CC BY
83
УДК 165.194
DOI: 10.17726ДОШТ2018.1.4
Философия информации, проект нарративной онтологии и современная картина мира
Кретов Павел Васильевич,
кандидат филологических наук, доцент, Черкасский национальный университет им. Б. Хмельницкого, Черкассы, Украина
Кретова Елена Ивановна,
кандидат педагогических наук, доцент, Черкасский национальный университет им. Б. Хмельницкого, Черкассы, Украина
Аннотация. В статье рассматриваются проекты философии информации Л. Флориди и нарративной онтологии В. Руднева в контексте проблематики современной философской антропологии и становления картины мира антропоцена. Особое внимание уделено языковому аспекту гипотетической трансформации современного научного дискурса в целом и гуманитаристики в частности. Предполагается, что нарративный дейксис реальности предусматривает целеполагание и преодолевает фи-нитность языковых структур. Проанализированы перспективы и смысловой потенциал реинтерпретации концепта нарратива в онтологическом измерении, а также возможности проекта нарративной онтологии для переосмысления категории времени в метафизике модерна. Выяснены мифологический характер смыслогенерации в пределах цифровой коммуникации и информационно-коммуникативных технологий в целом, специфика трансформации жизненного мира и картины мира человека в этих условиях. Кроме того, определен эпистемологический потенциал переосмысления категории и философемы объекта и символа в пределах нарративной онтологии. Акцентирована релевантность осмысления проекта нарративной онтологии для современного философского и научного дискурса в условиях социокультурной динамики, обусловленной развитием информационно-коммуникативных технологий.
Ключевые слова: нарративная онтология, философия информации, миф, информационный миф, нарративный дейксис реальности, информа-
ционно-коммуникативные технологии, картина мира, объект, вещь, символ, перформатив.
Philosophy of information, project of narrative ontology and modern picture of the world
Kretov Pavlo,
Phd, associate professor, Cherkassy National University B. Khmelnitsky,
Cherkassy, Ukraine
Kretova Olena,
Phd, associate professor, Cherkassy National University B. Khmelnitsky,
Cherkassy, Ukraine
Abstract. The article deals with the projects of L. Floridi's philosophy of information and V. Rudnev's narrative ontology in the context of the problems of modern philosophical anthropology and the formation of the anthropocene world picture. Particular attention is paid to the linguistic aspect of the hypothetical transformation of modern scientific discourse in general and humanitarian knowledge in particular. It is assumed that the narrative deixis of reality provides for goal-setting and overcomes the finiteness of language structures. The prospects and the semantic potential of the reinterpretation of the narratio concept in the ontological dimension, as well as the possibilities of the narrative ontology project for rethinking the category of time in modern metaphysics, are analyzed. The mythological character of the generation of the meaning within the limits of digital communication and information and communication technologies in general, as well as the specificity of the transformation of the vital world and the picture of the human world in these conditions, is clarified. In addition, the epistemological potential of rethinking the category and philosophies of the object and symbol within the narrative ontology is defined. The relevance of the interpretation of the project of narrative ontology for modern philosophical and scientific discourse in conditions of socio-cultural dynamics conditioned by the development of information and communication technologies is emphasized.
URL: http://cyberspace.pglu.ru
Keywords: narrative ontology, philosophy of information, myth, information myth, narrative reality deixis, information and communication technologies, picture of the world, an object, thing, symbol, performative.
...А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому, что все оттенки смысла Умное число передает.
Н. Гумилев «Слово», 1921
Введение. Специфика первой трети ХХ1 в. в контексте проблематики философской антропологии, философии сознания, когнитивных и нейронаук (в частности, нейрофилософии, нейроэ-тики, нейрокибернетики (в аспектах нейробионики и нейроинжи-ниринга)) состоит в стремительной социокультурной динамике, изменениях смыслового и предметного наполнения жизненного мира (Э. Гуссерль) человека в связи с флуктуационными изменениями систем культуры и цивилизации в целом, миропонимания, описания и объяснения реальности, универсума, сознания и познания. И дело даже не в феноменах и эпифеноменах (к примеру, технологии augmented reality, BCI (brain - computer interface) или internet of things), гипотетической технологической сингулярности (В. Виндж) или развитии фундаментальной науки и технологий в целом [1] - речь идет о попытках новой самоидентификации человека относительно мышления (и форм его осуществления и репрезентации, в частности таких, как язык и речь, в пределах соссюровской дихотомии lingua - parole) как инструмента или пространства существования, пребывания и позиционирования относительно объектной реальности и Вселенной.
Поиски современной философии в проблемном поле онтологии и эпистемологии последовательно приводят к релевантным комплексам проблем философской антропологии, указывая на глубинную, сущностную корреляцию между ними. Проблематика философской антропологии, рассматриваемая на пересечении феноменологической и герменевтической парадигм, парадоксально, но необходимо обусловливает требование развития новых онтологических моделей, применимых не только к традиционным метафизическим основаниям бытия (имеем в виду здесь антитезу ме-
тафизики и диалектики как статики и динамики и метафизическую установку нового времени в целом), присущих логофоноцентриз-му западной традиции, метафизике пребывания и присутствия, децентрированным моделям реальности вещей, предметов, человека и мира (к примеру, ризоматика Ж. Делёза или дерридианская грамматология различия), но и таких, которые фиксировали бы существующее положение самосознания человека в мире, которое постоянно изменяется, теряя способность автофиксации в любых статичных дескриптивных конструкциях или квазифилософских схемах. Речь идет уже не о «герменевтическом повороте» [2] или об «онтологическом повороте» [3] в философии для преодоления контрпродуктивного наследства и специфического «дезориентирующего послевкусия» постмодернистских проектов с присущим им пафосом негации и рекурсивности, а о становлении полноценного и полномасштабного, имеющего не только человеческое, но и космическое измерение, «антропоцена» (anthropocen) (Т. Мортон, Б. Доан) [4], который для философии может стать концептуальным основанием, синтагматическим, методологическим и смысловым центром новой информационной картины мира.
Цель работы: в центре нашего внимания будет вопрос о соотношении современных информационно-коммуникативных технологий (ICT) и нарративной онтологии как эвристичной онтологической модели в современной философии. Изучением проблематики, касательной к теме статьи, занимались такие ученые, как М. Хайдеггер, Л. Флориди, Ж.-Л. Нанси, П. Слотердайк, Г. Харман, Х. Оуэн, Ч. Бенсон, С. Баркер, В. Бибихин, В. Табач-ковский, А. Богачев, М. Минаков, В. Менжулин, Т. Лютый, С. Сычева, В. Гончаренко и др.
Методы исследования: аналитический, герменевтический, компаративного рассмотрения интенций развития различных предметных сфер в современной науке, а также гипотетико-дедук-тивный.
Результаты исследования. Если принять за исходную точку положение о том, что после 2015 г. в экономико-социальном сегменте цивилизации существуют уже только «большие данные» (big data) [5], что свидетельствует об экспоненциальном росте информационного контента, и учесть, что подобные массивы могут быть обработаны лишь с помощью компьютерных технологий, а также бурное развитие программного обеспечения, позволяю-
щего критически близко к идентичности моделировать формы репрезентации реальности (к примеру, аудио и видео) в восприятии и сознании человека, то вопрос о природе реальности, и прежде всего социальной, перестает быть праздным. Инструмент очеловечивания природы, Марксова технология онтологизируется и претендует даже не на статус «второй» природы, технологически трансформированного вещества предметной реальности, а на статус сферы (в сакральном смысле, шарообразный бог Ксенофана) моделирования и пребывания сознания человека. Вспомним хотя бы сравнительно недавнюю, совершенно серьезную академическую дискуссию по поводу концепции реальности как компьютерной симуляции Н. Бострома [6]. Один из основателей достаточно аморфного течения в современной гуманитаристике, философии информации (ФИ), итальянский философ Л. Флориди непрямо сопоставляет феномен информации и сознание: «Жизненный цикл информации обычно включает в себя следующие этапы: появление (обнаружение, проектирование, авторинг и т.д.), запись, передача (создание сетей, распространение, доступ, извлечение и т.д.), обработка (сбор, проверка, слияние, организация, индексирование, классификация, фильтрация, обновление, сортировка, хранение и т.д.) и использование (мониторинг, моделирование, анализ, объяснение, планирование, прогнозирование, принятие решений, обучение, обучение, обучение, игра и т.д.)» [7: 5-6]. Информационные технологии, с его точки зрения, являются основными силами, которые реконструируют реальность, и информационные активы становятся интегральными условиями «для поддержания и дальнейшего развития социального благосостояния, личного благополучия и общего процветания» [7: 4]. Социальная коммуникация на основе информационно-коммуникативных платформ, в которые трансформируются привычные социальные сети и оцифрованный бизнес, - маркер вступления человечества в стадию гиперистории. Термин «гиперистория» при этом может применяться к тем типам информационных обществ, которым 1СТ необходимы для продуктивного функционирования как системы.
В контексте нашей темы и становления философии вышеупомянутого антропоцена также представляется важным вопрос о направлениях и формах трансформации философии в пределах информационного пространства «цифровой» цивилизации, о «расцвете увядшего древа философии» (П. Слотердайк). Методоло-
гический кризис философии, констатации которого стали общим местом еще со времен М. Фуко и Р. Рорти, в последнюю треть ХХ в. и в начале XXI накладывается на кризис концептуальный, выраженный в недостаточности прежде всего языковых форм выражения, фиксации и способов трансляции смысла и информации в целом, что свидетельствует о разрыве, принципиальной неконгруэнтности традиционной философии и цифровых технологий. Л. Флориди утверждает, что, пока «философия говорит о себе сама по себе на собственном жаргоне» [8: 8], она не может выйти из пространства (языкового) метафизических (в пифагорейско-пла-тоновско-фрегеанском, формально-логическом понимании единиц языка) спекуляций и поэтому «...философский дискурс остается бессмысленным и совершенно отстраненным (oblivious), дающим забвение» [8: 8]. При этом позиция философа критична как к основаниям метафизики Нового времени, Кантовому вопрошанию о возможности существования чистого разума или чистой математики, так и к проектам феноменологии, аналитической традиции или философии сознания, в варианте, к примеру, Т. Нагеля («Что все это значит», 1987). И хотя информация не создает собственного измерения человеческой экзистенции, «экзистенциала» в раннехайдеггеровой терминологии, она формирует особый тип человеческой идентичности, что ведет к проблематике этики и философской антропологии. Лучано Флориди утверждает, что философия информации является ключом к реабилитации современного философского дискурса, который будет направлен на решение социальных вопросов первостепенной важности, и, следовательно, вопрос о ее, философии, «смерти» или целесообразности и необходимости будет устранен: «PI (философия информации) определяется как философская область, связанная с критическим исследованием концептуального характера и основных принципов информации, включая ее динамику, использование в науке, а также разработку и применение информационно-теоретических и вычислительных методологий для решения философских проблем» [9: 137].
Основаниями ФИ (философии информации), по Л. Флориди, являются: 1) метасемантизация нарративов (metasemanticisation of narratives), которые можно интерпретировать как взаимодействие Я и реальности, порождающее и раскрывающее ее смысл через символику и язык, вовлеченные в процесс семантизации;
2) делимитация культуры (de-limitation of culture), которая интерпретируется как процесс экстернализации и взаимозаменяемости концептуальных нарративов, созданных Я; 3) де-физикализация природы (de-physicalisation of nature), означающая, что социальная и экзистенциальная сферы, конституирующие и эксплицирующие человеческое Я, могут быть интерпретированы в виртуальной системе, поэтому человек становится социально идентифицируемым (socially identifiable Self (ID)), имеющим пол, работу, кредитную карту, водительские права и т.д.; 4) гипостазирование (воплощение) (hypostatization (embodiment)) концептуальной среды, разработанной и населенной умом. Утверждая, что схоластическая философия больше не является правильным методом теоретизирования, Л. Флориди констатирует, что «философия - это не концептуальный аспирин, супер-наука или маникюр языка, а искусство выявления концептуальных проблем и проектирования, предложения и оценки объяснительных моделей. Это также динамическое пространство, поскольку, когда меняется культурная среда, философия развивается» [9: 134]. Информация как многозначная концепция определяется культурными преобразованиями и семантикой реальности, поэтому ФИ пытается изменить порядок «философского сценария» путем «включения новых областей философского исследования», которые пока не осознаны, не идентифицированы и еще не нашли места в традиционной философской программе» [9: 140]. Таким образом, ФИ, опираясь на социокультурную динамику и языковую диалектику и логику порождения смысла, практически должна заменить собой традиционную метафизику и создать центральную методологическую установку новой картины мира.
Апеллируя к имитационной игре (тесту) А. Тьюринга как к примеру адекватного подхода к вопросу о природе мышления и сознания, который невозможно даже верно поставить в пределах мышления, сознания и языка, уж не говоря о решении (поэтому математик рассматривает машину вычислений и ее потенциал, а не сознание человека), Л. Флориди предлагает типологию уровней абстрагирования в мышлении: дискретный (аналоговый) в случае наблюдаемости (мыслимости) всех элементов системы (модели) и гибридный, если это условие не соблюдено [10]. «Итак, Тьюринг предложил заменить вопрос имитацией, которая фиксирует определенные переменные в сценарии на основе правил; сцена-
рий, который легко реализуется и управляется» [8: 11]. Наше фрагментарное рассмотрение ФИ в версии Л. Флориди возвращает нас к проблеме нарратива в связи с интенциями развития современной философии. Это также связано с новой интерпретацией мифа в гранднарративе (М. Фуко) цивилизации, исходящей не из модели сведения к мифу, редукции к архетипическому (К. Юнг), но акцентирования формосозидающего, монолитизирующего, онтологизи-рующего потенциала мифа не только через укоренение в древнем, а через своеобразную ремифологизацию культуры и сознания, множественные разнообразные проекции мифа в реальность воспринимаемого и мыслимого [11], а также проблематизацию корреляции между теоретическим и экзистенциальным измерением человеческой жизни (Аристотелево bios theoretikos из «Протрепти-ка»), личным голосом (речью, текстом) человека, а не обезличенного субъекта в пределах метафизической системы [12]. Собственно, речь идет о становлении информационного мифа. В этом же контексте релевантными представляются попытки переосмысления так называемого «темпорального режима» смыслогенеративной матрицы модерна и постмодерна [13], в условиях которого процес-суальность речи и рецепции текстов или языка (ситуация, в рамках которой любое предложение является латентным перформативом, согласно с перформативной гипотезой Дж. Росса и А. Вежбицкой [14]) происходит в актуальном (перманентное «сейчас») онтологи-зованном универсальном времени человеческой субъективности.
Обратившись к проблематизации понятия стрелы времени в квантовой механике (неопределенность, запутанность, неодновременность/одновременность), можем найти основания для концептуальной аналогии. Для новой гуманитаристики, характеризующейся «знаком пробела» (М. Эпштейн), фигурой умолчания как речью (порождением смысла) «по умолчанию», если позволен будет такой каламбур, это может означать выход за пределы любых метафизических надстроек над картиной мира и вышеупомянутого фукианского гранднарратива - если в пределах соотношения основных частей семиотики семантика может быть включена в прагматику, то и предложения или слова не являются «объектами, функциями или качествами, но типами языкового акта» [15]. При таком подходе и синтактика перестает быть набором отстраненных от прагматического содержания логических форм. Существенно, что собственно семантический, концептуальный аспект описа-
ния реальности при таких условиях не является первостепенным. Речь приобретает статус не просто маркера бытия (inquam, ergo sum) - она и есть бытие. Миф и глоссолалия возвращаются в санкционированный дискурс философии и науки, покидая заповедник (или гетто) жанровых спецификаций в художественной литературе и стилистических конструкций в дискурсе.
Знаменательно, что такое положение вещей в определенной степени предусмотрено еще в знаковых для возникновения постмодернистской парадигмы текстах конца 70-х - начала 80-х годов прошлого века, один из которых принадлежит традиции франкфуртской школы немецкой социальной философии, а другой - традиции французского постструктурализма. Речь идет о «Критике цинического разума» (1983) П. Слотердайка и о работе «Egosum: corpus, anima, fabula» (1979) Ж.-Л. Нанси, изданной в английском переводе только в 2016 г. Слотердайк и Нанси по-разному осмысляют кризис субъекта традиционной метафизики. Первый в своей мечте увидеть «.. .чахнущее дерево философии снова в цвету, в самом настоящем цвету, без обмана, усыпанным причудливыми бутонами идей, красными, синими и белыми, играющими всеми красками первоначала, как тогда, на заре Греции, когда началась theoria и когда невероятно и внезапно, как все ясное, она нашла понимание своего языка» [16: 18]. Другой, утверждая, что «я говорю, что я есть, и это то же самое, что и быть, - для того, чтобы говорить, по меньшей мере», мыслит глагол «быть» как транзитивный, переходный, что означает, что «человеческий Dasein находится в том, что он транзитивно существует своей собственной сущностью, и эта транзитивность дается только в высказывании или в слове» [17: 8]. Нетрудно заметить, что речь идет именно о пер-формативе, о речи, которая приобретает онтологический статус события, предмета и вещи. (Демаркация таких значений характерна для концептуальной структуры языка. К примеру, в общегреческом диалекте койне, на котором написан Новый Завет, разведены в значении лексемы logos и rhema как слово сказанное (в смысле предложения, суждения) и слово, которое говорится (в значении события, акта).) Можно сказать, что оба мыслителя фиксируют необходимость смыслогенеративной глоссолалии (контекстуально интерпретируем эту лексему как некое сакраментальное «переоткрытие» языка через речь, рождение первого в последней) для философского дискурса и пространства мышления на фоне траги-
ческой недосказанности в пределах неповоротливой категориальной системы старой метафизики, преодоление схематизма которой легло в основу и проекта феноменологии Э. Гуссерля, и фундаментальной онтологии М. Хайдеггера в начале ХХ в., и аналитической традиции Л. Витгенштейна.
В. Руднев в своей работе «Новая модель реальности» (2016) предлагает эпистемологическую модель, которая одновременно выступает основой новой онтологии, определяемой самим автором как нарративная. В основе его интерпретации этой известной концептуальной конструкции лежит давний авторский тезис о «.. .противопоставлении «реальности», движущейся по времени в сторону накопления энтропии, и текста, движущегося по времени в направлении накопления информации». Таким образом ученый сопоставляет реальность воспринимаемого «объектного» мира и реальность сюжета в его фабульном и речевом измерениях [18: 4]. Очевидную схематичность такой модели исследователь снимает за счет интуиции относительно того, что эти разнонаправленные движения имеют общую тенденцию к слиянию. Для иллюстрации этого философ, психолог и литературовед использует классическую метафору «ленты Мёбиуса», которая является прямой апелляцией к алгебраической и геометрической топологии (следует вспомнить еще классический пример с баранкой и чашкой, бутылку Кляйна, узел Борромео, структуры М. Эшера, мозаику Пенроуза и др., до самоподобных фрактальных структур в целом включительно), и демонстрирует разомкнутость, открытость и де-центрированность как определяющие черты проекта нарративной онтологии. «Поскольку внутренние и внешние процессы на ленте Мёбиуса все время меняются местами, то элементы новой модели реальности «упорствуют» (по выражению Делёза) в постоянном превращении, проникновении друг в друга и отождествлении друг с другом» [18: 6]. Исследователь практически утверждает, что поскольку наррация предстает как понятийный миф (О. М. Фрей-денберг) [19], то она в современных условиях является сращением всех возможных способов описания реальности и способов взаимодействия с ней. Причем ситуация усложняется из-за предельной проблематизации, осложнения понятия коммуникации благодаря возникновению и актуализации проблематики AI (artificial intelligence), информационно-коммуникативных технологий (ICT), информационной и цифровой культуры и цивилизации в целом
(поскольку концепция цифровой коммуникации в ее дистинкции с аналоговой (П. Вацлавик, Р. Курцвейл) приобрела широкое распространение [20]).
Следует также учесть тенденцию к формированию на основе уже традиционных социальных сетей глобальных информационных платформ, с принципиально новыми возможностями для освоения человеческого lebenswelt (в позднефеноменологиче-ской традиции Э. Гуссерля), на основе технологий виртуальной и дополненной реальности. Итак, мы имеем дело не просто с синкретизмом архаического мифа, а с новой целостностью, которая претендует на всеохватность, одновременно от нее отказываясь. Бесконечное количество личных нарративов, жизненных историй и коллизий, мотивов и сюжетов, фабул и рассказов образует своеобразную ризому (Ж. Делёз), но нового порядка и с новыми свойствами, выходя за границы и понятия-символа ризомы, и метафоры-символа складки, которая охватывает реальность, одновременно проистекая из нее, в которой внешняя и внутренняя поверхность не могут быть разделены, как в классическом объекте топологии. (Невольно вспоминаются фрактальные структуры.)
Отметим, что исследователю удается элегантно обойти один из центральных камней преткновения постмодернистской парадигмы - проблему субъекта в ее соотношении с проблемой мышления. Дерридианские вопрошания о пребывании внутри или снаружи философии или фукианские ламентации о смерти субъекта при такой модели теряют свой смысл; другое дело, что фундаментальные основания, на которые может опираться такая онтология, выяснены нечетко. Если не на мышление (нововременная и современная парадигмы) и не на дескриптивную вербальную картину мира (аналитическая философия, философия языка), тогда агент (принятый в пределах когнитивистики в гуманитарном знании расширительный синоним понятия субъект [20]) нарратива, тот, кто говорит (человек теряет преимущество рассказчика по умолчанию, им может быть, например, суперкомпьютер (С. Лем «Голем XIV», 1973) или личинки жуков-древоточцев (Дж. Барнс «История мира в 10 с половиной главах», 1989 и т.д.)), кто рассказывает, или тот, кто является участником повествования, опирается на действие, на неразрывность процессуальности; не на архитектуру, а на ткань -эластичную, конформную, языковую структуру реальности, которая, собственно, является хаосом, только имитирующим порядок.
Современный языковед утверждает: «руководствуясь прагматическими соображениями, представители развития семантики больше не зацикливаются на изучении только фактообразующей функции языка», не противопоставляют жестко смысл и логическую истинность, «особенно это касается перформативного высказывания» [21], поскольку после анализа теории речевого акта Дж. Остина и Дж. Сёрля, а также ее критики в постструктурализме с точки зрения присущего перформативу универсализма (благодаря его итерабельности - повторяемости) теория референции приходит к отказу от жесткого различения текстовой и внетекстовой реальности; осуществляется переход «в перформативное пространство дискурса, открывающее парадокс референциальности: рассказ о том, чего еще не существует, но что рождается только в процессе повествования. Нарративный дискурс не просто констатирует бытие и не только конструирует бытие, но и постоянно производит и воспроизводит его в акте наррации» [21]. К этому можно добавить, что нарративная структура предусматривает целеполагание, возможно, целеполагание даже имманентно нарративному дейкси-су реальности (в терминах Хайдеггера - и на онтологическом и на онтическом уровнях), причем в случае мифа оно может быть и не вполне осознанным и артикулированным понятийно.
Итак, любое описание и основанная на нем картина мира предельно приближаются к нарративу, а следовательно, и к новейшему мифу. Еще попытки Л. Витгенштейна (в «Трактате») выстроить грамматику описания реальности, обусловившие возникновение теории речевого акта, уже латентно удерживали в себе определенный момент мифологизма как гипостазированной наррации. Причем указанные соображения касаются как гуманитаристики, так и языка науки в целом, поскольку в опоре на такое понимание речи может быть построена целостная модель описания-понимания-переживания мира человеком, а также возможность формирования как автономных, так и гетерономных вариантов этики как практической философии, согласно утверждению современной американской исследовательницы [22]. К этому же ведут поиски способов обоснования этики в пределах ФИ у Л. Флориди.
Конечно, рассматривать современную фундаментальную науку как описание, применительно к материальному миру без некоторого сползания в оксюморон вряд ли возможно, поскольку постнеклассическая парадигма в фундаментальных, естественных
Ш1: http://cyberspace.pglu.ru
и точных науках с необходимостью предполагает не просто существование наблюдателя, но и все прагматические аспекты этого существования, которые находят выражение в языке и речи и могут быть рассмотрены как элемент нарратива. Вопрос теперь можно поставить так: возможно ли рассматривать что-нибудь само по себе, наделяя это что-нибудь предикатом объективности? Или же научный анализ реальности (от которого с необходимостью переходим к лингвистическому) предусматривает не просто разложение сущего на составляющие, но также имманентную проблему человека, его языка и деятельности? Видим, что нарративная онтология в версии В. Руднева, как и методологические установки Л. Флори-ди об уровнях научных абстракций, весьма близки к философской антропологии, причем это касается не только фундаментальных, точных и естественных наук, но и гуманитаристики, в частности истории и философии истории. «В сущности, нет никакой истории в смысле традиционной онтологии. Есть история смыслов, которая пишет сама себя» [18: 193], что означает бесконечную вариативность модальностей нарратива, например, в типологии Л. Долежела, в которой выделяются аксиологическая, деонтическая, эпистемическая и алетическая модальности семиотической системы. Нетрудно заметить, что эту типологию нарративов можно произвольно расширить за счет типологии неформальных логик (если логику рассматривать как структуру, математику языка, вербального описания и нарратива), например темпоральной, что снова возвращает нас к фиксированной выше ситуации с переосмыслением «темпоральных режимов» культуры и манифестацией непрерывности как атрибутивной характеристики интерпретации времени [23].
Британский философ и литературовед Ф. Кермоуд остроумно заметил, что люди представляют ход часов как «тик-так», тогда как они просто «тикают», именно потому, что им, людям, свойственно организовывать опыт в актах, имеющих начало и конец [24]. Языковое описание, следовательно, финализирует, тогда как нарратив, имея в виду финал, может его не предусматривать, а быть циклическим или рекурсивным; иначе говоря, нарратив - бесконечная сказка Шахерезады, в которой Я выступает и султаном, и находчивой невольницей одновременно. Недаром современная герменевтика текста не отрицает фрагментационный пафос и нигилизм негации постмодернизма, защищая актуальность «нарративного понима-
ния» как модели настоящего [25], причем эта модель опирается на «личный голос» человека, который противостоит схематизму и обобщению, объединяя в понимании нарратива «феноменологию и эстетику, традиции континентальной и англо-американской философии в опоре на Л. Витгенштейна, Дж. Остина, И. Канта, С. Кьеркегора и М. Хайдеггера» [26]. Х. Уайт и А. Данто, первый в своей концепции метаистории, основанной на аналитической тропологии, а второй в своем проекте аналитической философии истории, также практически констатируют ситуацию, которую определяет В. Руднев. В частности, А. Данто замечал: «Пирс также писал, что «то, что существует, является определенным во всех отношениях». Тогда, возможно, нам нужна именно онтологическая интерпретация его первоначального тезиса. Будущего, неопределенного, не существует. Если это противопоставление справедливо, прошлое должно существовать, как бы мы это не понимали. Это позволит даже обойти закон исключенного третьего! Поскольку нет ничего, на что ссылались предложения о будущем, вопрос об их истинности или ложности просто не возникает» [27: 141].
Речь идет, следовательно, о том, что если, по Г. Фреге, у содержания пропозициональных установок нет логической валентности (поскольку она есть только в них самих, в структуре, но не содержании; синтактика превалирует над семантикой), то в пределах нарратива, интерпретируемого онтологически, когда синтактика и семантика предельно сближаются с прагматикой на общем фоне перформатива как базовой модели смыслообразования [15], «реальность не имеет отношения к истинности или ложности» [18: 7], и именно потому, что она осмысливается в пределах (которые на самом деле не пределы - вспомним ленту Мёбиуса) нарративной, смысловой модели реальности. Обратим здесь внимание на то, что близким к построениям В. Руднева является также понимание динамики смысловых структур языка и речи Д. Леонтьева [28].
На каком же основании мы можем утверждать, что нарративный проект в современной философии имеет онтологическое измерение? Что именно существует? Рассказчик? Но он не субъект, или не только субъект, и не агент, поскольку выходит за пределы функционала агента. Может быть, объект? В свете сакраментального для аналитической традиции контекста «мифа о данности» (myth of the given) У. Селларса предельно проблематизируются не только понятия реальности, опыта и сознания, но и пространства,
в котором все это может существовать или который может быть конституирован этими концептами-философемами.
Здесь же мы находим интересный параллелизм между нар-ративистикой и проектом объектно-ориентированной онтологии Г. Хармана (который относят к современному течению спекулятивного реализма), на пересечении эпистемологии и онтологии. В центре внимания Г. Хармана понятие объекта (собственно, с его точки зрения, ничего больше и не существует, кроме плюральной реальности объектов) [29]. Он супераддитивен в том смысле, что он больше суммы и не зависит от частей, из которых состоит; кроме того, он не является простой суммой эффектов, функций и отношений, которые он производит, воспроизводит и поддерживает, поэтому он меньше суммы своих репрезентаций (поскольку не все они существуют, эксплицированы или осуществлены) и больше суммы своих частей (под которыми в данном контексте имеются в виду как структурные элементы, предусматривающие разделение, так и качества, составляющие содержание понятия). Причем объекты всегда выходят за пределы человеческого мышления о них или ситуации встречи человека с ними. Современный философ отмечает, что хармановские объекты являются не протяженными телами, а «монадами», лишенными окон, слепоглухонемыми, которые определенным странным образом могут быть способными на встречу [30: 302].
В этом контексте даже постулируется так называемый реало-гический поворот современной философии или поворот к вещам [31], хотя существование тенденции к фиксации направленности философствования на вещи можно проследить еще от архаичной натурфилософии досократиков или Аристотеля. Практически, по Харману, утверждение активности вещей, их автономности по отношению к человеку не является признаком краха антропоцентризма, а скорее предполагает понимание человека как вещи. Видим, насколько это созвучно с хайдеггеровским пониманием «веществования» вещей как способа освобождения человеческой онтологии из плена онтотеологии («Вещь», 1954). Объект Хармана предоставляет человеку право отказаться от своего исключительного положения и осуществить себя через отказ от себя. Именно так эксплицируются его антиредукционизм, антилогоцентризм и антикорреляционизм. Показательно, что его отрицание «любых привилегий человеческого подхода к миру» [32] не означает физи-
ческого натурализма и редукции всего существующего к физическим качествам воспринимаемого. Когда философ делит объекты на реальные и чувственные, то он как раз подчеркивает не человеческую способность воспринимать и мыслить объекты, а ее объ-ектность и предлагает ее максимально развернуть, «опустившись на более примитивный уровень мироздания» [32] по сравнению с привычным метафизическим, мысленным в опоре на чувственно воспринимаемое. Метафоры и упомянутые в цитируемой работе («О замещающей причинности», 2010) объекты (стеклянные и биллиардные шарики, сосны, битвы канареек, смола, микробы, землетрясения, атомы, почтовые ящики, молотки, сигареты, собаки, шелковая одежда, саранча, зебры, маяки, бронза, дюны и сердце) лишь демонстрируют, по нашему мнению, главную черту конструкций философа - их нарративный характер, опору на символический хаос переплетений предметно-смыслового тезауруса, итерабельность и миметичность в приближении к перформатив-ной модели речи как основания для онтологии. Причем переход от простой языковой фиксации наличия объекта (именования-номинации) до метаязыка и погружения объекта в контекст, в котором он теряет свою непосредственную целостность и монолитность, растворяясь в системе связей и отношений с другими, собственном функционале, типе рецепции и фиксации (реальные и чувственные объекты), является вполне произвольным. От объекта как почти необъятной посткантианской вещи-в-себе и вещи-для-других-ве-щей к концепту или категории в пределах понятийной системы и дискурса переход осуществляется простым изменением фокусировки дискурса, по Витгенштейну, - языковой игры, в которую играет рассказчик.
Собственно говоря, еще вышеупомянутая классическая статья Т. Нагеля «Как это - быть летучей мышью?» (1974) ставит вопрос о границах онтологизации реальности в мышлении, связанных не с феноменологией чувственного, а с вербализацией, наррати-вом и описанием, то есть семиотическим кодом языка. Опираясь на Г. Хармана, Т. Мортон предлагает собственную концепцию гиперобъекта, определяющими качествами которого являются вязкость, нелокальность и др. «Гиперобъекты распространены во времени и пространстве таким образом, что они никогда полностью не доступны или не могут быть мысленными во всей их полноте» [4], а именно: можно воспринять ветер или капли дождя, но не по-
году в целом. Предположим, что понятия объекта и вещи близки в контексте нашего внимания к речи, перформативной модели как к способу генерирования, осуществления и репрезентации бытия. Здесь мы с необходимостью выходим на символические аспекты языка и объектной реальности и их корреляцию. (Философему символа понимаем в традиции А. Ф. Лосева, как универсальную смыслогенеративную модель, с принятием онтологического потенциала и функционала символа.) С. Сычева указывает, что «вещь понимается Хайдеггером аналогично тому, как можно понимать символ в качестве вещи. Вещь сближающая, соединяющая, вмещающая может являться символом. С другой стороны, символ есть пребывающая в мире и объединяющая его элементы вещь» [33: 88]. Если в традиционной метафизике, по Н. Жинкину, вещь является пассивной, то символ активен, и на вопрос «Чем отличается вещь от видимости, и может ли последняя символизировать первую?» [34] нет ответа, поскольку в традиционной метафизике невозможно обосновать понятие видимости. А в цифровом измерении воспринимаемого человеческого мира что не является этой пресловутой видимостью? В отличие от Нео из классической «Матрицы» (1999), человек не видит сущности воспринимаемых моделей и симуляций в виде двоичного кода. В связи с этим пер-форматив как центральное понятие нарративной онтологии может преодолевать, или скорее снимать (в гегелевском смысле), дихотомию вещи и ее видимости, истинного и неистинного.
В этом аспекте главное достижение такого условно-феноменологического подхода заключается в том, что акцентируется и анализируется символический функционал вещи в пределах семиотического кода языка, который учреждает (но не ограничивает) пространство мысленного и, согласно генеративной грамматике Н. Хомского, обусловливает его. Означает ли такое возвращение к «магическим», перформативным значениям мифологического говорения достижение некой новой целостности? Вспомним знаменитую картину «Коварство образов» (с трубкой) Р. Магрит-та (1929) или более развернутую инсталляцию концептуалиста Дж. Кошута «Один и три стула» (1965), состоящую из трех частей: из словарной статьи, дающей дефиницию стула, фотографии стула и собственно стула. Какая репрезентация имеет онтологический статус по умолчанию или основания, чтобы на него претендовать? В рамках нарративной онтологии концепты объекта и вещи, сбли-
жаясь в акте наррации (который выходит за пределы финитности формальных языковых структур, поскольку финал всегда промежуточный, любая пауза, тишина или молчание также являются элементами нарратива, что иллюстрируют современный дискурс и литература - от борхесовского «сада расходящихся тропок» (1941) до современного гиперромана), предусматривающей, как минимум, рассказчика, образуют в определенной степени автономное от него пространство (подобное бахтинскому хронотопу), в котором пространство и время взаимно выступают обрамлениями друг для друга, как, например, в известном произведении «4:33» Дж. Кейджа (музыканты не играют указанное количество единиц измерения времени), в котором время выделено пространством как присутствием и протяженностью. С другой стороны, по Честертону, бесконечность всегда лучше заметна в раме окна или, по Малевичу, в черном квадрате. Так что вещь в пределах нарративной онтологии разрывает связи своей понятийной и категориальной определенности, поскольку ее чтойность (по Аристотелевой «метафизике») не определяется во внешней статической системе координат метафизических понятий и категорий.
Г. Харман и В. Руднев вслед за М. Хайдеггером практически предлагают новейший миф самодостаточной вещи, который вещи рассказывают друг другу, а человек является лишь случайным и факультативным слушателем этого рассказа, хотя его экзистенция и собственно экзистирование происходят в одном регистре с вещами вне отношений иерархии и доминирования. В речи, которая имплицитно является перформативным актом, любые «категории бытия» языкознания или философии языка преодолеваются как конструирование очередного метаязыка и понятийная рекурсивность. Возможно, допустим даже выход за пределы фундаментальной соссюровской дихотомии Lingua-Parole или ее снятие в другой, виртуальной реальности ИКТ. Сейчас уже нетрудно представить себе реальность, в которой, к примеру, голосовой интерфейс позволит прямо задавать параметры воспринимаемого или позволит создавать полноценную достоверную симуляцию реальности с помощью доступных портативных девайсов или им-плантов (проект Wetware). Дело, впрочем, не в перспективах ИКТ (в пределах нашей темы наиболее важным представляется развитие ИКТ, распознающих голосовые языковые структуры в широком ситуативном и культурном контексте [35], и связанная с этим
гипотетическая экспансия «голосового интерфейса+искусствен-ного интеллекта», к примеру, системы голосового помощника Siri и других подобных платформ), которые вполне представимы, а в том, что пластичность современной картины мира, ее «незастывший» характер могут быть интерпретированы через нарративные характеристики языка и восприятия-осознания реального. Речь как структурированный хаос нарратива снова преодолевает монолит дескрипций и дефиниций классических метафизики и онтологии. Дерзкая в конце прошлого века метафора-аллюзия
H. Стивенсона («Вначале была командная строка...», 1999) теперь, видимо, актуальна уже не для графического интерфейса (если не в сфере программирования, то в социокультурной сфере, сферах философской антропологии, ФИ, гуманитаристики в целом), а для голосового, что парадоксальным образом возвращает ей пафос Евангелия от Иоанна.
Заключение. Можно сказать, что приведенные рассуждения и существующее положение рассмотрения затронутой проблематики в современной научной литературе свидетельствуют о мощном потенциале концепции нарративной онтологии для современной философской антропологии, философии информации, когнитивных исследований языка, литературоведения, эпистемологии и, наконец, поисков на территории метафизики и онтологии и практической философии, поскольку этот потенциал направлен на приобретение новой целостности для человека ХХ1 в. в противовес фрагментарным, атомизированным, узкоспециальным исследованиям. Такие философские проекты возвращают философии человека утраченное переживание связанности с миром и вещами мира на множестве существующих и еще не существующих уровней, позволяют услышать «голос вещей», тем самым избавившись от бремени логоцентризма и вины перед редуцированной к понятиям и категориям реальностью.
Литература:
I. Cearley D.W., Burke B., Searle S., Walker M.J. Top 10 Strategic Technology Trends for 2018 // Gartner. 2017. 03 October. URL: https://www.gartner. com/doc/3811368?ref=SiteSearch&sthkw=Today%20all%20data%20 is%20large&fnl=search&srcId=1-3478922254.
2. MiHaKoe М.А. Герменевтичний досввд i його роль в аналiзi культури // Мультиверсум. Фшософський альманах. № 45. К.: Центр духовно! культури, 2005. URL: https://www.filosof.com.ua/Jornel/M_45/Mina-kov.htm. (Minakov M.A. Hermeneutic experience and its role in the anal-
ysis of culture / Mul'tyversum. Filosofs'kyy al'manakh. No. 45. K.: Tsentr dukhovnoyi kul'tury, 2005.)
3. Дао и телос в смысловом измерении культур восточного и западного типа: монография / С.Е. Ячин и [др.]. Владивосток: Изд-во Дальне-вост. федерал. ун-та, 2011. 324 с. (Dao and telos in the sense dimension of cultures of the eastern and western types: monograph / S.Ye. Yachin and [others]. Vladivostok: Izd-vo Dalnevost. federal. un-ta, 2011. 324 p.)
4. Morton T. Philosophy and Ecology after the End of the World. Mn: University of Minnesota Press, 2013. 233 p.; Doane B. Aesthetics, Ethics, and Objects in the Anthropocene // Women's Studies Quarterly. 2016. Vol. 44. No. 1/2.
5. Gartner's 2015 Hype Cycle for Emerging Technologies Identifies the Computing Innovations That Organizations Should Monitor // Gartner. 2015. 18 August. URL: https://www.gartner.com/newsroom/id/3114217.
6. Bostrom N. Are We Living in a Computer Simulation? In: Philosophical Quarterly (2003) Vol. 53, No. 211. P. 243-255. URL: http://onlinelibrary. wiley.com/doi/10.1111/1467-9213.00309/abstract; Swazo N.K. A Critical Engagement of Bostrom's Computer Simulation Hypothesis. URL: http:// philsci-archive.pitt.edu/11537/1/Computer_Simulation_paper_revised. pdf.
7. Floridi L. The Fourth Revolution: How the Infosphere is Reshaping Human Reality. Oxford University Press, 2014. 248 p.
8. Floridi L. Why Information Matters // The New Atlantis. 2017. No. 7. P. 7-16.
9. Floridi L. What is the Philosophy of Information? // Metaphilosophy. 2002. No. 33. P. 123-145.
10. Floridi L. The method of levels of abstraction // Minds and Machines. 2008. No. 18, 3. P. 303-329.
11. Воглер К. Путешествие писателя. Мифологические структуры в литературе и кино / Пер. с англ. М.: Альпина нон-фикшн, 2015. 476 с. (Vogler K. Travel writer. Mythological structures in literature and cinema / Trans. with English. M.: Alpina non-fikshn, 2015. 476 p.)
12. Benson C. III. Acts Not Tracts! Why a Complete Psychology of Art and Identity Must Be Neuro-Cultural // Consciousness, Literature & the Arts. 2013.№ 32; Томэ Д., Шмид У., Кауфманн В. Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография / Пер. с англ. М. Маяцкий. М.: ВШЭ, 2017. 450 с. (Tome D., Schmid W., Kaufmann V Invasion of life. Theory as a secret autobiography / Trans. with English. M. Mayatsky. M.: VShE, 2017. 450 p.)
13. Ассман А. «Распалась связь времен?» Взлет и падение темпорального режима Модерна / Пер. с англ. Б. Хлебников, Д. Тимофеев. М.: Новое литературное обозрение, 2017. 272 с. (Assman A. "The connection of times broke up?" The rise and fall of the Temporal regime Moderna / Trans. with English. B. Khlebnikov, D. Timofeev. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2017. 272 p.)
14. Сусов И.П. Лингвистическая прагматика. Винница: Нова кныга,
2009. 272 с. (Susov I.P. Linguistic Pragmatics. Vinnitsa: Nova knyga, 2009. 272 p.)
15. Barker S. Renewing Meaning: A Speech-Act Theoretic Approach. Oxford, England: Clarendon, 2004. 338 p.
16. Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. Александра Пер-цева. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2001. 584 с. (Sloterdijk P. Criticism of cynical reason / Transl. Alexander Pert-sev. Yekaterinburg: Izdatelstvo Uralskogo universiteta, 2001. 584 p.)
17. Nancy J.-L., Morin M.-E. Ego Sum: Corpus, Anima, Fabula. New York: Fordham University Press, 2016. 168 p.
18. Руднев В. Новая модель реальности. М.: ВШЭ, 2016. 250 с. (Rudnev V. Anew model of reality. M.: VShE, 2016. 250 p.)
19. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Изд. фирма «Вост. лит.» РАН, 1998. 800 с. (Freidenberg O.M. Myth and the Literature of Antiquity. M.: Izd. firma «Vost. lit.» RAN, 1998. 800 p.)
20. Князева Е. Энактивизм: новая форма конструктивизма в эпистемологии. М.: Университетская книга, 2014. 500 с. (Knyazeva E. EHnactiv-ism: anew form of constructivism in epistemology. M.: Universitetskaya kniga, 2014. 500 p.)
21. Агафонова Е.В. Нарративная онтология как возможность новой концептуализации бытия // Парадигма: очерки философии и теории культуры. Вып. 6 / Под ред. проф. М.С. Уварова. СПб.: Изд-во С.-Пе-терб. ун-та, 2006. С. 232-244. URL: http://fsf.tsu.ru/wp_test/wpcontent/ uploads/publications/agafonova_ev/narrat_ontology 1.pdf. (Agafonova Ye.V. Narrative ontology as an opportunity for a new conceptualization of being // Paradigma: ocherki filosofii i teorii kulturyi. Vyip. 6 / Pod red. prof. M.S. Uvarova. SPb.: Izd-vo S.-Peterb. un-ta, 2006. P. 232-244.)
22. Meretoja H. Narrative and Human Existence: Ontology, Epistemology, and Ethics // New Literary History. Volume 45. The Johns Hopkins University Press, 2014. No. 1. P. 89-109.
23. Currie M. The Unexpected: Narrative Temporality and the Philosophy of Surprise. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2013. 193 p.
24. Kermode Fr. The Sense of Ending: Studies in the Theory of Fiction. Oxford, New York: Oxford University Press, 2000 (1966). P. 44-45.
25. Owen H. Bakhtinian Thought and the Defence of Narrative: Overcoming Universalism and Relativism // Cosmos and History: The Journal of Natural and Social Philosophy. 2011. Vol. 7. No. 2.
26. Kenaan H.G. The Present Personal: Philosophy and the Hidden Face of Language. New York: Columbia University Press, 2005. 218 p.; Bernaerts L., Herman L., Vervaeck B. Stories and Minds: Cognitive Approaches to Literary Narrative. Lincoln, NE: University of Nebraska Press, 2013. 235 p.
27. Данто А. Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002. 292 с. (Danto A. Analytical Philosophy of History. M.: Ideya-Press, 2002. 292 p.)
28. Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика
смысловой реальности. 2-е изд., испр. М.: Смысл, 2003. 487 с. (Leon-tiev D.A. Psychology of meaning: nature, structure and dynamics of the semantic reality. 2-e izd., ispr. M.: Smyisl, 2003. 487 p.)
29. Харман Г. Четвероякий объект: Метафизика вещей после Хайдеггера / Пер. с англ. А. Морозов и О. Мышкин. Пермь: Гиле Пресс, 2015. 152 с. (Harman G. The four-object: Metaphysics of things after Heidegger / Trans. with English. A. Morozov and O. Myshkin. Perm: Gile Press, 2015. 152 p.)
30. Кралечкин Д. О сургуче и капусте // Логос. 2014. № 4 (100). С. 293318. (Kralechkin D. About sealing wax and cabbage // Logos. 2014. No. 4 (100). P. 293-318.)
31. Лобанов С.Д. О понятии вещи, или веще-ориентированной философии // Вестник Вятского гос. гуман. ун-та. 2015. № 12. С. 13-19. (Lo-banov S.D. On the concept of a thing, or a thing-oriented philosophy // Vestnik Vyatskogo gos. guman. un-ta. 2015. No. 12. P. 13-19.).
32. Харман Г. О замещающей причинности // Новое литературное обозрение. 2012. № 2(114). URL: http://www.nlobooks.ru/node/1997. (Har-man G. On substitutive causality // Novoe literaturnoe obozrenie. 2012. No. 2(114).).
33. Сычева С.Г. Мартин Хайдеггер о вещи, символе и мышлении // Вестник Томского гос. ун-та. 2007. № 297. С. 84-91. (Sycheva S.G. Martin Heidegger about a thing, a symbol and thinking // Vestnik Tomskogo gos. un-ta. 2007. No. 297. P. 84-91.)
34. Жинкин Н. Вещь // Логос. 1998. № 1. С. 68-102. (Zhinkin N. Thing // Logos. 1998. No. 1. P. 68-102.)
35. Маркофф Д. Homo Roboticus? Люди и машины в поисках взаимопонимания / Пер. с англ. М.: Альпина нон-фикшн, 2016. 406 c. (Marcoff D. Homo Roboticus? People and cars in search of mutual understanding / Trans. with English. M.: Alpina non-fikshn, 2016. 406 p.)
