нею мыслей: у нее есть связи, родство, история и вследствие этого неотразимая, влекущая вперед сила — сила жизни»30.
Имя Григорьева, как отмечал Н. Н. Страхов, было неразрывно связано прежде всего с именами трех классиков отечественной литературы — Пушкина, Островского и Тургенева. Главной фигурой большинства статей Григорьева был, конечно, Александр Сергеевич Пушкин, к загадке возникновения гениальных сочинений и удивительной личности которого постоянно возвращалась его творческая мысль. Тургенева, которому Григорьев посвятил обширный цикл замечательных статей, он рассматривал преимущественно как талантливого и самого верного последователя пушкинской традиции.
Но на ранней стадии, в период молодой редакции «Москвитянина», центральной личностью сочинений Григорьева был драматург А. Н. Островский: «Явился Островский и около него, как центра, кружок, — в котором нашлись все мои, дотоле смутные верования. <...> А мысли-то мои прежние, москвитяниновские — вообще все как-то получили право гражданства»31. Эти слова Григорьева можно смело интерпретировать как утверждение, что его прежние идеи-верования, выдвигаемые им в период сотрудничества в «Москвитянине», со временем вошли в жизнь. И далеко не в последнюю очередь эти идеи получили воплощение в связи с программой почвенничества, которая осуществлялась журналами Достоевского при участии самого Григорьева.
В этот период Григорьев с присущей ему пламенной верой в свои идеи и пылкой восторженностью идеалиста восхвалял талант А. Н. Островского, считая его выразителем народного начала в литературе. Григорьев поклонялся Островскому не как обличителю «темного царства», но как писателю положительного представления народности («Кузьма Минин»). Островский выдвигал купечество как народное сословие, как выражение земского начала. Хотя Григорьев и видел в Островском «единственного коновода надежного и столбового»32, однако уже и в тот период Григорьев считал, что одних идей Островского недостаточно, а был убежден, «что полное и цельное сочетание стихий великого народного духа было только в Пушкине»33. Тем более что Островский, с которым у Григорьева, казалось бы, «все общее», со временем изменил своему призванию, «подал руку Тушинцам»34 (то есть перешел в лагерь литературной оппозиции).
Главным сочинением Григорьева, посвященным творчеству Островского, была статья «После „Грозы" Островского», напечатанная в журнале «Русский мир» в 1860 г. В ней Григорьев оспаривал точку зрения на драму Островского, выраженную в известной статье Н. А. Добролюбова «Луч света в темном царстве». Григорьев утверждал, что Добролюбов, увлеченный страстью к логическим выводам, вопреки самой жизни, попытался подвести содержание пьесы «под логический уровень» обличительной
29 Григорьев А. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 215.
30 Там же. С. 215.
31 Григорьев А. Краткий послужной список // Его же. Воспоминания. С. 376, 379.
32 Григорьев А. Письма. С. 265.
33 Там же. С. 262.
34 Там же. С. 253.
теории. Добролюбов, как всем известно со школьной скамьи, представил Островского обличителем самодурства. Григорьев признает, что Островский и на самом деле не является защитником самодурства нашей жизни, однако подчеркивает, что «теория», которая лежит в основании концепции Добролюбова, ломает жизнь. К обличительному пафосу отнюдь не сводится содержание драмы. Слово «самодурство», по мнению Григорьева, слишком узко, а имя сатирика не идет Островскому, который, несмотря на все его недостатки, — «народный поэт, а не сатирик», «поэт народной жизни»35.
Рассматривая социальный подход Добролюбова как «теорию», Григорьев доказывает, что теория, выведенная из прошлого рассудком, неприменима к настоящему, и что свободная, целостная, органическая жизнь народа ускользает из-под ножа теорий. Прилагая одну эту мерку, теоретики урезывают в писателе его самые новые, самые существенные свойства. Под воздействием теорий разрушается целостный мир, созданный творчеством, и на место образов являются фигуры с ярлыками на лбу. Быт у Островского, как считает Григорьев, взят «не сатирически, а поэтически, с любовью, с симпатиею очевидными, скажу больше — с религиозным культом существенно-народного»36.
На примере подхода Добролюбова к драме Островского Григорьев наглядно показал недостатки, свойственные «отрицательному» направлению с его утилитарным отношением к искусству. Главным из них, по мнению Григорьева, является теоретизм мышления этих литературных критиков, склонных к социальной публицистике.
Подлинная критика, как утверждал Григорьев, с помощью литературных произведений доискивается до таинственного смысла бытия, в то время как теоретики «режут жизнь для своих идоложертвенных треб»37. Однако теории, выведенные из прошедшего рассудком, не могут обнять всего живого смысла художественных произведений. Григорьев неустанно критиковал всякого рода «теоретиков» за подобный утилитарный подход к литературе и стремление судить о жизни по законам, начертанным теориями. Не менее осуждал он, впрочем, и «чистое искусство», рассматривая его как «праздную игру в мысль и самоуслаждение этою игрою»38.
Постепенно преклонение перед художественным талантом Островского и его трактовкой темы народности на сюжетах из жизни купеческого сословия несколько поубавилось и сменилось у Григорьева прославлением гения Пушкина.
Органический принцип естественно привел Григорьева к осмыслению важной роли идеи народности или национального начала: «Истинная существенная связь явлений искусства вообще и поэзии в особенности заключается в органической связи их с жизнью. А так как никакая жизнь, никакая действительность немыслимы без своей народной, национальной оболочки, то проще будет сказать, что сила эта заключается в органической связи с народностью»39. Эти идеи разделяли с Григорьевым и Островский, и другие члены молодой редакции «Москвитянина». Григорьев называет себя «человеком, в народ верующим», для которого «понимание и чувство народа составляют высший критериум»40.
Идея народности является неотъемлемой частью почвеннической идеологии, которую это направление разделяет с ранними славянофилами, в чьих трудах философское обоснование народности составляет один из центральных пунктов учения. Однако понятие народности у Григорьева истолковывается часто совсем иначе, чем в славянофильстве. Под народностью славянофилы подразумевали, как утверждал
35 Григорьев А. Соч. Т. 2. С. 226, 228.
36 Там же. С. 226.
37 Там же. С. 221.
38 Там же. С. 229.
39 Там же. С. 304.
40 Там же. С. 213.
Григорьев, исключительно допетровскую старину, преклонение перед простым народом и отрицание петровских реформ.
По мнению критика, славянофильство, хотя и утверждает принцип народности, понимает его слишком узко и поэтому — тоже «теория», как и западничество, с которым оно полемизирует. Григорьев писал: «.в сущности славянофильство, несмотря на всю свою религиозную любовь к народу, есть все-таки теория, и свои теоретические наклонности выражало не раз даже и по отношению к быту народа, к явлениям, которые, как, например, песня, непосредственно из этого быта возникли, или, как драмы Островского, сознательно и полно его выражают»41.
К тому же понятие «народность» имеет, по Григорьеву, два различных оттенка: первый — когда она приноровляется к взглядам и вкусам неразвитых слоев общества, простого народа, а второй — народность в смысле национальности. Во избежание путаницы из-за разного толкования термина и для противостояния принципиальному отказу прогрессистов от национального начала Григорьев склоняется даже к использованию понятия «национализм»: «Идея национализма в искусстве вовсе не так узка, как это покажется, может быть, ярым поборникам прогресса»42.
Важно отметить, что опора на национальное начало органично вытекает из взглядов Григорьева и связана с его неприятием абстрактного понятия человечества и критикой апологетов отвлеченных «теорий»: «В лице теоретиков мы вообще отрицаемся от идеи национальности в пользу общей идеи, которая на языке благопристойном зовется человечеством, а на циническом — <...> „человечиной"»43. «Что собирательного лица, называемого человечеством, как лица не существует, а существуют народности, расы, семьи, типы, индивидуумы, <...> — это пока факт несомненный»44.
Взаимоотношения со славянофильством являются очень важной составной частью взглядов Григорьева. Существенные отличия от этого направления, несмотря на сближающее их признание важности идеи народности, Григорьев сформулировал от имени «молодой редакции» «Москвитянина» в письме к А. И. Кошелеву в 1856 г. Важнейшим расхождением Григорьев считал отношение к художественному творчеству: «Главным образом мы расходимся с вами во взгляде на искусство, которое для вас имеет значение только служебное, для нас совершенно самостоятельное.»45 Что касается «учения о самостоятельности развития, о непреложности православия», то Григорьев и его сторонники были готовы признать себя учениками старших славянофилов. Они также признавали важность идеи народности, отдавая лишь предпочтение не славянству, а великорусскому началу.
О славянофильстве Григорьев часто высказывался критически: «Для славянофильства, поскольку выразилось оно до сих пор во всех своих изданиях (а выразилось оно уже достаточно), литература была и будет всегда явлением подчиненным, а не самосущим»46.
Однако нельзя считать, что Григорьев был далек от славянофильства или, как иногда пишут, будто он был равноудален от славянофилов и западников и пытался примирить их. Многими чертами Григорьев был близок к славянофилам. Так, в 1856 г. он напечатал в славянофильской «Русской беседе» статью «О правде и искренности в искусстве», которую считал «одной из серьезнейших»47 своих критических работ, и был готов к тесному сотрудничеству с этим журналом.
Не раз Григорьев, несмотря на критику «теорий» славянофильства как «старобоярского» направления, идеализирующего достоинства допетровской Руси и слишком критически относящегося к петербургскому периоду русской истории, говорил
41 Там же. С. 9.
42 Там же. С. 300.
43 Там же.
44 Сочинения Аполлона Григорьева. Т.1. С. 342.
45 Григорьев А. Письма. С. 106.
46 Время. 1862. № . 1. С. 8.
47 Григорьев А. Воспоминания. С. 376.
и о своей близости к славянофилам. Так, он писал Страхову в 1861 г.: «По моему взгляду политическому, я, как ты несколько знаешь, — был и остаюсь славянофилом»48.
В другой раз, высказавшись о слабых сторонах славянофильства, Григорьев тут же беспокоится, чтобы не забыли о «великих» его сторонах — таких, как письма Юрия Самарина о материализме, побивающие и материализм и обскурантизм; он отстаивает в спорах с редакцией «Времени» свое право называть «глубокими мыслителями»
Хомякова, Ив. Киреевского и архимандрита Феодора (Бухарева).
* * *
В феврале 1861 г. Григорьев стал сотрудничать в только что начавшем свое существование журнале Достоевских «Время». В январском первом номере он не участвовал, так как сидел в долговой тюрьме, а во втором появилась его статья «Народность и литература», написанная, по всей видимости, заранее, но вполне органично читавшаяся в журнале Достоевских, направление которого в программе было условно обозначено метафорой «почва».
В своей дебютной статье в журнале Григорьев активно разворачивает идею народности, которая, собственно, является синонимом национальной «почвы». Он также сосредоточил внимание на сопоставлении взглядов славянофилов и западников, с указанием недостатков обоих противостоящих группировок. Это говорит о том, что Григорьев сразу и органично вписался в общее направление почвеннического журнала.
Тема народности рассматривалась Григорьевым в трех следующих номерах «Времени». В издании Сочинений Григорьева 1876 г. эти статьи объединены в единый цикл под общим названием «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина». Это общее название для четырех статей критика было дано самим Н. Н. Страховым — оно впервые появляется в первом томе «Сочинений Аполлона Григорьева» (1876) под его редакцией. Однако в том же томе имеется другой цикл из двух статей со схожим, уже григорьевским названием: «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (Русское слово. 1859. № 2, 3). Видимо, Страхов хотел подчеркнуть внутреннюю связь двух этих циклов статей, но повтор части названия несколько путает. Тем не менее, В. Ф. Са-водник, издавая в 1915— 1916 гг. Собрание сочинений Григорьева в 14 выпусках, повторно использовал те же названия для статей на тему народности и творчества Пушкина из двух разных циклов.
Помимо сочинения «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», Григорьев опубликовал в журнале «Русское слово» и серию из четырех статей, посвященных И. С. Тургеневу. В этих статьях о романе «Дворянское гнездо», относящихся к числу лучших
Первый том Сочинений А. Григорьева, изданный Н. Н. Страховым
48 Григорьев А. Письма. С. 263. 62
сочинений Григорьева, критик также развивал идеи народности и пушкинского направления отечественной литературы, словно предвосхищая многие концептуальные положения философии почвенничества. Григорьев воспринимал творчество Тургенева как воплощение пушкинской традиции в литературе и потому в этих статьях он также много писал о Пушкине. В тургеневском образе идеалиста Лаврецко-го Григорьев улавливает некоторые почвеннические черты, такие как глубокая связь с преданиями родной стороны и смирение перед действительностью, позволяющие ему сблизить этот образ как «новый, живой тип, уже не отрицательный только, а положи-тельный»49 с образом пушкинского Белкина. В этих статьях также много философских отступлений и обобщений, литературных сопоставлений и аналогий, перекликающихся с идеями критика, высказанными им в предыдущих и последующих статьях.
В журнале «Время» Григорьев сотрудничал с перерывами, но он работал так интенсивно, что за неполные три года существования журнала успел напечатать во «Времени» большое количество важнейших статей.
После закрытия цензурой журнала «Время» в 1863 г. Григорьев недолго был редактором журнала «Якорь», где он опубликовал целый ряд очень интересных, «горячих»50 и свободных по форме очерков. Обращает на себя внимание опубликованный в «Якоре» малоизвестный автобиографический очерк «Безвыходное положение (Записки ненужного человека)» — одно из интереснейших в философском отношении сочинений писателя51. Тема произведения — иррациональная парадоксальность жизни и протест ненужного человека идеалистического толка, сохраняющего чувство собственного достоинства перед лицом торжествующего утилитаризма и рационалистических «теорий».
Очерк «Безвыходное положение» дает дополнительный материал к размышлению о чертах сходства и различия в творчестве двух почвенников — Григорьева и Достоевского, которых часто пытаются развести в разные стороны. По меткому выражению Р. Виттакера, автобиографический герой этого произведения, «григорьевский ненужный человек — родной брат Подпольного человека Достоевского»52. Здесь немаловажно отметить, что очерк Григорьева появился за год до «Записок из подполья» Достоевского.
Сложная психология подпольного человека, выраженная в этих необычных сочинениях, заметно сближает двух относимых к почвенничеству писателей в идейном отношении. Недаром Григорьев, как мы знаем из признания Достоевского в письме
49 Григорьев А. Соч. Т. 2. С. 186.
50 Григорьев А. Воспоминания. С. 383.
51 Перепечатан в кн.: Григорьев А. Воспоминания. С. 321-343.
52 Виттакер Р. Аполлон Григорьев: последний русский романтик. С. 432.
//. /Я- /.
С0БРАН1Е С0ЧИНЕН1Й
АПОЛЛОНА ГРИГОРЬЕВА
подъ редакцией В. 0. САВОДНИКА.
Выпускъ Змй.
РДЗВИТ1Е ИДЕИ НАРОДНОСТИ
ВЪ НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРВ
СО СМЕРТИ ПУШНИНА".
СКЛАДЪ ИЗДАН1Я въ книжныхъ магазинахъ Бр. Башмаковыхъ Москва — Петроградъ — Казань.
Цикл статей А. Григорьева «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина» в издании В. Ф. Саводника
к Страхову, говорил ему о «Записках из подполья»: «Ты в этом роде и пиши»53. В том же письме к Страхову Достоевский признавался, что в таких произведениях выражается его «всегдашняя сущность»54. Внутреннее сходство этих сочинений показывает, что экзистенциальная «сущность» у почвенников Достоевского и Григорьева была схожей.
Экзистенциальные мотивы преобладают и в другом интересном очерке Григорьева из «Якоря» — «Деспотизм и вольное рабство мысли», написанном в том же свободном исповедальном духе. Этот очерк, в котором выступает как бы двойник Григорьева, не желающий вставать ни под одно из знамен и решительно сочувствующий сразу всем без исключения точкам зрения, также перекликается с мотивами творчества Достоевского. Понятие «вольное рабство мысли» в названии очерка обозначает подчиненность предумышленной теории. В очерке опять затронуты темы противоречивости и переменчивости жизни, парадоксальной двойственности. Так, известный демократический лозунг «Свобода, равенство, братство» оборачивается в свою противоположность, становясь формулой духовного деспотизма.
Григорьев не раз писал в своих статьях и письмах о грядущих казармах фаланстера в духе Фурье после победы социализма и рассматривал будущее пессимистически, выставляя идеализм против всякого «социалистического и материалистического безобразия», победу которого он изображал аллегорически, как реализацию утопии о соединении луны с землею. Так, в 1860 г. он начертал в письме к А. Н. Майкову и другим единомышленникам свое мрачное видение настоящего и будущего: «Любезные друзья! „Антихрист народился" в виде материального прогресса, религии плоти и практичности, веры в человечество как в genus [род] — поймите это вы все, ознаменованные печатью Христовой, печатью веры в душу, в безграничность жизни, в красоту, в типы — поймите, что даже (о ужас!!!) к Церкви мы ближе, чем к социальной утопии Чернышевского, в которой нам останется только повеситься на одной из тех груш, возделыванием которых стадами займется улучшенное человечество»55. Вариант той же консервативной мысли о будущем присутствует в статье Григорьева «О законах и терминах органической критики» (1859): «Когда луна соединится с землею, эти отливы красок мироздания — исчезнут; но зато артистическим натурам придется тогда довольно часто вешаться с безвыходной хандры на ветвях тех груш, разумным возделыванием которых будут заниматься фаланги благоустроенного человечества!»56
Вернувшись в 1864 г. в журнал «Эпоха», разрешенный вместо закрытого «Времени» после некоторого перерыва, Григорьев уже не занимал в нем позиции ведущего критика. Он успел опубликовать в «Эпохе» до своей неожиданной кончины два важных произведения: неоконченное мемуарное сочинение о молодых годах «Мои литературные и нравственные скитальчества» и яркое в философском отношении сочинение «Парадоксы органической критики», которое, к сожалению, также осталось неоконченным. Незавершенный характер этих ярких сочинений заставляет нас сожалеть о том, что Григорьев ушел из жизни в расцвете творческих сил.
Чтобы представить себе, насколько печальна и трагична была короткая жизнь Аполлона Григорьева, достаточно прочесть знаменитую статью Александра Блока «Судьба Аполлона Григорьева»57, приложенную к сборнику стихотворений «последнего романтика», вышедшему в 1916 г. под редакцией поэта.
53 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 29. Кн. I. С. 32.
54 Там же.
55 Григорьев А. Письма. С. 238.
56 Сочинения Аполлона Григорьева. Т.1. С. 347.
57 БлокА. Судьба Аполлона Григорьева // Его же. Собр. соч.: В 8 т. Т.5. М.; Л.: ГИХЛ, 1963. С. 487-519.
Посмертная судьба Григорьева была так же печальна, как и его жизнь. Нельзя сказать, что сам он был совершенно забыт, но его творческое наследие было практически предано забвению, несмотря на все усилия его верного друга и ученика Н. Н. Страхова. Однако подспудное влияние Григорьева никогда не прекращалось. Исследователи отмечали, что Пушкинская речь Достоевского, ставшая апофеозом почвеннического преклонения перед личностью Пушкина, во многом построена на тезисах Ап. Григорьева.
На рубеже веков, когда позитивистский подход к искусству перестал доминировать в общественном сознании, отношение к Григорьеву все же сильно изменилось, хотя и в пору Серебряного века его творческое наследие по достоинству сумели оценить лишь единицы. Тем не менее предпринимались попытки издать Собрание сочинений поэта, одно из которых в 14 выпусках было осуществлено В. Ф. Саводником в 1915-1916 г., а другое, Полное собрание сочинений в 12 томах, предпринятое в 1918 г. В. Спиридоновым, оборвалось на первом томе из-за политической ситуации.
В 1914 г. Л. Гроссман в уже упоминавшейся содержательной статье «Основатель новой критики» назвал Григорьева одним из крупнейших европейских критиков новейшей формации и тонким литературным аналитиком-философом, отдавая ему безусловное преимущество в соперничестве с такими известными мастерами литературной критики, как Белинский, Сент-Бев, Карлейль и Тэн58. В этом утверждении увлеченного Григорьевым историка литературы если и есть доля преувеличения, то очень незначительная. Гроссман рассматривает органическую критику Григорьева как первую попытку в России создания цельной философской системы литературной критики.
В советское время, когда в общественном мнении навязывались утилитаристские взгляды «революционных демократов», подобное мнение об их неизменном идейном противнике могло бы показаться крайним до нелепости, если не враждебным. Однако критические сочинения Григорьева, хотя и с трудом, издавались и в эти годы. Много сделал в этом отношении на протяжении последних десятилетий крупнейший специалист советского периода по творчеству Григорьева Б. Ф. Егоров (1926-2020).
Однако попытки развернуться шире встречали всяческие идеологические препятствия, и это было легко объяснимо. А. П. Марчик в рецензии на сборник литературной критики Григорьева, изданный под редакцией Б. Ф. Егорова в 1967 г., отметил, что Ап. Григорьева принято относить к забытым критикам, и коротко, но четко сформулировал основную причину неприязни к творчеству Григорьева в советское время: «Главная причина забвения критика кроется, на наш взгляд, в его идеалистическом мировоззрении и активном неприятии материалистической эстетики революционных демократов»59.
Если в период «Москвитянина» центральной фигурой критических статей Григорьева был драматург А. Н. Островский, то позже, в период создания первого цикла «органической критики», т.е. еще до журналов Достоевских, краеугольным камнем его критических исследований становится Пушкин. Имена Григорьева и Пушкина тесно связались в истории отечественной литературно-философской мысли благодаря ставшему популярным броскому и уже, к сожалению, затертому до невозможности выражению Григорьева «Пушкин — наше всё». Эта формула, известная сегодня почти каждому, вряд ли сильно поспособствовала распространению идей критика, так как повторяющие этот афоризм часто даже не имеют представления о его авторе, не говоря уже о его идеях. Между тем за этим афористическим выражением о Пушкине стоит целая система суждений Григорьева, которая представляет собой поистине гениальное проникновение в глубины русского духа, целостное и глубокое учение.
58 Гроссман Л. Основатель новой критики. С. 1-19.
59 Марчик А. Аполлон Григорьев — критик // Вопросы литературы. 1968. № 4. С. 116.
«Пушкиниана» Григорьева, разбросанная по множеству его статей, представляет собой, безусловно, не исследование собственно сочинений Пушкина. Это замечает, например, Р. Виттакер: «Тут, конечно, мало что сказано о самом Пушкине или о его творчестве; пушкиноведением это тоже не назовешь»60. Пушкин, по мнению Виттаке-ра, представлен Григорьевым как идеальная национальная личность, которая сочетает в себе все характерные русские черты, в том числе западничество и славянофильство, старое и новое. В то же время Пушкин как русский национальный тип независим от других национальных типов в европейской семье и равнозначен им.
Концепция Григорьева вызывает ироническое замечание американского критика: «Такая аттестация Пушкина говорит больше о взгляде критика на русские национальные черты и ценности, чем о самом Пушкине»61. Но при всем скептицизме, взгляд американского русиста отражает истину: обобщающая формула Григорьева носит совсем не литературоведческий, а философский характер и в большей степени касается русского национального характера, типичных черт и традиций русского человека, если хотите, «русской идеи», нежели конкретного анализа критиком художественного наследия Пушкина.
Григорьев и сам не может надивиться явлением Пушкина и высказывает свои догадки с восторгом лицезрения подлинного чуда, которому нет рационального объяснения. Правда, критик все-таки подкрепляет свои восторги конкретными размышлениями о литературном процессе. Пушкин предстает из статей Григорьева не только как гениальный поэт и прозаик, но и как родоначальник национальной эпохи в отечественной литературе. Более того, он предстает даже как загадочное, трудно постижимое явление: «неизъяснимый»62 Пушкин не только заложил пути развития русской культуры, но и одновременно на столь ранней стадии развития отечественной словесности предстал как высшая, недостижимая вершина русской национальной литературы.
Если в последние годы жизни Пушкина его популярность заметно упала, то в годы, когда Григорьев творил свою литературно-философскую пушкиниану, величие Пушкина уже не было секретом, а с годами, не без воздействия сочинений Григорьева, становилось все очевиднее. Многие останавливались в изумлении перед загадкой Пушкина, ожидая ее разрешения в будущем. К XXI в. о Пушкине написана огромная литература, а тайна его величия так и остается неразгаданной. В изумлении останавливавшиеся перед «неизъяснимым» Пушкиным выражали надежду, что в будущем эта великая загадка разъяснится сама собой. Казалось бы, прекрасно выразил это изумление Н. В. Гоголь, отодвинув понимание загадочного явления русской культуры на двести лет. Он писал о том, что Пушкин намного опередил время: показав, «каким будет русский человек через два столетия»63. Однако прошло почти два века, но мы так и не продвинулись к разгадке прекрасного и таинственного явления под названием Пушкин, да и новых, сопоставимых по масштабу личностей и не было, и не предвидится. А написано о нем с тех пор много, чрезвычайно много. Но вряд ли кто написал о загадке Пушкина лучше, глубже, убедительнее Григорьева.
Любовь к Пушкину является едва ли не важнейшим звеном, скрепляющим отношения всех почвенников, столь различных по своим воззрениям. Достоевский в Пушкинской речи развил точку зрения Григорьева на Пушкина как самое большое чудо в отечественной литературе, придав этому поистине чудесному явлению мировое значение: «Наш поэт представляет собою нечто почти даже чудесное, неслыханное и невиданное до него нигде и ни у кого», «ни в каком поэте целого мира такого
60 Виттакер Р. Аполлон Григорьев: последний русский романтик. С. 302.
61 Там же. С. 302-303.
62 Струве П. Б. «Неизъяснимый» и «непостижимый» (Из этюдов о Пушкине и Пушкинском словаре) // Вестник РСХД. 1970. № 95/96. С. 177-184.
63 Гоголь Н. В. Несколько слов о Пушкине // Его же. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. АН СССР, 1952. С. 50.
явления не повторилось»64. Пушкин, удивительным образом гармонично совместивший в себе разнообразные черты русского человека, остается едва ли не единственным представителем нашей культуры, к которому практически все русские люди относятся положительно, хотя при этом каждый любит его по-своему.
Но Аполлон Григорьев пошел дальше анализа этого поразительного разнообразия в единстве. Он увидел в Пушкине лучшие и наиболее характерные черты русского национального типа, сделав его своеобразным эталоном русскости. Именно в осмыслении личности и творчества Пушкина как воплощения архетипа русского народа кроется смысл формулы «Пушкин — наше всё».
Одним из самых глубоких открытий, скрепляющих воедино идеи Григорьева о Пушкине и проецируемых им на русский национальный тип, стало его учение о смирном (или смиренном) и хищном типах.
Впервые Григорьев писал о противостоянии смирного и хищного типа в статьях о «Дворянском гнезде» Тургенева (там он употребил вариант «смиренный тип», что более точно, так как указывает на смирение — качество, ассоциируемое с христианством).
Во второй статье о Л. Н. Толстом Григорьев снова обращается к размышлениям о смиренном и хищном типах, словно предвидя будущие толстовские образы «Войны и мира». Григорьев, узрев предпочтение смиренного типа уже в ранних сочинениях Толстого, проявил дар литературной прозорливости. Но объясняется это просто: у Григорьева верная точка отсчета — Пушкин, и пушкинский образ Ивана Петровича Белкина представляет собой воплощение характерной русской черты — смиренного национального типа.
Наши представления о смирном и хищном типах сложились скорее по более поздним статьям Страхова о «Войне и мире», написанным под влиянием Григорьева. Правда, концепция Григорьева была более сложной: у него смирные типы, такие как И. П. Белкин, — не только простые и смиренные, но и «отрицательные», в том смысле, что этот тип выражает и отрицательное отношение к идее непрерывного прогресса, к ложной образованности западничества: «Значение их, кроме того, в протесте, — протесте всего смиренного, загнанного, но между тем основанного на почве в нашей природе, — против гордых и страстных до необузданности начал, против широкого размаха сил, оторвавшихся от связи с почвою»65.
Однако этот «протест», перекликаясь и с социальным протестом отрицательного направления, конечно, несколько путает читателя, тем более что у Григорьева и «хищный тип» уже не так безусловно отрицателен: он бывает не только «хищный», но и «блестящий», и «страстный», притом не «фальшиво страстный и блестящий» как у Страхова. Это усложняет ситуацию с национальными типами и делает концепцию менее стройной, но зато и менее тенденциозной. Страхов в своих статьях о «Войне и мире» несколько отступил от сложной концепции национальных типов Григорьева, тем более что в романе Толстого симпатии автора к смиренному типу проступают очень выпукло.
У Григорьева, однако, были несколько иные акценты. Он не хотел идеализировать смиренный тип, находя его недостаточно полным для характеристики всех качеств русского человека. Это качество смирения русского человека уже давно подчеркнули славянофилы, доведя его, по словам Григорьева, «до пересолу»66. Хищный (блестящий или страстный) тип не столько противопоставляется Григорьевым смиренному типу, сколько служит дополнением к нему деятельного, героического
64 Достоевский Ф.П. Полн. собр. соч. Т. 26. 1984. С. 129-149.
65 Там же. С. 355.
66 Там же. С. 363.
начала. Он утверждал относительно смирного типа, что «придать этой стороне души нашей значение исключительное, героическое — значит впасть в другую крайность, ведущую к застою и закиси»67. Смиренные лица типа пушкинского Белкина, лермонтовского Максима Максимовича и толстовского капитана из «Рубки леса» — люди честные и храбрые, однако «с ними немыслима никакая история. Увы, на одних добрых и смирных людях <...> далеко не уедешь. Для жизни страстное начало нужно, закваска нужна»68. Можно сказать, что Страхов придал в статьях о «Войне и мире» сложным идеям Григорьева упрощенный вид своего рода «теории» в славянофильском духе, но именно «узкие» идеи, как отмечал критик, имеют успех.
Самого Григорьева не удовлетворяло упрощение концепции до противопоставления смиренного и хищного типов: «Но ведь <...> не одни же наши смирные свойства развиваются, и <...> даже очевидны печальные последствия одностороннего развития этих свойств. <...> Есть и другие порывающие, тревожные, свойства, — что, как уже отмечено, составляет богатство нашей природы»69. Таким образом, Григорьев пытается показать, что соединение двух типов в натуре русского человека составляет ее богатство, и цельная личность Пушкина является примером сочетания этих качеств в национальном характере: «Натура Пушкина была натура по преимуществу синтетическая, одаренная непосредственностью понимания и цельностью захвата. Ни в какую крайность, ни в какую односторонность не впадал он»70.
Концепция Григорьева — стремление отразить обе стороны русского национального характера с позиций почвенничества, показать все богатство души русского человека. Однако подмеченный им идеал смиренного человека все же явно занимает в этой концепции более важное место.
Критик утверждает, что поворот к восприятию мира глазами смиренного Ивана Петровича Белкина был связан с ростом почвеннических настроений самого Пушкина в поздний период его деятельности: «.поворотом к почве кончает живая многообъемлющая натура самого поэта»71. Ап. Григорьев истолковывает обращение Пушкина к мотиву «любви к почве» как коренную русскую национальную черту.
Таким образом, интерпретация Григорьевым образа Пушкина служит убедительным подтверждением того, что философия почвенничества и идеи органической критики Ап. Григорьева представляют собой единое неразрывное целое и являются ярким выражением русского национального самосознания.
Источники и литература
1. Блок А. Судьба Аполлона Григорьева // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л.: ГИХЛ, 1963. С. 487-519.
2. Виттакер Р. Аполлон Григорьев: последний русский романтик. <2-е изд.>. М.: Common Place, 2020. 672 c.
3. Волынский А. Аполлон Григорьев. Теория и законы органической критики // Северный вестник. 1895. № 11. С. 294-338; то же: Волынский А.Л. Русские критики. Литературные очерки. СПб.: Тип. М. Меркушева (б. Н. Лебедева), 1896. С. 639-684.
4. Гоголь Н. В. Несколько слов о Пушкине // Его же. Полн. собр. соч.: в 14 т. Т. 8. АН. СССР. 1952. С. 50-55.
5. Григорьев А.А. Апология почвенничества / Сост. и коммент. А.В. Белова. М.: Институт русской цивилизации, 2008. 688 с.
67 Там же. С. 355.
68 Там же. С. 355-356.
69 Там же. С. 364.
70 Там же. С. 369.
71 Там же. С. 351.
6. <Григорьев А.А.>. Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики // Время. 1861. № 3. С. 35-59.
7. Григорьев А. Граф Л. Толстой и его сочинения. Статья первая // Время. 1862. № 1. Крит. обозрение. С. 1-30.
8. Григорьев А. Воспоминания / Вст. ст., ред. и коммент. Р. В. Иванова-Разумника. М.; Л.: Academia, 1930. 699 с.
9. Григорьев А. Собр. соч.: В 14 вып. / Под ред. В. Ф. Саводника. Вып. 8-й. Н. В. Гоголь и его переписка с друзьями. Три письма Ап. Григорьева к Гоголю. М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1916. 31 с. Вст. ст. В. С. Саводника (с. III-IV).
10. Григорьев А. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. / Под ред., с биографией и примеч. В. Спиридонова, со ст. проф. С.А. Венгерова и прив.-доц. В.А. Григорьева. Т.1. Пг.: П.П. Иванов, 1918. 356 с.
11. Григорьев А. Соч.: В 2 т. Т.2 / Сост. и коммент. Б. Ф. Егорова. М.: Худож. лит-ра, 1990. 510 с.
12. Григорьев А. Письма / Изд. подгот. Р. Виттакер, Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1999. 475 с. (Литературные памятники).
13. Григорьев А. Собр. соч.: В 10 т. / Под ред. Б. Ф. Егорова, А. П. Дмитриева. СПб.: Росток. Т. 1 — 2021 г., т.2 — 2021 г., т.3 — 2022 г. Издание продолжается.
14. Гроссман Л Основатель новой критики // Русская мысль. 1914. № 11. Отд. II. С. 1-19.
15. Даренский В.Ю., ДроновИ.Е., Ильин Н.П., КотельниковВ.А., МедоваровМ.В., Фатеев В. А, Гаврилов И. Б. Философия Аполлона Григорьева (1822-1864) в контексте русской и европейской мысли и культуры. К 200-летию со дня рождения. Материалы круглого стола научного журнала СПбДА «Русско-Византийский вестник» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 3 (14). С. 12-48.
16. Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. / Под ред. Б. И. Бурсова и др. Т. 6. Статьи 1860 г. М.; Л.: Гослитиздат, 1963. 545 с.
17. Ильин Н. П. Заклинатель стихий. Аполлон Григорьев и философия творческой личности // Ильин Н. П. Трагедия русской философии. М.: Айрис пресс, 2008. С. 317-438.
18. Марчик А. Аполлон Григорьев — критик // Вопросы литературы. 1968. № 4. С. 116-119.
19. Писарев Д.И. Прогулка по садам российской словесности // Писарев Д.И. Полн. собр. соч. и писем. Т. 7. М.: Наука, 2003. С. 134-188.
20. Сочинения Аполлона Григорьева. Т. 1. СПб.: Изд. Н. Страхова, 1876. XII + 644 с.
21. Струве П.Б. «Неизъяснимый» и «непостижимый» (Из этюдов о Пушкине и Пушкинском словаре) // Вестник РСХД. 1970. № 95/96. С. 177-184.
