CC BY
288
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПОДГОТОВКА СПЕЦИАЛИСТА
УДК 801.311:808.2
Н.Г. Бабенко
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА КАК ДИДАКТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
Статья посвящена проблеме филологического анализа как составляющей филологического образования. Особое внимание уделено характеристике норм языка художественной литературы и разнотипных окказионализмов, входящих в лексикон Андрея Битова.
The paper is devoted to the philological analysis of literary texts as a component of philological education. Special attention is paid to the norms of the language of fiction and to various types of occasionalisms, created and used in various contexts by Andrey Bitov.
Навык филологического анализа художественного текста входит в перечень основных квалификационных требований к профессиональной подготовке филолога-специалиста, причем формирование этого навыка базируется на глубоком освоении теории и практики двух рядов учебных дисциплин — лингвистических и литературоведческих, что обусловлено синтетической природой филологического знания. По убеждению Р.О. Якобсона, «как лингвист, игнорирующий поэтическую функцию языка, так и литературовед, равнодушный к лингвистическим проблемам и незнакомый с лингвистическими методами, представляют собой вопиющий анахронизм» [1, с. 228]. Под приведенным словами могли бы подписаться и классики филологии (Ю.Н. Тынянов, Л.В. Щер-ба, В.В. Виноградов, В.М. Жирмунский, Б.А. Ларин, Г.О. Винокур, Ю.М. Лотман, Д.Н. Шмелев и др.), и многие современные исследователи (В.П. Григорьев, Л.А. Новиков, Д.Н. Поцепня, О.Г. Ревзина, Л.В. Зубова, К.А. Рогова, Н.А. Николина, Л.Г. Бабенко, Н.А. Фатеева и др.), но при этом проблема объединения двух «крыльев» филологии в рамках университетской образовательной модели до сегодняшнего дня не утратила актуальности и полемической заостренности, что провоцируется усугубляющейся с каждым годом обучения (со второго по пятый курс) узостью специализации студентов-лингвистов и студентов-литературо-ведов, а также факультативностью филологического анализа как дидактической дисциплины в учебных планах специальности «Филология».
По нашему мнению, филологический анализ должен быть пролонгированной на весь срок обучения прикладной филолого-дидактиче-ской дисциплиной, имеющей целью поэтапное и поступательное формирование у студентов обеих специализаций необходимого исследовательского навыка, выраженного в овладении комплексной методикой
42
филологического анализа художественного текста, в которой сопрягаются методы и приемы анализа текста и составляющих его разноуровневых текстовых единиц, разработанные лингвопоэтикой, литературоведческой поэтикой, стилистикой художественного текста, лингвистикой текста, стилистикой декодирования, семасиологией, лексикологией, словообразованием, стилистикой грамматических ресурсов, нарратологией.
Процесс обучения филологическому анализу студентов разных курсов предполагает в каждом случае оптимально целесообразное применение и сочетание трех разновидностей учебной деятельности, какими являются предтекстовая, притекстовая и послетекстовая работа [2, с. 256]. Так, на младших курсах необходимо выполнение всех названных учебных действий: в процессе предтекстовой работы обучаемыми должны быть усвоены необходимые сведения из разных областей филологии и шире — гуманитарного знания: языкознания, литературоведения, истории литературы, философии, культурологии, психологии творчества. Притекстовая работа предполагает многоаспектный анализ ключевых словесных образов как своеобразных «методических единиц» (Н.В. Кулибина). В ходе послетекстовой работы достигаются результирующее понимание текста и его целостная филологическая интерпретация. На старших курсах уменьшается «удельный вес» предтекстовой (в связи с повышением уровня филологической и общей гуманитарной подготовленности студентов) и послетекстовой (вследствие акцентуации, выдвижения на первый план «зрелой», квалифицированной притекстовой работы, гармонизирующей анализ формы и содержания, части и целого, канонического и иннова-тивного) работ.
Среди обширной лингвистической проблематики, безусловно важной для филологического анализа художественного текста на любой стадии обучения, особо актуальной является проблема нормы / канона / эталона / девиантности. Нижеследующая теоретическая информация по названной проблеме подлежит усвоению на этапе предтекстовой работы.
Как известно, языковая норма — явление динамическое и диалектически противоречивое, несмотря на то, что представляет собой «совокупность наиболее устойчивых традиционных (курсив наш. — Н.Б.) реализаций языковой системы, отобранных и закрепленных в процессе общественной коммуникации» [3, с. 337]. Причем «нормы литературного языка, фиксируемые в толковых словарях и грамматиках, орфографических и орфоэпических словарях и подобных пособиях, — всего лишь "нулевая точка" эстетического отсчета для качественно иных норм языка художественной литературы» [4, с. 524], которые суть «творческие нормы отношения к языку» [там же, с. 526]. Следует также учитывать, что «общая лингвопоэтическая норма — величина искомая, а не данная. <...> ОЛПН может представлять собой как формальное отклонение от нормы литературного языка (НЛЯ), так и совпадение с ней; индивидуальная же лингвопоэтическая норма (ИЛПН) может представлять собой как результат следования общей норме, так и ее нарушения» [5, с. 106—108].
Общепринято, что понятие художественности коррелирует с идеальными нормами. Не отрицая справедливости этого тезиса, еще раз подчеркнем динамичность идеальных форм и «требований искусства как такового» (И.Б. Роднянская): «Всякая попытка сформулировать критерий
"правильности" в вице понятных, стабильно действующих правил и признаков наталкивается на проблему ускользающей переменности условий, в которых такой критерий приходится применять. В конечном счете оказывается, что нет такого на первый взгляд заведомо "неправильного выражения", которое не стало бы естественным и приемлемым при определенных условиях» [6, с. 352]. В нашем случае «определенные условия», легитимирующие «неправильные выражения», — это условия творчества.
В современной филологии вызрело убеждение в том, что «аномалия = ненорма» («другая норма») рождена и «вскормлена» системой языка, проявляет лексико-семантические, словообразовательные и грамматические до поры скрытые возможности этой системы, развивает ее, проходя через стадии острого противостояния общей норме и постепенного ослабления этого противостояния. Причем если привыкание к одним аномалиям может привести к их преображению в новейшую, молодую норму, то интенсивная эксплуатация других аномалий способствует ускоренному изнурению и «иссяканию» репрезентирующего их приема.
Русская художественная проза эпохи постмодернизма породила новую эстетическую (Р.О. Якобсон, Я. Мукаржовский, В.В. Виноградов), или поэтическую (В.П. Григорьев), норму посредством активного разрушения предшествующего эстетического канона — канона социалистического реализма. Но ситуация осложняется тем, что выражение «норма постмодернизма» может быть воспринято как оксюморон: понятия девиации и нормы не актуальны для эстетики этой культурной парадигмы, поскольку представляют собой отвергаемую, размываемую постмодернизмом оппозицию. Вследствие этого в постмодернистском тексте рождается конфликт содержания и формы: содержательно авторы, отражая в тексте свое постмодернистское мировидение, демонстрируют попытку «погашения» эстетических и этических оппозиций, формально же они обостряют оппозицию общая норма / другая норма. Но «неделимость сути и формы — вот поэт» (М. Цветаева). В противоборстве и взаимодействии «общей нормы»/«другой нормы» (иначе говоря, «ненормы») рождается новая форма в ее единстве с новым содержанием.
Итак, в ходе предтекстовой работы по филологическому анализу литературных произведений эпохи постмодернизма студенты должны усвоить, что в приложении к постмодернистской художественности норма (и языковая, и литературная, и этическая) является неустранимой данностью, натуральной почвой культурного поля, на котором разворачивается постмодернистский эксперимент по деконструкции текста.
Говоря о нормах языка художественной литературы, следует обратиться к проблеме канона («нормы, в соответствии с которой осуществляется деятельность» [7, с. 311]) и эталона («меры, мерила, в соответствии с которыми оцениваются те или иные феномены» [там же]). Прибегнув к метафоре, канон можно уподобить архитектурно совершенному зданию, фундамент которого подрывают, размывают экспериментальные речевые практики (в том числе такие радикальные, как, например, «рассловесование» — лексическая деструкция и аграмматика-лизация), но все «диверсии» оказываются чреваты не разрушением здания, а обнаружением в нем новых, ранее скрытых покоев. Современный литературный «роман с языком» подбирает ключи к этим тай-
43
44
ным залам. Студенты должны научиться не только обнаруживать «ключи» и «залы», но и «обозревать», описывать их с позиций комплексной методики филологического анализа.
Создаваемое ad hoc, любое окказиональное образование (равное сочетанию звуков, слову, его новому значению, словосочетанию, грамматической форме, синтаксической конструкции) не отвечает общему употреблению, противоречит ему, будучи отмечено индивидуальным «вкусом» создателя и детерминировано его интенцией. Описание окказионализмов является по преимуществу семантическим и проводится в основном посредством семного и контекстологического методов с привлечением анализа словарных дефиниций, словообразовательного и функционально-грамматического анализа. Структурно-семантическое рассмотрение окказионализмов, представляющих собой эстетически ориентированные знаки, «работает» на филологический анализ художественного произведения, поскольку индивидуально-авторские новообразования отличаются исключительными образопорождающими возможностями. Окказионализм может выступать в качестве текстообразующей единицы и в то же время сам возникает именно в контексте, формируется им. Поэтому истолкование окказионального образования любого типа возможно только в его контекстной позиции (то есть в таком месте слова в контекстном окружении, которое наиболее отчетливо репрезентирует семный состав его лексического значения).
Проблематика окказионального связана с поэтикой сдвига как инструмента остраннения. По Л.А. Новикову, «остраннение в широком понимании можно толковать как инвариант языковой образности, самый общий прием словесного искусства, по отношению к которому все другие приемы, включая традиционные тропы и фигуры, выступают как частные» [8, с. 70]. Развивая высказанное положение, М.Л. Новикова толкует словесный образ как единицу остраннения и (вслед за В.В. Виноградовым) считает его реализуемым в пределах «слова, сочетания слов, абзаца, главы литературного произведения и даже целого литературного произведения» [9, с. 76 — 77].
Проиллюстрируем соотношение канона/нормы и аномалии, традиции и новаторства, обратившись к конкретному литературному материалу. Размышляя о природе нормы, М. Берг пишет об Андрее Битове: «Для большинства его почитателей он воплощенная норма. Осмысленная, продуктивная, здоровая "нормальность", отвоеванная у безумного мира. <...> Структурной единицей битовской прозы является умопостигаемая "норма". Почти все, что Битов писал или говорил, — это попытка, большей частью удачная (тем и ценен), придать "норме" оригинальный характер, обосновать ее и преподнести в интеллектуально-осмысленном виде» [10, с. 226—229]. Предтекстовый этап работы завершается постановкой проблемного вопроса, вытекающего из приведенного суждения: «Что означает — "придать норме оригинальный характер"?» Попробуем ответить на этот вопрос в процессе притекстовой работы — в ходе анализа отрывка из повести Битова «Ожидание обезьян»*.
* Битов А. Ожидание обезьян // Битов А. Империя в четырех измерениях: В 4 т. Харьков, 1996. Т. 4. С. 160-161.
О, что это был за зверь! Птица! Существо! Существо-конь вылетело к нам, не веря ногам своим, прямо в сад. Оно еще не знало, куда мчаться, но уже мчалась его душа; казалось, что он был стреножен мощью собственного тела и должен был сначала выпутаться, вытоптаться из него, вырваться из себя самого, как из следующей, после только что покинутой, темницы. Масть его была уже неотчетлива, но качество ее светилось: то крупом, то боком отражал он не взошедшую еще луну. Совсем было поверив в свободу, издав победное ржание, рванул он было, но тут же испуганно шарахнулся, приняв яблоневую ветвь не знаю уж и за что. Яблоко ударило его по морде, он схрупал его с детским восторгом. И будто сердце его не выдерживало уже одновременно три счастья: волю, движение и поднесенное прямо ко рту яблоко, — бок его судорожно вздымался, как от скачки. Он метался в этом лошадином раю, мелькая меж побеленных стволов, как зебра, и яблоко само бросалось ему в зубы; лунно-зеленый сок струился по его лицу, и над всем этим испуганно и бесстрашно торжествовал его косящий, ржущий глаз. Если есть яблоки, то есть и рай. Если рай для нас, то там будет конь. Иначе кому яблоки и зачем рай ? А если конь в раю, то и мы в раю...
По прочтении этого текстового фрагмента действительно остается стойкое впечатление не просто словесной красоты, но торжества идеальной литературной нормы — так экспрессивно, эмоционально, лексически и грамматически щедро и изысканно, а в целом — исключительно образно сделана приведенная зарисовка. При этом художественная выразительность отрывка во многом создается за счет функционирования в нем разнотипных окказионализмов:
— «композитной» идиомы не веря ногам своим, латентно, имплицитно сохраняющей в своей семантике значения двух мотивирующих идиом (не верить глазам своим — "страшно удивляться, поражаться чему-либо увиденному" [11, с. 59]; не слышать (не чуять, не чувствовать) ног под собой — "1. очень быстро (бежать)"; "3. быть в приподнятом, восторженном настроении от чего-либо" [там же, с. 436]) и актуализирующей порожденное контаминацией значение "радостно удивляться своим возможностям";
— окказионального плюраля существительного singularia tantum счастье (три счастья — воля, движение и яблоко), в лексическом значении которого сема конкретности замещает сему отвлеченности, что переводит существительное в разряд счетных. Плюраль счастья функционирует в контексте ближайшего окружения в качестве экспликанта высочайшей оценки того, что названо каждым компонентом ряда, который открывает концептуально значимое существительное воля, продолжает
— отглагольное, процессное существительное движение (движение контекстуально интерпретируется как главное проявление и условие жизни) и завершает — существительное яблоко как номинация неожиданного и щедрого дара жизни;
— необычной сочетаемости слов: качество светилось, ржущий взгляд. В общем употреблении качество может быть очевидным, видным, но не светящимся, то есть "изливающим свет". Неосема, рожденная необычным стечением слов, — это конносема высшей оценки чистоты масти коня, то есть его породистости. Словосочетание ржущий глаз объединяет слышимое и видимое, перцептивная интерференция (синестезия)
45
создает компрессивный образ радости жизни, переживаемой, источаемой юной и прекрасной натурой;
— лексического окказионализма витоптаться (из тела), который (исходя из контекста ближайшего окружения и значения мотивирующей основы) может быть истолкован как «вырасти, научиться владеть собственным телом, что возможно лишь в движении, лишь через движение»;
— стилистического сдвига в словоупотреблении: зеленый сок струился по лицу. Выбор слова лицо вместо предусмотренного узусом и употребленного выше морда (яблоко ударило его по морде) обеспечивает не персонификацию коня, а мгновенное, «бликовое» совмещение коня и человека, возвышающее их обоих, а также повышает общий поэтический «градус» повествования.
На послетекстовом этапе филологического анализа обучающиеся должны прийти к аргументированному притекстовой работой заключению о том, что обилие девиаций усложняет стиль отрывка, способствует «сгущению» его метафорики и тем самым обусловливает художественность текста, увеличивает силу его эстетического воздействия и — в итоге — формирует индивидуальную лингвопоэтическую норму, не колеблющую, а, напротив, проявляющую канон, то есть придающую норме «оригинальный характер» (М. Берг), и что подобные отклонения от нормы нельзя не признать конструктивными, поскольку они способствуют экспликации дорогой автору художественной идеи благодарного приятия и благословения бытия и природы во всех их прекрасных проявлениях.
Список литературы
1. Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против»: Сб. ст. М., 1975. С. 193—230.
2. Кулибина Н.В. Художественный текст в лингводидактическом осмыслении. М., 2000.
3. Семенюк Н.Н. Норма / / Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
4. Григорьев В.П. Язык художественной литературы // Литературный энциклопедический словарь. М., 1987.
5. Гин Я. И. К вопросу о построении поэтики грамматических категорий // Вопросы языкознания. 1991. № 2. С. 103 — 110.
6. Гаспаров Б.М. Язык, память, образ: лингвистика языкового существования. М., 1996.
7. Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М., 2003.
8. Новиков Л.А. Эстетические аспекты языка // Новиков Л. А. Избранные труды: В 2 т. Т. 2. М., 2001.
9. Новикова М.Л. Остраннение как основа образной языковой семантики и структуры художественного текста. М., 2005.
10. Берг М. Антиподы: писатель дневной и ночной: Андрей Битов и Виктор Ерофеев // Новое лит. обозр. 1997. № 28. С. 223 — 231.
11. Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А.И. Молоткова. М., 1986.
Об авторе
Н.Г. Бабенко — канд. филол. наук, доц., РГУ им. И. Канта, banagr@rambler.ru.
