CC BY
61
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 2. С. 408-412.
УДК 882:82-1-1 О.В. Мирошникова
«ФИЛОСОФИЯ ОБЩЕГО ДЕЛА» Н.Ф. ФЕДОРОВА КАК ИСТОЧНИК ПРОБЛЕМАТИКИ ПОЭЗИИ ЕГО ВРЕМЕНИ
Рассматриваются переклички лирико-философских мотивов поэзии 1880-1890-х гг. с идеями учения Н.Ф. Федорова.
Ключевые слова: поэзия, философия, цикл, книга, мотив.
Два последних десятилетия Х1Х в. в русской литературе и культуре в целом долгое время оценивались однозначно: как «переходные», «непродуктивные», «эклектичные». Характерны были оценочные эпитеты, метафоры-оксюмороны «поэтическое безвременье», «умственная и нравственная равнина», «эпигонская» или «декадентская» поэзия. Основные положения народнической критики (Н...Михайловского, А...Скабичевского) повторялись в символистских обзорах (В .Я. Брюсова) и были унаследованы советским литературоведением. Однако в процессе современных исследований произошло переосмысление историко-культурного периода конца века. Индивидуальные и коллективные научные штудии философско-эстетической и филологической направленности принесли ощутимый результат: выявлены многие неизвестные факты, введен в оборот незамеченный художественный материал, продуцировавший иную, нежели прежде, картину «закатной поры» русской литературы. Начиная с работ Б.Я. Бухштаба, Д.Е. Максимова, А.В. Федорова, Г.Д. Гачева, П.С. Гуревича, А.Б. Муратова, И.В. Столяровой, статьи, диссертации, монографии, доклады на конференциях таких ученых, как Е.В. Ермилова, С.Н. Бройт-ман, Б.В. Кондаков, С.Л. Слободнюк, С.В. Сапожков, Л.П. Щенникова, Е.А. Тахо-Годи, М.А. Отрадин, Ю.В. Доманский и другие, прочертили иные подходы, обосновали объективные выводы о культурно-историческом феномене «рубежной поэзии».
«Тотальный характер кризиса общественно-политической и просветительской идеологий обусловил общий поворот мыслящих людей от политики к культуре, от социальных программ к этике, от исследования социальных закономерностей к бытийному, онтологическому осмыслению человека», - резюмирует современный исследователь данного периода [1] Нельзя не брать в расчет кризис религиозный, обусловивший потребность человека в понимании мира земного и космического как Единства, и в необходимости проникновения в природу этого Единства. На место прежних мировоззренческих основ необходимо было возвести новые или, по крайней мере, найти их прообразы. В нынешней ретроспективе становится ясно, что «умственная равнина» последнего двадцатилетия классического века была чревата будущими взрывами и сдвигами глобальных эстетических систем. В глубине культуры вызревали новые, поразительные мировоззренческие учения, «неслыханные перемены» литературных традиций. Одним из самых влиятельных для ряда писателей был комплекс идей «Философии общего дела» Н.Ф. Федорова.
Круг мыслителей и поэтов, которые приняли идеи Федорова как органические, близкие им самим, или вступили с философом в спор по вопросам его учения (идеи апокатастасиса, регуляции природных стихий, победы над смертью, проект восстановления преображенного человечества), невелик. О большом споре с участием самого Н.Ф. Федорова, а также Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева писали первооткрыватели темы духовных контактов философа со своими современниками © О.В. Мирошникова, 2012
[2]. Нашлись косвенные свидетельства знакомства с идеями русского космизма (в том числе Н.Ф. Федорова) в лирике Н.А. Заболоцкого. Они становятся очевидными при углубленном мотивном и стилевом анализе многих текстов поэта и литераторов его круга, называвших себя «обэриутами». Литературные связи «таинственного библиотекаря» со своими современниками-поэтами не прослежены. Едва намечены возможные соприкосновения этического кодекса философа с тематикой поэзии Н.М. Минского, Д.С. Мережковского, А. Белого в объеме нескольких объективно пересекающихся идей.
Среди людей мысли, заинтересованных в осознании философской системы Федорова, был и один из оригинальных поэтов «безвременья», К.К. Случевский. «Поэтом
мысли» он был назван в критике не по биографической фактографии. Действительно, Случевский в юности внезапно оставил успешно начавшуюся военную карьеру, бросил сражаться с критиками-демократами «Искры» и уехал в Европу расширять свое образование. Из пятнадцатилетнего пребывания за границей поэт вывез разностороннюю эрудицию, совмещавшую знания по естественным наукам с философско-эстетическими, и степень доктора философии, полученную в Гейдельберге. После возвращения в Россию, избрав по семейной традиции карьеру чиновника, преуспевая в этом плане, Случевский в поэзии рубежа веков стал создателем скептического, «тяжелого», скорее некрасовского, чем фетовского, стиха. Он получил от критиков аттестацию «поэта противоречий», «Мефистофеля совре-
менной поэзии», а К.Д. Бальмонт в статье 1897 г. «О русских поэтах» уточнил определение, назвав его «поэтом-философом с демонической душой» [3]. Современники называли Случевского поэтом-философом именно благодаря его лирике, по преимуществу медитативной, освещающей «вечные вопросы» бытия (а также небытия). Сам он превыше всего ценил в поэзии мысль.
Поэт настойчиво стремился к расширению тематического диапазона своей лирики. Результаты естественнонаучных экспериментов, новейшие представления о строении вещества, последние достижения этнографии, споры внутри неокантианской школы, философия
А. Шопенгауэра, В.С. Соловьева, Н.Ф. Федорова - весь этот разнородный материал в его творчестве становился фактором духовнонравственного самоопределения, а в области поэтики - жанрообразования [4].
Разнородность предметов его эстетического осознания, тяготеющих, тем не менее, к некоему центру, наличие почти в каждом стихотворении, цикле антиномических,
подчас взаимоисключающих умонастроений, лирических сюжетов определило его творческие открытия. Наряду с Н.А. Некрасовым, Я.П. Полонским, А.М. Жемчужнико-
вым, он глубоко трансформировал жанровый диапазон лирики, субъектный строй и стилевую организацию стиха, а главное - включился в процесс создания циклов и книг, составивших ансамбль итоговых изданий конца века. Феномен лирической книги в его творчестве филологи справедливо связывают со стремлением поэта к концептуализации и объективации своего художественного мира и с обострившейся в конце Х1Х в. потребностью в художественных формах, способных выражать сложное, многоаспектное философское умонастроение.
Процессы создания и функционирования лирической книги - метаструктуры, соединяющей фрагментарность компонентов с единым сюжетом и лейтмотивным комплексом, - были усилены внелитературными факторами, в частности нарастанием ощущений исторической «итоговости» эпохи, «упадка» искусства, эсхатологического предвидения краха прежних форм поэзии. Отношение к циклизации как к способу восполнить смысловой вакуум, придать ощущению «заката» философский статус за счет углубления и расширения лирического контекста было реализовано в феномене циклизации и как частном явлении - книготворчестве.
Значительным явлением в художественной культуре последней трети XIX в. стала традиция «последних песен» - итоговых поэтических книг. Она была создана в историческом контексте творческого диалога Н.А. Некрасова, А. А. Фета, А. М. Жемчужнико-ва, К.К. Случевского, А.А. Голенищева-Кутузова и др. Метасюжет книжного контекста манифестирует кризисный комплекс переживаний личности и целого поколения, стоящих на пороге ухода вместе с дворянским.
Книга Случевского «Песни из Уголка» (1902) - цельное художественное высказывание, по жанровой природе близкое к последней исповеди, а также к завещанию. Однако это дневник не столько лирико-психологический, сколько лирико-философский: динамика внутренней жизни лирического субъекта включает в себя развитие и столкновение различных эмоций, раздумий, вызванных событиями частного существования, в которых проявляет себя жизнь всеобщая. Взаимодействие индивидуального и общечеловеческого рассмотрено и оценено автором в категориях философского сознания, пронизывающих образную ткань дневника-завещания. К этой книге примыкают три лирико-философских цикла «Загробные песни», «В том мире», «Смерть и бессмертие» и рассказ «Профессор бессмертия». Этот комплекс из пяти циклических произведений с высокой степенью авторе-минисцентности может быть определен в аспекте творческой биографии поэта как итоговый авторский контекстовый комплекс. Многие лейтмотивы этого многокомпонентного комплекса обращены к миру
художественной онтологии Ф.М. Достоевского и философских систем В.С. Соловьева и Н.Ф. Федорова [5].
Книга «Песни из Уголка» по своей мо-тивной и композиционной структуре не имеет аналогов в творчестве поэта. Случев-ским сделано всё, чтобы она воспринималась как циклическое единство. Главным условием создания художественного мира «Песен.» является цельность мировоззренческой коллизии, определяемой напряженным поиском духовных ориентиров лирического «я» в преддверии его перехода из мира земного в мир загробный.
Мотивные комплексы, связанные сложной логикой взаиморасположения, переплетаются и спорят, рождая в читательской рецепции образ многогранной творческой личности, внутренне противоречивой и кризисной, страстно ищущей гармонии с миром и с собой. Субъектный уровень «Песен... » в отличие от некоторых прежних циклов Случев-ского не содержит ни «масок», ни лирических персонажей и характеризуется высокой степенью психологической и ситуативной конкретности лирического героя. Наличие пространственно-временных и повествовательных сюжетных локусов, «зашифровываю-
щих» авторское сознание, не отменяет главенства медитативно-исповедальной речевой установки, обусловленной «единством личности, поэтической и действительной, реальной и обобщенной» (Л.Я. Гинзбург)
В первой же группе стихотворений, служащей своего рода увертюрой по отношению к дальнейшему развертыванию сюжета, обозначены «узловые» проблемы книги: поиски духовной опоры в сфере творчества; необходимость уединения, обособления от «мира крови и задора»; утверждение духовной общности с поколениями «перешедших Рубикон», сообщаемость двух миров. Духовными ориентирами становятся любимые воспоминания, мысленное изменение формы существования, надежда на бессмертие в инобытии. Уже здесь проступает созвучие с идеями Н.Ф. Федорова, хотя мотивы намечены эскизно. Во втором лирическом комплексе преобладают проблемы искусства, вселенского, земного и усадебного времени, исторического и личного прошлого, акцент переносится с моментов содружества, соучастия на моменты человеческого разобщения, распада всеобщих связей, внутренней дисгармонии, отпадения человека от природного мира. На этом фоне начинает всё более обрисовываться проблематика «жизни-в-смерти», «бытии-на-гра-
ни», сообщаемости миров земного и загробного. Полнейшее отрицание конечности человеческого существования, несогласие с коренным законом мироустройства, подвергающем личность бессмысленному уничтожению, объективно сближает метасюжет-ный комплекс книги Случевского с кругом
идей современных ему философов, прежде всего Н.Ф. Федорова и В.С. Соловьева.
Жизнь каждого человека понимается поэтом как вместилище времен, как пульсирующая ниточка сознания между «теперь» и «прежде». Обрыв её - образование зияющей пустоты в потоке времени, чреватое бедой не только для данной личности, но и для человечества, поскольку ценность каждого сознания невосстановима. Поэтому процесс овладения природой своего духовного существа связан для Случевского с вопросом о роковом изъяне в самом принципе воспроизводящей способности земного мироустройства. Поэт-мыслитель не может согласиться с миропорядком, основанным на принципе поглощения временем всех рожденных, тогда как ранее умершие лишены возможности восстановления. В таком повороте извечной философской проблемы Случевский соприкасался с идеями «московского Сократа», с пафосом его «Философии общего дела» (внимание к «трагическому парадоксу человека, одновременно царя мира и жертвы любого микроба»).
В своей последней книге, как ранее в циклах «Думы», «Прежде и теперь», поэт осмысляет причины «неродственности», «зоо-морфности» (по федоровской терминологии) человеческого существования. «Два соседних поколенья одно другого не поймут», а значит, весь опыт цивилизации оказывается бесполезным. «Безвременье печали» - скорбный удел «отцов» и «детей», закономерный итог их бездействия, непонимания общих задач. Отсюда проистекает вражда, а в итоге - общая гибель. Идея апокатастасиса в интерпретации Федорова объективно родственна комплексу «мыслеобразов» Случевского.
Ощущение кризисности современной поэту действительности заставляло его прибегать к инвективам. Они обращены к «глашатаям добра, красот и тишины», пророчившим катастрофы мировых войн, способных, по их мнению, исправить человечество: «Людская кровь нужна! И стон, и бред больницы, / И сироты в семьях, и скорби матерей, / Чтоб чистую слезу вновь вызвать на ресницы / Не вразумляемых другим путем людей...» [6]. Общественный строй, основанный на «вытеснении» одного народа другим, на вражде и эгоизме, Федоров считал «отживающей формой вселенной»
Но ощущение катастрофизма, по Слу-чевскому, свойственно не только современным пророкам-провокаторам, «трещина
проходит» через каждый дом (мотив лирики
В.С. Соловьева и А. А. Блока), становится фактором не только бытия, но и быта, в том числе семейного. Федоров вынашивал мысль о патрофикации, объединении людей на основе осознания нравственного долга «сынов и дочерей человеческих» по отношению ко всем умершим с последующим процессом воскрешения их в новом, преобра-
женном телесном облике. Общее дело, считал он, выведет всё человечество из «несовершеннолетнего», безнравственного состояния к высшей степени единения.
Явленное в «Песнях...» мироощущение Случевского традиционнее и трагичнее. Одним из немногих островков надежды среди обманов бытия он назвал семейные отношения, чувства материнские-отцовские и дочерние-сыновние. Впервые в последней книге появились образы любящей женщины-жены (прототипом послужила его вторая жена, А.Ф. Рерих), дочери, сына. Последним приютом счастья назван дом-усадьба «Уголок». И всё же, глядя вперед, в «послесмерт-ное» время, поэт охвачен скептическим ощущением того, «что жизни смысл и назначенье в том, / Чтоб сокрушить меня, и мне вослед, мой дом, / Что места требуют другие, в жизнь скользя, / И отвоевывать себе свой круг - нельзя!» [7].
Федоров разделял два типа «воскрешений». Одно - «мнимое» или «мысленное», которое он называл западным: собирание
«различных памятников», вещественных и письменных, кои сохранились от самых отдаленных времен с целью восстановить образ мира в области мысли» [8]. Другое - «живое, действительное»: собирание, воссоединение человечества для общего спасения и всемирного переустройства. Данная дифференциация, казалось бы, позволяет считать Случевского представителем идеи абстрактного, «мнимого» воскрешения, если бы не его поэтическая конкретизация путей в инобытие, законов целовеческого существования в «том» мире, не представление о взаимопроницаемости миров - представление не декларативное, но овеществляемое в конкретных образах.
В.С. Соловьев, внимательно следивший за творческим процессом Случевского, оставивший печатные и эпистолярные отклики на его сочинения, назвал его поэтику в своей статье «импрессионизмом мысли». И все же при всех противоречиях и диссонансах, при всём трагизме отрицания Случев-ский имел собственную идею спасения человека и человечества: через творческую самососредоточенность, подавление «тяжеловесной» телесности духовностью, посредством мыслительного освоения законов «того» мира в последний период жизни на земле, столпничества мысли и веры, слияния с природой... Хозяин «Уголка» обладал своим ( конечно, несоизмеримым по масштабу с федоровским) проектизмом если не «общего дела», то общего поиска «мирного» и «родственного» освоения пространства инобытия, не отменяющего индивидуализацию.
Понимая невозможность для своего современника, как и для себя самого, гармонического мировосприятия, поэт, тем не менее, тосковал по нему, страстно искал причины катастрофической раздробленно-
сти человеческого сознания, мечтал о прочности связей между людьми. Он стал наследником литературных «пятниц» Я.П. Полонского, на которых собирались поэты разных поколений и школ. Свою дачу «Уголок» он представлял площадкой для возможно близкого отлета в Тот мир, который имел свои измерения пространства/ времени. Приведем цитату из цикла «В том мире» [9], опубликованном в нескольких номерах «Русского вестника», тематически примыкающего к книге:
Все, все прозрачно для душ, перешедших в бессмертие,
Душ - этих «клеток» в подлунной для жизни загробной!..
Облика нет им, нет веса, но есть проявленья!
В своей лирике поэт мог беседовать с праотцами («Раз один из фараонов / скромный дом мой посетил...»), представлять себя свидетелем загробного существования Генриха Гейне: «Как, однако, милы пляски / Перешедших Рубикон!..». Мог представлять путь в иные миры человека творческого дара: «...вне зорь и вне ночей, / Ты понял смысл иных речей / И мировые слышишь трели...», имел дерзость заявлять своему оп-поненту-атеисту (одновременно, двойнику): «Меня в загробном мире знают, / Там много близких, там я - свой!» - и предрекать ему враждебную встречу с этими умершими и сумасшествие в загробном мире. Отсюда шло сосуществование в его лирике непри-миренных образно-философских антиномий, той «поэтики диссонанса», которая являлась характеристической чертой Случев-ского и позволила назвать его «поэтом противоречий» (В.Я. Брюсов). Но в то время как Федоров, обнажая антиномии своего сознания, ориентировался на будущий «синтез», сопрягал их в стройную философскую систему, автор «Песен...» постоянно пребывал между «pro» и «contra» каждой проблемы и мысли, создавая гротескные оксюмороны и катахрезы. Художественно-философские
новации Случевского, по признанию современных ученых, подготовили грядущие открытия блоковского поколения.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Щенникова Л. П. История русской поэзии 1880-1890 годов как культурно-исторический феномен. Екатеринбург, 2002. С. 8.
[2] См. первые научно-популярные работы советского времени о Федорове: Семенова С. Г. Н. Ф. Федоров: жизнь и учение // Прометей. 1976. № 11; Скатов Н. Н. Спор двух утопистов // Звезда. 1978. № 8.
[3] Бальмонт К. Д. Горные вершины. М., 1904.
С. 74.
[4] Мирошникова О. В. «За гранью бытия»: от К. К. Случевского к Н. Ф. Федорову // Национальный гений и пути русской культуры. Вып. 2. Омск, 2000. С. 208-211.
[б] О характере творческих отражений мотивов, персонажей, сцен «Записок из Мертвого дома» в цикле «Загробных песен» см.: Мирошни-кова О. В. Персонажи и мотивы «Мертвого дома» Ф.М. Достоевского в «Загробном мире» К. Случевского // Ф.М. Достоевский и «душа» Омска: сб. матер. регион. науч. конф. Омск, 2GGG. С. 86-93; Ее же. «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского и «Загробные песни» К.К. Случевского: образы пространства // Достоевский в смене эпох и поколений : сб. матер.
Междунар. науч. конф. (Омск, 13-1 б октября 2G11 г.) / отв. ред. : О. С. Иссерс; Е. А. Акель-кина. Омск, 2G11. С. 175-181.
[6] Случевский К. К. Песни из «Уголка» // К. К. Случевский. Стихотворения и поэмы. М. ; Л., 1962. С. 271.
[7] Там же. С. 224.
[s] Федоров Н. Ф. Собр. соч. : в 4 т. М., 1995. Т. 1.
С. 169.
[9] Случевский К. К. В том мире // Русский вестник. 19G3. № 3. С. 555.
